Глава 3
«Двойная тяга»
22 октября 2002 года, Москва
Кафе «Погребок» было недорогим, но кормили там вкусно и сытно. Выбрал его Профессор, точнее, выбрал вроде как Ардон, но под ненавязчивым руководством бывшего преподавателя: «Даже не знаю, Марк Яковлевич, где лучше… Чтоб вас не утруждать, можно в скверике напротив вашего дома. Посидим на лавочке часик-другой… Хотя сейчас уже вроде бы и холодновато… Там, правда, за углом еще и кафе есть — „Погребок“, уютное такое, но, право, не знаю — будет ли вам удобно… Удобно? Ну, вот и чудненько, лучше ничего не придумаешь…»
Сейчас Профессор удовлетворенно наминал густо намазанный горчицей студень, а впереди его ждали украинский борщ с чесночными пампушками, овощной салат, котлета по-киевски и чай с эклером. Твердокаменный обществовед размяк, он лоснился и лучился счастьем. Румяный толстяк Ардон столь же азартно расправлялся с бараньим эскалопом, и только неисправимый сноб Американец ограничился блинчиками с медом и стаканом чая. И то больше для антуража, чем для утоления голода.
— А почему вас интересует именно «дедовщина», э-э, Иван Ильич? — Ардон вытер губы и бросил салфетку на пустую тарелку. — Честно говоря, я думал, ваша тема — разведка, агенты, шпионы, — он похлопал ладонью по солидной книжке И. Сперанского «Наблюдением установлено» с дарственной надписью автора. — И тут вдруг «дедовщина». Разве это как-то пересекается?
Небольшой, обшитый досками и меблированный «под избу» зал почти полон: судя по всему, здесь столовались сотрудники близлежащих учреждений, фирм, фирмочек и контор, а также студенты расположенного напротив автомобильного колледжа. Было жарко, шумно, отчетливо пахло сигаретным дымом.
— Конечно, — писатель Сперанский смотрел на собеседника свысока — не смотрел, а разглядывал. — Представьте секретный объект, скажем, ракетную часть на Кольском полуострове. Глухой район, замкнутая система, иерархия, как в древних сообществах типа японской империи периода Ямато. И — несколько выродков, терроризирующих молодых солдат…
Иван Ильич изящным жестом открыл правую ладонь, как будто оттуда должны были выскочить укрывавшиеся прежде выродки.
— Они их избивают, не дают спать, плюют в лицо, заставляют стирать свои носки и трусы… А солдаты, заметьте, несут боевое дежурство. Только они обслуживают теперь не баллистическую ракету, к которой приставлены, а — кого? Ненавистных пьяных «дембелей». И враг номер один для них — кто? Какой-то сказочный бука дядя Сэм, нарисованный на плакате? Да бросьте. Враги номер один — старослужащие Икс и Игрек. Явные, ощутимые, ежедневные враги. А кем тогда становится дядя Сэм? Добрым Санта-Клаусом. Вот так-то… Такие солдаты — легкая добыча для вербовщика, даже не самого искусного. К тому же они на грани нервного срыва и не делают различий между своими обидчиками и всем остальным человечеством. А когда сидишь у пульта запуска, то нервный срыв и мстительная мотивация крайне нежелательны, несмотря на все предохранительные системы…
— Ага. Вот как, — Марк Яковлевич Ардон вежливо удивился. — Я даже не задумывался о таком аспекте… Но солдат не допускают к пульту. В дежурной смене по штатному расписанию только офицеры.
— Я в курсе, — не моргнув глазом, подтвердил Сперанский. — Но писатель имеет право на вымысел…
Официантка в устаревшем белом кокошнике принесла Ардону керамический горшочек с чанахи. Тот с интересом оторвал запечатавшую горлышко лепешку, из-под которой вырвался густой пар, вдохнул аромат протомившегося мяса, картофеля и овощей, увлеченно запустил внутрь ложку, вынул, подул…
— Да, да, конечно… Только вы не обижайтесь, сейчас этого вымысла везде через край… Не разберешь, где вымысел, а где обычная некомпетентность!
Иван Ильич сухо улыбнулся собеседнику. Капитан первого ранга Ардон явно не благоговел перед известным писателем Сперанским и даже не скрывал этого. Но и Американцу не нужен был Ардон. Он — лишь первый шаг к настоящим фигурантам. А сегодняшняя беседа — всего-навсего отвлекающий маневр: пусть пойдет слух, что знаменитый Сперанский собирает материал для новой книги… А для Профессора эта встреча еще и удобный случай набить живот на халяву.
— Ракетный пульт только образ, символ, — пожал плечами Сперанский. — Есть много стратегических объектов, которые напрямую обслуживаются солдатами.
— Понимаю, понимаю, — сказал Ардон и отправил ложку в рот. — Подводная лодка тоже в своем роде империя периода… Как вы сказали?
— Ямато, — смачно повторил Сперанский. Он обожал рисовку.
— Да, точно. Камикадзе, харакири… Ну, харакири-то — Бог миловал, а в камикадзе мы все побывали… Ну да ладно! Так вот, иерархия у нас на лодке присутствовала, — кивнул Марк Яковлевич. — Молодые чаще ходили в наряд на камбуз, ну или там трюмы чистить… Но издевательств или явных притеснений у нас, конечно, не было. Обстановка другая. Замкнутое пространство, все на виду, да и офицеры круглосуточно среди матросов. Тут и захочешь — не забалуешь!
— Кстати, вы должны помнить, Марк, — подал голос Носков. Он уже с аппетитом уплетал борщ. — Тот скандал в училище в шестьдесят девятом… Вот вам конкретный пример!
Ардон кивнул.
— Да, это был типичнейший случай советской «дедовщины»! Один дебил сделал салагу своим денщиком и прессовал его по полной программе…
— Курсант Забилло с пятого курса… — взмахнул вилкой Профессор. — Хе-хе, говорящая фамилия! Молодой стирал старшему белье, чистил сапоги, гладил одежду… Даже читал на ночь сказки, представляете?
— И деньги ему носил, — сдержанно добавил Ардон. — И еще много чего творил. Я знал. И другие курсанты знали. Но все делали вид, что ничего не происходит…
— А почему, Марик? — Доцент Носков даже положил вилку. Он недоумевал. — Ведь был же спаянный коллектив учебного взвода, были курсовые командиры, воспитатели? Было руководство института, партийная организация, наконец!
Он вытаращил выцветшие глаза, изображая искреннейшее непонимание и растерянность. Ну, артист!
При всем пренебрежении к Профессору Американец должен был признать, что тот работает виртуозно. Он умело «раскрывал» Ардона, давая напарнику возможность проникнуть сквозь его защиту. «Двойная тяга» — так называют профессиональные оперативники-агентуристы подобную спарку.
Ардон раздраженно махнул рукой.
— А то вы не в курсе! У этого Забилло папаша был какой-то шишкой в Главном Штабе… Такой же скот, как и сынок. Он приезжал тогда к нам в училище, раз пять приезжал. Это уже потом, когда первокурсник пустился в бега. Хорошо, автомат с собой не прихватил и не повесился. Пропал — и все! Под Рязанью только сняли с поезда…
— Разве? — удивился Носков. — Про папашу я не слышал!
— И никакого скандала не было, Иван Семенович. Вы это лучше меня знаете. Салагу тогда отчислили с позором, а сынку объявили устный выговор. А потом дали хорошее распределение…
Профессор развел руками:
— Ну, времена такие были, сами понимаете…
— А ведь салага этот вместо Рязани мог совсем в другую сторону рвануть, — задумчиво произнес Сперанский, разглядывая что-то за окном кафе. Потом повернулся к Ардону. — А на вашем курсе было что-то подобное? Я что-то слышал о пареньке, который погиб после распределения… И его вроде тоже прессовали…
— Это Пашка Дроздов жертва «дедовщины»? — переспросил Ардон. — Что за ерунда? Его током убило. Типичный несчастный случай — самоубийств таких и не бывает! И потом, надо знать Пашку: не такой он человек, чтобы руки на себя наложить. Да и кто мог прессовать офицера? К тому же друзья его там были: Сережа Мигунов, Семаго, Игорек Катранов. Я хорошо знаю этих ребят, они бы его никогда не дали в обиду! Так что, уважаемый Иван Ильич, это полная чушь!
— Чушь так чушь, — кивнул писатель. — А можно спросить, как вы после ракетного училища на подводной лодке оказались? Странно как-то! И почему вы про камикадзе сказали?
— Да не это странно. — Ардон доел чанахи, отодвинул горшочек и со вкусом закурил. — На лодке я не в штурманах ходил, не в реакторщиках, как раз ракетным комплексом и командовал, по специальности. Другое странно. Как из офицеров и матросов советского флота делали японских камикадзе!
— И как же? — заинтересовался писатель.
Профессор тоже насторожился, поднял голову, вслушался, даже оставил на миг свой эклер. Ардон был явно критично настроен к Вооруженным силам и общественному строю России, такие вещи следует обязательно отражать в отчетах.
— Я двенадцать лет прослужил смертником на «разовой» лодке. И экипаж был «разовый». Короче, все девяносто человек — камикадзе!
— Что это значит, Марик? — доброжелательно спросил Носков, гипнотизируя каперанга изучающим взглядом.
— Да то и значит. Лодка «К-145», проекта «434», их называли «раскладушками». Потому что из легкого корпуса поднимались ракетные контейнеры — четыре с одного борта и четыре с другого. И запуск, естественно, только из надводного положения, время на подготовку — двадцать минут по нормативу. А на наше обнаружение и уничтожение по нормативу НАТО тоже двадцать минут… Успел дать залп, и тут же тебя накрыли. А может, и не успел, а тебя накрыли…
Ардон с маху погасил в пепельнице недокуренную сигарету — будто показал, как именно его лодку могла накрыть ракета НАТО. Брызнули искры.
— Ну ладно, это дело прошлое… Сейчас-то я в штабе флота обретаюсь: бумаги, телеграммы, общий контроль. Но «раскладушки» с российскими камикадзе еще плавают!
— Да, досталось вам, Марк Яковлевич! — ужаснулся Профессор. — Врагу такого не пожелаешь!
Он выпил чай, доел пирожное, довольно потер сухие ладошки.
— Славно пообедали, Марк Яковлевич! И поговорили интересно, я прямо молодость вспомнил! Даже помолодел…
Официантка принесла счет, и он поспешно полез в карман.
— Не беспокойтесь, Иван Семенович, я расплачусь, — сказал Ардон.
— Нет-нет, что вы, ни в коем случае! — Профессор вытащил кучу каких-то потертых бумажек, досадливо поморщился, спрятал обратно и сунул руку в другой карман. Однако и там он не находил то, что искал.
Тем временем Марк Яковлевич отсчитал четыре сотенные купюры, завернул их в счет и сунул под пепельницу.
— Рад был повидаться, Иван Семенович! — Он тепло пожал руку Носкову. — Я любил ваши лекции, вы так смело обо всем говорили. Даже про Солженицына… Просто удивительно!
Со Сперанским он попрощался сухо, как с чужим, неинтересным человеком. Такое отношение писателя покоробило, и он решил сорвать раздражение на сияющем, как коллекционный золотой червонец, напарнике.
— Что, Профессор, раз Ардон заплатил за всех, то деньги на оперативные расходы надо вернуть Евсееву?
Довольное выражение как губкой стерло с желтого, туго обтянутого кожей лица.
— Как вернуть?!
— Очень просто. Под расписку.
Их эмоции находились в противофазах. Чем хуже становилось настроение Профессора, тем лучше оно делалось у Американца. Пауза затянулась.
— Зачем возвращать? — наконец спросил Носков. — Поделим поровну, и все…
Тяжело вздохнув, он выудил из кармана несколько пятидесятирублевых купюр, пересчитал, разделил на две части и с траурным видом протянул половину Сперанскому. Тот нарочно замешкался. Дрожащая морщинистая рука с зажатыми синими бумажками повисла в воздухе.
— Что ж, можно и так, — усмехнулся, наконец, Сперанский и небрежно взял деньги.
Теперь он находился в отличном настроении. И не деньги являлись тому причиной.
* * *
Высшее командное училище ракетных войск стратегического назначения, по всеобщей моде последнего времени, превратилось в Академию РВСН. Но, кроме вывески, во внешнем виде учебного заведения мало что изменилось.
— Все как прежде осталось, — умиленно произнес Носков, обводя рукой девятиэтажное здание из красного кирпича, асфальтовые дорожки, плац, березовую аллею. — А деревья эти, помню, курсантики на моей памяти сажали. Такие тоненькие прутики… Вон как вымахали!
— Да уж, — равнодушно сказал Сперанский, чтобы хоть как-то принять участие в разговоре.
— Левой! Левой! Ногу держать! — Молодой лейтенант вел по асфальтовой аллее свой взвод. Будущие ракетчики были без кителей — в одних рубашках цвета хаки, холодный ветер рвал форменные галстуки. Пацаны ежились, вид у них был далеко не героический.
— А сколько я таких желторотиков выпустил! — Носков проводил строй взглядом, поправил старый берет, пошевелил губами. — Тысяч, наверное, десять!
— Да уж…
Сперанский плотнее запахнул велюровый плащ.
— Сейчас прямо к Рыбаченко пойдем! — хорохорился Носков. — Он так обрадовался по телефону! Хочет, чтобы вы с личным составом встретились, у вас тут, оказывается, много поклонников, для них такая встреча событие…
— Это можно, — снисходительно кивнул Сперанский.
Заместитель начальника по научной работе полковник Рыбаченко принял визитеров в своем кабинете, заставленном от пола до потолка стеллажами с книгами и журналами. Носков удивленно провел корявым пальцем по свежим подшивкам американского «Сайенс» и британского «Нью Сайентист».
— Не обращайте внимания, Иван Семенович, — буркнул хозяин, застегивая мундир и приглаживая ладонями взъерошенные волосы. — Это уже не тлетворное влияние, а научный обмен. У нас сейчас и офицеры-ракетчики за границу ездят!
Особой радости от встречи Рыбаченко не выразил и выглядел на удивление мрачным. Со Сперанским познакомился довольно сухо и выступить перед курсантами не пригласил.
— Я вчера позвонил Семаго, — сразу же перешел к делу полковник, обращаясь к Носкову. — Он дал согласие встретиться с товарищем Сперанским… А я вам уже не смогу помочь…
— Спасибо, Валентин Иванович, спасибочки, — раскланялся Профессор. — Как самочувствие-то ваше, Валечка? Что-то вы сегодня не такой, как всегда…
— Уж это точно, — с горечью сказал Рыбаченко. — Утром мне совершенно неожиданно вручили предписание на увольнение. Так что, сами понимаете, не могу уделить вам внимания… Не до того. Извините…
— Ай-ай-ай! — запричитал Носков. — Как же так? А кто же будет науку двигать, о курсантах заботиться, с выпускниками связи поддерживать?
Рыбаченко вздохнул.
— Свято место пусто не бывает. Поставят нового зама, он и будет работу вести. Просто неожиданно как-то. Начальник обещал продление, кадры согласились, а тут вдруг — бац! Как обухом по голове…
— Жалко, жалко, Валентин Иванович! Тут вы неправы, найти вам замену будет ох как непросто! Это большая потеря и для курсантов, и для института, и для ракетных войск! И о чем они там думают?!
Профессор сокрушенно покачал головой. И внезапно спросил:
— Зиночка сегодня работает?
Увольняемый полковник кивнул.
— Да вроде видел ее с утра…
— Тогда не будем вас задерживать, — расшаркался Носков. — Думаю, там разберутся. Никто не посмеет вас уволить! Я лично напишу министру! И Президенту напишу, если надо!
Рыбаченко растроганно пожал ему руку.
— Спасибо, Иван Семенович! Ничего не надо. Спасибо за поддержку!
— Нет-нет, я и всех ребят подниму на вашу защиту! Мы этого так не оставим!
Когда они вышли из кабинета, Профессор направился не к выходу, а в противоположную сторону, к боковой лестнице, ведущей в цокольный этаж.
— Вы куда? — удивился Сперанский.
— В столовую.
— Это еще зачем?
— Как зачем? — удивился в ответ Носков. — Обедать! Не уезжать же голодными…
Они спустились вниз, в пропахший тушеной капустой полупустой офицерский зал с высоким потолком и большими окнами, от которых ощутимо тянуло холодом. Носков облобызался с пожилой добродушной Зиночкой, та дала команду, и полная румяная раздатчица щедрой рукой отгрузила отставному обществоведу двойные порции рассольника и жаркого. Зиночка, скрестив руки на необъятной груди, внимательно наблюдала за процессом. Когда она смотрела на Ивана Семеновича, в ее взгляде читалась очевидная симпатия.
Американцу стало ясно: при каждом удобном случае Профессор тут прикармливается. Это своего рода ритуал, церемония, а сам Носков — кавалер ордена «Почетного Довольствия». Всех выдрессировал, старый лис…
Звон ложек и ножей отражался от стен, старшие офицеры сидели со старшими, младшие — с младшими. Носков поставил поднос на свободный столик, чувствующий себя неуютно Сперанский присел на краешек стула. Он сразу же отказался от еды, а Профессор и не думал настаивать. Обществовед съел двойной обед, на десерт выпил компот с пирожком, удовлетворенно потер ладошки.
— Ну вот, теперь можно ехать!
Давно переросшая уменьшительное имя Зиночка проводила их до дверей и на прощание чмокнула Носкова в дряблую щеку.
— Заходи, Ванечка, не забывай!
— Слушайте, в вас определенно есть какой-то магнетизм, — сказал Сперанский, когда они вышли на улицу. — Биополе особое, что ли… Ваши бывшие ученики так хорошо относятся к вам, просто удивительно. И Ардон, и Рыбаченко, и эта завстоловой… С какой, казалось бы, стати?
Ветер усилился. Он налетал порывами, бросал в лицо желтую листву и пробирал до костей. А пройти им предстояло с полкилометра.
— Как это — с какой? — пробрюзжал Профессор, ежась и поднимая воротник вытертого, серого в рубчик, пальто. Такие носили в конце восьмидесятых. — Не зря же я столько лет жизни отдал ракетному училищу и всему этому… высшему образованию. Любимый преподаватель, лучший друг молодежи, наставник в самом широком смысле… Они меня очень уважали! Знаете сколько народу набивалось на мои лекции? С других курсов приходили! Я ведь и в Политехе читал, и на истфаке МГУ, и в историко-архивном!.. Но ракетное я больше всего любил — за дисциплину, за ответственность. И они все меня обожали! А с Зиночкой у меня, дело прошлое, был даже роман…
Профессор вдруг как-то выпрямился, стал выше ростом.
— Ведь я был не просто засушенный ученый хмырь в перепачканном мелом костюме! Молодой парень, привлекательный, начитанный, к тому же знакомый с Высоцким, Окуджавой!.. Я…
Старик запнулся, достал из кармана носовой платок и торжественно высморкался.
— А к экзаменам моим как готовились! Ночей не спали! Дрожали! Ардона этого, с которым мы вчера говорили, валерьянкой отпаивали после зачета. Чуть без чувств не свалился!
— Я бы на его месте стрихнину вам подсыпал в борщ, — усмехнулся Иван Ильич. — Или чего-то посовременней…
Носков даже не повернул к нему голову, словно не услышал. Как токующий тетерев, он слышал только себя.
— Просто у мальчишек всегда были, есть и будут вопросы, — ехал он дальше по накатанной колее привычных рассуждений. — Самые разные, которые иного преподавателя могут повергнуть в шок. А я — тот наставник, у которого есть ответ на любой вопрос. Парни тянулись ко мне. И я всегда находил с ними общий язык.
— А-а!.. — весело протянул Сперанский. — Острые дискуссии… Смелее, молодые люди! Почувствуйте себя умными, взрослыми! Вперед! Проявляйте себя!
Сперанский коротко рассмеялся, замолчал и продолжил совсем другим тоном:
— Но теперь-то они хоть знают, кто вы такой?
Профессор некоторое время молчал. Он шел, глядя прямо перед собой, задумчиво вытягивая губы и будто собираясь с мыслями, чтобы достойно ответить на каверзный вопрос.
— А кто я такой? Я педагог. И они мне до сих пор благодарны, — продолжил он некоторое время спустя, как ни в чем не бывало. — И ведь есть за что. Вот Ардон тот же. Один из первых шел на курсе, светлая голова. Сам генерал Рукавишников имел на него виды, должность под него готовил в своем ОКБ… Квартиру отдельную выбивал в Звездном городке — о!.. Понимаете, что это такое в те годы?
Профессор притормозил и всем корпусом развернулся к Сперанскому.
— О-о-о! — повторил он еще раз, осторожно приподняв указательный палец на уровень своего носа.
И пошел дальше.
— Ну а вы-то тут при чем? — буркнул Сперанский.
Профессор усмехнулся с какой-то неожиданной хитринкой, словно мужичок, обманувший самого премьер-министра.
— А я на совещании в особом отделе, когда обсуждали выпускной курс, прямо сказал, что нельзя Ардону в люди, — проговорил он. — Не сносить пацану головы. И есть на то тридцать три причины… Я их тогда все по порядку и перечислил. И книжки эти английские по кибернетике, что у него под матрацем спрятаны, и вечное критиканство! И как он матерился, подвыпивший, в кафе «Космос», и выдержки из его личного дневника: про страну, про ЦК, про обороноспособность нашу, и все такое… Тихо так стало сразу. Никто больше вопросов не задавал. Куратор училища даже предлагал «волчий билет» Ардону вручить вместо диплома, но я этого доброхота осадил. Это лишнее. Заключение, уже готовое, тут же, на месте, выправили, и отправился наш Ардон вместо Звездного городка — в Заполярье, на базу подводных лодок Северного флота. Это уже не РВСН, это другой Главк, но он и там пошел по служебной лестнице, вот до капитана первого ранга дослужился. С другой стороны, двенадцать лет под водой — не сахар… Да еще на «разовой» лодке… Но это судьба!
— Здорово, — сказал Сперанский с непроницаемым выражением лица. — Быть бы Ардону адмиралом, значит, кабы не вы…
— Скорей, генерал-майором ракетных войск, — уточнил Профессор. — Высоко взлетел бы, светлая голова, — в Главный штаб РВСН, а может, и повыше… Или сидел бы сейчас в правлении РКК «Энергия», тоже неплохо… А может, на мысе Канаверал шаттлы бы запускал или в Аризоне за боевым пультом дежурил, ракеты на нас наводил… Светлые головы везде нужны, только без идейного стержня они в любую сторону повернуться могут…
— Бросьте вы ерунду говорить, — Сперанский взглянул на часы. — Если б Ардон захотел, он бы к американцам и на атомной лодке уплыть мог.
— Ну, это как сказать, — поджал губы Профессор.
— Да и какая на х… разница? — неожиданно выругался Иван Ильич, хотя голос его оставался ровным и негромким. — Вы же, уважаемый, человеку жизнь сломали, нафантазировали невесть что. А теперь, вон, еще жрете за его счет, отвлекаете, время отнимаете!
— Ой-ой-ой! — Профессор театрально подкатил глаза. — Только не стройте из себя институтку! Я ему ничего не сломал, наоборот… Я жизнь ему спас.
— Ага, — поверил Сперанский.
— Вы забыли про мировой сионистский заговор, Иван Ильич. В то время советские газеты писали об этом каждый день, как сейчас про чеченских боевиков и «Аль-Каиду». Даже под крылом у Рукавишникова Ардон не продержался бы в ОКБ-1 и трех лет. С его прямотой, с его амбициями, с критическим настроем… С его носом опять-таки. Нашли бы к чему придраться. А с особорежимного предприятия не увольняют, как со швейной фабрики: вот тебе трудовая, вали куда хочешь! Посадили бы беднягу Ардона. Или просто убрали: несчастный случай, авария, — не знаю, как они это делают… А я его сохранил. Для будущей жены, для детей. Для квартиры, в которой он сейчас живет. Да и капитан первого ранга — не так уж и плохо…
— Да вы просто благодетель! — с ироничным прищуром покосился на него Сперанский. — И кому же вы еще помогли?
Профессор шмыгнул носом.
— Да многим… Тому же Рыбаченко, к примеру. На вечере встречи напился, развязал язык, стал государственные секреты на стол выкладывать… А за столом этим, хоть и выпускники, но люди разные — поди узнай, кто чем дышит… Так до серьезной беды недалеко! Пришлось включить в отчетик… Вот и спрофилактировали его — выйдет на заслуженную пенсию, от секретов отойдет, и все будет хорошо: общественная деятельность, рыбалочка, сто грамм водочки по воскресеньям — отдыхай, радуйся жизни и никакого трибунала не бойся!
Оживленно разговаривая, их обогнали капитан и майор в тяжелых шинелях, которые наверняка не пропускали ветра. Сперанский на миг позавидовал офицерам. И не из-за шинелей, конечно, а из-за молодости, быстрого шага и упругой походки. Им, конечно, виагру и левитру пить не надо…
— Послушайте, а этой вашей Зиночке вы тоже помогали? — под влиянием цепочки ассоциаций вдруг спросил Американец.
И попал в точку.
— Конечно! — просиял Носков. — Зиночке в первую очередь! Жилищные условия ей обеспечил нормальные, и вообще…
— Это каким же образом? — Писатель Сперанский с интересом разглядывал коллегу. Ведь если описать его один к одному, то замечательный персонаж получится!
— Да очень просто! — Носков потер ладошки, как делал в минуты явного довольства. — Зинуля из простой семьи: мама троллейбус водила, папа — на стройке крановщиком… Жили в панельной двушке-распашонке, когда брательник ее из армии вернулся, получилось по двое в комнатке… И так развернуться негде, а он, балбес, то друзей приведет, то девчонок каких-то, Зиночке приходилось вечерами напролет на кухне сидеть… Разве это жизнь?
— Ну-ка, ну-ка, — с еще большим интересом смотрел Сперанский. — Неужели вы ей квартиру выхлопотали?
Носков досадливо покрутил головой.
— Да нет, какие у меня квартиры… Тут по-другому вышло. Надумал этот балбес к нам в ракетное поступать, а Зиночка попросила с ним позаниматься, подтянуть по истории партии… Ну, я и взялся с дорогой душой. Занимались, спорили, дискутировали… Я, как обычно, выясняю, откуда ветер дует…
Профессор остановился и поднял заскорузлый палец, будто и сейчас хотел определить направление ветра. Не идеологического, а самого обыкновенного. Но тогда палец следовало послюнить, а он этого не сделал. Зато глаза его многозначительно округлились.
— И замечаю, что нутро у него не наше, не советское! И то ему не так, и это не эдак! «Голос Америки», сучонок, слушает, Солженицыным интересуется. Ну, нафиг нам такой ракетчик?!
— И что дальше? — поторопил рассказчика Американец.
— Да что… Он у меня попросил «В круге первом» почитать. Я дал. А он ехал в автобусе без билета, его в милицию и забрали, а там книжку-то и нашли. А книжка не просто на пишущей машинке отпечатана, нет, типографская, издана в Париже, в издательстве «Посев»! Представляете? Это все равно, как сейчас на нем бы «пояс шахида» обнаружили! А может, и хуже! Это была идеологическая атомная бомба!
Профессор опустил палец и, сгорбившись, двинулся дальше.
— Так чем дело кончилось, благодетель? — ядовито спросил Сперанский.
— Семь лет дали, — печально сказал Носков. — Тогда с инакомыслящими не церемонились. Зиночка очень убивалась. Но комната-то освободилась. И в стратегические войска не попал сомнительный элемент. Так что, кругом польза…
— А как вас из дела вывели? — профессионально поинтересовался Американец. — Книжку-то вы ему дали!
Напарник пожал плечами.
— Никак. Он сказал, что нашел книжку в парке, на скамейке. Упорный. Никак не хотел сотрудничать со следствием…
— Старая вы гиена, Носков, — Сперанский весело хлопнул по сутулой спине. — Интереснейший экземпляр! Откуда этот мальчик узнал про вашу книгу? Вы же ему рассказали! И предложили прочесть, чтобы потом обсудить, поспорить… Что, не так?
— Не так. Показать книгу я ему действительно показал, но не навязывал. Он сам попросил почитать. Но какое это теперь имеет значение?
— Да такое, что вы вначале человека сожрете, а потом льете крокодильи слезы!
— Не надо так грубо, Иван Ильич, — обиженно пробубнил Носков. — Мы ведь всю жизнь одно дело делаем, и вы вовсе не такой чистый и невинный, как хотите показаться. Я не для себя, я для государства старался. На страже государственной безопасности с младых ногтей стоял, и вот до сих пор… И неприятные вещи делать приходилось, но все ради высшей цели! Ни себя не жалел, ни других!
— И что же, достигли вы этой высшей цели? И Ардон, и тот мальчик, которому вы Солженицына подсунули, и Рыбаченко, да и сколько еще было таких, — они ведь, в конечном счете, никакие не враги и на безопасность государства не посягали! А вы им судьбы сломали, жизни искалечили! А предателя, вражину, шпиона вы, Носков, упустили. Или, точнее сказать — выпустили в стратегические войска. Дали положительную характеристику, благословили… Так что грош вам цена с вашими стараниями!
— Кого вы имеете в виду? — встрепенулся Профессор.
— Еще не знаю. Но ведь мы ищем предателя среди ваших курсантов, верно? — Сперанский ехидно рассмеялся. — Я в таких случаях ошибаюсь редко. Опыт…
— Я вам ничего не говорил, — Профессор замкнулся и замолчал.
Настроение у него было испорчено. Хотелось оправдаться, и он мучительно думал — как.
— Тогда, в восьмидесятом… — проговорил Носков спустя несколько минут. — Я слышал, как вы разговаривали с горничной. Я слышал почти все.
— Я разговаривал со многими горничными, — буркнул Сперанский. — О какой именно вы говорите?
— Она ведь тоже была ни при чем. С кенийцами, по крайней мере, в контакт не входила. Ее ведь никто не тронул из наших — ни капитан, ни даже этот бешеный Шульц…
— А-а, вот вы о чем… Ну и что? — оживился Сперанский. — Хотите, чтобы я по вашему примеру вывел какую-то бредовую теорию? Будто бы минет, который я приправил этой девочке, спас ее от верной гибели? Сделал ее здоровой, счастливой, красивой и богатой?
Профессор закашлялся, судорожно нашаривая в кармане платок. Он кашлял и кашлял, едва не выворачиваясь наружу, так что Сперанский не выдержал и похлопал его по узкой согбенной спине. Носков тут же предостерегающе выставил руку: не надо. На этот раз он, похоже, все-таки обиделся.
— Зачем же вы так? — проговорил Профессор, вновь обретя дар речи. — Я к вам со всей душой, как профессионал с профессионалом, говорю о серьезных нравственных проблемах оперативной работы, а вы мне — про минет. Гадко это… Несправедливо.
Сперанский очень внимательно выслушал его и еще какое-то время смотрел на Профессора, словно тот должен был добавить что-то еще, что-то главное… или, наоборот, какой-нибудь циничной шуткой вдруг дезавуировать все вышесказанное. Но так и не дождался и, раздраженно махнув рукой, ускорил шаг.
Через несколько минут они подошли к остановке пригородного автобуса, на котором собирались вернуться в Москву. Под хлипким пластиковым навесом невесело толклись несколько офицеров и курсантов. В стороне стояли в ряд несколько частных таксомоторов.
— Ну что, Профессор, прокатимся с ветерком? — сказал Сперанский. — Или будем автобуса ждать?
— У меня нет денег на такси, предупреждаю сразу, — заявил Носков.
— Но если я приглашу вас, вы ведь не откажетесь? — Профессор вальяжно поднял руку, и серый «Фольксваген Пассат» с желтым гребешком на крыше медленно покатил к ним.
— Не откажусь.
Потом они долго молчали в пропахшем куревом салоне «Пассата»: вести разговоры при водителе не позволяли правила конспирации. Только когда пересекали Кольцевую дорогу, Сперанский проговорил:
— Так что, завтра посещаем Семаго?
Носков вышел из мрачного оцепенения.
— Нет, к нему вам придется сходить одному. Он меня почему-то недолюбливает…
— Странно. Неужели среди ваших учеников есть и такие? — Сперанский опять ехидно улыбнулся.
В Москве шел дождь, по стеклу потянулись дрожащие капли, похожие на удлиняющиеся лягушачьи пальцы.
* * *
— А почему именно ко мне? — Сергей Михайлович Семаго смотрел на гостя с открытой неприязнью. Он не предложил ему раздеться и не пригласил в комнату.
— Извините, меня направил полковник Рыбаченко…
— Да это понятно! Если бы Валек не позвонил, я бы с вами и говорить не стал. Вопрос в другом — почему? Я что, специалистом по «дедовщине» прохожу где-нибудь?
— Что вы, что вы! — Обескураженный таким приемом, Иван Ильич поднял к груди растопыренные ладони, как волейболист, готовящийся отбить мяч. — Валентин Иванович рекомендовал вас как опытного ракетчика. Ну и как сильную, незаурядную личность.
Семаго, гладко выбритый, в чистой белой рубашке, но при этом опухший и злой, — стоял и молча сверлил глазами Сперанского.
— Вы служили на секретных объектах, в суровых условиях… — продолжал литератор. — Степь. Тайга. Узкий круг общения, напряженный режим… В общем, вы знаете изнанку этой нелегкой жизни. Полковник Ардон сказал мне то же самое. Я разговаривал с ним на днях…
— И Ардон тоже? — Семаго свел брови к переносице. — И что они говорили обо мне?
Сперанский набрал воздуху в грудь, чтобы заверить этого опухшего борова, что, конечно, да, — говорили, говорили: какой он незаурядный, какой он умный… что там еще?.. что вся Москва в диком восторге от майора запаса Сергея Михайловича Семаго. Но в ту же секунду Сперанский понял, что ему надоело стоять на цыпочках в этой прихожей и строить из себя обосравшегося интеллигента.
— Они сказали, чтоб я без пузыря к вам даже не совался, — произнес литератор уже другим голосом. Он сунул руку в сумку, висевшую у него на плече, и достал оттуда бутылку коньяка «Московский».
Семаго, выдержав паузу, принял подарок, рассмотрел, отодвигая от дальнозорких глаз.
— Нормальный, — голос майора тоже изменился. — Сколько ни брал, всегда нормальный. И не слышал, чтобы кто-то отравился. Да. Я на собственной свадьбе такой пил. Водку не пил, чтобы в сознании оставаться. И «чернила» не пил, дрянь эту. Вот коньяк только… Тогда, правда, французского не было…
В кухне, обставленной по последнему, или по предпоследнему, на худой конец, слову бытовой техники, было грязновато и как-то неуютно. Свисающий с потолка тяжелый фарфоровый плафон надколот — Сперанский почему-то подумал, что во время пьянки кто-то на кого-то замахнулся бутылкой, — а стальная дверца огромного двухметрового холодильника, рядом с которой он сидел, была захватана жирными пальцами.
— Они замечательные люди, и Ардон ваш, и Рыбаченко… Но то, что они говорят, это… несколько общо. Стандартность мышления. Стереотипы. Они находились в самой гуще каких-то событий, наблюдали некие любопытные явления, но излагают все так, будто узнали об этом только из газет. Да они и сами это прекрасно понимают. Потому и посоветовали мне: мол, Семаго у нас самый умный, у него язык подвешен, он вам все и расскажет… Вот, пожалуйста, я вам свою книжицу подписал…
Сперанский считал, что опытному литератору достаточно двух минут, чтобы понять, с каким человеческим материалом имеешь дело и подыскать ему подходящее место на шкале ценностей. Сейчас, произведя в уме необходимые вычисления, Сперанский льстил грубо и незамысловато, как и требовала ситуация. И дело шло на лад: Семаго, который пять минут назад, казалось, готов был спустить его с лестницы, сейчас проникся — сокрушенно вздыхал, играл желваками, обильно потел в своей белоснежной рубашке и то и дело подливал коньяк в водочные рюмки. А когда выпивал, то недовольно морщился.
— А чего же я в майорах застрял, такой умный? — с горечью вопросил он, рассматривая толстую, красочно оформленную книгу «Я — агент КГБ». Особое внимание привлекала фотография Сперанского, вальяжно сидящего в кресле-качалке с трубкой в зубах.
— А?.. Наши-то в полковничьих папахах да лампасах, при служебных машинах, выслуживались, звезды зарабатывали!.. Шли, куда скажут, делали, что говорят. Ели, что дают… И пили тоже, кстати… А чуть что — так и двух слов связать не могут, вот оно как…
Семаго понюхал рюмку, покачал головой, отставил в сторону. Достал из холодильника початую бутылку «Мартеля», плеснул коньяк в чистый бокал на две трети, заглянул в него задумчиво и опрокинул в себя.
— Вот это другое дело!
Майор повторил процедуру.
— А не выслуживаться надо было — своим умом жить! — сказал он, сжав зубы. Глаза после выпитого налились кровью, он ожесточенно ткнул себя указательным пальцем в лоб. — Вот этим самым! Своим! Вот как я!..
Он наткнулся взглядом на Сперанского, нахмурился, вспомнил запоздало:
— Может, вам тоже? Французского? Хотя вы и свой-то не пьете…
— Извините, давление…
Но Семаго уже забыл про свое предложение. Он перенесся в мир совсем других проблем.
— Ничего, хоть теперь до них дошло, — бывший майор стукнул ладонью по столу. — И то ладно… Устал я строем ходить. Жить строем устал. А тут, как-никак, коммерция, свобода… Тут я генерал! А получаю больше генерала. И вообще… Наташка!! — вдруг страшно заорал он куда-то в пространство. — Чего пришипилась там? Иди сюда!!
Писатель вопросительно посмотрел на Семаго, он не знал, что в доме еще кто-то есть. Боров качнул головой и улыбнулся улыбкой превосходства: дескать, щас удивлю. Через минуту в кухне появилась девушка в расписанном золотыми драконами черном халатике наподобие кимоно, с мордашкой одновременно распутной и простодушной, даже милой. Сперанский отметил безукоризненной формы ноги и совершенно дурацкие зеленые то ли носки, то ли гетры на этих ногах.
— Это Наташка, ей всего двадцать восемь, — торжественно прогудел Семаго. — Переводчиком в моей фирме работает. Деньги переводит… на шмотки и косметику. Всю Камасутру наизусть знает, а чего не знает, то сочинит. Ценный кадр!
Наташа стояла в центре кухни, задиристо расставив ноги на ширину плеч, воткнув острые кулачки в бока, и смотрела куда-то поверх головы Сперанского. В ее позе чувствовалась привычка, скука, словно она участвует в поднадоевшей фотосессии.
— Ну, скажите, — снова заорал Семаго, — у кого из наших полковников и генералов есть такая телка?!.. Такая грудь! Такие ноги! Да ни у кого! Класс, а?!
И хотя майор не срывал с нее при этом черное с золотом кимоно, Сперанский был вынужден согласиться с этим утверждением. И хотя его интересовали «телки» лет на пятнадцать моложе, он лицемерно сказал:
— Просто красавица! Я вам завидую!
— То-то же! Давай, дуй отсюда!
Получив покровительственный шлепок по мягкому месту, Наташка мгновенно исчезла.
— …Ну а уж я, со своей стороны, обеспечу, чтобы ваше имя среди прочих стояло на титульном листе, — Иван Ильич постарался вернуть разговор в прежнее русло. — Очень солидная компания консультантов: психолог из МГУ, генерал из Главного штаба РВСН, отставной начальник одного из полигонов, бывший командир БЖРК…
Майор закусил сушкой из вазы и рассеянно кивнул.
— Итак, давайте по порядку, — говорил Сперанский, возвращая голосу привычный покровительственный тон. — Вот вы распределились, приехали в семьдесят втором на полигон в Дичково. Четверо выпускников Высшего ракетного училища, вчерашние дети. Скажите, какое было первое…
В следующую секунду Иван Ильич Сперанский, весящий девяносто пять килограммов, оказался зажатым между стеной и холодильником, лацканы его пиджака и сорочка трещали в железных лапах Семаго, а лицо майора красной тучей заслоняло весь остальной мир.
— Так ты из-за Дроздова пришел? А-а? — Майор дохнул на него опасной смесью паров «Мартеля» и «Московского». — Говори, сука, все равно узнаю!!.. Кто ты такой? Из каких органов?! Из КГБ, как сам в книжке и написал?!
Сперанский попробовал вывернуться, но по некоторым признакам понял, что любое активное сопротивление чревато последствиями — Семаго сейчас способен на все. И сразу стало ясно как день: вот же он, сучий выродок, изменник, шпион, которого ищет Евсеев! Вот он! Держите!
Только никто шпиона не держал, наоборот — держали Сперанского. Держали крепко. Иван Ильич, человек в общем-то рациональный, предусмотрительный, с опозданием понял, какой непоправимой ошибкой было являться без подстраховки, в одиночку, на разговор к человеку, которому в принципе нечего терять. Если бы был Носков… Драться бы он, конечно, не полез, но мог выскочить, на помощь позвать, к соседям позвонить…
— Не знаю… никакого Дроздова, — он старался говорить как можно спокойнее, насколько позволяло сдавленное горло.
Ударить головой. Потом коленом в пах. Несмотря на свои шестьдесят, Иван Ильич хотел жить долго и счастливо, и толстый мальчик внутри вторил истошным воплем: хочу! хочу! Он собрался, прицелился…
Нет, чего-то не хватало. Решимости. Опыта физических противоборств. Куража. Семаго был на одиннадцать лет моложе и не сидел целыми днями за компьютером. А у литератора Сперанского под черепной коробкой молотом ухало давление, руки дрожали, колени подкашивались.
Но и Семаго тоже медлил. Некоторое время он пыхтел, бесцельно втирая туловище Сперанского в угол, и вдруг проревел по-детски обиженным голосом:
— Вре-о-ошь!
В тот же миг его хватка ослабла, руки упали. Отшатнувшись, майор сделал несколько шагов назад, уперся в стол. Врезал кулаком по вазочке с сушками, вазочка слетела на пол и разбилась вдребезги, стоявшая рядом бутылка «Мартеля» подскочила и упала, брызнув драгоценным содержимым. Семаго испугался, бережно подхватил ее, поставил на место, — нет, взял снова, приложился прямо к горлышку, словно прощения просил, сделал несколько шумных глотков.
Потом вытер губы рукавом, исподлобья взглянул на Сперанского, все еще подпирающего холодильник.
— Пардон, извиняюсь, — пробормотал. — Вырвалось. Садитесь же…
Сперанский одернул на себе пиджак, заботливо расправил воротник сорочки. Сказал, стараясь не выдать волнения:
— Я лучше зайду как-нибудь в другой раз, — и направился в прихожую.
Семаго скривился, как от сильной боли, перегородил ему дорогу своей ручищей.
— Да погодь ты!.. Вы, то есть… — Он окончательно смутился. — Не придете ведь. Я знаю. Не позвоните даже. И в книжке своей напишете, что Семаго упился, убить вас хотел… Или вообще ничего не напишете. Э-эх!.. — Семаго убрал руку, махнул с безнадежностью: мол, ладно, идите вы все. Отвернулся, пробормотал в стену: — И все будут по-прежнему думать, будто это я Дрозда порешил тогда…
Сперанский остановился, рассматривая его мощный кабаний загривок и что-то соображая. Ситуация изменилась. Вместе со страхом и болью ушла уверенность в том, что Семаго и в самом деле пытался его убить.
— А что же еще я напишу? — пустил он в голос обиженную дрожь. — О чем? Подозреваете меня в чем-то — так прямо и скажите, зачем за грудки хватать-то?..
— Устал я, — не к месту прогудел Семаго.
— А если хотите, чтобы я о чем-то написал в своей книге, так расскажите толком.
Семаго молчал. Выдержав паузу, Иван Ильич повторил бархатистым убедительным обертоном:
— Напишу все в точности, как вы расскажете… Так что там у вас с этим Дроздовым?
Семаго пошевелился, полез в буфет и достал оттуда старое выцветшее фото, сунул его в руки Ивану Ильичу. Двое молодых парней, стриженных под полубокс, стояли рядом на фоне спортивной площадки. Бесхитростные улыбки до ушей, майки-безрукавки советского образца, заправленные в сапоги галифе. Одного, который пониже, Сперанский узнал сразу — будущий майор Семаго.
— Это он? — Сперанский показал на второго.
Семаго кивнул:
— Дрозд. Он самый. А теперь слушайте…
И отставной майор Семаго начал рассказывать историю, которую до сих пор не доверял никому, кроме жены, которой был вынужден объяснить причину ночных кошмаров.
…Все началось, когда на третьем курсе их повезли в Рождественское, на учебно-тренировочную базу ВВС. Здесь готовили операторов для крылатых ракет класса «воздух-земля» и испытывали новые или модернизированные образцы «изделий». До этой поездки Серега Семаго, Сёмга, ничем не отличался от своих сокурсников-«стрижей»: крепкий, подтянутый, неунывающий, бесконечно гордый своей причастностью к могучей ракетной технике, технике будущего.
Весь день курсантов водили по базе, на тренажерах и за учебными пультами они отработали несколько практических заданий, а вечером хлебосольное начальство накрыло гостям праздничный обед в столовой. О спиртном, конечно, и речи не шло, зато были и жареная картошка с грибами, и вишневый компот, и даже экзотические бананы по штуке на брата — после скудного курсантского довольствия — пир на весь мир!
Получилось так, что соседом Сёмги по столу оказался капитан-земляк — Петр Афанасьевич его звали. Ракетчик, между прочим, почти родня. После обеда он пригласил Сёмгу и его товарищей к себе в общежитие и вот там их уже угостил так называемой «массандрой» — смесью спирта и дистиллированной воды. Сергей Мигунов сделал пару глотков и от продолжения отказался, Дрозд вообще пить не стал, а Сёмга и Катранов засиделись с капитаном до полуночи. Как водится, Петр Афанасьевич рассказал «стрижам» несколько анекдотов из жизни ракетчиков, а позже наступило и время «страшилок». Одна из них была о молодом лейтехе, который сошел с ума во время дежурства в ракетной шахте. Раз отдежурил — ничего, второй — тоже, а потом руки у него стали дрожать, появилась сыпь какая-то на теле…
Дальше — хуже: «радио» слышать начал, разговаривал сам с собой — про полномочия какие-то, про секретные ключи, про конец света. Отстранили его от дежурств, ясное дело, положили в изолятор. Хотели в область отправить, в специализированную клинику, да не успели. На второй день лейтеха сбежал из изолятора, оглушил часового у склада с горючим, забрал автомат и попытался проникнуть в шахту. Его, недолго думая, нейтрализовали прямо в тамбуре, пристрелили, короче…
И как раз в это время дежурная смена обнаружила сбой в работе электроники — отказал контур, который отвечает за связь с системой запуска. И тут же заработала транспортная платформа, поднимающая ракету в стволе шахты, а минутой позже поступил сигнал о готовности к запуску маршевого двигателя центрального блока. Что тут началось, трудно передать… По тревоге подняли весь личный состав части, дежурную смену перевели в режим боевой готовности, только задача была противоположная обычной — не произвести запуск, а предотвратить его!
О ЧП с лейтехой, конечно, все забыли. Суета, беготня, паника… Никто не знает, что делать: не прописана в уставе такая ситуация, при которой ракета может по своей инициативе подниматься к поверхности, а двигатель с двадцатисемитонной тягой сам собой начинает готовиться к запуску. Попробовали обесточить систему зажигания, а она не обесточивается: приварились контакты к клеммам — и все тут! Кто-то полез блокировать тросы подъемной платформы, ему руки в момент отрезало. Прет ракета, все двести тонн, как будто первый и второй номер смены запуска синхронно повернули свои ключи и одновременно нажали стартовые кнопки. Но ключей в отверстиях пульта нет, да и кнопки закрыты блокировочными крышками, а вся стартовая команда обалдело сидит и смотрит на мониторы… Ну все, думают, сейчас настанет судный день… Считают секунды до запуска двигателя: девять, восемь, семь…
И вдруг все встало. Платформа остановилась, система запуска дезактивировалась, пусковой контур пришел в норму. Сам командир полка в шахту полез выяснять, что произошло, в чем причина такой аномалии? А там, прямо в стволе — наш лейтеха, размазанный контейнером по стенкам шахты. Как он туда попал, так никто никогда и не узнал. Охрана клялась, что пристрелили его, точно пристрелили, вот и кровь в тамбуре на полу и стенах… С таким ранением не походишь… К тому же из тамбура нет прямого выхода в шахту… Такие дела.
Самое интересное, что с той поры бе́ды на эту шахтную установку так и посыпались: через несколько месяцев солдат из охраны застрелился, потом прямо возле боевого пульта от сердечного приступа скончался командир дежурной смены, три офицера подали рапорта на увольнение, объясняя устно, что ракета «на них смотрит» и даже разговаривает… А ровно через год, день в день, в шахте без видимой причины вспыхнул пожар, несколько человек погибли, вся начинка выгорела. Правда, это позволило ту злосчастную ракету все-таки списать и поставить на боевое дежурство новую. И сразу же, как по мановению волшебной палочки, все пришло в норму!
— Ракеты бывают разные, — выводил мораль подвыпивший Петр Афанасьевич. — У каждой свой характер. И сила своя. Но цель у них одна — вырваться из шахты, сделать то, для чего ее создали. Апокалипсис, понимаешь? И тут с нашей, человеческой стороны, нужно — что? Правильно, воля. А человек, который послабее, он может попасть к ней в полное подчинение… Как этот лейтеха. Он же запустить ее хотел, уступить ей, сделать, как она хочет…
Сёмга в ту ночь так и не уснул. Катран отключился сразу, едва добрался до койки, и Мигунов с Дроздом спали без задних ног, а Сёмга все ворочался и не сомкнул глаз. Почему-то эта история запала ему в душу, не давала покоя. И где-то под утро он вдруг услышал какой-то марш и голоса, словно радиоточка работала где-то за стенкой. Поют. Может, гимн Советского Союза… ну, в шесть часов, как обычно? Посмотрел на часы: начало пятого. А голоса продолжают петь непонятно что, торжественно так, только слов не разобрать. Сёмга разбудил Дрозда: «Что это играет? Слышишь?» Дрозд отмахнулся от него: перебрал, так будь человеком, не мешай спать.
И вот тут Сёмга решил, что слышит «эрки» — это ракеты на складах поют хором свою боевую песню. Испугался. Все, решил, я — слабак, как тот лейтеха, поведусь, сойду с ума… Только подумал, а за окном вдруг заря разгорелась, яркая, всю казарму осветила до последней мусоринки на полу. А потом — взрыв. Той ночью рванул склад горючего на Рождественской базе. Еще бы немного, и занялись бы ракетные ангары, и тогда вряд ли бы остался кто-то живой на территории. Но все обошлось. Ближе к вечеру курсанты вернулись к себе в училище…
Но с того дня, с той ночи вернее, Сёмга почувствовал в себе страх перед ракетой. Дикий, животный ужас, словно стоишь рядом с голодным тираннозавром. Тогда же он стал испытывать жгучую зависть к своим товарищам, которые этого тираннозавра почему-то не боялись.
Потом уже, набираясь знаний и опыта, Сёмга нашел в рассказе Петра Афанасьевича много нестыковок и неточностей — например, зачем было тому лейтехе лезть в тамбур шахты, если запуск производится из другого места, из так называемого «11-го отсека»?.. И никакой подъемной платформы в шахте нет, никаких тросов… Ну и далее в таком духе. Но эти нестыковки помогли ему мало. Страх никуда не девался.
Ни с кем об этом Сёмга, естественно, не говорил, стажировку на базе с ракетами наземного базирования прошел успешно и уже думал, что страхи его были напрасны. Но вот в Дичково начались проблемы. Во время первого же дежурства на шахтной установке он услышал писк датчиков газоанализа, которые предупреждают об утечке окислителя, и едва не нажал кнопку общей тревоги. И тут только заметил, что световой сигнал предупреждения не сработал, а два лейтенанта и майор, что сидят с ним на командном пункте, спокойно занимаются своими делами. Никакого писка, значит, они не слышат, иначе метались бы здесь, как караси в запруде. «Значит, — сделал вывод Сёмга, — значит, это я съезжаю с катушек…»
Как быть? Что делать? Сдаться сразу врачам, чтобы списали по здоровью? По психической статье… И куда потом ему деваться? Чем заниматься всю жизнь? Существовать на жалкую пенсию инвалида? Не-е-ет, это не выход. Надо терпеть! Он пил валерьянку перед сменой, брал себя в руки, собирал нервы в комок. Но помогало мало. Однажды он услышал, как ракета дышит у себя в шахте: хриплый, нутряной, задушенный звук, от которого волосы становились дыбом. А несколько дней спустя он заметил какие-то прыщики у себя на груди… И сдался.
Стал симулировать грипп, попросил Дрозда подежурить за себя. Дрозд из всей четверки был ему ближе, да и болтуном он никогда не был, молчаливый всегда, весь в себе. Сёмга сказал ему, что с нервами непорядок, мол, Варька письмо нехорошее прислала. Дрозд согласился. Согласился и во второй раз, и в третий. Ну а дальше что?.. В четвертый раз Сёмга, едва не плача, признался ему во всем.
Дрозд сделал глаза по пять копеек, выслушал, а потом вдруг как рассмеется! Ржет, не может остановиться — это угрюм-то наш, Дрозд! Сёмга ожидал чего угодно, но не этого. Сам не помнил, как он тогда ему вмазал. Справа, слева… Дрозд упал, как подкошенный. И больше с ним не разговаривал уже до самой его, Дрозда, смерти.
Вот так оно все вышло.
Потом уже Сёмга подумал, что, может, Дрозд оттого смеялся, что у него то же самое в душе происходит, и такая же сыпь у него на груди, и смеялся он от облегчения, а не по какой-то другой, зловредной причине… Но узнать об этом ему было уже не суждено. На следующий день Дрозд погиб. Его смерть настолько потрясла Сёмгу, что на какое-то время вся эта его ракетофобия показалась ему совершенно никчемной, он даже начал нормально дежурить. Ну, а потом все началось по новой… Он метался, переводился с одного места на другое, пока не нашел себе захудалую должность в штабе дивизии, где ему уже не надо было и близко подходить к ракетам. Но ни о каком карьерном росте здесь, естественно, мечтать не приходилось…
…Семаго закончил рассказ и замер, продолжая рассматривать узоры на плиточном полу, словно ожидал приговора от Сперанского. Из затерянной где-то в недрах майорской квартиры гостиной доносились приглушенные звуки телевизора. Сперанскому вдруг подумалось, какие чувства испытывает сейчас Семаго, слыша этот еле уловимый шумовой поток. Опять думает о «радио»? О нетерпеливых ракетах, ждущих своего часа?.. Или все, что он только что рассказал, было обычной брехней?
Нет, решил Сперанский. Не врет. Туповатому майору такой складной истории не выдумать.
— И поэтому вы ушли из армии? — прервал молчание литератор.
— Поэтому! — поднял на него глаза Семаго. — И никому не рассказывал поэтому! А в девяносто девятом решился, наконец, и сходил к психоневрологу…
— И что? — заинтересовался писатель.
— И оказалось, что я дурак, — равнодушно сказал Семаго. — Это хорошо известное расстройство — фобия самовнушения. Снимается транквилизаторами, лечится гипнозом. Месяц лечения — и мог продолжать службу.
— Я думаю, это уже не имеет значения, — отозвался Сперанский.
Семаго кивнул.
— Я ничего не потерял, только приобрел. В материальном плане, конечно. А в моральном… Ну да что об этом говорить!
— Нет никакого толку, — согласился Сперанский.
— Может, коньячку на дорожку? — предложил Семаго.
Сперанский счел за лучшее отказаться. Неизвестно, что еще взбредет в голову этому сумасшедшему после очередного стакана.
* * *
Оловянные миски с грохотом полетели в общую кучу, приемщик произвел расчет, однако похожий на тюленя дородный мужчина почему-то не торопился покинуть прокуренный ангар. Он переступал с ноги на ногу, мял в руках полученные купюры и как-то странно косился по сторонам.
— Чего еще? — привычно рявкнул на него наглый толстый приемщик. — Авоську забыл?
Стоящие за ним ассистенты — костистые молодые парни в перепачканных синих комбинезонах — синхронно заулыбались.
Мужчина перестал озираться, пожал плечами и произнес заклинание, превращающее нечистых на руку проходимцев в соляные столпы:
— ОБЭП. Контрольная закупка. Вы не пробили чек. Всем оставаться на местах.
В руке, где только что была наличность, появилась бордовая книжица с золотым тиснением на обложке: «МВД России». При виде этой аббревиатуры даже холодное металлическое тулово ангара, казалось, прошила невидимая молния, оставившая в душах приемщиков кровоточащий перфорированный след, словно автоматная очередь. Помощники толстяка, как и положено, окаменели, а сам толстяк, хотя и заметно утратил наглость безграничной власти, но продолжал шевелиться.
— А? Чё? — забормотал он. — Так вот же чек! Вот он!
Приемщик выхватил откуда-то залапанный грязными пальцами конверт и сделал попытку сунуть его в карман дородному мужчине. Тот с неожиданной для его комплекции ловкостью увернулся и обратился к кому-то из посетителей:
— А вас и вас я попрошу остаться в качестве понятых… Никол, у меня порядок, — это он сказал уже в мобильник. — Живо греби, пока не разбежались.
Через минуту к воротам ангара подъехали бортовой «ЗИЛ» и милицейский «уазик», откуда дружно высыпали люди в милицейской форме и боевом камуфляже. Завертелась обычная карусель рутинной обэповской проверки. Троица приемщиков вначале имитировала активность и металась в поисках того, не знаю чего: то ли кассового аппарата, которого здесь, конечно же, отродясь не было, то ли в поисках лицензии и документов на хранящийся в ангаре металлический лом, которых тоже не оказалось, а потом сникла и с унылым видом давала показания, ожидая бухгалтера и хозяина фирмы, приезд которых откладывался на неопределенное время, ибо руководители, как выяснилось, находятся в данный момент на лечении в солнечном Дагестане.
Через двадцать минут картина прояснилась полностью и «ЗИЛ» вкатился прямо в ангар. Люди в серо-черном камуфляже весело и сноровисто собрали весь подозрительный лом: мотки проводов и отрезки кабеля, кладбищенские оградки, станины станков и другие детали промышленного назначения, — словом, все, что явно было украдено, слямзено, стырено, спизд…но, — и перекидали в кузов машины.
— Товарищ капитан! — обратился один из бойцов к дородному мужчине, походившему уже не на тюленя, а, скорее, на морского льва. — Смотрите, здесь какая-то херовина подозрительная! Может, гафниевая бомба, как в газете писали?
Он протянул капитану тяжелый цилиндр длиной тридцать и диаметром пятнадцать сантиметров. Цилиндр состоял из двух половинок, по торцам скрепленных стальными хомутами. Между половинками имелось сквозное отверстие, как будто туда надо было что-то вставить. Возможно, детонатор. Весь вид этой штуки внушал отчего-то неприятные мысли.
Капитан хмуро повертел «елдовину» в руках, присел на корточки и осторожно опустил на пол. Гафниевой бомбы ни он, ни кто-либо из его команды в глаза не видели, но все хорошо помнили, как в Иваново полгода назад точно такую же контору по скупке цветного лома разнесло на атомы после того, как гарнизонные офицеры сдали туда полтонны гильз от артиллерийских снарядов…
Он с немым укором посмотрел на инициативного бойца и подозвал участкового.
— Бери аккуратно эту фигню и поезжай в гости к эфэсбистам. Сдашь им — пусть разбираются, что это такое и с чем его едят…
Участковый тяжело вздохнул, хотел что-то сказать, но сдержался и ограничился коротким кивком.
* * *
В районном отделе ФСБ находку приняли без особого энтузиазма… однако с ее появлением во всем здании вдруг стала глохнуть мобильная и радиосвязь — примерно раз в полтора часа. Кто-то из технического отдела догадался связать этот феномен с доставленным цилиндром, его раскрыли, обнаружив внутри целую выставку достижений ультрасовременной электроники: сложнейших микрочипов, непостижимых интегральных схем, фантастически мощного передающего контура… Такое не могли соорудить ни в Колпаково, ни в Кукуеве, ни в Москве, да и, пожалуй, нигде на просторах родной страны. Поднялся переполох. Через час находку фельдъегерской связью отправили в Москву.
Колесо завертелось.
Задержанные скупщики лома показали на некоего Петра Токарева, безработного, из чьих рук непосредственно «елдовина» попала в пункт приема. Токарева допросили.
Он, в свою очередь, показал на уроженцев села Колпаково Демьяна Лысько и Владимира Кулькова.
Архипыча и Кулька сотрудники ФСБ после недолгих поисков обнаружили в колодце правительственной связи на окраине деревни. Те как раз собирались выпилить оплетенный свинцом кабель «московской» линии и были засняты на оперативную видеокамеру в разгар преступного покушения: с ножовкой и топором в руках. Можно сказать, что тщеславные мечтания Кулька материализовались, но ни его, ни напарника эта съемка не обрадовала.
Выйдя из состояния ступора, новоиспеченные бизнесмены принялись все отрицать, но после того, как на старом мехдворе обнаружились краденое дизтопливо и самогонный аппарат, а перспектива тюрьмы стала очевидной, быстро раскаялись и стали сотрудничать со следствием. Они показали, откуда сняли «елдовину», добросовестно ответили на множество самых разных вопросов, среди которых были и такие: «Имеете ли вы отношение к установке разведывательного прибора на линии правительственной связи?» Или: «Как и когда вы вошли в контакт с представителями иностранной разведки?»…
От последних вопросов удачливые торговцы металлом едва не впали в глубокую кому, но обилие дилетантских следов в колодце и пункт утильсырья, в котором оказался вполне исправный сканер-передатчик, полностью их реабилитировали, по крайней мере, в части шпионажа.
Архипыч и Кулёк никак не тянули на агентов иноразведки; за бутылку-другую повесить передатчик на кабель они, в принципе, могли, но при таком допущении возникали вопросы, на которые не было ответов.
Во-первых, какой сумасшедший шпион мог поручить деревенским алкашам столь ответственное дело и доверить им уникальный прибор? И, во-вторых: зачем им сдавать дорогостоящий передатчик в скупку за сущие копейки?
Нет, если отбросить некоторые нюансы, то объективная картина происшедшего говорила совсем о другом: российские патриоты Лысько и Кульков, проявив бдительность и высокую гражданскую сознательность, обнаружили и пресекли шпионский съем секретной информации с каналов высокочастотной правительственной связи, чем предотвратили ущерб обороноспособности, государственной безопасности и политическому имиджу России!
Как только прозвучала такая оценка, сформулированная в «самых высших сферах», то про ворованное дизтопливо, самогонный аппарат и другие прегрешения патриотов все начисто забыли, а сами герои распрямили спины, ходили с высоко поднятыми головами и сдержанно намекали, что теперь они приняты в «органы» и ждут присвоения офицерских званий.
Но факт есть факт: кто-то воровал секретную информацию, причем не с помощью самодельного, спаянного на живую нитку прибора или несложных детекторов, которые используют частные детективы, а применяя высокотехнологичное устройство, созданное по последнему слову техники развитого иностранного государства. Кто это делал?
Практически все жители Колпаково были опрошены насчет появления в деревне незнакомых подозрительных людей. Место глухое, коттеджных поселков рядом нет, посторонние появляются редко, а если и появляются, то большей частью грибники с кошелками…
Ну а если не с кошелками, и не грибники?..
Жители только пожимали плечами.
Помог случай. На старый мехдвор приехал светловолосый мужчина на облезлых «Жигулях», один из клиентов Архипыча, покупавший у него солярку. Сотрудник ФСБ, дежуривший на мехдворе, проверил его документы по компьютерной базе, а заодно спросил насчет подозрительных людей, интересовавшихся люками правительственной связи.
Тот вдруг вспомнил, как месяца полтора назад, когда впервые ехал к Архипычу, видел на обочине молодого пьяного мужчину с рюкзаком, который сидел на крышке бетонного колодца. Он попытался узнать дорогу, но тот повел себя странно, разговаривать не захотел, как ему показалось, испугался чего-то, забеспокоился. Что было странно, потому что парень выглядел, как настоящий качок… не здоровенный от природы деревенский бугай, а именно спортсмен из тренажерного зала… Чего ему бояться? К тому же пьяный, а пьяный у нас ничего не боится, даже если его соплей перешибить можно… Но и опьянение атлета, по мнению светловолосого, тоже было преувеличенным.
Водителя «Жигулей» проводили в группу розыска, где он дал подробные показания, а заодно помог составить словесный портрет незнакомца. Сотрудники снова обошли жителей Колпаково, спрашивая на этот раз конкретно о молодом атлете ростом где-то метр девяносто, с аккуратной тонкой бородкой, одетом в темные джинсы и стоптанные туфли, за плечами — рюкзак.
Один старичок, местный житель, на этот раз вспомнил, как в середине сентября подвозил этого человека на телеге от автобусной остановки на привокзальной площади до поворота на свиноферму. Парень приятный, он ему даже свою жизнь рассказал, только нос у него немного другой и уши приплюснутые, а кисти рук большие, как у молотобойца…
Фоторобот уточнили, оперативники приободрились было, но — увы. Больше ничего узнать об этом бородатом незнакомце им не удалось. Но и полученной информации было достаточно для целевого розыска.
Составили ориентировку и разослали по органам ФСБ и отделениям милиции. Первым сообщали правду: разыскивается агент иностранной разведки, ищущий подходы к линиям правительственной связи. Вторым доводили самое необходимое: разыскивается государственный преступник. Колесо розыска продолжало вертеться и набирало обороты.
