Глава 11

Пока я, почесывая шишку, выговаривала Яше все, что я думаю о его весеннем солнцестоянии, часть гипотез покинула мой перегруженный мозг. Стараясь не расплескать последнюю гипотезу — о маньяке, я намертво сцепила зубы и отвечала своему шестому мужу упорным мычанием, которое тот (что справедливо) принял за высшую степень порицания. Ничего, сердце ему грела украденная из брачного агентства фотография цыпочки детсадовского возраста. И что ему были мои скромные замечания — прах, пыль и лунный ветер.

— Я в магазин.

Яша быстро нырнул в подворотню, оставив меня без присмотра. Раньше в таком открытом состоянии я чувствовала себя ущербной и делала все, чтобы на меня обратили внимание. Если не лица противоположного пола, то хотя бы сотрудники милиции. Увы, я повзрослела, а потому наотрез отказала себе в желании украсть булочку, сорвать цветочек или примитивно разбить какое-нибудь окошко. Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

В квартире было тихо. Анна отбыла на вторую смену по месту обучения, Аглаида Карповна спала, набираясь сил перед новым ночным сражением с Яшей, и только Тошкин, буквально пять минут назад умиравший от невыясненной инфекции, мирно сидел на кухне и с завидным аппетитом поглощал котлеты, газеты и новости спорта.

Классика — это нечто неумирающее. Навсегдашнее. И пусть не все помнят имя художника, но картина «Не ждали» в каждой приличной семье — это явление на века. Тошкин поперхнулся, закашлялся и забегал по кухне. Кусок котлеты, кажется, попал нашему мальчику не в то горлышко. Он даже покраснел, надеюсь от стыда, и начал примитивно задыхаться.

— Похлопай, — хрипло и неразборчиво попросил Дима.

Я бы с удовольствием — и в ладоши, и по башке, но все эти трюки стали заезженными телевизионными клоунадами, а поза Наполеона шла мне с детства. С ней я всегда отказывалась от манной каши, прививок и пожатия потных рук.

— Умираю, — надрывно сообщил Тошкин, забрызгивая котлеткой мой недавно вымытый пол.

— Ты только обещаешь, — сказала я и заняла первый ряд партера.

Когда моему мужу надоест притворяться, я изложу ему свои соображения по всем поводам сразу. В конце концов, я не выходила замуж за страуса. Но если я ошибаюсь…

— Тошкин, а где яйца?!

— А?

Ну вот и все, пища мгновенно удалилась из бронхов и оставила Тошкина наедине со своим невыполненным долгом.

— Какие яйца?

— Деликатесные!

— Я же болел, — обиженно протянул Дима. — Мне можно…

И почему мужчины считают, что позиция олигофрена, распространенная на любую сферу деятельности, приносит долгожданные и весомые плоды? Стоит только какому-нибудь политику или бизнесмену начать пускать слюни или говорить заведомые глупости, вся страна с небывалым усердием прилипает к телевизору, чтобы одобрительно поддержать этот порыв. В своем нынешнем состоянии Тошкин мог легко возглавить не только политическое движение, но и всю страну.

Толпы фанатиков немедленно возвели бы его дебильную физиономию в культ, программу и устав. Впрочем, в качестве лица, просящего на бедность, мой муж мог бы так разжалобить Международный валютный фонд, что в ближайшие сто лет все страны СНГ жили бы абсолютно безбедно.

— Сядь, — угрюмо сказала я. — Сядь, нам надо поговорить…

Он послушно опустился на стульчик и жалобно посмотрел на ведущую, объявившую, что Агасси проиграл пятисетовый матч со счетом 6:4, 6:4, 6:2, 2:6, 1:6.

— В городе маньяк. Предположительно американец. Он убивает клиентов брачного агентства. Потому что лично я в такую жесткую конкуренцию просто не верю. Нам надо выяснить, какие американцы к нам сюда приезжали в последнее время, встречался ли этот гость с Онуфриевой и Косенко и кто будет следующей жертвой. По моим соображениям, это будет твоя Диночка, что только на пользу нашей Анне. Ну?

— А где Яша? — спросил Тошкин, желая, видимо, получить точку опоры, которая помогла бы ему перевернуть весь мир.

— Ты думаешь, американец — это он? — Нет, положительно сегодня целый день меня озаряло. Значит, Зибельман, подъедавшийся буквально под боком у прокуратуры, решил развлечься старым дедовским способом? По принципу «уничтожим всех непатриотически настроенных девиц». Что ж, если бы не убийства, эта позиция могла бы вызвать даже уважение.

— Ты с ума сошла, Надя. — Тошкин посмотрел на меня укоризненно и даже жестко. По спине пробежали мурашки. Такой взгляд он подарил мне при первой встрече, когда пытался посадить в тюрьму. — Ты очень и очень несерьезный человек. Вот что я тебе скажу.

— Да? — удивилась я. — Ну и что с того?

Сохранять серьезность намерений в обществе, где каждый шутит, как он крутит, и делать вид, что чувство юмора заложено в ломбард еще при перестройке, — это было для меня слишком.

— А ничего. Отдай, пожалуйста, дело Пономарева и будем считать, что твой первый, он же и последний опыт официального сотрудничества с прокуратурой оказался неудачным. Не бойся, я никому не скажу.

Он покровительственно улыбнулся и погладил мою руку.

Мужской шовинизм, многажды усиленный совместным проживанием тошкинских родственников (Яшу я теперь тоже причисляла к ним), становился невыносимым. Формулировки типа «ты моя жена и слушаться меня должна» вызывали у меня аллергию. Я начинала внутренне заикаться и косить на сторону. А чтобы не умереть от анафилактического шока, мне всегда приходилось делать операцию по удалению уже сросшегося со мной мужа.

— Не отдам, — твердо сказала я. — У меня на него большие планы.

— Ты не замечаешь очевидных вещей. Ты плохой аналитик. Ты никакой практик. Я смотрел твои бумаги. Ты должна была сделать вывод и в первую очередь проверить машину, номер которой тебе сказала старушка. Ты сделала это? — Глаза у Тошкина были холодными и злыми. Теперь он любил Яшу, а не меня…

— Нет. — Я покачала головой, признавая за собой просчет. Время от времени я была способна и не на такие жертвы, сейчас же я притворилась ветошью исключительно для того, чтобы уточнить: — Ты рылся в моих бумагах?

Тошкин кивнул:

— В своих.

Все-таки как здорово, что мне не пятнадцать лет и я не храню фантики от конфеток и счета из ресторанов. Как хорошо, что с Мишей, Яшей и Соколатым у меня снова ничего не получилось! Мой гнев мог бы быть праведным. Но подвело любопытство.

— А что за номер?

— Это служебная машина Миши Потапова. В тот вечер на ней ездила секретарь-бухгалтер Онуфриева. Она и сообщила об убийстве. Она и вызвала милицию. Уже из офиса. — Дима посмотрел на меня вызывающе сурово, не понимая, что я уже готова пролить его кровь.

— Но ведь ты знал об этом с самого начала? Знал, Димочка?

— Частично. Так что там у тебя о маньяке?

Он еще и издевался! Поскольку ничего существенного под рукой не оказалось, я бросила в него недоеденной конфетой. Он, наглец, ответил мне душем из прохладного несладкого чая. Померившись силами, мы пришли к единодушному мнению:

— Подождем, пока убьют Дину или Люду.

— Думаю, что Геннадию ничего не остается, как признаться.

Тошкин вытер покрытый испариной лоб: все-таки нелегкая это работа — применять следственные эксперименты по отношению к собственной жене. Он прямо на глазах стал дряхлеть, стареть и тяготеть к бреду в горизонтальном положении.

— Что-то мне снова плохо, — еле выговорил он. — Пойду прилягу. Снова озноб.

— Еще бы, так обожраться, — посочувствовала я.

— Надя. — Тошкин встал, и сердце мое дрогнуло. — Надя, давай не будем ссориться. Это все не так уж и важно.

— Да, в семье не без урода, — констатировала появившаяся в дверях Аглаида Карповна. Со сна она была немного опухшая, но свежая и собранная. — Когда происходят такие вещи, кто-то должен быть выше. Кто-то должен вступиться за месть клана.

— Я предпочитаю омерт, — буркнул Дима и, невежливо отодвинув бабушку, бросился в спальню. Как обычно — умирать…

Воссоединение наших любящих сердец снова не состоялось. Хорошо, что хоть какой-никакой обмен информацией произошел без свидетелей. А впрочем, добро пожаловать. Я даже готова составить график…

— Давайте обсудим сложившуюся ситуацию. У меня есть что вам сказать. — Аглаида Карповна заняла опустевшее место Тошкина и потянулась к сигарете.

Эта продвинутая бабушка еще и курила. Я не удивлюсь, если в старые добрые времена она была способна на канкан в английском парке.

— Вам должно быть уже известно, что… — Она замолчала, якобы собираясь с мыслями.

Я подумала, что кухоньку надо перекрасить в темно-синий, снять раковину, купить на барахолке старую черную лампу и наручники. Тогда мое новое место работы будет оборудовано по последнему слову техники. А свитер этой наглой бабушке я готова была отдать хоть сейчас!

— Мама! Мамочка! — Аня начала орать еще на лестничной площадке. Я схватилась за голову — свое самое уязвимое место — и почувствовала, что в данном случае у меня не хватит цинизма весело осмеять трагический голос собственной дочери. Ужас недавно подслушанной у студентов фразы, что все сказанное становится сделанным, прижал меня к стулу. Я представила себе американского маньяка, который притаился в нашем подъезде и теперь гонится за моим ребенком.

— Помогите, — прошептала я, глядя на Аглаиду Карповну.

— Где у вас валерьянка и оружие? — быстро спросила она.

— В аптечке, — сказала я.

Аня с неразборчивыми воплями ввалилась на кухню и мокрым носом уткнулась мне в колени. Если потом когда-нибудь меня спросят, что такое счастье, я возьму свою большую дочь и посажу к себе на колени. Представляю, конечно, эту картинку, но ничего не поделаешь — правда без прикрас всегда выглядит немного нелепо.

— Что случилось? — осторожно спросила бабушка.

Да какая разница, что случилось, если дочь жива и уже со мной?

— Я не смогла, не смогла! — захлебываясь, запричитала Анька. — Не смогла.

— И не надо, — успокоила ее я.

— Надо. Она всем сказала. Она у нас географию заменяла. А мне дво-о-ойку…

— Какая хорошая у вас дочь, — одобрительно сообщила Аглаида, почесывая за ухом дулом газового пистолета. — Сейчас уже никто так не беспокоится об успеваемости.

— Луизиана? — спросила я, чувствуя угрызения совести. Это ведь по моей халатности и неорганизованности она до сих пор смердит в городе и в школе. — Завтра, крошка, завтра, моя золотая… Я ей дам…

— Я не смогла, — уныло повторила моя дочь и всхлипнула уже из последних сил. Боевая сила ее истерики уже подходила к концу, в этом смысле она еще не была профессионалкой. — Мы рисовали гинекологическое дерево…

— Уже есть и такие? — удивилась бабушка Аглаида и так сильно приподняла вверх брови, что морщины на щеках практически разгладились. — Надо же, как я отстала от жизни.

— Ты уверена? В названии? — спросила я сердито. Ведь одно дело убивать за педагогические извращения и совсем другое — за детские оговорки. Тут нужна была ясность и справедливость. Хотя от Луизианы можно было ожидать всякого…

— Нет, но это когда кто от кого произошел, понимаешь?

— А! — облегченно вздохнула бабушка. — Авраам родил Иакова… Генеалогическое…

— И в чем проблема? — спросила я уже менее строго.

— Смотри, мама, я хотела написать тебя, деда с бабулей с одной стороны. А с другой — папу Игоря, который уже умер, папу Яшу и папу Диму. Но во-первых, у меня не хватило бумажки, во-вторых, я точно не знаю всех бабушек по этим линиям. А в-третьих, она к нам подскочила и заверещала, что столько пап не бывает.

— А ты?

Аглаида Карповна, кажется, одобрила «родительский выбор» моей дочери и готова была составить мне компанию по выяснению отношений с учительницей.

— А я сказала, как ты, мама. Отцов как псов, а мать одна. — Анна оглядела кухню светлым, невинным, практически ангельским взглядом. — И вообще она к нам придирается.

Я молчала и думала о способностях первой Анькиной учительницы. Вот уж действительно, и швец, и жнец, и на дуде игрец… Теперь открылись способности к географии. И совершенно неудивительно, что наши дети никогда не узнают, чем Тегусигальпа отличается от Парамарибо. Аглаида тоже молчала. Подозреваю, что думала она совсем о другом. Моим мыслям — постороннем.

— Я тебе помогу, — вдруг сказал она. — Пойдем, Аня.

— Куда это? — в спину обеим прокричала я.

— А к Сержу Кривенцову, — ответила Анька. — Он на кроне своего дерева нарисовал меня и нашего будущего ребенка…

Вот это уж точно решительно не имело никакого отношения к географии… Весь вечер, всю ночь и все следующее утро я готовилась к штурму. А потому абсолютно равнодушно отнеслась к очередному проигрышу Яши, его диким крикам по поводу крапленых карт и выстрелу газового пистолета, произведенному Аглаидой Карповной для острастки в подъезде. Не взволновал меня и вызов к ректору, который категорически отрицательно отнесся не только к моим красным революционным брюкам, прозрачному свитеру и общему внешнему виду, но и пригрозил увольнением в случае, если я не прекращу писать на академию пасквили в газете. А пасквиля всего-то и было, что о негласной цене государственных экзаменов. Я только не поняла, что его расстроило больше — сам факт упоминания о коррупции или несколько заниженные расценки? Отделавшись выговором с занесением в личное дело и потенциальным переходом на службу на биржу труда, я позволила себе обидеться на Лойолу, который так бесчестно меня подставил…

Походу на школу существенно препятствовали смешавшиеся в кучу не только кони, люди, но также и машины, жертвы брачных аферистов, выровненные стены в новой квартире Потаповых, иголки у Дины и всяческая белиберда, которая никак не выстраивалась в четкую концепцию. Я даже немного подрастерялась и для восстановления боевого духа позвонила в редакцию.

— Это я.

Скоро подобная форма приветствия войдет у меня в привычку. Но не велика печаль, есть на свете люди, у которых на визитной карточке написано просто и скромно: «Майкл Джексон».

— Надя, что ты сделала со страховщиками? — строго спросил Владимир Игнатьевич, пребывая в ужасном расположении духа. — Тебе немедленно следует явиться ко мне, мы повторим встречу, и будет лучше, если ты принесешь свои извинения.

— Хорошо, особенно, если кто-нибудь даст мне объяснения по поводу огромной проницательности моего ректора. Ты зачем сдал меня как источник информации?

— Очень радует, что мы друг друга поняли! — рявкнул Лойола и бросил трубку.

Вряд ли, конечно, я могла бы ему чем-то помочь. Новые цирки не заезжали к нам уже около трех месяцев, а старое кино перестали снимать лет тридцать назад. А тут еще и прощай мечта, бабушка и квартира на Патриарших.

И что такого я сделала со страховщиками, если ни стриптиз, ни фигу я им не показывала.

Танечка — лаборантка нашей кафедры страноведения — смотрела на меня укоризненно. Я, вынесшая сор из избы, становилась персоной нон грата не только для верховного главнокомандования, но и для обслуживающего персонала, который конечно же не мог существовать на десять долларов зарплаты, а потому активно посредничал при продаже оценок, билетов и членов приемной государственной комиссии.

— Вас там ждут. Внизу, — процедила она. — Посетителям и посторонним на нашей кафедре делать нечего.

— На войне как на войне, — подытожила я. — А кто?

— Мужчина. Можно подумать, что к вам может прийти кто-то другой.

Она поджала губы. Прошлой осенью я не дала ей выйти замуж за исключительного урода, и теперь ей приходилось довольствоваться любовными муками рядом с ассистентом Виталием Николаевичем, великим театральным режиссером, постановщиком, сценаристом и большим новатором во всех сферах искусства. Танечка, пожалуй, была единственным в городе человеком, который еще не понял, что постоянный выход замуж — это тяжкий сознательный и ежедневный труд.

— Ну зачем вы так, Надежда Викторовна? Все равно ведь продавать будут, только цены подымут и нас всех вышвырнут. А ведь были такие планы… Анталия, например…

— Хотите, я дам опровержение?

— Поздно, — сказала она и улыбнулась практически сквозь слезы. Рухнувший было при подсчете убытков мир был восстановлен. — А еще вам звонила Людмила Кривенцова. Она сказала, что подойдет к академии к концу занятий. Скажите, а это его жена?

— Чья? — изумилась я.

— Ну того, кто ждет?

Глаза у Танечки блеснули огнем возможного обличения.

На стоянке, где теснились студенческие машины — «вольво», «опель», «форд», «хонда», — скромно серела «Волга» с уже знакомыми мне номерами. Едва приметив меня, отчаянно вертящую шеей, из нее выскочил Миша, облаченный в вызывающе достойный костюм джерси. Я попыталась благосклонно кивнуть, но моя шея не желала униматься. Мне совершенно не хотелось обнаружить где-нибудь под ступеньками бездыханный труп Людочки Кривенцовой, обозначенной мною в списках грядущих жертв под номером один. На всякий случай я втянула носом воздух. Кроме запахов табака, дыма, марихуаны, духов от Гуччи, масляной гари от межакадемической столовой, никаких других, вроде крови или разложившегося трупа, мне учуять не удалось. В Багдаде было все спокойно. Людочка Кривенцова, видимо, готовила всем нам сюрприз. Во всяком случае, я бы не отказалась от ее помощи в деле успокоения Луизианы. Другой вопрос, хотела ли я с ней породниться так, как этого хотела моя дочь. Но на решение этого вопроса у меня было еще немного времени — лет семь уж точно.

— Я хотел тебя увидеть, — покорно улыбаясь, сообщил Миша, прикладываясь губами в моей руке.

Стоявшие поблизости студенты разинули рты и чуть не зааплодировали. Таких архаических движений в просмотренных ими порнографических кассетах, видимо, не было.

— Куда тебя подвезти? — спросил он, оставляя выжженные взглядом дырки на моем свитере. Ах, какая я дура, что не надела ничего новенького. Мне он, конечно, сто лет не нужен, но начнутся разговоры, что я обнищала, перестала за собой следить, оказалась неконкурентоспособной. Малолетние дивы станут наступать мне на пятки, и целая категория мужчин детородного возраста откажется от мечты на мне жениться. Короче говоря, в этом свитерочке я выглядела явно бесприданницей. Чтобы исправить досадную оплошность, Миша решил меня подкупить.

— Держи. Это от чистого сердца.

На протянутой ладони появилась обтянутая бархатом коробочка, в которой раньше дарили предметы роскоши, а ныне — турецкий лом, который не годился даже на зубы.

— Стащил у Иры? — сразу спросила я, чтобы знать, куда вернуть.

Еще в школе у меня были ухажеры, которые таскали мне из дому то духи «Фиджи», то хрустальные рюмки, то календарики с голыми тетками. Родители моих поклонников всегда вовремя били тревогу, и я возвращала все, кроме календариков, у которых никогда не находилось хозяина…

— Почему стащил? Выкупил, — обиделся Миша. — Она мне заняла его для одного дела, а потом я отдал ей деньгами…

Я открыла коробочку и прикоснулась к благородному колечку с большим прямоугольным изумрудом, которое, судя по размеру, пришлось бы мне как раз на большой палец на ноге.

— Его что, надо носить на цепочке?

— Нет, над ним надо думать. Если ты согласишься изменить свою жизнь, я, конечно, подарю тебе другое, а это станет просто символом.

— Выкупленным у Иры…

Соколатый абсолютно прав. Если фотограф — это всего лишь навсего профессия, то фотокнязь — определенно социальный статус. Со всеми вытекающими. Миша очень старался соответствовать тем глупостям, которые зачем-то придумал.

— Нет. — Я ласково покачала головой, признавая, что так красиво за мной еще не ухаживали.

— Да. — Он сжал мою ладонь вместе с коробкой и тихо сказал: — Пусть у меня будет повод еще раз тебя увидеть…

На душе, поросшей щетиной и чуть припорошенной пылью, потеплело. Привыкшая к главному жизненному принципу графа Калиостро, который гласил: «Все люди делятся на две категории — тех, от которых что-то нужно мне, и тех, которым что-то нужно от меня», я удивилась настоящей кристальной чистоте в Мишиных глазах и сразу подумала о двух его малолетних дочерях. Похоже, он совсем не хотел мириться с тем, что возраст любви давно миновал, он сражался за собственную свободу с таким упорством, что его было даже жалко. Я положила кольцо в сумку и прерывисто вздохнула. От нечего делать я даже поцеловала его в щеку и почему-то вдруг подумала, что не верю в любовь с первого взгляда… Наверное, я все-таки была очень сильно заколдованной принцессой или просто настоящей прокурорской женой.

— Ты подумай, а я позвоню, — улыбнулся Миша.

— Только не в милицию. Просить киллера вызвать опергруппу — это все-таки верх цинизма, — сообщила я. — Но ход хороший. Обдуманный.

Вот теперь Миша мог считать себя молодым — во всяком случае, по виду отрытого рта и полному безумия взгляду он очень походил на моих студентов, которые с маниакальным упорством прислушивались к нашему разговору. Я красиво улыбнулась и направилась… к трамвайной остановке. Еще немного — и культ нищеты войдет в мою плоть и кровь, как будто всегда там и был.

В редакции было тихо. Унылый Яша с большим багровым синяком встретил меня презрительно-жалостливой улыбкой, его жена Неля попыталась мне подмигнуть, Мегера корректор Ирочка сжала губки в куриную гузочку и процедила что-то среднее между «так тебе и надо» и «чтоб ты сдохла», художница Валентина, обслуживающая все сферы типографской продукции, индифферентно смотрела мимо. Здесь меня любили. А Фантомас-Лойола, кажется, разбушевался не на шутку… Я решительно стукнула в дверь и сразу же открыла ее. Пусть скажет спасибо, что не ногой. Немая сцена с участием Людочки Кривенцовой и Владимира Игнатьевича не была эротической. Раскрасневшиеся, потные, растрепанные, они стояли по разные стороны большого стола и упражнялись в собачьем лае. Ну или в чем-то похожем. Например, в дележе шкуры неубитого медведя.

— А я думала, что ты ждешь меня возле академии.

Людочка встрепенулась и отвела стеклянный взгляд от моего шефа. Тому сразу полегчало, и он удовлетворенно вздохнул.

— Да, — сказала она. — Но были дела и поважнее.

— Мне подождать за дверью? — Я все-таки была сама любезность.

Легкий флирт, окончившийся золотым кольцом, благотворно повлиял на мое нестандартное поведение. Я готова была не мешать этим голубкам по-быстрому убить друг друга…

— Нет! — вскричал Лойола. — Оставайся, раз пришла!

— Тем более, что мы уже все выяснили. Ты когда, кстати, бабушку собираешься отдавать? — с места в карьер спросила Людочка, видимо подвинувшая очередь на старушку в свою пользу.

— А что, Геночке больше некого убивать? — поинтересовалась я.

— Есть! Луизиану. Но мы планируем это разбирательство на завтра. Вы не представляете, в каком возмущении находится сейчас мой муж. Эта извращенка может навсегда отбить охоту… Эта мерзкая тетка сказала нашему мальчику, что с девочками типа Ани всегда одни неприятности, что ему надо держаться в стороне и не быть таким дураком, как его папа и дед. И как тебе это? То есть открытым текстом обвинила меня в прелюбодеянии…

— Меня, — сказала я, не желая делить с Людочкой пальму первенства в совращении всей этой семьи.

— Да? Разве? А я думала, меня, — огорчилась Людочка. — Впрочем, какая разница, порядочных женщин обвинила. И еще сказала, что выведет нашу семейку на чистую воду, что у нее есть кое-какие соображения по поводу того, как срубить наше генеалогическое дерево. Гена в ужасе! Просто в ужасе. Без бабушки он может и не воспрянуть духом.

— Я тоже собиралась в школу. Но не понимаю, если ты рвешь когти на Запад, то зачем тебе квартира в Москве?

— А? — всполошилась Люда, затравленно глядя на меня и Лойолу. — Что?

— Здравствуйте, горы вот такой вышины! — тихонько пропела я и на всякий случай спросила: — А что, американец давно приехал?

— Добрый день, добрый день! — Двери отворились, и в кабинете стало тесно. — Компания «СОС-инвест» приветствует вас и желает доброго здоровья. Однако если вы не сумеете его сохранить, спросите нас, как его купить, — улыбаясь во все зубы, заявил типчик, похожий на Моисея. — Проходите, ребятки, здесь есть клиентка. Вы еще не охвачены. Тогда не спешите, оставайтесь с нами, вам есть что послушать. Как сохранить деньги в нестабильной стране? Что есть старость для нашего человека?

Он говорил как по английскому подстрочнику, намеренно выделяя места для подлежащего и сказуемого. Если учесть, что и по-русски мы говорили на разных языках, я поняла, что здоровой и незастрахованной мне отсюда не уйти.

— Куда же вы? Меня зовут Андрей, — встрепенулся борец сумо. — Подождите!

Он молниеносно покинул кабинет, устремившись за перепуганной Людочкой.

— Рассаживайтесь, господа, рассаживайтесь. Вооружайтесь и будем продолжать разговор, поскольку виновница нашего нервного срыва здесь. Владимир Игнатьевич, мы можем начинать?

Лойола кивнул и прикрыл глаза в предвкушении сладкой сказки о своей глубокой старости, в которой страсть к старому кино, жадность и любовь к цирку будут считаться логическим проявлением маразма. Жаль, что ждать нам всем еще долго.

— Вы, наверное, Наденька, нас не поняли, — улыбнулся мне запыхавшийся, но, видимо, так и не догнавший Людочку Андрей. — Ведь мы можем предложить вам также и работу. И ничего бросать пока не надо. Вот, например, вместо того, чтобы брать со студентов взятки, — мы все тут свои люди, некоторые даже заочники вашего учебного заведения — вы можете, не уходя со своей кафедры, используя ее оргтехнику, телефон, факс, ксерокс, положение в обществе, организовать кампанию по страхованию ваших студентов и их родителей. Вам от этого прямая выгода. С каждого определенный процент. И поверьте, он будет гораздо больше единовременно полученного вознаграждения за зачет.

Я тоже закрыла глаза и представила себе, что, вместо Андрея и Моисея, вокруг меня журчат ручьи. Я так плодотворно впала в нирвану, что голова болела только от шишки, а не от проблем.

Мозаика чужих преступлений была замысловатой, но для моих фарфоровых зубов — так себе, семечки. Чтобы точно представить себе схему, нужно было правильно поставить вопросы. Действительно ли преступления связаны с брачным агентством? Если да, то все просто. В городе маньяк, а маляр ни при чем. Но если нет? Что такого могла увидеть в квартире Валентина Онуфриева? Или так: кто заказал ей это злодейство, чтобы рассчитаться потом самой твердой валютой? Тогда при чем здесь Генкины похождения? Случайность? А исколотая иголками, как штыками, Динина квартира — это угроза, шантаж или невинные дамские шалости? И кстати, почему приехала бабушка? К кому и зачем?

— Чтобы убивать, — произнесла я вслух.

— Зачем это? — обиделся стриженый тип, еще недавно переквалифицировавшийся из братвы в спасатели. — Нам же не завещают, разве что некоторые — одинокие…

— Давайте беречь ваше и наше время, — строго сказал Андрей. — Если есть вопросы, то пожалуйста, если нет — вот деньги.

Владимир Игнатьевич вздрогнул. Работа в газете выработала у него специфический условный рефлекс — рывок на собственность. Ради нее он мог проснуться, заснуть, заткнуть за пояс и вытащить из болота. Лишь бы платили.

— Сколько? — улыбаясь, спросила я.

— Пятьсот, как договаривались, — вкрадчиво пояснил Моисей. — В случае, если нам ваша работа понравится, будет и надбавка.

— За вредность, — процедила я, полагая, что Иуда был не так уж не похож на моего шефа.

Только суммы им предложили разные. Мой ценился дороже. Впрочем, кто знает реальный курс тех, чужих сребреников по отношению к нашему родному доллару.

— За вредность ей не надо. Уже некуда, — обиженно заявил стрижачок, и все уставились на меня в ожидании вопросов.

Вопрос у меня по-прежнему был единственный и звучал довольно патетически: «Доколе?» Все остальные я задала Лойоле, но позже. Один на один.