Глава 12

Владимир Игнатьевич совершенно искренне считал свой вкус абсолютным, манеры безукоризненными, а этапы большого жизненного пути достойными подражания. Последние несколько месяцев он очень обижался на своих сотрудников. Бегая по пресс-конференциям, презентациям, другим организованным скандалам в поисках героя момента, они слепли и глохли рядом с ним, по-настоящему интересным, творческим и необычным человеком. Ему оставалось только примитивно предложить самого себя для первой полосы, но природная скромность, чувство собственного достоинства и взращенное в тяжелых условиях конкуренции самоуважение не позволяли опуститься столь низко. Однако Владимир Игнатьевич готовился. Целеустремленно, методично, впрочем, так же, как всегда, когда вопрос касался его собственного профессионального роста. В начале весны мысль о региональной славе и возможной звездной карьере стала преследовать его неотступно. Он изменил своим правилам, вернее, одному из них: всегда оставаться в тени — и в качестве шефа-редактора стал посещать так называемые пресс-тусовки. Картина полного разложения капиталистической журналистики его вдохновила, но покоробила. Хорошая статья стоила не дорого — пару ящиков шипучего самогона под гордым названием «Шампанское», сорок бутербродов с икрой, двадцать мелко наструганных бананов, залитых половиной чайной ложки просроченных сливок (они дешевле) и помещение, хозяин которого ему должен. В том, что писаки за дармовой алкоголь способны продать родную маму, Владимир Игнатьевич не сомневался — сам был таким. Первые сомнения в правильности избранного пути возникли на пресс-конференции столичного мастера попсы, где, как всегда, отличилась неугомонная Крылова.

Звезда, заехавшая в город, была средней величины. Но пропитанная столичными амбициями, она, то есть он, досадливо морщил нос и непрестанно спрашивал устроителей, как вообще можно жить в такой провинции, где ложатся спать в полночь и преимущественно со своими женами. Звезде хотелось праздника, специально для него он надел туфли на больших каблуках, узенькие короткие брючки и даже уложил волосики, прокрашенные неровными белыми прядями. Зажравшаяся журналистская братия, которой из напитков выделили всего лишь кока-колу, сочла облик звезды гомосексуальным вызовом и праздничного настроения не разделила. Публику надо было научить жить. Когда от какого-то заштатного радио прозвучал вопрос о допингах, московский гость радостно начал свою арию.

— Да, я принимаю алкоголь, — манерно заявил он и оглядел народ победоносным взглядом скрипача, выступающего в фойе кинотеатра.

— Десертными ложками, — буркнула Надя, подсчитывая пустые бутылки.

— Что? — дернулась звезда. — Ах, о наркотиках я не буду, чтобы не рекламировать, но сексом занимаюсь, экспериментирую. На высоте, доложу я вам, я всегда не высоте.

— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! — довольно громко сказала Крылова и мрачно оглядела щуплого исполнителя народных шлягеров.

Владимир Игнатьевич съежился и подумал, что таких оплошностей он в своем интервью просто не позволит. Отрежет четко и ясно: «Я женат и этим горжусь». Следующий вопрос шеф-редактор пропустил, услышал только гордое заявление:

— Мне всегда стыдно. Каждый день мне стыдно. Такой уж я человек. Тонкий… Кстати, тонкий в полном смысле слова. Я раздельно питаюсь. Грибы отдельно от картошки. У меня был друг, он весил сто килограммов при росте метр семьдесят. Так вот он стал раздельно питаться и похудел обалденно. Просто обалденно. Сейчас у него сорок шестой размер.

— Ноги, — тихо изрекла Надя, но все услышали.

Звезда, остро реагируя на неуважение к собственной персоне, дернула плечиком и нахмурила бровки.

— Вы что-то хотели спросить, девушка? — Певец зло смотрел на Надю, не зная еще, что спичками баловаться вредно, тем более зажигать их в наполненном природным газом помещении. — Вы преследуете меня уже полчаса… Я, разумеется, вызываю острый интерес у женщин, но нельзя же так. Девушка, что же вы молчите?

— Думаю, — виновато сказала Надя.

— Вот и правильно делаете, иногда надо думать. Я, например, люблю учиться только на собственных ошибках, только на них, это затруднительно, но зато какой результат. То, что я здесь сижу…

— …Ошибка природы. Вас напрасно признали эмбрионом с правом на жизнь. Извините. — Надя улыбнулась и как ни в чем не бывало спросила: — Какое последнее преступление вы совершили, как вам удается обманывать налоговую инспекцию и не мучают ли вас по ночам кошмары?

Владимир Игнатьевич вспотел и занервничал. Он посочувствовал звезде, хотя по-прежнему истово желал разделить эту нелегкую ношу со всеми известными людьми в стране. Но налоговая инспекция, преступления, обманы — все это задевало потаенные струны его благородной души. Воспитанный на лучших традициях классической русской литературы, он мог сказать о себе, что взращен Островскими — кстати, совсем недавно ему наконец удалось выяснить, что они не отец и сын. Павел Корчагин всегда освещал ему путь, а «Доходное место» и «На всякого мудреца довольно простоты» указывали ему где, с кем, почем и сколько.

В своей новой нынешней жизни Вова Супчик научился многим полезным вещам. Не будучи от природы особо добродушным, он и ныне оставался истинным большевиком в вопросах революционной целесообразности. Газета, кресло шефа и стремление заработать научили его спокойно рассматривать фотографии кровавых разборок, бытовых убийств, суицидов. Сердце не сжималось от боли, особенно если отпечатки были четкими, фактурными и подходили к заголовку на первой полосе. Девиз «хочешь жить — умей вертеться» разросся в понимании Владимира Игнатьевича вширь и вглубь. В конечном итоге все решает вопрос преимуществ. Можно недоплачивать сотрудникам, но они все равно не уйдут в безработицу, можно беззастенчиво продавать задорого то, что обошлось дешево, можно разорить конкурента, если он не желает по-хорошему. Так почему нельзя убивать? Владимир Игнатьевич был тверд, но не узколоб, беспринципен, но консервативен, жадность недостатком не считал, а потому часто и в свою пользу путал ее с бережливостью. У него было несколько слабых мест и увлечений. Последние становились предметом шуток всего типографско-редакторского цеха, о первых он старался не распространяться.

Все вернулось туда, откуда началось. Перестирав груды чужого грязного белья, сделав это фактически своей профессией, он, при всех связях, возможностях и режиме строжайшей экономии, до сих пор не мог найти прачечную, где бы конфиденциально постирали его собственное.

Они с Федором были ровесниками. Хуже того, они были родственниками, а по решению гордящихся семейными узами родителей еще и одноклассниками. Они входили в жизнь рука об руку, и Вова, сколько себя помнил, глухо сжимал челюсти, чтобы не вцепиться зубами Федору в шею. Заботливые мамы хотели, чтобы они дружили, для сближения мальчиков был установлен чисто женский путь: бутерброды, которые должны были воздействовать на возникновение братских чувств через единственно доступный детскому пониманию путь, то бишь через желудок. По понедельникам, средам и пятницам котлетки, колбаску и томатный сок заворачивала мама Володи, по вторникам, четвергам и субботам — мама Федора.

В восьмом классе Федор произвел дома революцию и стал носить деньгами. Теперь по четным дням ребята голодали: Федор занимал деньги одноклассникам под проценты, правда, на проценты он покупал своим подружкам цветы и мороженое и Вове иногда тоже. В третьей четверти Федора поймали на денежных махинациях и потребовали ответа на комсомольском бюро. Володя, ответственный за спортивный сектор, отмалчивался, он не хотел выдержать испытание калеными семейными чувствами на домашнем совете. Федор заявил:

— Мы собирались купить туристическое снаряжение. Для всего класса. Скажи, Вов?..

Кривенцова немного пожурили, но и в школе и в комсомоле оставили. Через неделю он принес в класс новенькие, тогда очень дефицитные палатки и предложил идти в поход. Инициатива прогремела до самого райкома, Володю избрали комсоргом школы, Федор стал любимцем народа. Он продолжал работать ростовщиком, но теперь значительно увеличил процент, потому что загадочно грезил о новой благородной цели. В девятом классе родственник Владимира Игнатьевича перешел на фарцовку — он распространял по школе украшения в виде лезвий, пластмассовые заколки-автоматики, порнографические карты и даже джинсы. Поговаривали, что одни у него даже купила директриса. Федя получил дипломатическую неприкосновенность и однажды спас Володю от большого позора и крупных служебных неприятностей.

Дело было перед самым выпускным вечером. Володя, солидный комсомольский мальчик с жирными волосами, перхотью и подростковыми прыщами, вызывал у окружающих только приступы активного доверия. Родительский комитет поручил ему собрать деньги для торжественных проводов десятиклассников во взрослую жизнь. Сумма оказалась солидной — по пятнадцать рублей с семьи. Таких денег Вова Супчик в руках еще не держал. Хотя нет — комсомольские взносы… Идея-то пришла при виде этих вот взносов, которые бездарно оседали в недрах советской банковской системы. С одной стороны, Володя горел молодежным инициативным огнем — он хотел сделать что-то такое, что запомнилось бы больше, чем Федькины палатки, с другой стороны, он считал застолье архаичным, безыдейным и бездуховным мероприятием. Только стеснялся говорить об этом вслух.

На закупку спиртных напитков он отправился в сопровождении родительской тройки. Он сдал тогда первый экзамен — русский язык — и чувствовал себя абсолютно свободным.

С другими предметами проблем быть просто не могло. Водку, шампанское и коньяк оставили в комитете комсомола школы. Ночью Володя бутылки вывез и продал за треть цены в таксопарке. На эти деньги он мечтал повести всех своих друзей в цирк. Приезжал божественный Игорь Кио. Такого выпускного вечера еще не было ни у кого.

Пропажа обнаружилась на следующее утро, но скандала не было. Все же не знамя украли, а как бы очистили ряды от будущих алкоголиков, тунеядцев и развратников. Володю, разумеется, ни в чем не обвинили — не было доказательств, а в той стране, где жили Федор и Володя, презумпция невиновности действовала только в средних и восьмилетних школах. Но смотрели осуждающе. Хмурились, припомнили родственную связь с самым известным фарцовщиком, темную историю с палатками и процентами и грустно вздыхали по поводу отмены первой в жизни официальной пьянки.

— Не могу я так, — сказал Федор. — Пошли.

Володя только собрался с духом сказать, что он все придумал и организовал гораздо лучше, что билеты заказаны, что Кио даже согласился с ними погулять по площади имени Ленина, что есть фотоаппарат и обязательно будет ситро. Но Федор притащил его в магазин, грубо спросил: «Сколько?» На украденное Володей количество спиртного ему тогда не хватило. Но к выпускному вечеру он успел заработать и докупить все недостающие запасы горячительных напитков. Пошлая, но мнению Володи, традиция была восстановлена.

— Не умеешь — не берись, — сказал ему подпивший Федор, когда на рассвете все вышли на школьный двор.

— Я… я… — начал задыхаться Вова.

— Головка от пульверизатора, — зло сказал Федор и красиво сплюнул на серый асфальт. — Считай, что я отдал долг за годы отсутствия бутербродов. Кстати, а ты не хочешь одолжить мне эти деньги под проценты? Дело говорю. Есть классные мохеровые шапочки.

— Так сейчас лето, — пробормотал сбитый с толку Володя.

— Гражданин Прядко, вы арестованы. Только что вы сознались в краже госимущества в особо крупных размерах. Пиф-паф! — Федор звонко рассмеялся и продемонстрировал свои красивые большие империалистические зубы.

Он одолжил Федору те проклятые деньги, в надежде, что никогда больше их не увидит. Одолжил, хотя и сроднился с ними, как с живыми. Через полгода Федор вернул деньги с процентами и занял снова. Они стали как бы деловыми партнерами.

Владимир Игнатьевич посмотрел на свой хорошо отделанный кабинет, ласково тронул сейф, телефон, погладил кожаное кресло и грустно усмехнулся. Над ним сгущались краски. Плотные, масляные, они уже который год, да практически всю жизнь укладывались в разноцветную, колоритную тень, даже нет, фигуру Федора. «Он — Люда — брачное агентство». Просил же не ходить! Приказывал же! В дверь тихонько постучали. Он решил сделать вид, что спит, ест, смотрит фильм, он решил сделать вид, что его нет. Стук повторился. Еще и еще раз. Генетическая память подсказала: «За мной пришли». Владимир Игнатьевич втянул голову в плечи и сильно разозлился. Это была пока что его территория. На всякий случай он рявкнул так громко, что сам испугался:

— Кто там?!

— Это Лена Беленькая, из рекламного отдела. А что вы там делаете? — За дверью гнусно хихикнули.

Прядко этого не выносил. Он был начальником, он был молодым, он, в конце концов, любил женщин, некоторых даже не только теоретически, а потому требовал к себе должного уважения.

— Я ничего не делаю там, я деньги считаю! — крикнул он раздраженно.

— Там? — спросила Леночка и снова хихикнула.

Натуральный крыловский выкормыш, рассчитать ее, что ли?

— Везде! — рявкнул Владимир Игнатьевич и услышал, как Лена покинула боевой пост, оставив последнее слово за начальником.

Надежда так не поступила бы ни за что. Пока с ее уст не сорвалось бы нечто вроде: «Боже, как сексуально, считать деньги не только там, но и везде». Она стояла бы и мучительно соображала, как бы получше соответствовать имиджу, который насильно навязали ей окружающие. Надя Крылова была доброй. Владимир Игнатьевич не знал этого доподлинно, но чувствовал — он не только слыл, но и был проницательным человеком. Годы выживания в крутом, но неграмотным мафиози непонятном газетно-типографском бизнесе научили его многому. Братва предпочитала стричь ларьки и плевала на печатную продукцию, видимо из-за стойкой привычки использовать оную только по непрямому назначению. Прядко задолго до сращивания мафии и государства заручился поддержкой милицейской крыши. Он мирно выплачивал ежемесячный взнос в официальный фонд помощи и поддержки правовых организаций региона и под охраной секретарши — капитана службы безопасности — чувствовал себя довольно спокойно. Он оказался дальновиднее, а потому гораздо стабильнее и на сегодняшний день богаче многих своих друзей-приятелей.

Да, он хорошо чувствовал людей. Не всех, но тех, кто был нужен и интересен, иногда чувствовал даже себе во вред. Потому что от понимания он становился добрым, что невыгодно, непрестижно и не сулит ничего, кроме головной боли. Вова Супчик научился держать себя в руках, научился абстрагироваться и почти ничего не принимать сердцем. Только тогда, в начале славных дел, он еще не знал, что если нет печали, то нет и радости.

Он много раз хотел сказать об этом Наде, которая все заигрывалась и заигрывалась, стараясь максимально высоко подняться над обстоятельствами или максимально низко опуститься под ними. Она так приросла к собственной роли, что теперь уж было и не различить, где Надя, а где текст, который она просто произносит. Однажды Владимир Игнатьевич стал свидетелем разговора Крыловой и Рубина, которые любили друг друга, как сорок тысяч арабов любят президента Натаньяху. Он рассматривал ее статью о конкурсе красоты, где Надя выпустила весь свой пар насчет конкуренток, уже наступавших ей на пятки.

— Да, добрая ты, — сказал Рубин со значением.

— А я правда добрая. — Ей, наверное, лень было ссориться. — Вот если тебе сопли негде будет вытереть, я не с радостью, конечно, но подставлю тебе свое плечо.

— Я бы не рискнул вытирать сопли о колючую проволоку, — хлестко ответил Рубин. Это, пожалуй, была его лучшая фраза за все годы активного журналистского поиска. Исторгнутая из глубин. О наболевшем. Рубин вскрыл свою язву и теперь со спокойной совестью продолжал писать о парашютах, нашествии инопланетян, дислокации иракской армии и взрывах атомных подводных лодок. Были люди, которые его боготворили.

А Надя была доброй. Действительно доброй. Раньше. Теперь она становилась опасной. И вдвойне опасной из-за ее естественной, непридуманной непредсказуемости. Ее мозги, к счастью, генерировали по сто пятьдесят три идеи в секунду, половину тут же забывали, другую так творчески перерабатывали, что забывали тоже. Но они работали в режиме нон-стоп, а значит, хотя бы и теоретически, но риск получить разрывную пулю в голову, разоблачительную статью в центральную прессу и позорный публичный скандал был очень и очень велик. И чем теперь повязать эту дуру Надю?

А чем повязал его тогда Федор?

…Они поступили в один институт. Володя выбрал профессию инженера, потому что она тогда становилась бы династией, традицией, красивой сказкой для внуков и правнуков. Ну кто тогда мог подумать, что фраза «все Прядко были инженерами» в скором времени прозвучит с оскорбительным нищенским подтекстом? А еще потому, что там не надо было сдавать русский. Федор не хотел династий, не боялся русского, он приглядел себе факультет с педагогическим экспериментом, на котором внедряли практику индивидуальных графиков, систему ежемесячных зачетов и широкое поле деятельности для потенциальных прогульщиков. Но факультет этот по какой-то счастливой случайности оказался тоже в инженерно-строительном институте. Володя и Федор сели за разные парты, но под одну крышу. Это было не так мучительно, но задевало. Как нарочно, все красивые девушки, а в инженеры они шли не так чтобы толпами, быстро закладывали глаза и душу на Федора и использовали Володю для нехитрых процедур передачи записок, приглашений, номеров общежитских комнат и телефонов.

Этого было достаточно, чтобы в свободное от учебы время Володя часами разглядывал себя в зеркале: прыщи и перхоть сошли на нет, волосы уже не засаливались, кожа на лице стала гладкой, хорошей, летом она прибавила в смуглости. Володе это шло. Он подрос, раздался в плечах, на первую стипендию купил у Федора индийские джинсы с американскими заклепками — они были дешевле, и сразу не отличишь, конфисковал у отца старый «северный» свитер и серьезно засматривался на плащ, до которого не хватало двух месяцев отличной учебы. Он был не хуже Федора. Совсем не хуже. Как выяснилось, этого было мало.

«Брат Кривенцова» — это прозвище прилепилось к нему намертво. Никто не хотел ни помнить, как его зовут, ни общаться с ним, как с таковым. Комсомольская карьера, в которой еще можно было взять реванш, Володю больше не привлекала. Инициатива там была не нужна, а быть как все — мало, чтобы перерасти Федора.

И что они все в нем находили? Средний рост, среднее телосложение, смешная походка а-ля Чарли Чаплин, привычка сильно выпячивать грудь, жидкие волосы. Разве что зубы, улыбка? Голос, быть может? Он нравился всем. Он всех обманывал, использовал и гнусно бросал. На него не обижались, потому что, как крысы из ансамбля имени мальчика Нильса, хотели быть обманутыми, использованными и брошенными. И только в такой последовательности.

— Ты чахнешь, — констатировал Федор после успешной сдачи в летнюю сессию накопившихся хвостов зимней. — Надо что-то делать.

— Это тебе надо что-то делать, — с полным основанием ответил Владимир.

Эксперимент прикрывали как себя не оправдавший, индивидуальные графики занятий признали пошлой практикой капиталистического безделья, Федору грозило жестокое наказание в виде отсутствия высшего образования.

— Не надо обо мне. Я уже зарабатываю сто двадцать в месяц — и заметь, это плохой месяц, — равнодушно бросил Федор.

— Сядешь в тюрьму, — предупредил Володя.

— Только вместе с Галей Брежневой! Слушай, тут появилось дельце на пятьдесят рублей. Приехали заочники. Мы вынимаем твою книжку, оставляя только обложку с фотографией, вставляем туда их листочки, и ты идешь сдавать сопромат, высшую математику и теоретическую механику. Трех клиентов я уже нашел. Слух пойдет, будет больше.

— Меня в институте все знают, — гордо отказался отличник, почти ленинский стипендиат, человек, уже сэкономивший себе не только на плащ, но и на отличные ботинки типа «саламандры», но местной фабрики.

— Не держи меня за идиота. Клиенты учатся в строительном! Нет, ты смешной, где ты видел будущего инженера, который бы заплатил за экзамен полтинник?

Владимиру Игнатьевичу было стыдно признаться, что подумал-то он всего о пятидесяти копейках… Он согласился. Заработал. Потом, позже, узнал, что Федор брал шестьдесят и что кроме него, Володи, на Федора работало еще несколько человек, в том числе и девочки.

Владимир Игнатьевич снял трубку, долго-долго размышлял и наконец решился набрать номер.

— Это я, Владимир, у нас неприятности.

— Что случилось, куда уж больше? Я опаздываю на работу! Но все равно. Мне все это надоело.

— В случае поисков крайнего у вас у всех получается найти меня. А помочь не так, как обещали, а реально, еще не пробовали.

— Крылова с тобой говорила?

— Да. И что? О тебе вообще речь не шла.

— Пока не шла. Я прошу тебя, если что, это все трудно объяснить… Пришла пора попробовать. Вова, хватит прятаться за чужую спину. Это была твоя инициатива, следовать его идее. Или?..

— Попробуй не упоминать моего имени, — попросил Прядко и четко осознал, что все это теперь уже бесполезно.

— Как получится.

Трубку резко бросили, и в ухо посыпались короткие насмешливые гудки.

…А использовал Федор его позже. Гораздо-гораздо позже… На стройке Владимир Игнатьевич проработал не долго, его тихо пригласили в управление, он тихо согласился. Работа казалась непыльной, связанной с проверкой патентов и изобретений. Тогда все шло очень и очень удачно: он копил деньги, нашел применение своим доселе дремавшим способностям и встретил Катю.

Важным оказалось и то и другое. Когда все угорали от политической свободы, он тоже угорал, но от любви. Будучи человеком рациональным, он удивлялся собственной способности тратить от часа до двух в день, чтобы поговорить на улице с секретаршей Катей, чтобы проводить ее домой и скромно пожать у подъезда руку. Катя была хорошенькой, немного флегматичной девушкой с прозрачной, почти голубоватой кожей. Несмотря на свое рабоче-крестьянское происхождение, она подавала себя как настоящая аристократка: невозмутима, спокойна, рассудительна, ответственна. Дамам стройуправления она казалась невзрачной, а стало быть, неконкурентной. Они плохо разбирались в мужской психологии, считая, что арбузные груди, алые губы и коротко подшитые юбки могут поселить во взгляде Владимира Игнатьевича какое-то подобие искры. Они ошибались, а Володя напал на золотую жилу — стеклянные столики; цех по их производству был организован на родительской даче и официально зарегистрирован в качестве одного из первых в городе кооперативов. Художественная фантазия Прядко тогда была бурной и специально ориентированной — он выпускал столики в виде сердечек, губок и почему-то почек. В отсутствие всякой мебельной активности, совпавшей с очередным древесным кризисом, поставленные на алюминиевые ножки столики шли нарасхват. Производство расширялась, Владимир арендовал помещение у своего родного вуза, в простаивающей типографии… Которую потом по случаю купил, правда на паях.

Федор попал в родную стихию, подделывая посольские визы круто сваренным большим куриным яйцом. Он мотался за границу, успешно торговал аппаратурой, не брезговал отдыхом в Крыму, в ресторане или с хорошенькой девочкой по дороге, скажем, в Польшу.

Он уже считался официальным женихом Дины Соломиной, которая с удивительным спокойствием прощала своему суженому все его мужские слабости. Дина была чем-то похожа на Катю, только ей не хватало чувства собственного достоинства и красивых прозрачных ухоженных рук. И девственности. Катя отказалась вступать с Володей в любые виды отношений. Она по старой доброй привычке берегла себя для мужа. В те времена этот подход еще был традиционным, но уже вызывал заслуженное уважение. Федор пригласил их к себе. На день рождения.

Как это все случилось? Почему он не заметил сразу, не увел, не забрал, не защитил свою хрупкую мечту от этого потного, сытого, азартного игрока?

— Володя один из самых умных людей, которые мне попадались в жизни, — сказал он, когда все уже сидели за столом. — Дина, этот человек — глыба, кремень. Его ничем не сдвинешь. Правда, Катя? — Он подмигнул и призывно посмотрел на нее.

— Да. — Она улыбнулась, почему-то грустно.

— За что еще его уважаю — всегда играет по правилам! Давайте за это выпьем. Мы с Катей — на брудершафт.

Федор поцеловал Катю так, как он, Володя, почти жених, почти муж, не смел и думать ее целовать. Огромный рыхлый язык по-хозяйски расположился у Кати во рту. Володю передернуло от отвращения. Катя прикрыла глаза и тихо, почти неслышно простонала.

— Сейчас он будет ее завоевывать, а потом бросит.

— Динуля, не надо ревновать, давайте лучше танцевать. — Федор оторвался от Кати и закружил по комнате. — А хотите, я устрою стриптиз. Ну, аплодисменты, самый кривоногий, пузатый и дряблый мужик снимает с себя последнюю рубашку. Ура!

— Не надо, — как-то вяло запротестовала Катя и опустила глаза.

— Как хотите, — легко согласился Федор. — Только тогда мне надо на минутку отлучиться. Дина, ты меня еще любишь. Я сейчас.

Он привез дамам цветы — выкинул почти сто долларов. В двух огромных хозяйственных сумках были всякие — сирень, тюльпаны, розы…

— Разбирайте, девчонки, — весело прокричал Федор.

Потом был дождь из лепестков, индейские танцы с метанием мороженого, ночная прогулка по городу, поездка с темный глухой лес — за подснежниками. Это ж надо было так напиться, думал утром Володя. Так напиться… Лес, подснежники, индейцы… А кто проводил домой Катю?

Она приехала к нему сама и, чуть краснея, честно сказала:

— Я стала гражданской женой Федора. Я его люблю. Мы уезжаем в Москву. На каникулы. Просто погулять. Мы можем остаться друзьями?

Что надо было сказать? Что вообще говорят люди, которых ни с того ни с сего бьют ногой по лицу? Володиного мужества хватило только на то, чтобы просто пожать плечами. «Так даже лучше, — успокаивал он себя. — Так даже лучше. Пусть он ее бросит. Пусть она поймет. Она умная, она больше подходит мне… Надо подождать». И он пошел в загул — за небольшие деньги покупал у соседки по даче мутный самогон и распивал его с той же соседкой, чтобы проснуться с ней утром. Это было тоже очень экономно.

Но самым страшным в этой ситуации было поведение Федора. Он купил Дине квартиру и отправил ее от себя подальше со словами: «Хочу быть с Катей, извини, может, это любовь?» Дина, не ожидавшая такой кровавой развязки, попробовала утешить Володю. Но это были не бесплатные удовольствия. Он отказался. Дина тоже стала ждать. Через полгода рухнул первый бастион: Федора видели в ресторане с молоденькой студенткой, которая потом выиграла первый общегородской конкурс красоты. Катя не вернулась. Она даже не позвонила. Вот тебе и друзья… А через год Федор вернулся к Дине. Ненадолго. Чтобы исчезнуть навсегда.

Володя сам нашел Катю и предложил ей немедленно выйти за него замуж. Она ответила, что через год. Может, чувствовала что-то? Может, выдерживала положенный траур? Через год они поженились. Это было все, чего Владимир Игнатьевич тогда для себя хотел.

Тогда. Но не теперь. Хотя и сегодня Катя продолжала волновать его. Потому что не рожала ребенка, потому что ждала Федора и потому что… впрочем, деньги волновали его сейчас значительно больше. Они оказались единственной настоящей любовью.

Владимир Игнатьевич кривил душой, пытаясь успокоиться и приуменьшить возможные последствия грядущей ситуации.

Он по-настоящему боялся. Он видел Федора последним. Вместе с той юной девой, которой, к счастью, уже нет в живых.