Глава 2
Зоны

«Снова и снова снится бескрайняя ширь. Не лечу — парю, переступаю ногами с одного воздушного потока на другой. Свободен! Далеко внизу подо мной ломаная береговая линия, которую я никогда не видел наяву вот так, с высоты птичьего полета, и вряд ли когда обращал внимание на картах. Что мне была на воле Восточная Сибирь? Мог ли я предположить, что судьба занесет меня когда-нибудь в эти Богом забытые края?

Но сейчас картина знакома и привычна, как узор плесени на бетонном потолке моей камеры. Странное чувство. Вот эта широкая «глотка» с тонким отростком на конце — пролив Лаптева, я знаю точно. Дальше на восток линия загибается, становится похожей на поджатую переднюю ногу вставшего на дыбы коня. Это Чихачевский залив. Еще немного восточнее — разветвившееся коралловым кустом устье Индигирки. Заболоченные берега, гиблое место. Сверху кажется, что земля разъедена ржавчиной и присыпана солью. Мне неприятно смотреть на это. Я не удерживаюсь, сплевываю вниз. Давно хотел это сделать.

Болота тянутся в глубь материка, на юг, там уже поднимается тайга, прикрывает болотную ржу темно-малахитовой зеленью. Появляются возвышенности, относительно сухие островки. На одном из таких «островов» — крытые шифером бараки, скособоченный прямоугольник заградительного периметра. Злосчастная ИК-33! Даже здесь, наверху, слышу исходящую оттуда вонь немытых тел и выгребной ямы у санизолятора, куда зэки из хозобслуги по утрам выносят параши… Как я ненавижу это место! Снова плюю, стараясь попасть в квадратную крышу административного корпуса. Мой плевок превратился в сгусток раскаленной плазмы, в шаровую молнию, он летит, выжигая в воздухе наполненный дымом и грохотом коридор. Я радуюсь, смеюсь и плачу. Это моя боль летит, моя ненависть и безысходность!

Но внизу дует ветер, он сносит плевок в сторону, в самую гущу тайги. Там я вижу красно-черный шар взрыва. В одно мгновение вековые лиственницы, кедры и ели укладываются веером на землю, как металлическая стружка под воздействием магнитного поля. Тайга охвачена огнем, он стремительно разрастается, набирает силу. Надежда все еще не покидает меня: сейчас он доберется до колонии, сметет периметр, перекинется на строения, все уничтожит! Ну же!..

Нет. Бушует огненное море, а посреди него торчит уродливый прямоугольник, не тронутый пожаром — Огненный Остров. Там бегают фигурки хозобслуги, выстраиваются на плацу — начинается утренняя поверка. Потом эта перхоть пойдет обслуживать нас — особо опасных. Мы здесь главные, мы — «белая кость» или «белые воротнички». Потому что у всех остальных есть сроки — у охраны по контрактам, у зеков обслуги — по приговорам, а у нас нет. Мы — вечные. Конечно, возможность УДО через двадцать пять лет брезжит, как последний рассвет смертника, но двадцать пять лет — это тоже вечность… Мы даже одеты по-другому: не в черные рабочие комбинезоны, а в тускло-полосатые робы с ярким белым кругом на груди и на спине — вроде для того, чтобы конвою легче целиться при побеге… Но какой тут побег!

Проклятое место! Даже огонь его не берет! Я плачу от бессильной злости. Воздух больше не держит меня, ускользает из-под ног. И я падаю вниз.

…Первое, что вижу после пробуждения — злобная рожа Блинова. Он скрипит зубами, брызжет слюной, матерится свистящим шепотом.

— Опять, сука, орешь, кайф мне ломаешь! Только трусы с нее сорвал, еще бы минута — и кончил… Пришью я тебя, падла, ох пришью! Что мне терять?

Я ему верю. И терять ему нечего, и убить меня ему ничего не стоит. Сорвал поллюцию! Этого вполне достаточно для ненависти, тем более, когда ненависть и жестокость составляют суть живого существа.

— Пошел вон, я тебя скорей пришью, — говорю я, и отворачиваюсь к крашенной масляной краской стенке.

Начало пятого утра. Холодно, сыро, тошно. Знаю, что уже не уснуть. Горькие, ужасные, беспросветные минуты…»

«На особой зоне и режим особый. Хлопает железная заслонка „глазка“ — вскакиваем и становимся в лягушачью позу. Это значит: ноги расставлены в полуприседе, корпус согнут, голова уперта в стену, руки с растопыренными пальцами вывернуты назад. Чтобы сразу было видно — в ладонях ничего нет. Да и не прыгнешь из такого положения, не нападешь, то есть. Может, вертухай и не собирается к нам входить, просто заглянул для порядка — все равно становимся в лягушачью позу. Десять раз хлопает заслонка — десять раз становимся, двадцать — двадцать, а сто — сто раз. Это обязательная процедура, в случае неисполнения — жестокий отмолот по почкам и неделя карцера.

Но сейчас по времени ясно — не просто заглянули, поведут на прогулку. И точно — лязгает замок, открывается основная дверь, из лягушачей позы докладываем по очереди:

— Пожизненно осужденный Блинов, статьи 105 часть вторая, 131, 132, 134, 136!

— Пожизненно осужденный Мигунов, статьи 275 и 105 часть вторая!

— Блинов, ко мне! — приказывает вертухай. По голосу, это Блаватский — хороший мужик, беззлобный. Инструкции выполняет, но «по букве», без ненависти. Хотя тут и «по букве» можно очень легко в деревянный бушлат загнать. Заставят полдня стоять в полуприседе — и готово…

Блинов пятится раком назад, продевает клешни сквозь решетку вспомогательной двери, защелкиваются браслеты.

— Блинов, к стене! Мигунов, ко мне!

Теперь я пячусь раком. Сколько лет я ходил по-особенному, не так, как гражданские — строевым шагом. Вначале сам осваивал его в училище, потом учил солдатиков, маршировал на разводах, смотрах, учениях, парадах. Иногда злился на муштру, иногда халтурил: не поднимал ногу на нужную высоту, не тянул носок, не «рубил шаг»… Мог ли когда-то представить, что научусь такому противоестественному и унизительному способу передвижения, в котором, вдобавок, и не схалтуришь: тут за это не замечание и не наряд вне очереди, а литой резиной по почкам — раз! И все ясно: так больше делать нельзя!

На ощупь просовываю обе руки в специально увеличенный квадрат решетки, запястья охватывает холодная сталь. Хорошо надел, правильно: и рука не болтается, и не затянул сильно — в самый раз! Щелкает замок вспомогательной двери — камера открыта.

— На прогулку, вперед!

В тех же лягушачьих позах, да еще в браслетах, корячимся по коридору: согнутые, в полуприседе, закованные руки торчат назад-вверх. По бокам два вертухая с тяжелыми резиновыми дубинками. Если попробуешь выпрямиться — палки тут же влипнут в спину, да так, что полчаса не сможешь подняться. Перед глазами обшарпанный, но чистый пол, за восемь лет я изучил каждую трещинку, каждое пятно. Стены я знаю хуже, да и то не выше, чем на метр, а потолка и вообще никогда не видел. Так же, как лиц вертухаев. Но справа идет Блаватский: его стоптанные берцы я хорошо знаю — левый каблук у него почему-то с наружной стороны сильнее снашивается, и правый носок ободран сильно — как ни мажет ваксой, все равно видно. Уже восемь лет так ходит. И чего он их не меняет? Ведь обмундирование должны выдавать бесплатно, берцы — раз в четыре года. Хотя мало ли, что должны… Может, не выдают, а скорей всего, он компенсацию получает: деньги нужней…

— Дежурный наряд ведет пожизненно осужденных на прогулку! — грубо докладывает второй вертухай, я его не узнаю — ни по обувке, ни по голосу. — Прошу открыть выход из корпуса!

— Выход из корпуса открываю, — отзывается второй голос — точно такой же. Подбирают они их по голосам, или от работы такие голоса вырабатываются?

Снова лязгают замки — один, второй… Повеяло свежим воздухом. Выползаем на свет божий — в пятиметровый решетчатый коридор, ведущий к прогулочному дворику. Как в цирке. От притока кислорода сразу закружилась голова.

— Гля, гля, вот они, суки! — раздается справа противный, сявистый, голос. — Первый — гадюка, баб и детей пришил без счета, а второй еще хуже — генерал из главного штаба! Секреты наши пиндосам сдавал за доллары! Из-за него мы Америке гонку вооружений просрали…

Голос принадлежит Дуле — «пернатому», «гребню», «петуху», короче, проткнутому пидору. В обслуге таких большинство: кто из правильных арестантов согласится ехать из путевой зоны в особую, парашу за пожизненниками выносить, полы драить, печи топить? Нам ведь никакой работы не доверяют — не положено по режиму. Это Дуля и ему подобные отдраили пол в коридоре, а сейчас понесут нашу парашу. Зато от грехов собственных из своих зон оторвались, да и отношение к ним тут другое, потому что все их кражи, разбои да драки меркнут в сравнении с криминальным прошлым пожизненников… Они тут как проштрафившиеся пионеры в колонии для малолетних преступников: по головке гладят, только что шоколадок не дают…

— Смотри, смотри, Паркет, когда еще увидишь, как генерала раком ведут! — регочет Дуля.

Интересное дело: всю военную службу я стремился к генеральскому званию, к лампасам, к почтительному обращению «товарищ генерал»… Не дождался, даже по ошибке никто генералом не назвал — в армии так не ошибаются, это не майора с полковником перепутать… А тут какой-то «петух» из хозобслуги мне это звание в один момент присвоил, и должность в Генеральном штабе выделил, и еще своими омлетообразными мозгами с гонкой вооружений увязал, о которой только по радио слышал. А ведь он более порядочный гражданин, чем я! Точнее, „менее общественно-опасный“, но это в принципе одно и то же… Ему и позволяется больше: ходит ровно, без наручников, по всей территории свободно; разговаривать можно, шутки шутить с друзьями…

— Как тигра на арену, еще кнутом наподдать под жопу! — от души веселился «петух».

Кого это он, интересно, надрачивает?

Я чуть заметно поворачиваю голову, до боли скашиваю глаза… Их трое, присели на корточки, чтобы лучше нас рассмотреть, поэтому и их видно. По одну сторону от Дули — Костыль, тоже «петух»… По другую — какой-то незнакомый шкет, на вид не больше двадцати-двадцати двух, видимо, прибыл совсем недавно. В хорошую компанию ты попал, приятель! Теперь все понятно: Дуля выделывается перед новеньким, изображает из себя крутого патриота, который и на воле генералов строил, как хотел…

В путевой зоне такого быть не может: там новичку сразу объясняют, кто есть кто, а петухи из-под шконок не вылазят… Только здесь все шиворот-навыворот — каждый сам за себя да против пожизненников. Когда шкет узнает, что Дулю зовут «Мисс Вселенная» и он первый среди «пернатых» особой зоны, будет поздно. С «петухами» общаться впадлу: «зашкваришься» и сам в «гребня» превратишься. Поел с ними вместе, окурок докурил, даже просто поручкался — и готово, стал таким же пидором, только непроткнутым… Да какая разница, «опущенный», он «опущенный» и есть, к тому же проткнуть — дело недолгое…

Но пока Дуля банкует, и корефаны его слушают: мою согнутую спину сверлят ненавидящие взгляды.

Видно, поворот головы вышел за пределы сектора «незаметности»: холодная дубинка деликатно упирается мне в скулу. Хороший мужик Блаватский — другой бы ударил или ткнул концом так, что синяк обеспечен…

— Пожизненно осужденные на прогулку доставлены! — докладывает вертухай с грубым голосом.

— Принимаю по-одному! — отвечает ему дежурный прогулочного дворика, тоже грубо, но вдобавок и сипло.

Клацают замки — основная дверь, решетчатая. Заходим внутрь, докладываем:

— Пожизненно осужденный Блинов на прогулку прибыл!

— Пожизненно осужденный Мигунов на прогулку прибыл!

Вторая дверь захлопывается. Через решетку с нас поочередно снимают наручники.

— Прогулка два часа, — говорит Блаватский. Захлопывается основная дверь.

У-уф… Теперь можно выпрямиться, размяться… Бетонный квадрат три на четыре с колючей «шубой» на стенах, наверху крупная проволочная решетка — не улетишь, если бы и умел.

— Вертолета ждешь, полкан? — перехватывает мой взгляд Блинов и лыбится, показывая плохие зубы. — Улететь хочешь? Отсюда только с биркой на ноге улетишь — в болото… Ты сильно стареешь, видно, уже скоро…

«Откуда он знает про мои сны, мразь?»

— Я тебя первым в болото отправлю!

Быстро иду вдоль периметра: движение — это жизнь… Мышцы стали дряблыми, силы уходят — годы свое берут, да проклятый бетонный каземат высасывает жизненную энергию, а пища… Можно ли двадцать пять лет продержаться на такой пище? Нет, нормальному человеку никак… А Блинов, животное, жрет и радуется…

Неужели трудно этим моим бывшим друзьям, цирульникам, прислать вертолет? Один-единственный — пилот и три человека… Я ведь для них много сделал! Зависли над двориком, в два пулемета подавили вышки, перекусили сетку, вытащили меня и пошли над лесом, чтобы пули вдогон не достали… А потом все выше, выше, выше… Сколько тут до границы? Там надо наоборот, снизиться, а над самой землей — раз! И в дамках!

Забыли меня цирульники, зачем я им нужен? Все забыли… Тот же Семаго — старый друг, что, трудно ему передачу прислать? Да и мог бы найти в Москве выходы на тюремное начальство, чтоб послабление какое сделали… Можно поселить в домике для охраны — куда я убегу? Растил бы огородик, может, курочек, уток, гусей. Совсем другое дело было бы! Да хоть бы убрали от меня это животное… Вот ничтожество, вот кого я бы своими руками удушил!

— Как дела, полковник? На здоровье жалобы есть? — с вышки прогулочного дворика свесилось лошадиное лицо фельдшера Ивашкина.

Чего его сюда принесло? Наверное, информацию собирает для оперчасти. Видно, Марченко не только оперативно-надзорный состав напрягает, — всех: и повара, и фельдшера, и пожарного.

— На здоровье нет. На жизнь есть, на Блинова…

Фельдшер улыбается. Пожалуй, кроме начальника колонии Савичева и опера Марченко, он единственный, с кем я разговаривал раньше и кого могу узнать.

— Чего к тебе сегодня Дуля привязался? — спрашивает он.

— «Петух» потому что.

— Да, они у нас совсем обнаглели. Нового парнишку офоршмачили, под себя подгребли. Его на третий участок поставить хотели: смешивать цемент с мраморной крошкой, опалубку готовить, заливать…

Изготовление памятников — это бизнес полковника Савичева. Раз в месяц надгробия вывозят на двух вездеходах. Куда их сдают, кому они вообще нужны в этой глуши — остается загадкой.

— Работа, конечно, тяжелая, но чистая, — продолжает фельдшер. — Потом бы шлифовать выучился, надписи делать, освободился, а денежная профессия в руках. Только теперь ему путь один — парашу выносить. А в руках вместо перспективной специальности что останется?

Блинов сказал — что. И попал в точку».

«Блинов отказывается убирать камеру. Сделал плаксивое лицо, показывает правую руку. На вид клешня абсолютно нормальная: ни красноты, ни припухлости, ничего! Жалуется:

— Да я еле шевелю ей! Все болит — от пальцев до локтя! Наверное, костный туберкулез! Иди, спроси у фельдшера, если не веришь!

— Так почему он тебя тогда в изолятор не определит? Почему освобождение не дал?

— Почему, почему! Савичев запретил! Проверка едет из Заозерска, никаких больных!

Врет, скорее всего. Знает прекрасно, что к фельдшеру я не пойду, да и Ивашкин передо мной отчитываться не станет.

— Ну, честное слово! Ну, мамой клянусь! — Блинов чуть не плачет. — Пару раз приберись, жалко тебе, что ли! А потом я отработаю!

Не хватало мне только его истерик. Но тут важен принцип. Если дашь слабину один раз, мигом превратишься в «шестерку».

— Сегодня твоя очередь, вон, график на стене висит! Или получай освобождение, или убирай!

— Ах, шпионская морда! Не хочешь по-хорошему?! — он бросается на меня, бьет в лицо. Я хватаю его за горло.

Мы уже не раз дрались. Силы примерно равны, он немного потяжелее, но у меня еще с училищной общевойсковой подготовки остались навыки рукопашного боя.

— Американский сучонок! — хрипит Блинов и пытается попасть коленом в пах, но я закрылся бедром, сильнее сдавил глотку и шваркнул его затылком о стену. Жилистое тело сразу обмякло и сползло на пол, сквозь волосы проступила кровь.

— Мигунов, лицом к стене! — рявкнул динамик внутренней связи. — Руки над головой, не двигаться!»

«…Третий день в карцере. Бетонный мешок полтора на два метра, отопления нет. Вдоль стены отполированная телами сотен (или тысяч?) предшественников узкая деревянная шконка. Ровно в шесть ее опускают — дежурный из коридора просто выдергивает штырь, и она падает, если зазевался — грохнешься на пол. Здесь очень холодно, почти как на улице. На прогулку не выводят. Правильно говорят: все относительно. Сейчас 13-я камера кажется мне номером отеля „Хилтон“, в котором как-то довелось пожить в своей прошлой жизни.

Я сижу на корточках, припершись спиной к стылой стене, пока не окоченеваю. Потом начинаю ходить по камере. Два шага — поворот кругом, два шага — поворот. Долго хожу, согреваюсь немного, но ноги схватывает судорога. Тут можно запросто получить воспаление легких и «дать дуба». «Склеить ласты», «откинуть копыта», короче — подохнуть. Это никого не огорчит: составят акт, вывезут за территорию и утопят в болоте. Пожизненников хоронят безымянно и без указания места — болото как раз годится…

Нет, надо отвлечься. Лучше думать про свои сны. Название «Огненный» в самом деле связано с пожаром. Я брал в здешней библиотеке краеведческую книгу: оказывается, когда-то давно, в 30-е годы, в этих краях выдалось особенно засушливое лето, загорелся торф, вспыхнула тайга. Многие тысячи гектаров выгорели, чуть не до самого Заозерска. И на всем пространстве остался только один пятачок не тронутой огнем земли — вот этот самый окруженный болотом остров. Черт бы его побрал… Но вся штука в том, что книгу я прочел после того, как увидел сон. Вот что удивительно…

И эти мои полеты над зоной, во всех подробностях, будто наяву… Может, это вещие сны? И такой полет состоится? Есть маленькие вертолеты, есть, наконец, ракетные пояса для диверсантов, — мы изучали их по специальным учебникам с грифами «совершенно секретно» в курсе «Противодиверсионная охрана полигонов и других особо важных объектов» — «ПОП и ДОВО», как писали мы на корешках прошитых и пронумерованных спецтетрадей. У меня все было «особым» и «специальным». Вот и сейчас колония особого режима, специальные условия содержания.

Кстати, книги в особой колонии плохие. Старые, зачитанные, с вырванными страницами. Ничего удивительного: помню, в воинской части библиотекарь уносил домой новые книги, а старые приносил вместо них. Хотя вряд ли можно сказать, что новая книга лучше старой — это не туфли и не плащ, все от содержания зависит…

Первые годы ко мне часто приезжали журналисты. Дело было громким и широко освещалось: и по радио, и по телевизору, и в интернете, и в газетах… Приговор по всем каналам в новостях показали: вот, мол, преступление и наказание!

А потом они и поперлись, да все с одним вопросом: «Как же вы дошли до жизни такой? Родину предали, товарищей убили… Что вы теперь обо всем этом думаете?» Дурацкий вопрос. Что тут думать? Если бы это имело какую-то определенную форму: какое-то тайное собрание, цирульники предлагают мне заключить контракт, я подписываю его своей кровью и приношу торжественную клятву вредить изо всех сил стране Советов… Тогда все просто: ясное дело — раскаиваюсь, сожалею, больше никогда не повторится! Только оно же не одномоментно все: по крохотному шажочку, и не разберешь, куда этот шажочек тебя приведет…

Вот дядя Коля со мной познакомился, пригрел, стал кормить-поить, помогать. Что тут такого плохого?! Ну, достал билеты на концерт, ну, вкусным обедом угостил, ну, денег дал, ну, Светку я привел в свою собственную, вроде бы, комнату в его квартире… И опять — что тут не так? В чем вселенское зло, от которого надо бежать, как черт от ладана?

Это потом, когда «дядя Курт», матерый волчара, меня за глотку взял, тогда действительно встал вопрос выбора! Или потерять все — звание, диплом, перспективу, потерять длинноногую красавицу Светку — и возвращаться в бедную квартирку в Тиходонске, или… Или один-единственный раз спрятать какой-то приборчик, черт его знает, чем он так вреден! Не шпионить всю жизнь, не убивать друзей — установить какую-то железяку — и все дела! Он мастер в своем деле, профессионал, а у меня-то еще сопли зеленые не высохли… И ведь, главное, он всю правду сказал! Ведь я-то по большому счету на тот момент еще ничего страшного не совершил, даже к сканеру этому долбанному не прикоснулся, а покарали бы меня все равно полной мерой! За что? За дядю Колю? Если бы сказали: нет, уважаемый товарищ лейтенант, не так уж правильно вы службу начинаете, чтобы оставлять вас в Москве, в Генеральном штабе, поэтому, как проштрафившийся, поезжайте вы в Дичково — к черту на кулички, и там безупречной службой искупите свои проступки! Тогда заявил бы в КГБ об этом дяде Курте без колебаний… Но в нашем долбанном царстве-государстве Дичково — это не крайний случай, не ссылка в наказание, а вроде как награда, как хорошее распределение молодых офицеров! А наказание тогда — полное растоптание личности и моральное уничтожение за то, что еще и не сделано… Потому вроде как сами и подталкивают — делай, делай, как он говорит, слушай дядю Волка…»

«Как говорится: „Зона — она и есть зона“. Но это верно только наполовину. А то и на четверть. Как ад подразделяется на семь кругов, так и зоны все разные. Есть „красные“ — где власть держит администрация, а есть „черные“ — где законы устанавливает криминальный мир. Есть общие, где отбывает вся уголовная «гопота», а есть специальные, «ментовские», — их топчут бывшие правоохранители, чиновники, работники государственных структур. Есть колонии-поселения, где зеки находятся на вольном житье-бытье: и домики покупают, и огородики заводят, и скотинку, а есть «особняки», с их полосатыми куртками, где жизнь медом, ох, не покажется… Самым страшным кругом пенитенциарного ада является не просто «особняк», а «особняк» для пожизненников, где зеки ползают раком, всегда в наручниках, и даже не видят никого, кроме сокамерника… Обычный «строгач» по сравнению с ним — все равно что угол, в который ставят шалунов в детском саду. Хотя тоже не для всех, а только для избранных.

Приметы этой «избранности» сильно отличаются от той, что на воле — здесь нет ни депутатских значков, ни служебных мерседесов, ни домов в тысячу «квадратов», ни яхт, ни частных самолетов, ни набора загранпаспортов и всяких «крутых» удостоверений. Честно говоря, те, у кого это есть, в зону вообще не попадают. Но если ты имеешь свою каптерку — закуток в шесть квадратных метров, где можно отдохнуть от непереносимой круглосуточной скученности, да еще если тебя приходит брить признанный специалист-парикмахер, то это уже показатель того, что здесь ты в «уважухе».

Уважаемый арестант — звезда цирка Бруно Аллегро, которого некоторые называли Тарзаном, спокойно сидел под окошком в накинутой на плечи простыне, с намыленными щеками и подбородком, над которыми бережно колдовал Саня Банщик, с хрустом сбривая щетину и мыло старой одноразовой бритвой: ну, точь-в-точь дядька Черномор на троне, вызвавший придворного брадобрея, — а из-под простыни торчат, болтаются короткие детские ножки. Тарзан благостно жмурился, и в то же время старался сохранить суровый вид, подобающий званию «человека-ядра». Иногда ворчал для порядка на Банщика, иногда принимался рассказывать истории из своей замечательной и насыщенной приключениями жизни, но на удивление быстро замолкал и морщил лоб, мучимый какими-то своими заботами.

— Про бороду не забыл? — в очередной раз спросил он.

— Да не забыл, не забыл, — в очередной раз ответил Банщик. — Не боишься на рожон лезть?

Такие вопросы задавать звезде нельзя.

— Кого мне бояться? Остроухова? Да пусть он меня в жопу поцелует! — разбушевался всемирно известный артист. — Что он мне сделает? В карцер посадит? Да мотал я его душу!

— Волосы на роже запрещены неспроста, — бубнил парикмахер. Его испугал столь пренебрежительный тон в отношении «хозяина». — Иначе все зарастут, будут как близнецы… Не разберешь: кто есть кто…

— Да она за месяц только обозначится, а я уже выйду на волю! Как уважаемый аксакал, который не только свой срок отсидел, но и все другие, которые ему давали…

— А сколько тебе сроков давали? — опасливо спросил Банщик, который уже и не рад был, что затеял этот разговор.

— Много, очень много!

Бруно выпрастал из-под простыни увесистые, как у обычного мужика, кулаки и принялся загибать корявые неровные пальцы.

— По молодости за грабеж — раз! Потом две драки, перестрелки, убийство… Ладно, это не считаем… За хулиганство и причинение увечий — два! Потом за побег с использованием самодельного вертолета — три! И каждый раз, запомни — каждый раз я заканчивал срок «звонком»! Никаких условно-досрочных, никаких амнистий, никаких помилований! От звонка до звонка!

— Но сорваться хотел, раз на побег подписался…

— Кто хотел?! — Бруно возмущенно дернулся, и Банщик спешно убрал от лица бритву. — Ты что, не знаешь, что я диггер?!

— Наркодиггер?! — изумился парикмахер. — Не знал!

— Диггер, говорю, диггер! — раздраженно втолковывал Бруно. — Спец по подземельям, значит… Я все подземные дороги знаю! Если бы захотел, то давно бы бежал, через любую щель или трубу, хоть канализационную! Но я не хочу бежать, мне везде хорошо, и здесь тоже! А на вертолет этот долбанный меня Савва подписал. У самого очко сыграло, он мне и предложил… А мне что — я все могу. Была бы пушка, я бы в нее залез — и улетел на сто километров…

Тем временем Банщик закончил бритье, обозначив на шее и подбородке звезды плавную линию будущей шкиперской бородки, вытер краем простыни бугристое, похожее на сложенную из большого кулака дулю лицо, освежил хорошей порцией одеколона из личных магомедовых запасов.

Бруно сдернул простыню, царственно бросил ее на руки парикмахеру. Он спрыгнул с табурета, оказавшись лишь ненамного выше своего трона, и вразвалочку, характерной для карлика походкой, направился к самодельной кровати, которая была вдвое меньше обычной. Сунув руку под матрац, вынул банку сгущенки.

— На, держи!

Это был царский гонорар. Банщик расплылся в улыбке.

— Спасибо, Бруно! Ты пацан правильный, щедрый, все говорят…

Через полчаса подстриженный, выбритый, пахнущий одеколоном человек-звезда свободно шел по жилой зоне — без конвоиров, без наручников, без полосатого халата, и не унизительным лягушачьим полуползком, а своей обычной раскачивающейся походкой, да еще в ушитом по фигуре спортивном костюме, что категорически запрещалось внутренним распорядком.

У входа в отряд курили семеро осужденных в черных рабочих комбинезонах с пришитыми на груди белыми бирками для фамилий.

— Курцам привет, бродягам — здрасьте! — хмуро сказал Бруно. — Я тут никому ничего не должен?

И хотя он доставал каждому из курящих до пояса, один, по кличке Ляхва, заметно смутился.

— В конце недели отдам, честно! — он гулко ударил себя кулаком в грудь.

— Адам долго жил и давно умер, — процедил карлик. На дулеобразном лице застыло недовольное и даже угрожающее выражение. — А может, ты ждешь, пока я откинусь, чтобы замылиться?

— Да нет, что ты, сукой буду, — испугался должник. — «Дачку» должны были еще двадцатого передать, но у кента проблемы: с работы его сократили, денег нет, я матери написал, обещала подогнать…

— Ну ладно, до конца недели, только без шуток, я тебе не госбанк!

— Заметано, Тарзан, я еще пачку сигарет за просрочку добавлю!

— Фильтруй базар, баклан! — заорал карлик. — За Тарзана морду буду бить! Это для Магомеда я Тарзан! А для тебя я — Бруно! Бруно Витольдович! Человек-звезда!

— Все, все, Бруно, это я чего-то рамсы попутал, — стал оправдываться Ляхва. — Не бери в голову, ошибся…

— Чего это карлик выделывается? — негромко поинтересовался у соседей Клюква, который недавно «заехал» в зону и еще не разобрался в местных порядках. — Чего за ботва такая: человек-звезда, человек-звезда?.. Он чего, в кино снимался?

— Не, в цирке выступал вроде…

Но Бруно разобрал тихий разговор.

— На арене, а не в цирке! На большой арене, придурки! Это клоуны — в цирке! А я — на арене выступал, тебе ясно? — ревел он. — Ты! Слушай сюда! Да, ты!.. Как там тебя, Клюква! Если ни х… не знаешь, засунь язык себе в жопу и молчи! Понял? У меня свой номер был! Я кассу делал! Один! Вся Москва ломилась! Бруно Аллегро, человек-ядро! Смертельный номер! Смотрите, бакланы!

Бруно с места сделал сальто — вперед, назад, пробежал на руках, потом, будто по лестнице, вскарабкался на фонарный столб, головой вниз соскользнул обратно, приземлился на руки и вновь оказался на ногах. Делал он все это легко, будто действительно большой артист перед рукоплещущим залом, и — видно было — любовался собой! Он выступал не для других — для себя. На него никто толком и не смотрел, зеки давно привыкли к этим номерам, а вот Клюква — человек относительно свежий, аудитория непаханая, он смотрел, открыв рот. А Бруно только того и надо.

— Видал, миндал?! Чтобы знал, почем билеты…

— Да ты, ёшкин кот, чисто шимпанзе в вольере скачешь! — рассмеялся Клюква. Это была высшая форма восхищения.

Но Бруно зло оскалился, и в следующую секунду Клюква — парень высокий, жилистый, — лежал на усыпанной окурками земле и орал благим матом, не понимая, что с ним происходит. Тарзан сидел на нем верхом, молотил кулаками и коленями, рвал уши, выпалывал с кожей остатки стриженных под ноль волос, царапал и кусал. Ошарашенный, окровавленный Клюква пытался как-то защититься, встать, сбросить с себя разъяренного карлика, только ничего у него не получалось…

Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут подоспели люди Магомеда: Поляк и Кудлатый, бережно сняли и оттащили почти невменяемого Тарзана, Клюкву тоже подняли, пнули, сказали что-то на ухо, и он тут же исчез.

— Как дела, Бруно, — спросил Поляк. — Хочешь, мы ему еще навешаем?

Но карлик уже успокоился, отряхнул одежду.

— Да ладно, хватит с него… А Тырсу никто не видел? Он мне тоже должен…

— Так мы его счас притащим!

А ведь семь лет назад, когда карлик только пришел в «десятку» и, скрипя зубами, неумело ушивал рабочую робу пятьдесят шестого размера, невозможно было представить, что он так «поднимется». Другие осужденные зубоскалили и отпускали шутки, на которые осужденный Кульбаш не обращал внимания до тех пор, пока Бледный не назвал его лилипутом. Отбросив шитье в сторону, новичок бросился на обидчика, сбил с ног, а сам сел сверху и приставил иголку к глазу.

— Не лилипут, а карлик, большая тупица! — остервенело рычал он. — Карлик, а не лилипут! Запомнил, или глаз вынуть?!

Это было первое проявление характера маленького человека, и отношение к смешному новичку сразу же изменилось. Он получил прозвище Тарзан — за дикий, неукротимый нрав и нечеловеческую ловкость, которую карлик объяснил тем, что он всемирно известный акробат, звезда — Бруно Аллегро, который гастролировал по всем континентам, дружил с большими начальниками, зарабатывал сотни тысяч долларов, но все потратил на красавиц и дорогой коньяк… Карлик рассказывал про многочисленные драки, три предыдущие судимости, необыкновенные приключения в подземельях Москвы, подземный поход под Кремль, про то, как помог разоблачить шпиона…

Умение «травить байки» в условиях несвободы очень ценится, слушали его, раскрыв рты, но не верили, в основном смеялись. Второй раз Бруно Аллегро проявил характер через три месяца, лютой зимой, когда на дымовой трубе колонийской котельной оторвался лист обшивки и стал звонко хлопать на ветру, грозя провалиться внутрь и разрушить котельное хозяйство. Вариантов было два: остановить котельную и заморозить зону или подняться по обледенелым скобам на сорок метров, поймать край листа и закрепить до приезда аварийной бригады. Желающих лезть наверх не оказалось ни среди надзорного персонала, ни среди зеков. Тогда из строя вперед шагнула маленькая фигурка.

— Да что мне эти сраные сорок метров! Я с небоскреба на небоскреб прыгал, там все триста или пятьсот! Дайте мне только страховочный пояс, сто метров троса, клепальный пистолет, парашют для малой высоты и стакан французского коньяка!

Ему налили полстакана водки, вручили кусок толстой веревки и проволоку. На глазах у всей зоны маленькая фигурка медленно лезла на высоту, причудливо страхуясь какими-то странными петлями. За полчаса Бруно добрался до цели, прихватил лист проволокой и, вконец замороженный, спустился вниз.

— Говорил же — французского коньяка, а не водки, — еле шевеля губами, вымолвил он. — Чуть все дело не загубили!

С обморожениями он попал в санчасть, из которой вышел героем. Теперь его байки пересказывала вся колония. И как-то так получалось, что слова Бруно в той или иной степени, но получали подтверждение. Он рассказывал, что выступал с разными номерами: и человек-ядро, и метатель ножей, и борец с шимпанзе.

Ни пушки, ни шимпанзе в зоне не было, а вот прапорщик Павловский из внешней охраны раньше служил в десантно-штурмовой группе ВДВ и частенько на спор с сослуживцами метал ножи за периметром. Прознав про похвальбу Бруно, здоровенный детина для смеха заключил с ним пари. В специально сбитый дощатый щит они бросили клинки по тридцать раз, но смех состоял только в их внешнем виде — великан и карлик; потому что счет оказался 28:25 в пользу Бруно. Павловский проникся к карлику уважением и честно выставил проигрыш — ящик тушенки и ящик сгущенки, а тот устроил пир для всех своих кентов. Слухи об этом пари облетели все зоны края, а про самого Бруно стали рассказывать легенды.

Но настоящая слава пришла к карлику после его уникального побега. Сам Бруно о побеге не помышлял и бежать не собирался. Идею родил Ванька-Инженер, а сам побег принадлежал крупному криминальному авторитету Савве Петроградскому. Инженер, перебирая подшивки старых журналов, нашел схему: как сделать ранцевый вертолет из бензопилы. Бензопилы на зоне были, оставалось изготовить крепления и пропеллер, чем Инженер и занялся. Через пару месяцев все было готово. Савва, в окружении своей «пристяжи», поднялся на крышу производственного цеха, Бруно увязался с ними в числе нескольких любопытных.

На Петроградского надели жесткий рюкзак с закрепленной внутри бензопилой, из него торчал штырь с пропеллером, лопасти почти касались коротких седоватых волос.

— Слышь, Савва, башку втяни и особенно не верти, а то оторвет на хер, — озабоченно сказал Инженер и дернул за шнур.

Заревел двигатель, закрутился пропеллер. Савву потянуло вверх, но подъемной силы хватило только на то, чтобы чуть-чуть оторвать его грузное тело от железной крыши…

— Да-вай, да-вай! — Инженер, присел, чтобы не попасть под винт, схватил незадачливого летуна за ноги и, пыхтя, пытался подбросить его вверх. Да и сам Савва инстинктивно взмахивал руками, как раненая, но все же пытающаяся взлететь птица. Но ничего не выходило: самодельный вертолет не мог его поднять!

— Снимай эту елду! — перекрывая рев мотора, рявкнул, наконец, Петроградский.

Инженер выключил двигатель, снял ранец с Саввы, тот тяжело опустился на крышу и взялся за голову.

— Я думал — щас взлетит! — вроде как оправдывался Инженер.

— Да, облом…

Все были взбудоражены и огорчены — как всегда, когда удачно начатое дело прерывается на середине.

— Что ж ты, мудила, не проверил! — Савва закурил с убитым видом. Мысленно он уже перенесся туда, за колючую проволоку, а сейчас тяжело возвращался обратно. И гражданский костюм из средства мгновенно затеряться среди обычных людей снова превратился в строго запрещенный предмет, за который без разговоров сажают в карцер.

— Правильно говорят: жрать на ночь вредно — целлюлит нажрешь! — вдруг брякнул, на свою беду, Бруно. — Разъелся ты, братское сердце. Я бы улетел без вопросов!

— Ну, так лети! — раздраженно махнул рукой Савва. — Если не обосрешься… На словах-то все летчики-космонавты!

— О! Точняк! — обрадовался Инженер. — Давай, Тарзан, лети! Чего машине зря пропадать?

Остальные тоже оживились, стали хлопать карлика по плечам, улыбаться:

— Ну что, полетишь? Или очко «жим-жим» играет?

Бруно выпятил грудь и нижнюю губу. Он никуда не собирался лететь — больше того, в каптерке его ожидал горячий чай и открытая банка тушенки. Но бунтарский дух карлика и показная молодецкая удаль рвались наружу.

— У меня жим-жим?! Да я с пяти километров без парашюта в море прыгал! Надевай свой мотороллер!

Инженер проколол в широких ремнях новые дырки, закрепил на маленькой фигурке тяжелый ранец, от чего ее сразу скособочило влево, помудрил с креплениями, выравнивая пропеллер, сунул в корявую ручонку какой-то цилиндр с подвижным кольцом:

— Это регулятор: вправо крутишь — вверх летишь, влево — вниз, на посадку…

Бруно ошарашенно молчал, казалось, он сам не верил, что сейчас произойдет. В подогнанной по фигуре черной рабочей робе он казался сгнившим грибком, над которым зачем-то раскрыли странный четырехлопастный зонтик.

— Приготовился… Старт!

Инженер запустил двигатель и еле успел отскочить: карлика будто снесло с крыши! По косой линии его потащило вверх, и, оставляя за собой неимоверный грохот и сизый дым, он понесся над территорией колонии, виляя, как пьяный велосипедист. Все, кто был внизу, подняли головы и застыли в изумлении, словно каменные изваяния. С вышек ошалело смотрела охрана, но никто даже не потянулся к оружию, что впоследствии не помешало беглецу утверждать, что в него выпустили не меньше тысячи пуль.

Болтаясь под пропеллером, Бруно непроизвольно сделал круг над зоной, при этом казалось, что карлика кто-то схватил за шиворот и раскручивает, чтобы забросить подальше. Потом он, опять-таки непроизвольно, вылетел за периметр: короткие болтающиеся ноги промелькнули над вспаханной полоской земли, путаной режущей проволокой запретной зоны, высоченным, с «колючкой» поверху, бетонным забором… За ним раскинулся рабочий пригород: заводы, склады, отвратительного вида пустыри, похожие на свалки… Потом начинались пустынные поля и редкий лес с облетевшими листьями. Но Бруно грохнулся в кучу мусора на ближайшем пустыре — то ли сам так решил, то ли бензин закончился…

На этом беспримерный побег и завершился. Много ли шансов скрыться имел карлик в зековской одежде с белой биркой на груди: «Г. Кульбаш, 4-й отряд»? Тем более что скрываться он и не хотел, а хотел как можно скорее попасть в свою каптерку, пока никто не сожрал его консервы и не выпил его чай. Поэтому Бруно сразу же отправился обратно, но все время натыкался то на заборы, то на канавы, то на завалы всякой дряни, долго обходил препятствия и в конце концов заблудился. Злой и подавленный, он сидел на бетонных плитах, когда розыскная группа с автоматами наперевес взяла беглеца в кольцо.

За ограждением зоны он находился ровно три часа, за побег получил два года и прославился на всю тюремную Россию. Когда он после суда опять пришел в колонию, его попытались называть Карлсоном. Но Бруно счел такое «погоняло» обидным и каждый раз устраивал драку, поэтому кличка не прижилась. А вскоре в зону пришел Магомед, и жизнь Бруно Аллегро круто изменилась…

«…Совсем замерз. Ночью не уснуть.

Буду писать, чтобы хоть как-то отвлечься.

Итак, я, как говорят мои новые коллеги, «мотаю срок» в ИК-33, на особом режиме. Хотя «Остров Огненный» славится как раз тем, что срока как такового здесь не существует, все сидельцы отбывают бессрочное заключение. В основном по сто пятой статье — убийство.

Изоляция полнейшая: все сидят по двое, других зеков не видят, разве что хозобслугу. Режим жесточайший, это животное Блинов говорило, что нигде такого нет, а оно много изоляторов и пересылок прошло. В бетонных камерах холод и сырость, пайка скудная и малосъедобная, почти все время взаперти, воздуха не хватает, — все сделано для того, чтобы «пожизненное» надолго не растягивалось.

Животное иногда орет, особенно на публику, когда журналисты приезжают: «Лучше бы расстреляли, что это за жизнь!» Те потом так и пишут в своих газетах. Только не знают они, что животное врет, ухмыляется потом, а то и в открытую хихикает: «Дураки, да нет ничего страшнее смерти! Одно ожидание чего стоит! Может, это ожидание еще и хуже, чем выстрел в затылок! А жизнь — это кайф, какая бы ни была: пить, жрать, спать, дрочить можно, а что еще нужно?»

Оно-то знает, что говорит, его еще к «вышке» приговаривали, оно почти два года ждало исполнения… А тут мораторий, а потом гуманизация, ходят слухи, скоро и сюда понаедут международные комиссии, чтобы камеры были, как номер в гостинице — и ковры, и телевизор, и интернет… А как вы думали: права человека!

Где находится «Огненный Остров», никто не знает. Где-то среди топких болот и непроходимой тайги. Во сне я видел малахитово-зеленый ковер до самого горизонта, который даже нет нужды чистить и пылесосить — настолько тонки и случайны нити тропинок и проселочных дорог, настолько ничтожны рассыпанные здесь крошки строений. Ближайшие очаги цивилизации — деревеньки Чапурино и Кыра, только далеко ли они и в какую сторону — тоже никто не знает. Да и зачем это знать?

Говорят, побегов в ИК-33 не было с 1972 года. Да и какие тут могут быть побеги…»

«…Блинов. Ну мог ли я когда-нибудь подумать, кто будет самым ненавистным для меня существом, с кем я буду много лет делить комнату, спорить, сравниваться — кто лучше; с кем буду регулярно скандалить и драться… Надо же! Кипят страсти, выплескиваются к высочайшим философским вершинам, сталкиваются, закручиваются в водовороты… В нас, я считаю, олицетворяются противоположности, совершенно разные личности, непримиримые жизненные позиции…

Полковник и сантехник…

Я вернулся из карцера, мы опять вместе. Я так рвался в уютную после карцера камеру, а теперь вижу, что карцер не так страшен. Можно пережить и холод и голод. Хуже всего оказаться в бетонной клетке с патологически жестоким, тупым и злобным существом. Ведь даже с крысой можно договориться: «шныри» болтали, что в пятой камере живет одна, ей кличку дали — Машка. Она обладает каким-то особым чутьем, находит тайники, где зеки прячут сигареты и продукты, портит все. Но если кормить ее и пускать на ночь под одеяло, она ничего не трогает.

С Блиновым же договариваться бесполезно. Это просто клинический идиот. Маньяк.

Он из Нижнего Новгорода, пятьдесят лет. Окончил восемь классов и ПТУ, работал сантехником в ЖЭКе. В 84-м году пьяный пришел по вызову в квартиру, избил и изнасиловал хозяйку, немолодую женщину. Отсидел три года, вышел досрочно. Стал хитрей, изощренней — купил подержанный «жигуль», начал таксовать. Вечером, близ вокзалов, подбирал приезжих — молодых девушек, женщин, однажды старушку, несколько раз попадались дети… Входил в доверие, угощал водой с подмешанным клофелином или просто накидывал платок с хлороформом, потом отвозил в лес — были у Блинова две-три излюбленные опушки в пригороде. Жертвы находились в беспомощном состоянии и сопротивляться не могли, но он все равно избивал их, калечил, потом насиловал, а в момент кульминации душил или ломал шею. Трупы скидывал в реку, привязав к ногам кусок бетона со строительной свалки. А иногда ничего не привязывал.

При такой нехитрой конспирации он безнаказанно резвился лет семь. Поймали его случайно: молодые люди из пригородного поселка пошли в лесок пожарить шашлычок и выпить, да попали на ту самую опушку… Застукали «на горячем», скрутили, сдали в милицию. Девушка чудом осталась жива, дала показания. Блинова признали вменяемым, присудили к расстрелу, потом «вышку» заменили пожизненным. Из доказанных эпизодов на нем двенадцать убийств и изнасилований. На самом деле было больше. Он сам не помнит сколько.

В следственном изоляторе Блинова сразу же «опустили» и «загнали под шконку» — самого избили, изнасиловали и заставили спать возле параши. На всех пересылках его продолжали бить, насиловать и топить в параше, но эта гнида оказалась живучей и в конце концов прибыла на «Огненный». Здесь нет «арестантского общества» — сидят по двое, причем таких мерзопакостных монстров, как Блинов, много, иногда они между собой уживаются, иногда — нет.

С этой гнидой никто не уживался. Он сидел в двух камерах — седьмой и второй, в каждой были скандалы и драки. Пару раз его чуть не задушили спящим, потом он задушил своего сокамерника, хотя по официальным данным тот умер от внезапного инфаркта. Тогда же первый мой сосед, убийца Синюхов, — кстати, вполне приличный человек, умер от старости. И Блинова перевели ко мне, уравняв, таким образом, полковника ракетных войск с сантехником-маньяком. Почти пять лет Блинов живет в тринадцатой. Как же я его ненавижу! Как я хочу его убить!

— Шпионов надо расстреливать! — в очередной раз начинает он, щуря белесые глаза и гадко улыбаясь. — Бандитам, убийцам жизнь оставлять, а вас расстреливать! Потому что вы, паскуды, Родину продаете!

— Заткнись, гнида! Я полковник, я Родине пользу приносил, у меня выслуги почти тридцать лет, — не выдерживаю я. — Вот в чем был смысл моей жизни! На дальних полигонах служил, подземные дежурства нес, наконец, налоги платил. Если положить на весы эту пользу и тот вред, за который меня осудили, то польза в сто раз перевесит! Понятно, развратное животное? А ты только водку жрал да насиловал всех, кто попадался, да душил. Что ты еще полезного в своей поганой жизни сделал? Сливной бачок починил?

— Зато я Родину не предавал! У меня что-то святое за душой есть!

— Конечно. Беспомощных женщин и детей мучить и убивать… Вон, нимб вокруг башки светится…

— Ты такой же убийца, как я, точно такой же! — орет Блинов, и его бледное прыщавое лицо розовеет. — Нет, еще хуже меня! Друзей убил, Иуда!

Меня забирает. Какой-то туман в голове. Тоже начинаю орать:

— Никого я не убивал! Одного током шибануло, другой — на отравленную иглу напоролся! Несчастные случаи… Я до них даже не дотрагивался! И потом, это взрослые мужчины, они и почувствовать ничего не успели! А ты девчонкам пальцы ломал, носы откусывал да терся о полумертвых! Чувствуешь разницу, животное!!

— Пусть я плохой, но честный! — он подходит, вплотную, приближает к моему лицу свою отвратительную харю, так что даже без очков я вижу его отвратительную сальную, пористую кожу. — Я не скрывался, за чужие спины не прятался! Сел в тачку — и поехал на охоту… Эти сучки зачем к нам приезжали? Проституцией заниматься, вот зачем! Я, может, город от СПИДа спасал!

Размахиваюсь и бью в ненавистную харю. Но неудачно — вскользь. Он в ответ царапает мое лицо. Вот сука! Чтобы не заразил какой-то гадостью!

— Все, сегодня я тебя задушу, — Блинов брызжет слюной. — Точно задушу! Под утро…

Врет, не задушит… А может, и не врет. Что ему сделают? Пожизненнику бояться нечего. Придется не спать, а это очень трудно, особенно под утро… И потом — днем ложиться нельзя, а завтра будет снова такой же спор: кто лучше, кто хуже, кто гений, кто злодей… И послезавтра, и пожизненно. Вечное противостояние идей добра и зла: полковник-ракетчик и сексуальный маньяк-садист. Мигунов и Блинов. Моцарт и Сальери.

Не смешно, если задуматься».

«…От Светки письмо.

Она освободилась в 2008-м, третий год пошел. А все никак не придет в себя. Говорит, не удержалась — съездила на Боровское «поздороваться» с нашим домом. Который больше не наш. И никогда больше нашим не будет. Видела выезжающий из ворот «фольксваген», за рулем — какой-то плюгавый тип. Потом вышел охранник, прогнал Светку. И правильно сделал — нечего туда ходить, я ее предупреждал.

Она снимает квартиру в Зеленогорске, полуторную халупу с отваливающимися обоями. Там же устроилась в школу на полставки, да и то по знакомству. Ставку не дают, видно боятся: жена шпиона, мало ли! Репетиторствует. Денег все равно не хватает. В следующем месяце собирается выслать передачу с продуктами. Копит, чтобы приехать. Ничего она не скопит, больше чем уверен. Привыкла жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывать, — помню, за босоножки какие-нибудь идиотские отдавала по «штуке» баксов, за сумочку — пять «штук». А тут каждую копейку беречь надо. И то… Не знаю. От Москвы до Заозерска — семь тысяч километров. Из Заозерска на север до Ерчи по разбитому асфальту — еще шестьсот. От Ерчи только вертолетом, на машине сюда не доберешься. Или вездеход. Или катер. Навигация на Индигирке — всего три летних месяца.

Не выйдет у нее ничего.

Да если и приедет… Длительных свиданий, с совместным проживанием, на «Огненном» нет. Можно пообщаться через стекло по телефону три часа в течение дня. Светка даже на ночь не сможет здесь остаться — на территории особорежимной ИК это строжайше запрещено. А кругом тайга да болота. Куда деваться? А на Большую Землю транспорт каждый день не ходит…

Конечно, она может дать Савичеву, тот ее поселит на территории и отправит, когда надо будет… Светка в этом деле мастерица. Как когда-то с Катрановым… Ради тебя, любимый муженёк, готова трахнуться с кем угодно!

Нет уж, спасибо.

Да и о чем я говорю? Не тот она человек, чтобы переться сюда, как жена декабриста.

Вот кого я хотел бы повидать, так это Родиона.

Родик, Родька… Почти восемь лет его не видел. Как он? Где он? Носит баки? Усы? Наверное, стал похож на меня…

Светка, как назло, ничего не пишет о нем…»