Книга: Секретные поручения
Назад: Глава пятая НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ
Дальше: Глава третья ЭКЗАМЕН НА ГРУЗЧИКА

Глава вторая
СЛЕДСТВЕННАЯ РАБОТА

Тиходонск, 22 августа 1995 г.
В семь часов пролился короткий дождь, и вечер пришел в город теплый и свежий, как женщина после душа; вечер, каких в году наберется не больше десятка. Татьяна Дымкова в получасовой программе «Сегодня» говорила о двух крупных авиакатастрофах во Флориде и на Тайване, унесших жизнь девяноста с лишним человек, о мощном взрыве в доках Хайфы, где шестеро израильских рабочих оказались буквально разорваны в клочья, о тайфуне «Сайто», который мнет и крошит рыболовные суда в Японском море, — а за эти полчаса в квартирах Тиходонска было зачато не меньше полутора тысяч детей, которым суждено родиться следующей весной; и скорее всего эти полторы тысячи будут красивее и здоровее своих сверстников… Хотя вряд ли счастливее.
Горейчук тоже был не прочь забраться сейчас под тонкую льняную простыню и обнаружить там пару спелых ягодиц и грудей, и симпатичную мордашку в придачу, которая подмигнула бы ему озорным зеленым глазом. Из этого теплого, пахнущего каштаном воздуха вполне может материализоваться нечто такое… с безотказным моторчиком между ног — разве нет?.. Горейчук с трудом поднялся с кресла, прошел, держась за стену, несколько шагов и ощупал руками продавленный диван. Нет, никого. Странно.
Татьяна Дымкова, как-то виновато улыбнувшись, сказала ему на прощание: «Вот таким непростым был день 22 августа. Всего вам доброго — и до завтра».
— Пока, Тань, — промычал Горейчук. — Далеко не уходи.
Для него этот день и этот вечер были последними в жизни — хотя Горейчук об этом и не догадывался. В 15.40 он загнал гардеробщику в поликлинике последние три тома из жениной «Всемирной библиотеки», в 16.02 откупорил последнюю в своей жизни поллитру «Русской», в 16.45 сдал пустую бутылку в стеклотарнике и, насобирав еще мелочи по карманам, выпил в ларьке у остановки последнюю свою кружку «Жигулевского» пива.
Теперь он устал. Здорово устал.
Пошла реклама. «Дирол»: с утра и до вечера, мать вашу. Телек был старый, без дистанционного управления, а подниматься, чтобы переключить программу вручную, — нет, это было слишком. Он и так потратил много сил, чтобы добраться до дивана.
Рвотный рефлекс у Горейчука давно сломался, водка в его желудке безобразничала, разжижала и без того худую кровь и мозги. Горейчук расстегнул брюки, попробовал стянуть их с себя. Брюки не стягивались — задница мешала.
— Тань, — позвал Горейчук, — ты еще не ушла?.. Лажа какая. Никак жопу не подниму, подсоби-ка — не в обиду, а? Танюш?..
Таня Дымкова долго не могла материализоваться из телевизора. Даже в таком густом каштановом воздухе. Горейчук слышал, как из ящика доносятся стоны и пыхтение, Танюша старалась изо всех сил — молодец баба, — но что-то ей мешало; наверное, эти крики, раздававшиеся со двора.
Двор у Горейчука спланирован в виде раструба колодца, это специально, чтобы если какая кошка помочится в траву, в каждой квартире было слышно. А тут орали десять здоровых глоток:
— Га-зар!! Га-зар!!
Наверное, день рождения. Если бы даже этот Газар пролетал в самолете над Тиходонском, он все равно бы услышал.
Потом кто-то забрался на козырек над входом в подъезд, стал бренчать на гитаре и выть. И все подхватили: «А если я засну, шманать меня не нада-а-а!..»
— Заткнитесь, падлы! — крикнул Горейчук.
Голос получился слабый. Потому что Горейчук устал. Он даже брюки не мог стянуть с себя. А Татьяна Дымкова, диктор НТВ, роскошная женщина, нестарая-немолодая, сок с мякотью, в таком легком желто-коричневом платье, которое она наверняка снимает через голову, она боялась материализвов… матриализ… материализо-вы-вать-ся среди такого гама. И Горейчук лежал в своих брюках и чуть не плакал.
— Плюнь ты на них, Тань, — просил он. — Здесь все время кто-то орет. Это еще хорошо, что у меня третий этаж, а на пятом хуже, там звук несколько раз отражается, там вообще — труба. Все здесь через жопу сделано, Танюш, говорю тебе. Как нарочно, чтобы все друг друга слышали и ненавидеть начинали. Скорпионы в стеклянной банке. Когда жена и дочка еще со мной жили, бывало, ругаются на меня: срань ты, кричат, припиздок, и друзья у тебя срань и припиздки! — а друзья-то мои стоят у пивняка, это на остановке, и слушают, смеются… Да я сам ведь тоже ору, Тань. Да. Когда буйный становлюсь. А бывает, просто так, не знаю от чего… А ведь я в институте учился…
Во дворе стали взрывать петарды. А в телевизоре продолжали стонать. Горейчук приоткрыл глаза. Там прыгал кролик в галстуке-бабочке, шли цветные титры, и лежала баба — голову запрокинула, губы покусывает, под мышками у нее голо, сама себе соски крутит.
— Не дразнись, Тань, — пробормотал Горейчук. — Дуй скорее сюда. Я же не могу к тебе в телевизор влезть такой уставший. К тому же брюки. Ну?..
Он сделал еще одну попытку раздеться. Стянул брюки до середины бедра и почувствовал: все, кранты. Таня Дымкова жалобно вскрикнула, стала мотать головой из стороны в сторону, будто изо всех сил пытается материализоваться. Волосы у нее почему-то стали длинные и рыжие. «Так даже интереснее», — устало подумал Горейчук.
За окном бабахнуло, он вздрогнул. Потом раздалось шипение, и крики стали громче раза в два. Окно осветилось зеленым.
— ГА-ЗАР!! ГА-ЗАР!!..
— Это они из ракетницы стреляют, Танюш. У них день рождения. Какой-то Газар — армянин, наверное. Здесь много армян, у них женщины красивые, только рано старятся. Спорить с ними бесполезно, я как-то выходил по пьяни, хотел порадок навести — покатили через весь двор, суки. А нам пофиг, правда? Ты поможешь мне стянуть брюки, потом носки, потом… Ну, не знаю, может, я покатаю тебя на себе.
Как в прошлый раз… Только пошевеливайся, Тань, и кончай крутить свои сиськи, как последняя дура, видишь — я лежу тут, уставший, черт…
И Таня Дымкова посмотрела на него. Она провела пальцем с обратной стороны экрана, и Горейчук увидел едва заметный прозрачный след. «Она готова, — понял он. — Сейчас начнет мать… матьреализовываться». Во дворе снова бабахнуло. Таня оглянулась в сторону окна, подмигнула озорным зеленым глазом.
Началось.
Горейчук услышал, как разлетелось стекло и посыпалось на пол, затем невольно зажмурился: комнату осветила яркая вспышка.
— Полегче, Танюша, — попросил он. — Ты — звезда, кто ж спорит, только не надо телевизор бить, я хрен когда на новый заработаю, а тебе ведь еще возвращаться на работу надо, куда полезешь потом?..
Беспокоился он зря. Телевизор стоял целый, там снова прыгал кролик в бабочке — а щеки Горейчука обдавало жаром. Это Таня Дымкова с длинными-предлинными рыжими волосами бегала по его комнате, смеялась как оглашенная, трогала руками его вещи: занавески, стопку газет, кружку с остатками позавчерашнего чая, трогала видавший виды сервант, кресло, обои — и все это тоже становилось рыжим, горячим, трескучим.
— Елки, — сказал Горейчук. — Наверное, скучно сидеть в этом ящике день-деньской, скажи?.. Будто тебя в посылке куда-то отправляют. Понимаю… А теперь — иди. Иди ко мне, Танюш. Скоренько. Будь умницей. Я устал. Давайдавай, ну…
Таня Дымкова тут же метнулась к нему и схватилась за брюки. От ее прикосновения волоски на ногах Горейчука вспыхнули, кожа обуглилась.
— Эй!!.. — закричал Горейчук.
Он и не предполагал, что бабы бывают такими горячими. Горяченными. Может, это электричество? Танька же весь день сидит, подключенная к розетке, так и сгореть недолго. Горейчук увидел, что брюк на нем нет, а волосы в паху трещат и осыпаются на пол мелкими неоновыми искрами. И пол тоже трещит, краска на нем пузырится и лопается, обои сами собой сворачиваются в рулоны, и стекло, что осталось торчать в окне, лопнуло с громким натужным звуком.
Горейчуку вдруг стало очень больно. И очень страшно.
— Нет, Танька!!
Он забыл о том, что устал. Он вскочил и побежал, чтобы спрятаться от ослепительно рыжей Тани Дымковой. Но она уже была везде, и она не хотела выпускать его; Горейчук ей нравился. Когда Горейчук попытался пробиться в прихожую, она вскочила на него верхом, вцепилась в волосы, стала выцарапывать глаза. И кричала:
— Покатай меня, покатай меня!
Горейчук катал ее, пока дым не забрался в его легкие. Потом он упал и еще слышал, как лопается кожа на лице, на руках и на животе, когда Таня Дымкова целует и лижет его. Она перевернула его на спину и сделала так, чтобы он вошел в нее. Плоть Горейчука тут же развернулась, словно цветок ромашки, — и Горейчук закричал последний раз в своей жизни.
* * *
— На четырнадцатой линии пьяные пуляли из ракетницы и зафугасили в окно, — сказал дежурный. — Соседи слышали крики о помощи. Центральники передали, что там на сто процентов труп. Но в квартиру не заходили, еще пожарные работают…
Денис захлопнул папку уголовного дела, вставил внутрь схваченные скрепкой убористо исписанные листки. Еще час, и он бы закончил обвиниловку. А завтра срок.
— Так есть там труп или нет? — раздраженно спросил он. — Знаем мы их «сто процентов»! Они видели погибшего?
Несчастный случай со смертельным исходом — подследственность прокуратуры, если люди не погибли — ему там делать нечего, пусть милицейский следователь выезжает.
— Куда ж он денется, — рассудительно сказал капитан Серов. — Если в огне человек кричит, а потом замолкает, то когда потушат — обязательно будет труп.
Капитан работал дежурным по городу уже пять лет, и ему можно было верить.
— А судмедэксперт где? — брюзгливо буркнул Денис.
— Центральники за ним давно послали.
Денис набросил пиджак. Было жарко, но руководитель оперативно-следственной группы должен иметь официальный вид. Озабоченно похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли сигареты и зажигалка. Теперь он курил по-настоящему и мудохаться с трубкой времени не было.
— Ладно, поехали…
Хорошо если бы трупа не оказалось. Перематерил бы всех, вернулся, дописал обвиниловку, утром отвез дело в контору — и домой, отдыхать. А если окажется — пока осмотр, пока схемы, направление на вскрытие: часа два провозится, не меньше. А то и больше. Вернется поздно, усталый, будет не до обвиниловки, тогда придется завтра выходить работать, и законный отгул улетит псу под хвост. Как часто и бывает.
Паршнов из уголовного розыска и эксперт-криминалист Савицкий уже готовы, для них нервный ритм дежурства вещь привычная, выезжать им надо на любое происшествие, независимо от того, чья это подследственность. По дороге к желто-синему «РАФу» опергруппы Савицкий привычно засмолил свою неизменную «беломорину».
Опер привычно сел рядом с сержантом-водителем, следователь и эксперт забрались назад. Микроавтобус понесся сквозь ночь, ритмично вспыхивал на крыше проблесковый маячок, отбрасывая призрачно-синие отсветы на стены мелькающих мимо домов. На Таганской увидели «Скорую», она обогнала «РАФ», мигнула подфарниками и помчалась дальше, в сторону четырнадцатой линии.
— Как раз откачают, — мрачно пошутил Савицкий, выпуская облако ядовитого дыма.
— У меня дружок есть, — кашлянул водитель и, переключив передачу, поддал газу. — Тоже баранку крутил, гонял машины из Голландии. Раз его остановили в Польше, деньги вытрясли до копейки — так он после этого стал ракетницу с собой возить: вроде как неподсудное это дело, в худшем случае полиция просто отберет, и все.
— Толку-то, — буркнул Паршнов. — Когда бы бандита можно было ракетницей напугать — на дорогах давно бы уже чисто стало.
— Да ты слушай, слушай, — продолжал водитель. — Почти на том же месте, под Щецином, его тормознули снова. Те же самые ребятки. Узнали, поздоровались даже.
Но деньги требуют. Попробовал он с ними по-хорошему, не понимают. Начал права качать — на асфальт уложили, ногами топтать стали. Он кое-как вырвался, поднялся, в машину вскочил — и по газам. У него таратайка малолитражная, «Гольф» там какой-то, а у них — «БМВ», грамотно, как и положено. Видит мой друг: догоняют, а через опущенное стекло стволом машут. Тогда он из этой ракетницы пальнул…
— Надо было из стартового пистолета, — хмыкнул Паршнов.
— …а ракета влетела в кабину и хрен уже вылетела. И все внутри выжгло, как в печке. Никто не вышел. Друг мой после этого выбросил ракетницу свою к едреней бабке, сказал: все, отъездился, кажись, не хочу больше ни денег, ни приключений.
— Брехня, — сказал Паршнов.
— Ну почему? — сказал Савицкий, прожевывая свою «беломорину». — Вполне возможно, чего. Только попасть на ходу в опущенное стекло — это лет пять тренироваться нужно.
— Зато мастурбировать удобно, — сказал Паршнов.
— Что?.. — не понял Савицкий.
— У ракетницы ствол как раз… под твой патрон.
Эксперт Савицкий сплюнул в окно. Паршнов откинулся на подголовник и громко рассмеялся.
— Очень остроумно, — сказал Савицкий.
Водитель притормозил, развернулся, освещая фарами номера на домах.
— Приехали, — сказал он. — Вот за этим углом.
У узких ворот, за желтым «уазиком» Центрального райотдела, стояли два красных «Урала», в колодцеобразный двор тянулись брезентовые шланги. Не включая поворотника, отъехала от тротуара «Скорая».
— Не откачали, значит, — хмыкнул Савицкий.
— Ты тоже остроумный парень, — не остался в долгу Паршнов. — Ракетницу дать? Или мой «пээм» попробуешь?
Они вошли во двор.
Два окна на третьем этаже были похожи на размалеванные тушью заплаканные глаза.
Мокрые потеки гребенкой спускались вниз по фасаду. В одном из окон показалась фигура пожарного, он выломал обгоревшую, тлеющую еще раму и, охнув, швырнул ее вниз. Рама тяжело грохнулась на асфальт, брызнули искры. Кучка по-домашнему одетых переполошенных жильцов шарахнулась в сторону.
— Осторожней там! — метнулся вверх визгливый женский голос. — Не сожгли, так поубиваете, сволочи!
Судмедэксперт с местным опером и участковым курили на скамейке. Перед ними стояли носилки; в первую очередь Денис заметил торчащие вверх руки со сжатыми обуглившимися кулаками.
— Ну что там? — спросил он.
— Кончено, — сказал участковый. — Спекся…
Тело лежало на спине, ноги были присогнуты, руки будто метились в кого-то. Из одежды остался только закопченный, пропитавшийся жиром воротник на шее и резинки носков на ногах. Кожа блестела, как блин, в нескольких местах ее пересекали трещины, наполненные ярко-красной свернувшейся кровью. Одна сторона лица сморщилась, другая, наоборот, — вспухла, налилась сине-фиолетовым.
Денис заметил, что дышит носом, крепко сжав зубы. Чиркнула спичка, Савицкий молча закурил. Паршнов откашлялся и уставился на полную молодуху в цветастом, наподобие узбекского, халате; она теребила пальцами короткий нос и бормотала:
«Это все мы могли так погореть… Повезло, что не успели заснуть…» Между полами халата вздрагивали обтянутые тонким шелком груди.
— Дежурному сообщили, что кто-то ракетницей баловался, — сказал Денис. — Это правда?
— Вроде бы, — кивнул участковый. — Вроде как Димирчян сегодня дружков своих поил, он тут через дом живет. Кто-то говорит, песни слышал, кто-то говорит — стреляли, дрались, матерились на чем свет стоит. Кто-то вспышку видел… Люди пока еще в себя не пришли, говорят абы что.
— А где этот Димирчян сейчас? К нему посылали кого-нибудь?
— Я заходил. Дома нету. И машины его нет. Смотался куда-то.
— Паршнов, поговори пока с жильцами, — сказал Денис. — Мы с Савицким осмотрим квартиру, потом с доктором — труп.
А вы хорошенько осмотрите двор, — обратился он к местному оперу. — Если в самом деле стреляли — должны быть гильзы.
Оперуполномоченный Паршнов целенаправленно двинулся опрашивать молодуху.
Савицкий приготовил фотоаппарат со вспышкой, включил фонарь и двинулся к подъезду. Денис кивнул участковому, приглашая с собой.
— Там по колено будет, бесполезно, — сказал участковый, но пошел следом, хотя и без особой охоты.
Когда они поднимались по темной, скользкой и мокрой лестнице, навстречу прогрохотали дюжие мужики в перепачканных сажей негнущихся комбинезонах. Денис подумал, что с ними надо обязательно переговорить, крикнул вслед:
— Кто там у вас главный — передайте, чтобы подождал меня внизу!
— А ты что за член-корреспондент? — вяло поинтересовались пожарные.
— Следователь городской прокуратуры Петровский, — Денис полез в карман за удостоверением, но пожарные не стали его ждать, сказали «ладно-ладно» и погрохотали себе дальше.
На лестничном марше витал тошнотворный запах гари. В «предбаннике» на третьем этаже вода покрывала подошвы, плавали черные хлопья. Две пожилые женщины со свечками в руках тихо разговаривали, стоя на порогах своих квартир; обгоревшая дверь с табличкой 12 была снята с петель и стояла, прислоненная к стене. Изнутри валил кислый дым.
— Моя фамилия Петровский, я следователь прокуратуры, — представился Денис. — Кто жил в этой квартире?
Женщины переглянулись. Одна спросила у другой:
— Как его… Гришук?
— Нет, Горейчук. Володя, — ответила та. — Жена с дочкой съехали в деревню, в Дятлово, там у них дом, а он здесь последние шмотки пропивал. И книжки на рынок носил, пропивал тоже. Из-за него, из-за говнюка, позаливало весь дом… Слышь, это, Надька со второго прибегала, — женщина вновь обратилась к соседке, — они только-только ремонт закончили, восемь миллионов вколотили, целый месяц все хвост распускала: ой, какие у нас обои, ой, какие у нас потолки!..
— Зайдите с нами, будете понятыми, — попросил он женщин.
— Ой нет, потом по судам затаскают, — обе мгновенно исчезли в своих квартирах.
Вот так всегда.
— Найдите понятых! — скомандовал Денис участковому и осторожно, чтобы не запачкаться об обугленные стены, прошел по залитому пеной полу в квартиру.
Гостиная выгорела дотла, диван походил на остов потерпевшего крушение дирижабля, телевизор криво скалился трещиной в обугленном кинескопе. Окно было разбито, за пустым проемом стояла тихая звездная ночь.
«И что теперь?..» — подумал Денис.
Ослепительно вспыхнул блиц — раз, другой, третий… Савицкий сделал несколько снимков: общий вид комнаты, диван, телевизор, остатки стола, остатки кресла…
Определить очаг возгорания сейчас невозможно, поэтому он и снимает все подряд.
На каблуках Денис подошел к окну, выглянул. Паршнова видно не было, зато местный опер руководил целой группой жильцов, которые, подсвечивая себе фонариками, старательно искали гильзы.
— Поднимитесь сюда, товарищ! — крикнул Денис, испытывая неловкость от такого безличного обращения.
Но опер не обиделся и вскоре вошел в сгоревшую квартиру. В руках он держал яркий, с узким лучом, фонарь.
— Уточните к завтрашнему дню фамилию человека, который фактически проживал здесь, — сказал Денис и на миг задумался.
— Еще… Да. Наверное, надо сообщить жене. Свяжитесь с Дятловским райотделом.
— Хорошо, сделаем, — кивнул опер. Он и сам все прекрасно знал, но молодой следак действовал по инструкции и командовал оперативной группой на полном серьезе.
Однако в инструкциях не написано, как в темноте осматривать сплошняком выгоревшую квартиру.
— Так чего делать будем? — вроде советуясь сам с собой, произнес Денис. — Проводка погорела, света нет…
— А ничего не делать, — буднично пояснил опер. Он выглядел не намного старше Дениса. — В таком бардаке все равно ничего не найдешь. Дверь запрем, а завтра наш районный следак со спецами из пожарки все подробно и обглядит. А твое дело нацарапать коротенький протокол для формы: квартира на третьем этаже, номер такой-то, вся выгорела, тыры-пыры… Да выписать направление в морг…
Денис облегченно перевел дух. Все сразу стало на свои места и получило предельную ясность. Он даже простил оперу непочтительное «твое».
— Пошли, что ли? — предложил опер. — Сейчас Толик мужиков организует, дверь навесит, опечатает до утра…
— Сейчас, сейчас… Дайте-ка мне фонарь…
Ему хотелось все-таки сделать что-то самому. Недаром его пять лет учили, недаром он старший группы…
Яркое световое пятно обежало будто затянутую траурным крепом комнату, прогладило закопченные углы.
Стоп.
На обугленных стенах и потолке в нескольких местах продолжал куриться тонкий дымок. Пых-пых — как у куклы — курилки". Денис зашел на кухню, отыскал нож и жестяную банку из-под растворимого кофе. Вернулся в гостиную, отковырнул штукатурку в нескольких местах. Появился Паршиов, следом за ним, зашел участковый.
— Там есть два мужика, они что хочешь подпишут, — доложил он.
— Гильзу отыскали? — спросил Денис. — Или что-нибудь, похожее?..
— Нет пока, — ответил местный опер.
— А что жильцы говорят?
— Все по-разному, — сказал Паршнов. — Двое слышали один выстрел, двое — два, один — три… Два человека видели зеленую вспышку, один — красную, остальные — вообще ничего не видели.
— Здесь часто по пьянке салюты устраивают, — подал голос участковый. — Сейчас же свободно это барахло продается: и ракеты, и петарды, и фейерверки всякие.
— Жизнь превратилась в сплошной праздник, — сказал Паршнов. — Бывает.
Денис показал ему на дымок, продолжающий выползать из крохотных выбоин.
— Что это такое может быть? Видел когда-нибудь?
Паршнов подошел к стене, осторожно провел пальцем, понюхал.
— Фосфор. Это мы в девятом классе проходили.
* * *
Трехэтажное здание бюро судмедэкспертизы разбухало изнутри, как переспевший кабачок на грядке — того и гляди лопнет. В 1987-м здесь успевали обследовать восемьсот трупов в год, и прохлаждаться обслуге и экспертам было некогда; в 96-м через секционный зал маршем прошли две с половиной тысячи мертвецов. Десять лет назад это казалось просто невероятным, легче было верблюда провести через игольное ушко. Но — справились, ничего… Работа есть работа. В нынешнем году ее наверняка прибавится, «марш мертвецов-97» обещает быть еще более массовым. А судмедбюро стоит как стояло. Потрескивает себе, осыпается потихоньку. Но стоит.
Следователи, которые давно здесь за «своих», которые помнят в лицо всех Марь-Степанн и Варвар-Николанн, что сидели в окошке справочной со времен Брежнева, Андропова и Черненко, — они с удивлением обнаруживают, что фойе вроде как увеличивается в размерах, растягивается, и расстояние от затертого коврика на входе до дверей секционного зала, которое они когда-то преодолевали, сами того не замечая, вдруг стало отнимать время и силы. Искривление пространства, что ли?.. Никто не знает. И не узнает никогда. Следователи, как правило, ни с кем подобные вещи не обсуждают.
Что же касается Дениса, то он только радовался бы, когда фойе бюро судмедэкспертизы оказалось бесконечным. Чтобы идти, идти и никогда не дойти до «разделочной».
Он не хотел сюда. Что бы там ни было внутри у Николая Горейчука, заживо сгоревшего в собственной квартире, — пусть оно там внутри и останется. Даже если это готовый обвинительный акт на Димирчяна, запаянный в пластик. Или ракета с инициалами владельца. Или… Только спрашивать его никто не собирается — хочет он или не хочет. Ага. Наверное, правильно, что не спрашивают. И по плечу никто не хлопает: держись, мол, парень. Что тут такого? Обычная грязная работа.
— Добрый день.
В руку ему скользнуло что-то холодное. Безволосая ладонь с обручальным кольцом.
Денис увидел перед собой грустное помятое лицо цвета мартовского снега.
Грязнобелый халат, наброшенный на футболку. Двигающаяся челюсть: эксперт что-то дожевывал.
— Добрый день, — Денис пожал руку. — Моя фамилия Петровский.
— Гукалов. Начинаем?
Денис сглотнул, стараясь, чтобы не было слышно. За время практики он неплохо поднатаскался в составлении протоколов; следователь добросовестно спихивал на него максимум дурной бумажной работы и пару раз поручал самому допрашивать каких-то второстепенных свидетелей. Но при вскрытии трупа Денису присутствовать еще не доводилось.
— Да, конечно, — сказал он. — У вас курить можно?
* * *
— Бледно выглядишь, Петровский. Пьешь много? Или трахаешься?
Курбатов нарисовал сигаретным дымом что-то вроде вопросительного знака. Он полуприсел на подоконник, свесив ногу, и внимательно смотрел на Дениса, будто решая какую-то важную логическую задачу.
— Здравствуйте, Александр Петрович, — поздоровался Денис, доставая ключ от кабинета. — Просто не выспался.
— А ты ложись пораньше, — посоветовал Курбатов, трынькнув кончиком сигареты по краю жестяной банкипепельницы.
Кабинет Дениса находится в самом конце коридора, рядом с туалетом и курилкой.
Каждый раз, когда он приходит сюда, на этом подоконнике кто-то сидит (или стоит рядом, или ходит) и трынькает сигаретой. Чаще всех это почему-то оказывается Курбатов. Курбатов носит неброские стильные костюмы («… моей маме наверняка бы понравилось», — думал Денис) и выкуривает по две с половиной пачки «Кэмела» вдень. Он «важняк» и знает себе цену. Когда прокурор хотел отдать Курбатову дело о водителях грузовиков, тот сказал: "А вот у нас молодой появился, как его…
Петровский, вот он пусть зубы поточит. У нас и так на каждого по десять папок приходится". И прокурор спихнул дело на Дениса — потому что с Курбатовым они друзья.
— …И с чего тебе не высыпаться, Петровский? Думаешь, работы шибко много?
Ерунда. Прошлым летом я четырнадцать дел вел, так они не чета твоим. И все в срок сдавал, между прочим. Причем ни одного оправдания или ДС…
Денис отпер наконец дверь. Важняк продолжал внимательно его рассматривать; черный носок под задравшейся штаниной был ровным и гладким, как родная кожа — без единой морщины. Курбатов не придерживался установленных для следователя рамок УПК2, он активно занимался оперативной работой, имел свою агентуру, собирал компромат на всех, кого можно. И тех, на кого нельзя, если подворачивалась такая возможность. Потому его боялись гораздо больше, чем обычного кабинетного следака.
Большую часть жизни он проработал в Узбекистане, Туркмении, Киргизии, когда Союз начал агонизировать, быстро сориентировался и перебрался в Россию, почему-то в Тиходйнск. В азиатской биографии Курбатова периодически случались неприятности, связанные с обвинениями в корыстных злоупотреблениях, несколько раз его отстраняли от должности, возбуждали уголовные дела, увольняли из органов прокуратуры. Но он ездил в Москву, пробивался в самые высокие кабинеты, даже у Руденко побывал, доказывая, что все дело в национальном вопросе, его принципиальности и проведении линии Центра, которые не нравятся местным властям.
И добивался своего: обвинения снимались, его восстанавливали в органах, и он вновь занимался следствием.
При переводе в Россию личное дело Курбатова претерпело облагораживающие изменения, и о его бурной биографии в Тиходонске никто не знал. Точнее, Александр Петрович думал, что никто ничего не знает.
— Нет, работы не много, — сказал Денис. — Просто в ритм еще не вошел.
Он уже переступил через порог кабинета и только ждал паузы, чтобы вежливо кивнуть и запереться.
— Так надо входить, елки! — наставительно произнес Курбатов, будто Денис о чем-то спорил с ним. — Шевелиться надо, парень, — а ты думал?..
— Буду шевелиться, — согласился Денис.
— То-то же, — Курбатов примирительно кивнул. — Через полчаса у меня интересная работка будет. Заходи, посмотришь, поучишься. Тебе полезно.
— Спасибо, зайду.
И закрыл за собой дверь.
«Ничего лишнего» — наиболее удобный эвфемизм слова «убожество». В кабинете стажера — следователя Петровского не было ничего лишнего. Дешевый однотумбовый стол, сейф, разбитая пишущая машинка «Москва», три стула (на этикетке с обратной стороны сиденья написано: стул полужесткий), накрытая газетой тумбочка, где между электрочайником, стопкой чашек и банкой растворимого кофе поблескивают желтоватые крупинки свекольного сахара.
Узкая дверца за спиной ведет в небольшую комнату без окон. По замыслу это фотолаборатория: там имеются бачок для проявки пленок, увеличитель, кюветы, окаменевшие от времени химикалии: проявитель, закрепитель, ослабитель… Только прокурорские следователи уже лет двадцать пять не делают фотографий: для этого существуют эксперты-криминалисты в райотделах милиции и специальные техники-фотографы в областном УВД и облпрокуратуре.
Поэтому темная комнатушка превращена в склад невостребованных вещдоков. В глубокой нише на грубо оструганных полках стоят запылившиеся чемоданы, наполненные всяким хламом, туго набитые никому не известным содержимым мешки, валяются свернутые в комок окровавленные платья, прорезанные рубашки, простреленные пиджаки. Много допотопной, закаменевшей от времени обуви.
Однажды из-за полок раздался требовательный стук, оторопевший Денис машинально спросил: "Кто там? ", нетрезвый старческий голос стал требовать какую-то Петровну. Так выяснилось, что ниша — это не просто ниша, а дверной проем, за грудами вешдоков оказалась огромная деревянная дверь, в которой торчал большой бронзовый ключ с фигурной бородкой. Ключ поворачивался и прокручивал замок, но дверь не открывалась.
Денис зашел со двора, поднялся по древней железной лестнице и обнаружил на площадке три квартиры. В первой и третьей жили какие-то люди, а давно не крашенная дверь с железным номером "2" была забита несколькими огромными гвоздями. Вооружившись клещами, он вырвал гвозди, после чего дверь без особого труда открылась. Сбросив несколько мешков на пол, он пролез между полками и оказался в своем кабинете. О сделанном открытии он никому рассказывать не стал, тем более что все знали: прокуратура не раз расширялась за счет сопредельных помещений.
Денис включил чайник, сел за стол и просмотрел еще раз записи, которые делал в бюро судмедэкспертизы.
Когда он сидел там, труп Горейчука казался ему сплошной покрытой струпьями котлетой, — но Гукалов обратил его внимание на поперечные и продольные полосы ожогов. Продольные ожоги, по словам эксперта, говорят о том, что человек какое-то время находился в вертикальном положении, пытался бежать, вырваться из огня. И-не смог. Значит, поздно заметил огонь. Значит, крепко спал. Значит…
Ну, скорее всего был пьян. Вдребезги. Гистология покажет точно…
Уже заканчивая вскрытие, Гукалов обратил внимание на темные обуглившиеся пятна на ногах трупа. На этих участках кожа была словно разъедена каплями кислоты, такими маленькими кружочками-кратерами. Денис спросил его о фосфоре: может от него получиться такое? Эксперт кивнул: и от фосфора, и от пороха — от любого реагента с высокой температурой горения.
Потом Денис несколько минут сидел и смотрел в окно, стараясь выветрить из памяти все запахи и подробности этого дела. Со второго этажа хорошо просматривался обсаженный высокими тополями Магистральный проспект — главная улица Тиходонска.
По тротуарам текли потоки поюжному пестро одетых людей, проезжую часть заполняли стремительные разномастные автомобили и неторопливые деловитые троллейбусы.
Посередине квартала стояла гаишная машина, два сержанта выбирали среди легковушек подходящую жертву и требовательно давали отмашку полосатыми жезлами.
Работа эта была нелегкой: у всех въездов на Магистральный проспект висели знаки «Движение запрещено», если бы они соблюдались, то проезжая часть была бы пустой, ибо троллейбусы, «Скорая помощь» и такси погоду тут не делали.
Но не для того городское начальство освобождало центральную магистраль, чтобы самому задыхаться в пробках на боковых улочках с раздолбанным покрытием! И чиновники рангом пониже самовольно присвоили привилегию комфортного проезда, и их родственники, друзья и знакомые, и милицейские чины, независимо — в форме или штатском, и все у кого имеется какая-нибудь «корка», или визитка высокопоставленного лица, и коммерсанты с бабками и бандиты с волынами…
Словом, кому ни махни жезлом — тот либо мигнет фарами: я свой, либо притормозит на миг и просунет в окошко какую-нибудь бумагу или десятку, либо вообще проедет мимо — как в физиономию плюнет… Сержанты отыгрывались на иногородних да простых как валенок водилах, свернувших в спешке под запрещающий знак не в расчете на крепкие тылы, а в вековечной русской надежде, что авось пронесет…
Наблюдать за гаишниками было неинтересно, и Денис переключил внимание на девушек. В открытых сарафанах или коротких юбках, с голыми животами или в откровенных шортах, прозрачных кофточках или облегающих майках на голое тело, — они выглядели весьма соблазнительно. В Тиходонске много красивых девушек: юг, смешение кровей, обилие фруктов и овощей… Но разглядывать красавиц все-таки лучше не со второго этажа…
Созерцание Магистрального проспекта помогло отвлечься, и Денис смог съесть несколько приготовленных матерью бутербродов и выпить чаю. Теперь главное — не дать вернуться воспоминаниям о тех запахах, иначе все это мгновенно вылетит обратно.
Звякнул внутренний телефон.
— Ну, ты идешь? — спросил Курбатов.
— Конечно! — Денис выскочил в коридор и, запирая дверь, взглянул на часы. Прошло двадцать восемь минут — важняк был точен.
Под кабинетом Курбатова, на жестких, с откидными сиденьями стульях из расположенного напротив кинотеатра, благополучно переделанного в салон по продаже электроники, сидели три человека. Двоим было лет по двадцать пять — двадцать семь, а между ними скучал мужик постарше, который проводил Дениса настороженным взглядом. Все трое одеты по-летнему: в шведках, легких брюках и босоножках. Но тот, что посередине, был в наручниках, из чего Денис заключил, что по бокам конвоиры. Судя по их лицам и штатской одежде, можно было сделать вывод, что это не штатный конвой, а оперативники уголовного розыска.
Курбатов нетерпеливо расхаживал по кабинету. На столе лежал бланк допроса подозреваемого, на приставном столике громоздилось что-то прикрытое газетой.
— Садись, — важняк указал на свое место. — Будешь вести протокол. Начни с установочных данных, я подключусь по ходу…
— Кто это там, в коридоре? — спросил Денис.
— Убийца, — буднично пояснил Курбатов. — Жену убил, труп спрятал и не признается ни в какую. Октябрьцы с ним двое суток бились — бесполезно! Вот шеф и забрал дело к нам…
Он осмотрелся в последний раз, поправил выставленный на середину комнаты стул, потер руки.
— Сейчас он у меня расколется!
И, приоткрыв дверь, властно скомандовал:
— Заводите!
Через минуту человек в наручниках сидел на стуле, один опер стал у него за спиной, второй — между ним и окном. Ничего страшного или зловещего в облике подозреваемого не было: овальное, довольно добродушное лицо с пухлыми губами, маленький округлый подбородок, нос пуговкой, редкие светлые брови, выпуклый лоб… Портрет явно не соответствовал разработанным Чезаре Ломброзо признакам внешности убийцы. Вот только настороженный взгляд ярко-голубых глаз, которые перескакивают с Курбатова на Дениса и обратно. Но в его положении каждый насторожится…
— Фамилия, имя, отчество, год рождения? — начал допрос Денис.
— Ананьев, Валентин Павлович, пятьдесят девятый, — глухо отозвался подследственный.
— Знаете, где вы находитесь, Валентин Павлович? — ровным голосом спросил Курбатов. И, не дожидаясь ответа, добавил:
— В прокуратуре города Тиходонска, у старшего следователя по особо важным делам Курбатова. Это я! — важняк чуть поклонился, и Денис заметил, что у него большие залысины.
— Когда районный следователь не может раскрыть преступление и преступник отрицает вину, его привозят сюда. И здесь все рассказывают правду. Все!
Курбатов медленно приближался к задержанному, гипнотизируя его холодным взглядом выпуклых стеклянных глаз.
— Правда, двое так и не сознались… Но их все равно расстреляли!
— За что меня расстреливать? — Ананьев облизнул губы и, кивнув на Дениса, спросил:
— А это кто?
— Это наш эксперт. Очень хороший эксперт, — не смотрите, что молодой. Он и скажет, за что вас расстреливать. Да вы и сами все прекрасно знаете…
«При чем здесь эксперт? — подумал Денис. — Эксперты же не пишут протоколы…»
— Ничего я не знаю, — подозреваемый снова облизнулся. Его явно мучила жажда. — Двое суток нервы мотают ни за что ни про что… А что это у вас под газетой?
Оперативники тоже с интересом косились в сторону таинственного предмета на приставном столике.
— О-о-о! — Курбатов многозначительно поднял палец. — Это стопроцентное доказательство вашей вины! Но я не хочу изобличать вас, прижимать к стене неопровержимыми уликами. Я хочу, чтобы вы сами облегчили душу признанием.
Следствие и суд это учтут…
— Мне не в чем признаваться. Что под газетой?
Если раньше Ананьев попеременно рассматривал Курбатова и Дениса, то теперь полностью сосредоточился на газете.
— Что там лежит?! Что?! Вы не имеете права!
— Ах, ты про права вспомнил! — важняк резко изменил тон. От ровной вежливости не осталось и следа. — Где твоя жена? Где, говори!
— Не знаю. Я же объяснял: поехала к матери. Жду телеграмму — нету! Стал волноваться, на переговорную вызвал: оказывается, не приезжала! Пошел заявил. А меня раз! И за решетку… За что?
У задержанного дрожали губы, глаза наполнились слезами. Денис подумал, что здесь какая-то ошибка — не мог этот человек хладнокровно расправиться с женой.
— За убийство, Ананьев! — судя по уверенному тону, Курбатов был уверен в обратном. — Расскажите, как была одета Елена, когда ушла из дома?
— Я уже сто раз рассказывал! — скованными руками допрашиваемый потер глаза. — Белая блузка в синий горошек…
Кошачьим движением Курбатов шагнул к приставному столику.
— Черная юбка…
Курбатов взялся за край газеты. Денис понял, что сейчас произойдет нечто очень важное. И Ананьев тоже это понял. Глаза его расширились, речь замедлилась, будто он внезапно опьянел.
— И… туфли… черные… на «шпильке»…
Курбатов резко сбросил газету. На приставном столике стояли черные «лодочки» на высоком тонком каблуке. Они были выпачканы засохшей грязью.
— Эти?!! — ужасным голосом воскликнул важняк.
Ананьев на миг окаменел. Потом вскинул руки к лицу и прижал кулаки к глазам.
— Эти?!! Говори, мразь, колись!
— Да… Да… Да! — задержанный забился в истерике.
Через час Денис дописал протокол, Ананьев бегло прочитал и расписался, как положено, — на каждой странице.
Курбатов закурил и дал сигарету задержанному.
— Вот видишь, я же говорил. Здесь все колются. Потому что по-другому нельзя, — теперь тон важняка был почти дружеским. — Сейчас поедешь с ребятами, покажешь место.
Убийца кивнул. Оперативники вывели его в коридор, но один тут же вернулся.
— Не томите, Александр Петрович! — взмолился он. — Где вы раздобыли эти туфли?
— Да дома у них взял, в шкафу, — Курбатов улыбнулся. — Только грязью испачкал.
— Ну вы даете! — в восторге опер с маху ударил кулаком в ладонь. — Чистая работа! Представляю, что с ним будет, когда мы откопаем, а она в туфлях!
— Я ничего не понял, — честно сказал Денис, когда опер ушел.
— Да что тут понимать, — Курбатов дружелюбно потрепал его по плечу и угостил сигаретой. Это был первый жест приязни, которого удостоился стажер.
— Все очень просто: он рассказал, в каких туфлях жена ушла из дома, я выбрал похожую пару. Убивал он, ясно, — за городом, труп скорей всего закопал. Поэтому туфли должны быть в земле. Я зашел в парк и повозил их по клумбе. Вот и все.
Когда он их увидел, то решил, что дело раскрыто и мы все знаем.
Денис щелкнул зажигалкой, закурил и дал прикурить наставнику.
— Но это же не те туфли!
— Думаешь, он запоминал различия? Это туфли потерпевшей, он их знает. А те или другие — попробуй разбери! Если бы у нее в гардеробе не оказалось похожей пары, пришлось бы просто подобрать черные «шпильки» подходящего размера. И тоже бы сошло!
— Это же… — стажер запнулся.
— Фальсификация? — помог ему важняк. — Ерунда! Это тактика допроса. Благодаря правильно выбранной тактике раскрыто убийство. Потерпевшую похоронят по-человечески, негодяя посадят лет на двенадцать. А если бы я муму водил, он бы остался чистым, ходил и посмеивался. Не так, что ли?
— Пожалуй, так…
Вернувшись к себе в кабинет, Денис докурил сигарету и набрал номер Центрального РОВД.
— Алло, Сергей Леонидович, это Петровский из прокуратуры города. Как мой запрос насчет Газароса Димирчяна?
Начальник уголовного розыска майор Суровец помолчал, видно, соображая, кто такой Петровский. Затем вспомнил:
— Сейчас узнаю, подождите минуту.
Некоторое время в трубке мурлыкало и шуршало, затем вновь прорезался голос Суровца:
— В изоляторе он. Большим наглецом оказался, хотел сержанта нашего умолотить.
Возбудили дело по сопротивлению, теперь будет париться…
— Понял. Нашли при нем что-нибудь?
— Девчонку нашли, подругу, вместе с ним была.
— Оружие?..
— Оружия нет.
* * *
Свои его зовут — Газик, Газон.
У него большая круглая голова, черные волосы, похожие на короткую собачью шерсть, а кожа на щеках и подбородке каждый раз по весне воспаляется, и тогда Газик уезжает на недельку-другую к тетке в Херсон — лечить морду морской водой.
Бабы любят с ним баловаться, он для них симпатичный плюшевый щенок с большим пронырливым хером; потому и не ревнуют друг к дружке, даже если Газик отжарит кого прямо на глазах. Могут даже веточкой пощекотать сзади. Или из чайника капнуть.
Газик Димирчян, когда пьяный, берет гитару, лупит по струнам и поет жалобным голосом. Говорят — хорошо поет.
Газик Димирчян не годится на что-то серьезное. Это все знают. Даже Метла с этим давно смирился и ничего не требует.
Газик Димирчян никого не убивал вот так: один на один.
И даже не калечил.
Ну, может, только пару раз, в пьяной компании, когда на Метлу загреб найдет, когда он первого попавшегося прохожего может умолотить ни за что, и у всех кругом тоже потихоньку начинает крыша ехать, все тоже начинают пинать ногами вздрагивающее на асфальте пыльное тело, — ну, тогда и Газик не прочь сунуть под ребра… Это как танец, елки. Тут тело само по себе работает, выражает себя. Оно прыгает и пинает, пока не собьет большой палец на ноге, а потом — тяжело дышит и отирает рукавом слюну на подбородке. Это тело. Газик Димирчян тут ни при чем.
А с ракетницей вообще по-дурацки вышло. У Метлы она в апреле появилась, он не говорил — откуда и зачем она ему вообще нужна. Ну в самом деле: у Метлы есть грамотный ствол, китайский «тэтэшник». А ракетница больше для смеху, он ее своей бабе иногда дает по звездам пострелять. Газик сказал ему как-то напрямик:
— У меня скоро день рождения. Метла, подарил бы ты мне эту свою хреновину.
Метла как отрезал:
— Нет.
Упрашивать его бесполезно, разозлится только. Вещьто, возможно, «горячая»; маркировка, во всяком случае, была на ней спилена. И Газик забыл о ракетнице.
А 22-го все собрались у него дома, и мама вынесла к столу огромное, в обхват, блюдо с настоящей армянской хашламой, а Газик достал из погреба канистру с виноматериалом, за которым специально гонял на Степнянский винзавод, и все были очень довольны. Метла, правда, не пришел, хоть и звали. Зато телка его пришла, Маша Вешняк, — за компанию с подругами. И угораздило же ее принести с собой хреновину эту и три патрона: два зеленых и красный…
Ясное дело, все упились. Потому что весело было. В самом деле. Даже Машка Вешняк, которая за принцессу на горошине себя держит, мочилась прямо на балконе, где у мамы помидоры растут в глубоких пластмассовых кюветах. Мама потом позвала Газика на кухню и тихо спросила, почему бы им воем не пойти погулять на улицу: вечер какой красивый, видишь?
И они вышли на улицу, где в самом деле стоял красивый тихий вечер. Зашли в соседний уютный двор, там беседка и две скамейки, что еще надо? Допивали вино, смеялись, зажимались; Газик забрался на козырек, как на эстраду, ему гитару подали — спел что-то душевное, остальные подпевали.
Потом сказали, чтобы слезал обратно, он и слез. Он все делает, как его друзья просят. А тут не просто друзья — гости! Это больше, чем друзья… Они то и дело кричали:
— Га-зар! Га-зар! — подзадоривали, чтобы он поцеловал свою подружку, Иру Якимович. Газик только позавчера подцепил эту Иру на пляже, у нее ноги буквой X, и колени все время друг о дружку трутся, там кожа шершавая и мелкие прыщики. Но Газик все равно целовал Иру Якимович и прижимал к себе крепко, чтобы она чувствовала, какой он внизу твердый и большой.
Оказалось, одной только Машке Вешняк зажиматься не с кем. А ей здорово, видно, хотелось. Метла дома остался, пиво пьет; дружки его, которые здесь собрались, те даже прикоснуться к ней боятся, потому что хорошо знают, какой Метла бешеный бывает. Машка Вешняк стояла в сторонке, думала, думала, сходила еще раз, помочилась в кусты, — а потом достала ракетницу из сумочки и выстрелила в небо.
Ракета с шипением взметнулась вверх, как зеленая рассерженная кобра. У Иры Якимович резинка на трусах чуть не лопнула — так она перепугалась. Остальные тоже вздрогнули, затихли; но не потому, конечно, что ракетницы испугались, а потому что неожиданно.
А зеленая кобра взбиралась выше и выше, добралась до маленькой болезненно моргающей звезды, обогнула ее, и, переломившись надвое, исчезла.
Всем понравилось: еще!
Машка Вешняк улыбалась. Она смотрела на плюшевого Газика, который размазывал слюни по веснушчатой шее Иры Якимович, опять что-то соображала. Потом тронула Газика за плечо и кивнула, чтобы отошел с ней.
Они отошли в сторону, где окна почти не горели, Машка сказала что-то негромко.
Газик чуть не присел, замотал своей круглой большой головой.
— Не могу, ты что, — говорит. — Метла убьет меня.
— Жив будешь, не умрешь, — сказала Машка Вешняк. И водит своей дурацкой ракетницей перед его лицом, будто примеривается, куда пальнуть. — Ну?..
— Нет, — сказал Газик. — Ты не выстрелишь все равно. А Метла — он выстрелит.
— Дурак… — Машка Вешняк сплюнула под ноги и попала на свои апельсиновые туфли.
— Это даже не считается, это то же, что я сама себе рукой сделаю. Ты же — плюшевый, Газон. Ты — ненастоящий… Ну?
У Машки глаза злые и блудливые; Газик снова замотал головой. Его пронырливый орган упруго ворочался где-то внизу, требуя свободы, но страх перед Метлой был сильнее. Метла — он-то как раз и поступит с ним, как с плюшевой игрушкой: оторвет руки-ноги, глаза выкрутит, распотрошит, а потом затолкает в печь на городской свалке.
— Шла бы ты лучше к нему, — сказал Газик. — И все проблемы. Если хочешь, я тебя на своей машине подброшу. Идет?
— А ты мне не советуй… животное. Делай что говорят. Иначе проглотишь вот это — через задницу вылетит.
И совершенно пьяная Машка Вешняк ударила его в подбородок ракетницей. Когда с такими вещами слишком долго играешься, всегда что-то происходит. Произошло и сейчас: во время удара Машка случайно задела спуск, а Газик пытался отвести ее руку в сторону, чтобы развернуться и пойти обратно к своей Ире Якимович с городского пляжа, и…
Ба-ах!!
И ракета, конечно, взлетела второй раз.
Она припудрила раскаленной пылью щеки Газика Димирчяна, опалила брови и ресницы.
Она ослепила на миг блудливые глаза Машки Вешняк. Длинное дымное туловище зеленого монстра вытянулось под углом в сорок пять градусов, вспышкой отразилось в окнах первого и второго этажей… Ракета выла, и свистела, и пританцовывала в воздухе.
А потом врезалась в стекло на третьем этаже, и стекло празднично брызнуло в стороны, словно мерцающее конфетти. Газик мог видеть, как огонь ударился в потолок квартиры, отскочил, ударился в пол, зашипел вдвое громче, яростнее, заметался по квартире, постепенно утрачивая свой зеленый цвет и превращаясь в обычное рыжее пламя.
Машка Вешняк сидела на корточках и терла глаза, ворча что-то себе под нос. Гости вскочили со скамеек.
— Ты, кобыла… припизженная… — прохрипел Газик, с трудом глотая воздух. — Ты что наделала?..
— Пошел ты, — просто сказала Машка Вешняк.
Газик увидел ее каменное правильное лицо с нарисованными глазами, с короткой, вставшей дыбом от огня челкой, и понял, что будет дальше. Понял, что лучше ему было вдуть штыка этой сучке, как она хотела. Да-да, если даже при этом пришлось бы гавкать, подражая Машкиному ротвейлеру по кличке Додик, и пробежать потом голым на карачках через весь двор.
Потому что теперь ему точно хана. Точно.
— Ты ничего не видела и ничего не знаешь, — задребезжал голос Газика Димирчяна.
— Тебя здесь даже не было.
Нетвердой рукой он выхватил у нее ракетницу и сунул себе в карман. Ствол был горячим, как клеймо… — а может, Газику просто показалось. Гости из беседки бежали к нему, то и дело оглядываясь на окна третьего этажа, где занималось апельсиновое, под цвет штанов Машки Вешняк, зарево.
— Метле тоже — ни слова, — быстро проговорил Газик. — Стрелял я. Я. Потому что пьяный был.
— Еще потому что ты — плюшевый козел, — холодно добавила Машка.
— Да, — согласился Газик. — Только… не говори Метле. Пожалуйста.
И он со всех ног побежал к своему «Москвичу», который стоял на улице, у обочины.
Ира Якимович бросилась ему наперерез, она тоже была пьяна и не хотела бросать его, такого милого и забавного. Пока Газик заводился, она вскочила на заднее сиденье и, глупо улыбаясь в зеркало заднего обзора, сказала:
— Куда мы поедем?
— В жопу, — ответил Газик. Похоже, он совсем не шутил.
По Дачной улице «Москвич» спустился до моста через Темерник, потом свернул и, раскачиваясь на ухабах, проехал вдоль речки, пока не забрался в густые кусты.
Здесь Газик остановился и вышел из машины, сказав, что скоро вернется. Он вернулся через пять минут, когда Ира Якимович уже спала, откинув голову назад и громко дыша большим сухим ртом. Газик ударил ее по щеке и бил, пока Ира не открыла глаза и не сказала:
— А?..
— Давай раздевайся! — приказал он. — Ты что, спать сюда приехала?
Ракетницы при нем уже не было.
* * *
От воды пахнет дохлой корюшкой. Мальчишки ловят ее большими сачками и выбрасывают на берег, они говорят, что корюшка — это мусор, даже хуже: она поедает икру других, полезных рыб. Корюшка прыгает в траве серебристорозовыми каплями, а потом засыпает. Для бродячих кошек и собак в ней слишком много колючек и мало мяса; только злым зеленым мухам корюшка по вкусу — потому и лежит, червивеет потихоньку рыбка. Воняет.
Две не самые красивые в Тиходонске девушки сидят на скамейке у речки, смотрят в воду и курят одну ментоловую сигарету на двоих, передавая через каждые три затяжки. У одной пальцы короткие, а ногти длинные, у другой — наоборот. Они сами толком не знают, чего здесь ждут. Им просто скучно. Вот посидят еще немножко, потом пойдут в другое место, где воняет поменьше.
— Здравствуйте, девушки.
Они повернули головы и увидели молодого парня в дивном пиджаке в мелкую-мелкую клетку. Глаза у него зеленые, а ресницы черные и густые.
— Чего надо? — спросили девушки.
— Хочу с вами познакомиться, — вежливо сказал парень. — И еще кое-что.
Девушки хихикнули. И каждая про себя подумала, что завтра где-нибудь в компании за бутылкой пива небрежно вставит: а до меня вчера один докололся, при пиджачке, на этого похож — который Арамиса играл…
— А ты кто такой?
— Следователь, — ответил парень.
Девушки так и поверили, держи карман.
— Ладно брехать…
— Ну, честно — следователь. Хотите, удостоверение покажу?
Он показал им коричневую корку с золотым тиснением, внутри и вправду было написано что-то про следователя и фотка тоже была с печатью. На фотке, правда, мальчик смотрелся хуже.
— Ты нас забрать, наверное, хочешь? А за что? — спросила та, у которой ногти подлиннее. Всегда она вперед лезет.
— Нет, — сказал парень. — Я хочу вас пригласить.
— Обоих? — спросила та, у которой ногти покороче.
— Обеих, — поправил парень.
— Во дает! — девушки подмигнули друг дружке и засмеялись. — А чего, следователи — не люди?
Ира Якимович стояла, сунув большие пальцы в карманы шорт и оттопырив свой маленький, перекрученный, как сердцевина кренделя, пупок. Сержант в растянутом трико ходил по берегу, закидывая в воду «кошку».
— Ну… Не знаю, — протянула Ира в десятый, наверное, раз. — Может, и здесь.
Может — дальше.
— Дальше мы уже смотрели, — с досадой сказал Паршнов.
— Значит, здесь. Ну… Темно было, говорю. А я пьяная была.
— Учти, если не найдем, — Паршнов строго потряс указательным пальцем, — я лично тебя на учет поставлю. За легкое поведение и связи с преступным элементом.
— Ой, ой. Прям-таки, — хмыкнула Ира Якимович. Но глаза у нее беспокойно бегали.
На дорожке у машины появился Денис Петровский с двумя девицами. Девицы неуверенно хихикали и переглядывались.
— Вот, понятых привел, — сказал следователь.
— Кого ты привел, кого-о?.. — поскучневшими голосами переспросили девицы.
— Вот к этому молодому человеку, пожалуйста, его зовут Виктор, он настоящий лейтенант, он все про вас запишет, — Денис быстренько отбуксировал подружек к Паршнову. — И даже мороженым угостит.
Пока Паршнов объяснялся с девицами, Денис спустился к воде.
— Ничего пока? — спросил он у сержанта.
— Ничего.
У кромки валялись куски серого жирного ила, гнилое тряпье, банки, насквозь проржавевшие салазки от санок. Денис обернулся, посмотрел наверх. Ира Якимович нахмурилась и отвернулась.
Газарос Димирчян около суток отсиживался у нее дома на Второй пятилетке, а вычислили их по «Москвичу», включенному в ориентировку. Сейчас Димирчян сидел уже в «иваси» — изоляторе временного содержания — и клятвенно заверял, что — да, это он, и никто другой случайно выстрелил в окно, потому что был сильно пьян…
Клясться особой необходимости не было, главное — оружие где? ракетница? Вот этого Димирчян не знал: забыл. Совсем, понимаешь, пьяный был.
Денису без ракетницы точку в деле не поставить. А ведь такое красивое раскрытие получается — хорошая, жирная «палка» в показатели… Найти железку, предъявить обвинение, назначить экспертизы — и считай, все готово: дело можно бросить в сейф и работать по другим; на нем еще водители висят (двойное убийство) и регистрационный отдел ГАИ (взятка). Да еще пять менее громких… Где же эта чертова ракетница?
— Ирина, подойди сюда, — позвал Денис.
Ира Якимович провела языком за щекой, посмотрела на облака. Подошла.
— Ты говорила, Димирчян через мост проезжал. Он не выходил из машины?
— Не-а. Притормозил только. И дальше поехал.
— А почему он поехал именно сюда?
— А то я знаю. Думаешь, Газик здорово соображал, что делает?.. Ему за баранку, может, только затем держаться надо было, чтобы руки не тряслись.
Сзади зашуршала трава. Одна из девушек подошла к воде. Денис заметил, что ногти у нее обгрызены и даже уголки кожи вокруг ногтей искусаны. Вид надутый. Вторая, у которой ногти подлиннее, — та болтала о чем-то с Паршновым.
— Мы пойдем, — сказала девушка. — Здесь скучно. И воняет.
— Еще десять минут, — попросил Денис. — Уже почти нашли.
— А нам заплатят?
Сержант вытянул «кошкой» кусок густого ила, пробормотал: матьтвоюзаногу. Его кроссовки вплоть до узлов на шнурках были покрыты серой массой, из дырочек, когда он наступал, выскакивали пузыри.
— Если клад найдем — возьмем в долю, — пообещал Денис девушке.
— Тогда дай сигарету, следователь.
Он достал три сигареты: еще для себя и для Иры Якимович. Щелкнул зажигалкой.
— Ги-та-нес… — по слогам прочитала девушка на ободке. — Без фильтра.
Какое-нибудь говно, наверное. А как этого мужика зовут?
— Ты о нем? — Денис кивнул на сержанта. — Это Володя Беланов, он мастер спорта по самбо.
Девушка присела на корточки, заткнув край юбки между колен, и смотрела на обтянутую синим широкую спину сержанта Беланова. Ира Якимович достала из кармана спичку, отломала кончик и сунула в сигарету, чтобы табак не сыпался. Она старалась держаться ровно и независимо, то и дело выпрямляя плечи, но тут же снова загибалась вопросительным знаком… Всю информацию, которую можно было вытянуть из нее, Денис давно уже вытянул. И на том ей спасибо. Теперь смысл всех разговоров сводился только к тому, чтобы не замечать впустую тянущееся время.
— …Ага, вот и клад, — сказала вдруг девушка с обгрызенными ногтями. — Чур, это я нашла.
Она встала и приблизилась к куче извлеченного сержантом минуту назад ила, осторожно шаркнула ногой. Там что-то было. Твердое. Сержант Беланов оглянулся.
Лицо у него было красное и рассерженное.
— Что там такое, эй? — крикнули сверху.
Денис отщелкнул окурок пальцем и подошел поближе. Десять к одному, что это горлышко импортной бутылки. Может, обрезок трубы. Да мало ли что.
— Это я нашла, слышишь? — сказала девушка.
— Слышу.
Он разбил ил каблуком, наклонился. На Дениса смотрело забитое грязью дуло ракетницы.
Жена Горейчука, срочно приехавшая из Дятлова, опознала тело. «Он, Колька, паскуда, он. Кто ж еще?..» Экспертиза обнаружила следы фосфора как в квартире, так и на теле погибшего, Денису представили даже приблизительную схему передвижения ракеты по гостиной, вычерченную по этим следам.
Гости, которые гуляли 22 августа у Димирчяна, не подтверждали и не опровергали его показаний: темно было, все были пьяны, никто ничего не видел. Только одна свидетельница, Маша Вешняк — продавщица из итальянского супермаркета, модная, смазливая девица с неподвижным скуластым лицом, — сказала определенно:
— Да, Газик весь вечер этой штуковиной размахивал. Ну а потом стрелять начал, я видела. Но в окно он не целился, случайно получилось…
— А откуда у него эта ракетница?
— Не знаю. Наверное, нашел где-то.
Сам Димирчян говорил, что ракетницу подарил ему бывший одноклассник по фамилии Гольбурт, отъехавший недавно в Филадельфию на постоянное место жительства.
Гольбурт в самом деле был и в самом деле отъехал — но никто из его оставшихся в Тиходонске родственников ракетницы в глаза не видел.
Во время следственного эксперимента Димирчян показал место во дворе, откуда стрелял, показал, как он стоял при этом. Эксперт-баллист проверил — все сошлось.
Денис предъявил первое в своей жизни обвинение в убийстве, отпечатал на раздолбанной «Москве» постановление об аресте, прокурор расписался в углу, оттиснул большую гербовую печать, и Димирчяна перевели в сизо.
Вскоре пришло заключение трассологической экспертизы: спиленную маркировку ракетницы удалось восстановить на 85%. Варианты номеров Денис направил в РОВД и уже через пару дней знал, что ракетница была куплена в апреле 1993 года в спортивно-охотничьем магазине «Тайга» в Степнянске. Покупатель предъявил охотничий билет на имя Старыгина Георгия Михайловича.
Денису фамилия показалась удивительно знакомой. Старыгин… Кажется, футболист?
Нет, не футболист.
Кто-то из российской эстрадной попсы?.. Нет.
Журналист, чья фамилия время от времени мелькает в «Известиях» или «Донском вестнике»?
Нет.
В конце рабочего дня Дениса вызвал прокурор, вскользь расспросил о делах, напомнил, что в конце августа работа, как правило, идет валом — так что надо поторапливаться, расчищать пространство для трудового подвига. Денис вернулся к себе, включил чайник и положил перед собой на столе две папки — дело о взятках в регистрационном отделе управления ГАИ ГУВД и дело об убийстве двух водителей на Южном шоссе. За какое теперь браться?
И тут что-то щелкнуло у него в голове.
Старыгин…
Вдруг вспомнился рассказ, слышанный во время дежурства: «гонщик» с ракетницей, стычка под Щецином, горящая машина.
Денис раскрыл папку с водителями. Несколько фото с места происшествия: тела в грязной, перекрученной одежде, бледный обнажившийся живот с темными кровавыми разводами, вылезшие из-за пояса трусы. Крупный план: пулевые отверстия со следами копоти. И две прижизненные фотокарточки, на которых — по-крестьянски замкнутые, сосредоточенные лица. Фамилия одного из убитых Берсенев, второго…
Старыгин. Георгий Михайлович.
Обрадованный Денис тут же сообщил о своем открытии прокурору, позвонил Суровцу…
— Вот блин! — удивился майор. — Откуда же у этого поганца ракетница?
— Завтра насяду на него, буду колоть, — пообещал Денис. — И вы давайте помогайте «понизу», чтобы с двух сторон его дожать…
Но дожать плюшевого Газара не получилось. Когда на другой день Денис пришел в сизо, то оказалось, что как раз накануне ночью Димирчян осколком стекла вспорол себе вены. Он находился в карцере один, поэтому обнаружили это только под утро, всего несколько часов назад; Газарос Димирчян умер, не приходя в сознание.
Назад: Глава пятая НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ
Дальше: Глава третья ЭКЗАМЕН НА ГРУЗЧИКА