4
Григорий Пятый вернулся в Рим. Вернулся, как и обещал, неся два меча. Меч церкви и меч императорский. Тусклое солнце двадцать второго февраля еле успело пробудиться, как перед ним уже было услужливое зеркало: тысячи и тысячи плоских саксонских шлемов. Мутная, желтоватая мелкая вода Тибра еще больше помутнела, щедро награжденная пылью и грязью заальпийского бездорожья. Море, беспредельно зеленое море, обычно такое беззаботное, гордое и могучее, осмеливалось сейчас только издавать слабое, тихое сочувственное ворчание, которым дружески одаряло безутешную в горе Кампанию, тщетно пытающуюся страдальческим эхом заглушить ужасающий гул обоюдоострых франкских топоров, яростно врубающихся в иструхлявившийся ствол Республики.
Вновь перестали ржать копи в базилике святого Лаврентия, зато просторные, роскошные залы в прекрасных виллах красивых черноглазых безграмотных внуков Марозии и Феодоры огласились вдруг протяжным ржанием боевых скакунов, весело тянущих чистую, бодрящую влагу из тысячелетних колодцев и фонтанов. Вновь заполнил монастырские кухни муторный запах водянистых, постных похлебок. Вновь затрясшиеся монашеские руки натягивали черное жесткое одеяние на сотрясаемую дрожью спину, всю в красных, а то и в синих полосах. И вновь исчез между алтарями звонкий, радостный, чувственный женский смех.
Только римский люд по-прежнему вызывал к себе неприязнь звезд неискоренимым обычаем превращать день в ночь. С факелами тек он как и раньте гулким потоком от Авентина к Латерану, от Санта Мария Маджоре к Капитолию. По-старому упивался гордостью, что превыше всего только он, именно он, всегда он… По-старому бросал на холодные ступени тех, кому хотел поклоняться. По-старому звучал его голос, хотя кричал уже не «Республика!», а только: «Ave Caesar Imperator, Ave Sanctissime Papa!» [Да здравствует цезарь император, да здравствует святейший папа! (лат.)]
И по-старому поднимались цены на тускуланские вина.
С папой вернулся Тимофей. Вернулся, окруженный толпой слуг и прихлебателей. Когда хотел, входил в Латеран и дворец папы Льва в Ватикане. Ездил на квадриге, украшенной золотыми ключами. Возил в ней Аарона по всем закоулкам Города. Настоятеля монастыря святого Павла дружески хлопал по плечу. Безжалостными издевками над терзаемыми тревогой двоюродными братьями заглушал свист, вырывающийся в щербину в левом углу рта.
Но в глазах у него была грусть и горечь. Потому что не получил он ни тускуланских виноградников, ни Феодоры Стефании. И никогда не получит.
А был уверен, что получит. Знал, что в тот же самый день, когда император Оттон спрыгнул с седла перед воротами епископского дома в Павии, состоялся долгий тайный разговор между государем императором и святейшим папой. Оттон бил в ладоши при радостной мысли о роще виселиц, которая венцом тускуланских графов окружит колонну Марка Аврелия. Ему было приятно, что отец Тимофея успел спокойно умереть девять лет назад. Ведь, будь он жив, ему пришлось бы разделить судьбу братьев. А у дорогого императорскому сердцу Тимофея были бы ненужные огорчения. Потому что хотя отец тоже наверняка бил бы и пинал его, как остальная родня, но ведь всегда неприятно смотреть в сводчатое окно, как твой родитель болтается, высунув язык.
Еще больше обрадовало императора намерение отдать самому верному из верных красавицу Феодору Стефанию. С горящими глазами рисовал он папе картину ее первой ночи с Тимофеем. Кресценция прикуют железной цепью к ее ложу: пусть насмотрится досыта. А утром его откуют, чтобы обезглавить.
— Что бы ты сказал, отец мой и брат, — осведомился он весело, меряя худыми, длинными ногами выложенный красными плитами пол, — если послать утомленной любовью паре вместе с утренним завтраком голову Кресценция на серебряном, да нет, на золотом блюде?!
Папа рассказал Тимофею, что от этих слов он чуть не повалился на красные плиты вместе с креслом, на котором сидел, с такой силой толкнул император его кресло, припав вдруг всем телом к его обутым в пурпур и золото ногам. А поверх ног смотрели на папу широко раскрытые, уже не веселые, а безумно-тревожные, полные отчаяния глаза ребенка. Самого боязливого из боязливых. Странно и смешно тряслись побелевшие вдруг, обычно такие презрительные, красивые, узкие губы. Громко лязгали длинные хищные зубы.
— Скажи… Скажи… А я не накликал на себя гнева… не слишком оскорбил святого Иоанна Крестителя, сказав… об этом блюде? Ведь это же страшный… смертельный грех… верно? Скорей… скорей… подними руку… сними с меня грех… дай мне апостольское отпущение…
И так же быстро, как упал, вскочил на ноги. И топнул.
— Ты слышал? Сними грех сейчас же… Ты же для того здесь и есть… Для этого и приводят тебя вновь в Рим мои франки и саксы… за этим… за этим… за этим… за этим…
Пена выступила у него на губах. Григорий Пятый побледнел, но во взгляде, которым он мерил дергающегося владыку мира, не видно было тревоги, а только проницательное внимание. И так же спокойно, хотя сухо и высокомерие, как никогда он не обращался к Тимофею, папа сказал:
— За прощением обратись к своему духовнику. Я, конечно, не знаю, сочтет ли он возможным дать тебе отпущение. Но хорошо знаю, что ты не прикуешь Кресценция к ложу Тимофея и Феодоры Стефании. Не прикуешь уже хотя бы потому, что я не позволю Тимофею прикоснуться к Феодоре Стефании иначе, как к законной жене… А чтобы стать ею, она должна стать сначала вдовой… Так что если они и взойдут вместе на ложе, то у Кресценция уже не будет головы.
Но случилось иначе, чем рассчитывал папа. Феодора Стефания никогда не взошла на ложе с Тимофеем. Никогда не стала его женой.
— А виноградники? Что же с виноградниками? — лихорадочно допытывался Аарон, прохаживаясь с другом между заросшими травой развалинами дворца Сеитимия Севера на Палатине. Не в состоянии понять печали и горечи в глазах Тимофея и не задумываясь, обронил:
— Не понимаю тебя. Раз уж у тускуланских виноградников теперь один хозяин…
И с испугом увидел, что после этих слов Тимофей побледнел. Левый уголок рта искривился в гневной гримасе, обнажив щербину в зубах.
— Ты верно сказал. — В голосе его слышалось ожесточение. — Очень даже верно. У виноградников теперь один владелец.
Взгляд его, охватывающий беспредельное пространство, которое живописно расстилалось у их ног, равнодушно скользнул поверх извилистой змеи Аппиевой дороги, вдоль которой тянулись гробницы и окутанные пеленой светлого тумана пинии. Задержался он лишь на самой дальней линии темных взгорий. Там был Тускул!
— Этот единственный владелец виноградников, — продолжал он еще более свистящим голосом, — уже спрашивал меня, не займусь ли я хорошо знакомым мне делом… не согласен ли я стать главным управляющим всех угодий… Как новый глава сената, как императорский любимец, чье присутствие необходимо в Риме, он собирается на постоянное жительство поселиться в замке, что напротив колонны Марка Аврелия. И потому хочет иметь в Тускуле, куда он только изредка будет наведываться, кого-то, кому может доверять, на кого может положиться.
И действительно спустя год, когда преждевременно умер Григорий Пятый, Тимофей объявился в Тускуле в качестве главного управителя при своем дяде Иоанне Феофилакте. В Рим он приезжал редко, в монастыре святого Павла почти не показывался. Да и Аарон тогда уже жил не в монастыре, а в Латеране, подле нового папы, Герберта-Сильвестра. Как-то наместник Петра и его любимец Аарон вылезли из квадриги на Марсовом поле. На площади перед Пантеоном толпа зевак восхищалась ловкостью движений и умением владеть оружием отряда, занятого военными учениями. Это были люди из тускуланского графства. Командовал ими Григорий, единственный не изгнанный из Рима двоюродный брат Тимофея. Поодаль на квадриге, украшенной не золотыми ключами, как ожидал Аарон, а изображением стройной колонны, стоял Тимофей. Очень загорелый и какой-то очень деревенский. Он соскочил с квадриги. И направился к Аарону. Преклонив колено, поцеловал папе руку. Сильвестр Второй похвалил выправку отряда. Тимофей ответил с улыбкой, что трудно найти более верное, более преданное Риму войско. Оказывается, самая большая, самая надежная опора императора и папы в Риме — это тускуланское графство. Даже помыслить о бунте невозможно, когда бодрствует несокрушимый отец отцов отчизны, краса города и империи Иоанн Феофилакт. Каждый день приносит новые доказательства его радения.
— Только зубов жалко, — буркнул Тимофей в сторону Аарона.
Почтение, оказанное папе Тимофеем, не осталось незамеченным столпившимися на площади зеваками. Послышались возгласы, рукоплескания, настойчивые, жаркие просьбы благословить их.
Сильвестр поспешно трижды осенил толпу крестным знамением и удалился вместе с обоими юношами в глубину мощных строгих, темно-серых, шершавых колонн, вот уже столько веков неизменно несущих стражу у входа в Пантеон. Это древнейшее здание, называемое римским простонародьем также и Кругляшом, уже давно было церковью Всех святых, как говорили Аарону в монастыре святого Павла, а также церковью в честь Марии, царицы всех мучеников, как утверждали в авентинских монастырях. Неоднократно слышал он, что богослужения в этой церкви совершают редко и неохотно: как-то неприязненно смотрят вот уже несколько веков папы на этот не редеющий с веками наплыв молящихся. Аарона это всегда страшно изумляло, впрочем, он уже перестал изумляться, когда в первый раз в жизни переступил с папой и Тимофеем порог храма. Тут он сразу все понял.
Когда они вошли, их охватил сумрак. Сумрак уже не такой, как в храме святого Павла. Отличие это вызывал ослепляющий столп света, врывающийся в темный храм сквозь огромное круглое отверстие в куполе, гармонично выложенном изнутри венцами из квадратов. На полу колыхался и медленно перемещался огромный светящийся круг, только углубляющий необычную темень, в которую попадали входящие. Аарон громким шепотом убеждал себя, что этот скользящий круг всего лишь отражение движения солнца, и никак не мог заглушить в себе сильного трепета. И сов-сем стало ему не по себе, когда он вдруг увидел в средине круга всю как будто насквозь пронизанную светом стройную фигуру папы Сильвестра. Какой же это необычный свет — поистине магический. Аарон готов был поклясться, что папа показался ему гораздо выше, чем обычно. Выше и красивее. Судорожно всколыхнули память — причем сразу — все когда-либо слышанные рассказы о магическом могуществе Сильвестра. О чарах, о демонах, призываемых им одним словом и покорно служащих ему, о ночных таинственных беседах с полной грусти или раздумий о непонятных вещах головой, стоящей на заваленном рукописями и геометрическими фигурами столе. Аарон внушал себе: глупец, простак, неуч невежественный — и все равно не осмеливался поднять голову: боялся увидеть среди бела дня нетопырей, слетающих в отверстие купола над окруженной светлым нимбом головой папы.
— Видите эти геометрические фигуры, украшающие нишу в стене? Смотрите, какие плавные своды… Какие низкие треугольники… Говорят, что в библиотеке в Эфесе были вот так же украшены окна… арки на одном этаже, треугольники на другом…
Спокойный, деловитый голос папы, откуда-то уже от стены, не из круга, мгновенно отрезвил Аарона. Его охватил стыд. Воистину глупец из глупцов, невежда из невежд! Он сделал шаг, встал в центре светящегося круга и долго упивался невыразимой красотой чудесной сочной голубизны, неподвижным диском висящей прямо над головой.
Когда он вышел из круга, то остановился рядом с папой, чтобы рассмотреть вместе с пим степы и послушать ученые объяснения. Как только взгляд его привык немного к темноте и он стал различать линии и формы, его вновь охватила тревога. В песчаном, почти апельсиновом мраморе, которым было выложено все округлое помещение храма, отчетливо выделялись прямоугольные углубления, о которых как раз говорил папа. Симметрично размещенные на правильных расстояниях, они вдруг вызвали в закоулках памяти Аарона многократно слышанный в детстве рассказ о круглом столе короля Артура. Там могущественные, но и добродетельные рыцари занимали места на равных друг от друга расстояниях, чтобы никто не мог подумать, что у другого более почетное место, — и вот так же, совершенно вот так же стояли некогда в этих углублениях, ни один не выделяясь перед другим — кто? — боги… Неподвижными, спокойными мраморными лицами взирали с высоты углублений на смиренно молящихся, приносящих жертвы, курящих благовония, вечно о чем-то просящих людей… Тут непрестанно толпились… прибегали поспешно, деловито… Каждый находил нужного себе и по своим заботам бога… Одних просили о здоровье, других о богатстве, третьих о смерти, телесном повреждении или позоре, насланных на врагов… Возлагали к белым ногам красоту или уродство своих дочерей, цепы на вино и оливковое масло, обильный урожай, выносливые ослиные спины, прочные квадриги, состязающиеся на ипподроме… Боги исчезли, по люди приходили все с тем же самым… приходили, как раньше, поспешно, деловито… Безошибочно выискивали изо всех подданных царства Марии мучеников такого, который именно для данного случая мог больше других пригодиться… Со рвением прадедов курили благовония перед пустыми нишами, заполняя их образами нужных им покровителей с услышанными в проповедях именами… Обращались к мудрецам, которые провели жизнь в глухих пустынях, отважно углубляясь в тайны предвечной мудрости… Обращались к девам, которые предпочли узилище, мучения, самую смерть блаженной жизни в мире, который не хотели признать своим миром… И тех и других просили об исходе состязаний, о повышении или понижении цеп на зерно и оливки… о нарядном платье… о богатой жене… о милости в виде возвращения утерянной вещи, а не о совершенстве… об успехе, а не об избавлении и спасении… Аарон начинал понимать пап, неприязненно смотрящих на толпы молящихся в этом чудесном древнем храме. Но начинал понимать и немой язык углублений. Ему казалось, что он слышит приветственный шепот: «Привет вам, исполненные мудрости мужи… Воистину мало кто был таким желанным гостем здесь, как вы… Ибо мало кто знает о пас столько, сколько вы… Взгляни в это углубление: здесь стояла я, которую ты столько раз благодарил за ее верность скитальцу, стремившемуся к родной Итаке… А вот тут я, кем ты так горячо восхищался за чудесные картины на щите, выкованном в одну ночь для Ахиллеса… А вон там…»
Нет, нет, он не допустит, чтобы повторился тот страшный разговор с теми колоннами в храме святого Павла. Слабым голосом Аарон попросил папу уйти отсюда, он плохо себя чувствует. Голова кружится.
Церковная стража с трудом оттесняла напирающую толпу. Снова взлетели возгласы, рукоплескания, вновь настойчивые, страстные просьбы о благословении. Тимофей кивнул Григорию, тот с лета понял его: тускуланский отряд молниеносно вздыбил грозную подвижную щетину. Тупые концы копий принялись прокладывать просторную дорогу, лептой разрезая расплескавшуюся, колышащуюся толпу. Аарон опасался, что удары копий настроят толпу неприязненно, враждебно, вызовут гневную ярость. Но он ошибся. Отталкиваемые, отбрасываемые, тут и там довольно чувствительно побитые римские граждане все так же осыпали папу цветами дружелюбных возгласов, обдавали немолкнувшим каскадом рукоплесканий. «Так, должно быть, Рим приветствовал цезарей на ипподроме», — подумал Аарон.
Они уже садились в квадригу, по тут между расставленных ног тускуланского копейщика проскользнул оборванный черноволосый, черноглазый подросток. Упал на колени перед квадригой и поцеловал папе туфлю.
— Святейший отец, — сказал он смело и даже снисходительно. — Если ты дашь мне солид, я скажу тебе что-то, что тебя очень касается.
Папа усмехнулся.
— Говори, — сказал он заинтересованно, подав монету.
— Я знаю, что святейший отец собирает старые статуи. Пе-далеко отсюда люди разбивают старую зеленую статую. Когда я там был, они уже отбили ногу. Если святейший отец даст мне еще один солид, я покажу самую короткую дорогу.
Оставив квадригу, они пошли за ним. Толпа повалила следом, отпихиваемая со все большим трудом. Григорий пригрозил, что прикажет повернуть копья остриями. Помогло, но ненадолго.
И действительно вскоре они увидели толпу, сгрудившуюся вокруг чудесной бронзовой статуи. Наверное, очень старая, ее плотным слоем покрывала зеленая плесень. Статуя покачивалась на одной ноге. По ней били палками, ножами, долотами, молотами, даже тяжелым железным ломом, столь редкой тогда вещью в Риме.
— Расступитесь! — загремел Тимофей.
Копейщики быстро и деловито очистили довольно большое пространство вокруг статуи. Взмокшие люди с инструментами смешались с толпой, сопровождавшей папу. И смотрели исподлобья, негодуя, что их спугнули.
— Похоже, Октавиан Август, — сказал папа Аарону, а потом, обращаясь к отогнанным от изваяния людям, спросил: — Что вы тут делаете?
Они объяснили. Аарон слушал со все нарастающим изумлением и с не меньшим интересом. Он взглянул, куда они тыкали пальцами. На постаменте отчетливо виднелись буквы. Папа подошел ближе и прочитал: «Ударь тут!» Оказалось, что они хотели разбить статую, соблазненные надписью. Что же еще она может означать, как не то, что внутри пустой бронзы находятся сокровища!
Папа рассмеялся. И назвал их глупцами. Какие сокровища? Только статую изуродовали. Толпа упорствовала. Чувствовалось, что не уступит. Когда папская процессия удалится, они вернутся к своему разрушительному делу. Если отогнать их древками, придут потом. Поставить стражу, придут ночью, подкупят или обезоружат, навалившись кучей. Не будешь же ставить целое войско для охраны одного памятника! Посадить их? Придут другие. Наверняка придут. На десятках лиц в толпе, появившейся вместе с папой, виднелся жгучий интерес. Через час все это разнесется по всему Риму! Забирать статую папа не хотел: она составляла гармоничное целое с постаментом, отрывать ее было варварством. Наоборот, надо оставить на месте, искусно приладить отбитую ногу, привести в порядок место вокруг — и станет статуя одним из лучших украшений Рима.
Аарон видел, как папа долгое время приглядывался к высоко поднятой, вытянутой вперед руке Октавиана Августа. И постепенно на губах Сильвестра проступила довольная улыбка, приправленная чуть заметной хитринкой.
— Я же сказал, что вы глупцы! — воскликнул он. — Не понимаете, что означает «ударь тут». Где тут? Какие сокровища могут быть в брюхе статуи? Два серебряных кубка? Столько ломали голову, и никто не подумал, почему статуя вытягивает руку, куда показывает пальцем… Вы знаете, что значит «ударь тут»? Так вот: ударь там, где упадет в полдень тень указательного пальца. Там и копайте. Если что найдете, придите, скажите. Ба, я даже думаю, что вы и поделитесь со мной за хороший совет, а?
Раздались возгласы изумления и восхищения. И вновь каскад рукоплесканий.
— Вот он, муж, одаренный богом мудростью! Соломон! Вергилий!
Кто-то даже крикнул «Нестор», и даже папа изумился. Такой уровень образованности на римской улице! Люди с инструментом пали на колени, целуя следы колес папской квадриги. Когда на повороте Аарон бросил на статую прощальный взгляд, он увидел только быстро растущую груду бойко выбрасываемой земли.
Теперь он ехал в квадриге Тимофея. И заметил, что старый друг полон тревоги. Он спросил, что случилось. Тимофей тревожным взглядом указал на папу. Аарон не понял. Тимофей, не выпуская вожжей, нагнулся к его уху:
— Кто ему это сказал?
— О чем?
— Что сокровища там. Женщина какая-нибудь, а?
Аарона охватило неприятное чувство. Когда приедут в Латеран, надо будет обязательно попросить папу, чтобы тот объяснил таинственное дело. Но пока следует отвратить внимание Тимофея от небезопасных мыслей, которые могут перейти в прегрешение против святого Петра. И он стал раздумывать, что бы такое сказать. Призвал на помощь память. Она помогла. И Аарон страшно обрадовался. Сейчас он направит мысли Тимофея в другую сторону, а это доставит ему удовольствие, подбодрит.
— Ты помнишь, — заговорил он теплым, сердечным голосом, — как в страшный день бунта ты рассказывал в роще Трех источников святейшему пане Григорию о борьбе вина с пивом?
— Помню, — сухо ответил Тимофей.
— Мне кажется, слова были очень умными, раз уж папа, выслушав, соизволил заметить, как он рад, что ты с ним.
— Может быть, и умными.
— Так вот, слушай, — с живостью воскликнул Аарон. — Тебе нечего прощаться с надеждой. Ведь в любой день Иоанн Феофилакт вновь нарушит верность, попробует поднять бунт и, конечно же, потерпит поражение, а тогда… тут-то уж ему не сдобровать…
— Ошибаешься, братец. Не будет он поднимать бунт. Останется верным.
— Как же так? Ты же сам говорил, что вино должно вести войну с пивом…
— Говорил. Но ведь любая война когда-нибудь кончается. И эта тоже. Даже уже кончилась. Давно. В тот день, когда мы с его святейшеством вернулись в Рим.
— И кто же победил?
— Вино.
— Не понимаю. Послушай, это невозможно… Ты же сам говорил, что если германский король утвердится в Риме, то пиво…
— И это же слово в слово говорил святейший отец Григорий. И знаешь когда? Сразу после нашего возвращения. Он смеялся, назвал меня глупцом. Я хорошо помню, что он сказал, как будто это было вчера: «А знаешь ли ты, Тимофей, что за саксонским войском тянутся бесчисленные упряжки волов с бочками пива и столько их в Риме никогда не бывало? А чем дольше будет Рим сохранять верность своему императору, тем больше будет их прибывать…»
— Правду сказал святейший отец.
— Нет, брат, не сказал он правды. Правдой было то, что, пока император Оттон живет и царствует, побеждать должно вино. Я об этом догадывался, но как-то не мог ничего из этого вывести. А дядя Иоанн Феофилакт смог. И пожалуй, не только догадывался: он знал. А то, что он прав, выявилось сразу, когда его коленопреклоненного, посыпавшего пеплом голову у Фламинских ворот император не схватил за рыжие патлы, не плюнул в лицо, не велел своим саксам повесить, а всего лишь дал ему произнести речь, а потом подставил блудному сыну ногу для поцелуя, чтобы гот поблагодарил за прощение, да что там — за возвышение. Я был куда сильнее, сила папы Григория — триумфатора стояла за мной, но побеждает не сильнейший, а умнейший. Дядя оказался умнее, и он теперь владелец виноградников, а я его подручный.
Тимофей не скрывал от друга, как он восхищался дядей Иоанном Феофилактом. Восхищается, ненавидя. Когда Рим, онемевший от ужаса, послушно клал голову под обоюдоострый топор, нашлись только два человека, которые хотели защищаться. Иоанн Кресценций и Иоанн Феофилакт. Один с мечом в руке стоял на вершине башни Теодориха, другой, посыпав пеплом волосы, стоял на коленях у Фламинских ворот. Вооруженный железом Кресценций знал, что погибнет, но боролся; вооруженный гибкой мыслью Иоанн Феофилакт боролся, ибо знал, что победит. Он знал, что, стоя на коленях, протягивает голову не под топор, а под лавровый венок. Разумеется, его могло погубить одно неосторожное слово, одно движение, совершенное не так, как задумано, — но за это он был спокоен: знал, что ошибки не совершит. Призрак мучений и смерти не замутнит остроты мысли, не ослабит власти над голосом, руками, спиной. Самое главное, чтобы Оттон захотел выслушать, самым трудным поэтому было начало: «Наш вечный господин, угодный господу богу цезарь император Оттон Благочестивый, счастливый, непобедимый, саксонский, франкский, лангобардский, славянский, божественный Август…» Самоубийственно было бы забыть, что перед «цезарь» надо молниеносно, но очень отчетливо выбросить из себя «божественный» и тут же смутиться, зардеться, что вот безупречный римский дух сакса Оттона толкнул его на грех приписать христианскому владыке атрибут божественности, но что делать, если столько в нем от Августа Октавиана, Тита, Траяна, Адриана, Марка Аврелия… Не менее убийственно было бы ссылаться на святые слова Писания о прощении до седмижды семидесяти раз, о винах, отпускаемых тем, кто перед нами виновен, о том, что надлежит любить врага своего… Нет, торжественным, возвышенным, сокрушенным, но отнюдь не умоляющим голосом следует говорить о Юлии, плачущей над головой Помпея, смертельного врага своего… О Корнелии, оплакивающем пожар Карфагена… О Тите, который назвал потерянным день, когда он не совершил ни одного доброго деяния… об Августе, благородно прощающем Цинну…
Когда Тимофей жаловался Григорию Пятому, что император Оттон назначил Иоанна Феофилакта главой сената, вместо того чтобы плюнуть ему в лицо, папа ответил с горькой усмешкой: «А ты видал когда-нибудь человека, который плевал бы в воду, в которой видит свой облик чудесно, великолепно, выгодно отраженным?» Зеркало римских доблестей Оттона не могло разделить судьбу других побрякушек и драгоценностей неверного Рима: когда последние дни февраля и весь март уходили в вечность под лязг щипцов, вырывающих ноздри и языки, Иоанн Феофилакт спокойно проводил долгие ночные часы, усердно вникая в старые рукописи, поистине бездонные залежи бесценных сведений о старинных церемониях при императорском дворе. Густыми красными чернилами, словно собственной кровью сердца, выписывал он точные размеры сияющего ореола, который должен обрамлять чудесно выложенную из золотых камешков шевелюру Оттона на огромных мозаиках, долженствующих украшать стены дворца, только что воздвигнутого на Авентине. С особым удовольствием работал он над замыслом устройства столовой залы, точно скопированной с константинопольской залы Девятнадцати акувитов. И не хотел считаться с тем, что лотарингские, франкские, саксонские епископы, аббаты, графы и князья будут ерзать и перешептываться, когда на время пиршества вопреки стародавним обычаям дружины отделится от них Оттон, возвысясь на новый манер, вознесясь на возвышение, на котором встанет полукруглый стол на одну персону. За этим столом будут подавать императору Запада точно то же самое, что и на возвышении в зале Девятнадцати акувитов вкушает самодержец Востока. И только вино будет другое, куда лучше: не кипрское, а тускуланское.
Иоанн Феофилакт не знал, любит ли Оттон Третий вино. Но это его не интересовало. Он знал, что Оттон будет пить вино. Много вина. Наверняка больше, чем пили Август и Тит, Траян и Марк Аврелий. Те даже могли себе позволить вовсе его не пить. А Оттон не может.
Может быть, он даже предпочитает пиво. Иоанн Феофилакт сам его предпочитает, особенно в жару. Нередко он угощает брата Романа холодным, приятно горьковатым напитком, который ничуть не утратил своей пышной пены, несмотря на долгую дорогу чуть ли не от самого Гослара. Разумеется, только брата Романа — больше никого, никогда. Но Оттон не будет пить пива даже в одиночку. Он еще недостаточно римлянин, чтобы позволить себе что-нибудь такое, что выдаст, насколько он еще не римлянин.
Поэтому Тимофей и сказал папе, что неправильно предполагать, что вместе с наводнением Рима германскими войсками предстоит и затопление его пивом. Никакого затопления не будет. Пиво будут пить украдкой, покупая за бесценок, одни потомки коренного римского плебса, да и то лишь в закоулках предместий. На этих бедняков будут с завистью смотреть саксонские и франкские воины, поскольку им это будет запрещено, ведь они же войско римского цезаря — а римляне пьют вино. Бочки с пивом будут плесневеть в подвалах домов, где разместятся лотарингские аббаты, франкские аббаты, франкские князья, саксонские маркграфы — поелику они знатные вельможи Римской империи, а римляне пьют вино. Иностранные гости — послы и купцы — напрасно будут в жаркие дни играть перед глазами трактирщиков заморскими побрякушками; трактирщику дороже сохранить спину в целости, чем приобрести усладу для глаз: знает, что его ждет, если чужеземец с его попустительства, с наслаждением потягивая пиво, хоть на миг забудет, что Рим и римский дух переживают период величественного, нового расцвета — а ведь каждый чужой знает, что римляне пьют вино.
На Авентиие разобрали окружавшие дворец леса, величие бессмертной империи слепило глаза простых смертных блеском мозаик, пышностью церемоний, тяжестью и красочностью усыпанных драгоценностями одеяний, из которых еле виднелось почти мальчишеское бледное личико, надлежаще неподвижное, великолепно презрительное, приводящее в оцепенение, всегда с плотно стиснутыми, красивыми, узкими губами, только в гневе обнажающими длинные, хищные, ослепительно белые зубы. Иоанна Феофилакта, правда, огорчала излишняя живость больших черных глаз императора — живость, так часто переходящая в непонятную тревогу, так не ладящую с полубожественпым бесстрастием, которое всенепременно должно характеризовать олицетворение величия империи. Уж не болит ли у Оттона голова от чрезмерно выпитого вина? Конечно, в этом он никогда не признается — за это Иоанн Феофилакт спокоен. Так что он усиленно трудился с церемониймейстерами, устраняя всякие сучки и задоринки, самые мельчайшие промахи.
И как же приятно было после многотрудного дня засыпать в замке, что напротив колонны Марка Аврелия, вслушиваясь в приятную колыбельную, которую напевает ему тяжкая поступь волов и скрипящие колеса повозок, тянущих груды, полненьких винных бочек — куда? — на Север! Из Тускула в Регенсбург, в Майнц, в Гослар, в Магдебург! Потому что Регенсбург, Майнц. Гослар, Магдебург — это Римская империя, а римляне пьют вино.
В монастырях Кведлинбурга и Харденсгейма ученые женщины читают латинских поэтов. Из гекзаметров и напевных строф то и дело выплывает хвала вину. И хотя дергаются слабые женские головы, не могут женские уста не коснуться, хотя бы слегка, наполненных до краев чаш, ведь они хотят, как сестры, приобщиться духовно к римским поэтам — ведь римляне, которых они сейчас читают, пьют вино.
В далекой славянской Праге прогнивший мост ломается под тяжестью нагруженных возов, и тихие воды реки братаются с пахучим, золотистым напитком. Потому что чешская земля верно служит Римской империи, а римляне пьют вино.
Где-то на краю земного круга гибнет мученической смертью друг императора. Оттон покидает Рим, чтобы совершить далекое путешествие к могиле собрата по духу. И вскоре всколыхнет Рим весть, что в каком-то варварском поселении, названия которого и не выговорить, священная рука императора водрузила серебряных орлов: славянский княжич становится патрицием империи, император благословляет его поцелуем гордых узких губ, из худой, мягкой, почти женской руки перекладывает в сильную, тяжелую руку священный символ достоинства, копье святого Маврикия. Иоанн Феофилакт не разделяет огорчения Рима. Говорят, что у нового патриция крепкая голова. Не заболит от вина, которое он будет обильно пить, а пить он будет, ибо он теперь патриций Римской империи, а римляне пьют вино.
Это верно, дорога к лежащему на краю земли княжеству далекая и трудная — сколько возов разобьется, прежде чем доберутся туда… сколько волов сдохнет! Но именно туда можно предусмотрительно послать побольше возов с вином и быть уверенным, что ничего не потеряешь… Это верно, патриций, попивая вино, пьет так же, когда захочет, и пиво и даже может себе позволить сказать вслух: «Я пью пиво», но Иоанн Феофилакт неизменно видит в нем одного из лучших своих клиентов. Потому что вместе с серебряными орлами император вручил ему дар от своего любимого учителя, папы: архиепископский паллий для брата мученика. А архиепископский паллий в варварском княжестве — это будущие епископства, строительство церквей, основание монастырей, свершение богослужений. А для богослужений требуется вино. И rte только для богослужений. Из теплых, солнечных краев привозит патриций пресвитеров и монахов, а те с детства привыкли каждую трапезу запивать вином. Так что чем больше будет расти мощь патриция, чем больше завоеванных земель он передаст под посох своего архиепископа, тем больше будет епископов, церквей, монастырей. Больше священнослужителей и монахов. Так с чего же должен Иоанн Феофилакт разделять огорчение Рима, что серебряные орлы вдруг улетели из гнезда Кресценциев на далекий суровый Север!
И как же может Тимофей рассчитывать на новый бунт дяди против императора и папы?! Некогда в присутствии Иоанна Феофилакта Сильвестр Второй вздохнул о том, как было бы хорошо, если бы гроб Спасителя находился не в руках неверных… У Иоанна Феофилакта даже голова кругом пошла от волнения: ах, если бы оружие христианских правителей, вместо того чтобы то и дело обращаться друг против друга, изгнало неверных из святой земли и других стран Востока, исчез бы оттуда и Полумесяц, косой сатанинский глаз, грозно высматривающий, не пьют ли в странах Востока вина… О, если бы вздох папы пременился в вихрь, который мог бы оторвать от смехотворно малых пределов и смехотворно малых свар дружины христианских владык и двинуть их по бескрайней синеве моря на Восток… Правда, там иные, нежели в славянских краях, растут виноградники, и до чего же они там запущенные — по об этом Иоанн Феофилакт не грустит… Лишь бы только Крест воссиял вместо Полумесяца, а уж люди, которые станут возделывать эти виноградники, будут его люди… в его бочки будут лить вино, на его возы нагружать, да что там — на его корабли…
— Так что понимаешь, брат, на бунт я рассчитывать не могу, — сказал Тимофей Аарону, когда квадрига въезжала на мост, ведущий к башне Теодориха.
Однако бунт вспыхнул. Как-то ночью к Иоанну Феофилакту пришел двоюродный брат Тимофея Григорий. И стал говорить, что хватит с Рима позора, что Петровой церковью правит чернокнижник, которому демоны указывают, где закопаны сокровища, который в безлунные ночи вместе с приблудным монахом забирает эти сокровища и переносит в подземелья базилики святого Петра. Иоанн Феофилакт спокойно слушал и смеялся. Над двоюродным братом, над Римом, над чернокнижником. Насторожился он только тогда, когда Григорий сказал, что с Рима довольно и такого императора, который не желает помнить о том, что он прежде всего первый гражданин Вечного города и что первый долг его — отстаивать честь Рима. А то какая-то жалкая дыра, городишко Тибур, осмелился посягнуть на честь римских граждан, император же, который в соответствии со своей первейшей обязанностью двинулся против Тибура, неся грозный меч мщения, наложил на городок лишь легкое наказание и простил. Не смыл позорного пятна, не исполнил первейшего долга, не сохранил Риму верности, так что и Рим может не хранить верность ему. Город вычеркнет его из списка граждан, лишит огня и воды, вышвырнет за стены или спустит под землю. А Иоанна Феофилакта Рим спрашивает, исполнит ли он свой гражданский долг. А спрашивая, напоминает о святых словах: «Кто не со мной, тот против меня».
Иоанн Феофилакт слушал, моргая глазами и то и дело прикладывал ладонь к уху. Тибур, Рим! Его смешил напыщенный и одновременно страстный топ Григория. Значит, римское величие — это самые обыденные раздоры из-за межи? Римская гордость — это всего лишь перебранка через изгородь? Значит, не владыка мира, божественный Август, император Саксонский, Франкский, Славянский, водружающий серебряных орлов на краю земли, — а первый гражданин сельской общины, главный ночной страж, поставленный пинать через дыру в изгороди соседских брехливых собак?!
Григорий не мог его понять. Он морщил брови и стискивал кулаки. Смотрел на дядю тем же взглядом, как тогда, когда ждал сигнала, чтобы леопардом метнуться на Тимофея. Но на этот раз во взгляде его виднелось не послушание, а немое напоминание о неумолимом законе семейной общности — законе, которому он, Григории, подчинился тогда, не размышляя.
По сладковатое золотистое вино уже давно перелилось через край малой сплоченной бочки, имя которой: тускуланский род. Выливалось уже из другой, куда большей, вместительной, именующейся Римом… Долгие годы оно лилось потоком через Франконию, Саксонию, полусказочную Славянскую землю, уже виделось, как оно грозным потоком подмывает твердыню полумесяца. Потоки сливались в озера, а озера — в гулкое безбрежное море, и именно это море звалось Рим, а не бочка с изъеденными ржавчиной обручами.
Иоанн Феофилакт встал:
— Так ты говоришь, простил Тибуру? А меня разве не простил у Фламинских ворот? А не прости он меня, так и ты бы, Григорий, сегодня не имел ни огня, ни воды.
Он не пошел с Римом, но не пошел и против него. Стал ждать.
Ждал он не только великого испытания вина, не только крепости его, но и благородства. Давно уже он убедился, что оно вызывает у Оттона все более сильные головные боли. Выдержит ли он их, перетерпит ли, стиснув зубы, поймет ли, что благородный, хотя и слишком крепкий, напиток уже вошел ему в кровь и тем самым облагородил ее, хотя и отравил, или же, опасаясь за свое здоровье, трахнет чашей о колонну, втопчет разлитое вино в землю и с облегчением скажет: «Дайте мне пива!»
Перед носом возвращающегося из Тибура императора Рим захлопнул ворота. С глухой ненавистью и немой, безжалостной издевкой окружил черным муравейником башню, на которую взошел выставленный с позором главный ночной сторож. Иоанн Феофилакт, затерявшись в гуще людского муравейника, затаив дыхание, чувствуя, как кровь шумит в висках, вслушивался в слабый голос юнца, с которого вихрь ненависти и презрения сдирает тяжкие, пышные одеяния.
Оттон не осыпал проклятиями вино, которое вызвало у него самую тяжкую в жизни головную боль. Не угрожал ему. А ведь ему достаточно было протянуть руку, чтобы освежиться большой чашей густо пенящегося пива. И весь город знал, что за стенами окружили башню тяжеловооруженные саксонские дружины, вздымающиеся пеной ненависти и стыда за своего короля. Оттон тихо жаловался:
— Vosque estis mei Romani? Propter vos quidem meam patriam, propinquos quoque reliqui…[ «И вы — мои римляне? Ведь я ради вас покинул свою родину и своих близких…» (лат.)]
Иоанн Феофилакт не хуже цен на вино знал, чего стоит боль, которой платят за перековывание гордости в жалобу тяжким молотом неожиданного разочарования. Даже голова кружилась, когда он прикидывал, сколько боли должны стоить Оттону бросаемые с башни горькие и ведь такие не гневливые слова: «И вы — мои римляне? Ведь я ради вас покинул свою родину и своих близких… из любви к вам оттолкнул саксов, германцев тяжеловесных…»
А когда и вовсе сорвался у него голос на словах «… имя ваше и славу донес я до края земли», Иоанн Феофилакт понял, что вино победоносно прошло наивысшее испытание.
И он начал действовать. Употребил все свое влияние, утихомирил Рим, заставил открыть ворота, швырнул черный муравейник на колени. Собственноручно накинул роскошную тяжелую мантию на все еще дергающиеся худые плечи. И выдал Григория.
А когда все стихло, почувствовал, что вынужден спросить сам себя, неужели для него так уж важно само вино. Он углубился в себя и с ужасом обнаружил там какой-то неожиданный огонек, какие-то неведомые ему доселе нити. Огонек привязанности, нити искренней верности.
Это не значило, что ничего не осталось у него от холодной, трезвой заботы о виноградниках и вине. Наоборот, именно эта забота позволяла ему замечать и предвидеть, а многое замечая и предвидя, подбирать подходящие орудия — но он так никогда и не смог больше безошибочно разграничить в себе, где кончается вино, а где начинается Оттон.
А забота о вине заставила его заметить, что с возвышения в столовой зале давно уже не видно, что, собственно, подливают себе в чаши пирующие внизу за общим столом аббаты и епископы, князья и графы. А если, как он полагал, все чаще подливают себе пива в предназначенные для вина кубки, то как помешать из-за полукруглого стола, чтобы, отпивая густую пену из весело кружащей чаши, они не пили за возвращение давних пиров, за радостный миг, когда рухнет возвышение и вождь дружины вновь сядет за общий стол, вместе со всеми, отпивая из общей чаши.
Разумеется, раздумывая надо всем этим, заботился Иоанн Феофилакт о столь дорогом ему всемогуществе вина. Он отлично знал, что тот, кто сидит сейчас в одиночестве за полукруглым столом, жадно потягивая отравляющее его вино, никогда не сойдет с возвышения, никогда не сядет за общим столом, никогда не коснется спекшимися губами густой, белой пены. Так что если захотят снести возвышение, то только вместе с ним. А что тогда? Кто поручится, что между Рейном и Эльбой еще рождаются столь удивительные дети природы? А не придет ли скорее такой, что одной рукой с силой рванет диадему императоров и наденет ее себе на голову, а другой оттолкнет поднесенную к его губам чашу с вином, весело, но злорадно хохоча: «Нет, не хочу, чтобы голова кружилась, а то еще диадема с нее слетит… Лучше уж пиво…» И вновь заскрипят возы, нагруженные грудами бочек, влекомые волами, только не на Север — ас Севера!
А для кого же останется вино? Разве что для церкви. Она велит пить мало, умеренно, но пьет тысячами и тысячами уст.
И тогда начало валиться возвышение, когда закачался полукруглый стол, Иоанн Феофилакт прежде всего подумал о том, чтобы, валясь, они не погребли под собой одинокого участника пира. Ради быстрых прибылей он снизил цены, ухудшал сорта, отдавал в аренду на самых невыгодных для себя условиях лучшие участки тускуланских земель. Бесплатно раздавая лучшие вина, притом в огромном количестве, он заново разжигал в римском народе гаснущий огонь любви к полубожественному величию императора. У все большего числа арендаторов забирал всех сыновей, чтобы увеличить вооруженную дружину тускуланского графства. Начал потихоньку поддерживать и раздувать слухи о чернокнижии папы, так как не мог тому простить его решения относительно королевской короны для Востока. Корону эту император и папа первоначально предназначали для патриция империи, потом передумали и отдали жестокому повелителю страшных диких венгров. Иоанн Феофилакт догадывался, почему они так поступили — борясь за немедленную выгоду, за молниеносную опору для шатающегося полукруглого стола; он все больше дулся на папу, полагая, что тот во всем имеет на Оттона влияние. По мнению же Иоанна Феофилакта, единственно патриций империи со своей крепкой головой, появись он в Риме, действенно поддержал бы шатающийся престол. Но ведь не появится, и удивляться этому не приходится: обида им движет и гнев. А если он не идет с помощью, то кто поможет? Бедный Оттон!
— Бедный, говоришь, дядюшка? — Голос Тимофея больше, чем когда-либо, напоминал резкий, гневный свист. — Я его жалеть не буду.
Они сидели ночью друг против друга у сводчатого окна. Слышали доносящийся с площади возле колонны гул. Это тускуланская дружина готовилась покинуть город. Поведет ее Тимофей. Встав во главе ее, будет искать Оттона, пока не найдет. Может быть, он в Равенне, может быть, еще дальше, на острове Риальто, у венетов. Тускуланское графство сохранит верность до конца.
— Сохранишь ведь, Тимофей, а?
Тимофей скрестил руки на груди, украшенной златотканым двуглавым орлом и пониже его — колонной. Растянул рот, обнажил щербину в зубах, крепко свел брови. Молчал, но и растянутый рот, и стиснутые зубы, и сморщенные брови, казалось, говорили об одном: верность сохраню. Но не требуй от меня, чтобы я его жалел.
Иоанн Феофилакт взглянул на племянника измученными глазами.
— Ошибаешься. Ты всегда ошибался. Это не он забрал у тебя Феодору Стефанию.
Тимофей пожал плечами. В движении этом было столько снисхождения к чужой слепоте, сколько и раздражения. Раздражения, что вот начинается ненужный разговор о давно минувших делах, давно уже обдуманных и давно оставленных позади.
— Будь здоров, дядюшка.
Он поднялся с места. Иоанн Феофилакт тоже.
— Вернешься?
— Вернусь. Было бы к чему. — Он отпил вина. — Хорошее. — Потом добавил: — Наше.
Когда он уже был в дверях, Иоанн Феофилакт остановил его возгласом:
— И помни, что это не император отобрал у тебя Феодору Стефанию.
Тимофей разозлился и резко повернулся.
— А кто? Может быть, его святейшество папа? — рассмеялся он сердито.
— Кое-кто посильнее их обоих, — сказал Иоанн Феофилакт и зевнул. Потом добавил сонным голосом: — Стука колес что-то не слышно. Неужели ничего не ввозят и не вывозят?
