3

В Риме обычно шумно справляли день святого Лаврентия. Но никогда, пожалуй, не праздновали его так шумно, как в десятый год пастырского служения Иоанна Пятнадцатого.

В монастыре святого Павла также много говорили и о самом празднестве, и о всеобщем веселье, которое в стенах храма, посвященного святому диакону-мученику, приказал устроить хозяин его кардинал-диакон. Он даже приказал, чтобы освободить для этого дня больше места, вывести из левого нефа своих великолепных коней, которыми уже много лет гордился перед всем Римом и проезжими чужестранцами, и, надо сказать, с полным основанием. Часть братии в монастыре святого Павла даже просила приора, чтобы он позволил им принять участие в развлечении. Но он не только отказал, а вообще запретил в этот день покидать монастырь. И все же несколько из них, главным образом уже пожилых монахов, которым древние обычаи казались более священным делом, чем новомодные клюнийские предписания, еще в канун праздника перелезли через стену и появились на карнавале в широких шляпах с петушиными перьями и в штанах, просторных снизу и обтягивающих сверху, с одной штаниной желтой, другой красной. Кардинал-диакон храма святого Лаврентия неоднократно пил в их честь, прославляя приверженность к стародавним обычаям и подбадривая, чтобы они не боялись своего нового приора, так как недолго продержатся все эти новшества, занесенные из чужих краев в священный город злобными северными ветрами, истребятся со всякой наносной мякиной, как те плевелы, о которых апостол святой Павел так хорошо писал в послании к святому Петру, ключарю господнему.

Правда, ободрение кардинала-диакона не очень помогло злополучным приверженцам стародавних обычаев — приор даже не впустил их в калитку, грозя спустить со сворки псов. Грозя ему в ответ, они удалились. Тимофей рассказал Аарону, что некоторые из них нанялись петь божественные песнопения у ворот дома консула Кресценция, одного приютил бывший покровитель, кардинал-диакон из монастыря святого Лаврентия, а двух самых молодых и сильных взяли в вооруженную стражу к дядьям Тимофея. С утра до ночи они стоят в воротах замка, напротив колонны Марка Аврелия, и, как увидят монаха-клюнийца, сразу целят в него из арбалета, чтобы совершенствоваться — как заявили они Григорию, двоюродному брату Тимофея — в благородном воинском искусстве.

Карнавал в честь святого Лаврентия мог иметь и иные последствия для монастыря святого Павла; Тимофей намекал на какой-то разговор между дядей Иоанном Феофилактом и консулом Кресценцием. Говорили как будто о надеждах, которые питают в связи с неприязнью папы Иоанна к клюнийской конгрегации, а в особенности к приору монастыря святого Павла.

— Святейший отец мог не признать выбора Герберта на архиепископство в далеком Реймсе, а уж тем более укротить какой-то там монастыришко в своей столице, — восклицал громким голосом Иоанн Феофилакт, подливая консулу самого лучшего из своих вин.

Аарона поразило, что Тимофей, говоря о дядьях, вовсе не скрывал трезвого своего мнения о них и даже некоторой неприязни. Жаловался, что приходится совместно с ними владеть виноградниками.

— А в одних моих руках это было бы прибыльное дело, — объяснял он совершенно не разбирающемуся в виноделии молоденькому монашку, — а когда владеет виноградником целая орава, то весь род нищенствует.

Со смехом он рассказал, как вцеплялись друг в друга дядя Иоанн Феофилакт и дядя Роман, когда обсуждали, не подбавить ли к хорошему вину, отправляемому на праздник в монастырь святого Лаврентия, немного прокисшего, плохого вина. После долгого галдежа решили не портить хорошего напитка; дружба кардинала-диакона еще может пригодиться… Так что на праздник Тимофей поехал, ведя двадцать шесть ослов, пригибающихся под тяжестью бочек с отборным вином. Везде по дороге его встречали бурей рукоплесканий и радостными возгласами. Перед собором буря перешла в ураган! Сотни рук потянулись к бочкам, мгновенно ослов разгрузили — Тимофей только поглядывал, чтобы не сбиться со счета, чтобы не укатили бочку нз-под носа, пока он не передаст все вино управителю кардинальского двора. Бочки катили через церковный перистиль, через главный вход и даже через центральный неф, чтобы потом свернуть палево, туда, откуда еще пахло лошадьми и где уже высились груды бутылей с оливковым маслом и мешки с овощами, а рядом топорщился целый лес весьма приятных виселиц — больших шестов, на которых болтались преимущественно жилистые петухи со свернутыми шеями, обратив мертвый, но раскрытый глаз к благожелательно улыбающимся с мозаичного свода святым.

В полдень всю базилику потрясло неслыханное смятение.

— Чудо, чудо явилось, наш храм удостоился милости! — восклицали повсюду. Тут и там плакали от радости. Люди напирали, сбивая друг друга с ног и калеча, по послушно и почтительно расступались, чтобы пропустить процессию, движущуюся с песнопениями через двор к главному входу, а оттуда к главному алтарю, где не особенно трезвый клир пытался, не очень удачно, зажечь свечи.

Аарона охватил ни с чем не сравнимый ужас, когда Тимофей рассказал ему, что творилось в храме, потрясаемом криками: «Чудо, чудо!»

Во главе процессии шел кардинал-диакон с башмаками в руках, по с мечом, заткнутым за красный пояс; босым он шел именно в честь чуда. Сразу же за ним четверо юнцов с глазами, полными страха и восторга, несли на плечах четыре скрепленных доски, на которых покачивалась белая фигура совершенно голого юноши с таким изумительным лицом, что, как говорил Тимофей, у него даже дух захватило и почему-то слезы навернулись на глаза, чего с ним никогда не бывало.

Лицо статуи было скорее грустное, а может быть, только задумчивое, это было лицо человека, углубившегося в проблемы, непонятные даже его собственному воображению. Фигуру эту еще кое-где облепляли куски земли — ведь ее откопали всего лишь час назад. Когда с трудом она была водружена в главном алтаре, все преклонили колени, а кардинал-диакон с дымящимся кадилом начал благодарственное молебствие.

— Слава тебе и почитание наше, святой Лаврентий-мученик, за то, что явил милость храму своему в день имени твоего и этим чудом возвысил его над всеми храмами в городе апостола Петра…

— Святой Патрик, святой Беда, святой мученик Эдвард, да ведь это же, наверно, Аполлон или Меркурий, а то и вовсе кровавый Марс! — прошептал, лязгая зубами, Аарон, впившись ногтями в руку рассказывающего Тимофея.

Тот даже не очень удивился, потому что, как признался, самому стало страшно, когда кто-то воскликнул с амвона пронзительно-высоким голосом:

— Братья, вы видите? Почему же это монахи морочат нас лживой болтовней, будто нагота — неугодное господу дело?.. Гляньте на святого мученика, невинного юнца!

И мгновенно сбросил с себя все, во что был облачен. Пятеро-шестеро мужчин последовали его примеру, но, когда одна из женщин стала расстегивать платье, муж ее, сам уже совершенно голый, башмаком, который держал в руке, дважды с такой силой ударил по лицу, что она покачнулась и, вероятно, упала бы, если бы ее не поддержал Тимофей.

Потом только заметил Тимофей два больших красных пятна на своем зеленом в золотые полосы кафтане.

Всеобщее внимание привлекла другая женщина, молодая, красивая и стройная. Она протискивалась сквозь толпу, широко раскрыв рот, но стиснув зубы, крепко сжимая пальцами висящий на серебряной цепочке красиво переливающийся крест. Она молила, чтобы ее пропустили к статуе… Многим целовала руки, а кардиналу-диакону поцеловала босую ногу.

— Голый святой, голый, — восклицала она удивительно звучным и певучим голосом. — О, благословенная нагота! Дай мне к тебе прикоснуться… Сказал господь: «Вера творит чудеса…» А я верю, верю… Коснусь святого — и будет у меня ребенок.

Когда спустились сумерки, зажглись цветные лампионы, покачивающиеся под украшенными цветами гирляндами, перекинутыми от колонны к колонне через весь храм до главного алтаря. Послышались звуки цитры и флейты. Начались танцы. Длинная змея смеющихся наряженных фигур потянулась между колоннами к главному алтарю. Минуя розовую от лампионов статую, каждый преклонял колено, не отрывая рук от рук соседей, — только одна женщина с плотной завесой на лице разорвала цепь, чтобы, преклонив колени, перекреститься. Внимание Тимофея тут же привлекла к себе ее фигура, стройность и благородство ее движений. Он стал раздумывать, как бы перебраться от головы змеи к хвосту, но тут оторвались друг от друга все руки и все танцующие как будто в землю вросли, несмотря на скорость движения, и, ловко повернувшись на каблуке, тут же все без всякого приказа выбросили далеко вперед другую ногу, одновременно хлопая в ладоши в ритм неожиданных, резких стенаний флейты. И в этот миг заметил Тимофей щиколотку своей соседки справа: он был ошеломлен этой ослепительной наготой, сверкнувшей между краем платья и башмаком.

Когда вечер перешел в ночь и между алтарями застучали отбиваемые днища бочек и послышался тупой смех пьяниц, Тимофей пошел за своей соседкой по танцевальной змее к правому нефу, почти темному.

Возбуждение его нарастало с силой, которая бросала его в жар. Ему казалось, что с нею творится то же самое. У него было такое чувство, будто он катится с гладкой и крутой горы, по вдруг женщина резко остановилась и, проведя пальцем по его щеке, зашептала…

— Я знаю, я вижу, ты красивый, наверняка сильный… Хорошо было бы с тобой… Но послушай, у меня муж… А замужней нельзя отдавать себя не мужу, так святые отцы говорят, это страшный грех, в геенну за это попадают… Вот если бы ты убил моего мужа, тогда другое дело… Но ведь не убьешь, так зачем же мне в геенну попадать? Чертей я не боюсь, но сам посуди, когда я буду в аду, захочет ли святой Лаврентий такой дальней и нелегкой дорогой пробираться ко мне, через все небесные круги, усеянные святыми… мимо херувимов и серафимов, мимо сил и престолов… А если я не отдам себя никому, кроме мужа, может быть, буду ближе к святому… может быть, заметит меня… может быть, призовет на свою решетку. В небесах она уже не поджаривает, эта решетка, так святые отцы говорят… Не сердись, но я предпочитаю быть с ним на небе, чем с тобой вот здесь, сейчас… Нет, ты не должен сердиться… Признайся, что хоть ты и красив, но он во сто крат красивее…

И, оторвав лампион, приблизила его к стене, откуда на них взглянуло действительно прекрасное лицо мозаичного святого Лаврентия.

Прямо против храма из-за взгорий начала заниматься бледная полоска зари. Тимофей выследил наконец женщину под покровом. Он нашел ее под аркадами двора. Заключил в объятия — она не сопротивлялась. Целовал ее сквозь завесу — тоже не сопротивлялась. Но завесу поднять не позволила. Яростно отбивалась. Была сильная. Когда рассвело, она простилась, все так же через завесу, горячими поцелуями. Разрешила ласкать себя руками, все так же смеясь каким-то холодным, явно мудрым смехом. Но тут засмеялся и Тимофей:

— Завеса, конечно, хорошая штука, но в следующий раз, отправляясь на такое празднество, сними с пальца кольцо, Феодора Стефания. Только консулы могут дарить своим женам такие камин. Кто хоть раз видел его, тот не забудет.

Она откинула завесу. И продолжала смеяться. Смеясь, она становилась не такой красивой. «Бывают же такие лица», — подумал Тимофей.

Он не скрывал удивления.

— И ты не боишься, что достославный консул узнает?

— От кого? От солнца?

— А ты не думаешь, что от меня?

— Утром скажешь, вечером тебя убьют, — спокойно сказала она.

— Кто убьет? Твои люди?

— Нет. Зачем? Они только разболтают. Твой двоюродный брат, Григорий.

— Григорий?

— Григорий или кто-нибудь другой. Любой, кому пообещаю то, что тебе сейчас хочется.

— И ты выполнишь свое обещание?

— Я не умею лгать.

— Тогда почему же ты не пообещаешь мне и не выполнишь обещание?

Говоря это, он смотрел вызывающе. И тут же дерзко припал к ней всем телом. И что удивительно, она не оттолкнула его, как он предполагал. Наоборот, сама прильнула к нему.

Но согласию тел не сопутствовало согласие глаз. Она смотрела на него вызывающе и холодно. То, что происходило с телом, будто никак не воздействовало на мысль и слово, так же и на взгляд, он не был подернут дымкой, не был горящим.

— Глуп ты, Тимофей, тускуланский граф. Нравишься ты мне. Никогда не скажу тебе, давно понравился или только сегодня, забавы ради. Но не думай, что Феодора Стефания захочет, чтобы ты позабавился ею. Ты думаешь, не видела я, какими глазами смотрел ты на крохотный кусочек ее тела между башмаком и платьем? Ты всегда так смотрел. И будешь так смотреть. Встанешь с моего ложа, но и потом будешь так же смотреть. А я этого не хочу. Не кусочек между башмаком и платьем, а можешь получить меня всю без платья и без башмаков. Но только после того, как целый год не прикоснешься к другой женщине. Так я хочу. Вот чего я стою. Сможешь? Посмотрим. И не пытайся меня обмануть. Я сразу пойму. Значит, на следующий год, в день святого Лаврентия. Будь здоров.

И вновь засмеялась. Но уже теплее, чем до этого. И пожалуй, все так же мудро. Тимофея ослепил щедро разбрызгиваемый солнцем багрянец. Но не только поэтому закрыл он руками глаза. Он чувствовал себя, объясняя Аарону, так же, как тогда, когда заработал синяк. Пожалуй, хуже. Нет, не хуже, а как-то непонятно…

Аарон слушал рассказ Тимофея с неподвижными, широко раскрытыми глазами. Воспитанник пустынных обителей и монастырей знал о вопросах тела и любви только то, что содержалось в проповедях и книгах. Правда, именно книги и являли множество соблазнов. Но это были соблазны единственно для духовного взора. Андромеда, Лаодамия, Медея, Елена и Александрова Роксана нередко восставали между латинскими строфами и непристойно будоражили своей нагой красотой. Особенно навязчиво являлись ему охотница Аталанта и тяжко вооруженная Пенфесилия. Он краснел от стыда, когда вопреки страшному напряжению мышц чувствовал, что не справится, вот-вот кинется следом за Аталантой на калидонского вепря. Тогда он падал на мокрую землю и стыдливо припадал губами к глубоким оттискам ее больших, сильных пальцев.

Правда, когда-то его сильно потрясло зрелище рыбака и пастушки, припавших друг к другу, в то время как погп их были окунуты в весело журчащий поток. Вообще-го его рано приучили смотреть на телесные связи спокойно, как на дело, недостойное возвышенного духа. Мудрость книг и полных холодной логики собеседований с богом и святыми была для него, как и для его учителей, столь упоительным наслаждением, что ради него стоило без всякого сожаления отречься от столь низкого наслаждения женскими объятиями, о котором мудрец из мудрецов Августин сказал презрительно, что, длясь краткий миг, оставляет после себя не только у людей, но и у неразумных животных одну грусть. Правда, была в королевском замке в Кингстоне круглая комната, где подросток Аарон познал трепет, действующий не только на душевный взор. Комната, где некогда в день коронации архиепископ Одо застал короля Эдвига с двумя знатными дамами: Эгифой и Этельгифой. С широкого ложа, на котором, кажется, полстолетия никто не спал, как будто лишь на Аарона смотрели две пары голубых женских глаз. Две пары женских уст рассказывали ему стыдливо — но ведь он чувствовал — и греховно возбужденным шепотом о том, что в этой комнате творилось.

Но посещения Кингстона бывали редко. А посты, короткий сон и усердное, постоянное сидение над рукописями — все это создавало столь мощный щит, что долгие годы Аарон не с тревогой, а со спокойным, уверенным равнодушием вслушивался в приближающуюся тихую поступь легких ног веселого глупыша, который изредка, но все реже возникал перед его духовным взором среди черных или цветных букв, трепеща украденными у сонного ангела крылышками.

И вот ради той самой силы, которой он обладает, приходит Тимофей. Расспрашивает о постах, о недолгом сне, поначалу таком тягостном, о пользе жесткой постели, даже о пользе бичевания и мелкого щебня под босыми ногами. Но расспрашивает, радея но о приобщении к мудрости. А о том, как сблизиться с Феодорой Стефанией!

Аарон посоветовал ему обратиться к приору. Тимофей пошел. Назавтра во время вечерней трапезы приор заинтересовал братьев поучительным рассказом о вертопрахе, которому святой Лаврентий указал единственно верную дорогу к совершенству: черпать дары из сокровищницы умерщвления, ключ к которой святой дух вручил в исключительное владение клюнийскому единению. И что особенно должно радовать сердца братьев: вертопрах этот — птенец из заваленного пометом тускуланского гнезда!

Тимофей все чаще приходил в монастырь святого Павла. И всегда выманивал Аарона прогуляться под аркадами. И всегда приходил с чем-то новым в себе. В выражении глаз, в голосе, чертах лица, движениях, даже в подборе слов и движении мысли. Становился все более сосредоточенным и, как называл это Аарон, все более распираемым высвобождающимся духом.

Разговоры, которые он вел, приобретали неожиданно серьезный характер. Аарон долго не мог прийти в себя от удивления, когда Тимофей как-то подсел к нему в библиотеке и попросил книгу. Правда, она быстро ему прискучила. Но во второй раз просидел дольше. И что неслыханно поразило Аарона — когда Тимофей заговорил о прочитанном, то изъяснялся безукоризненным и необычным для себя языком прочитанной книги и рассуждал так умно, как не часто могли рассуждать отцы, отдавшие многие годы чтению этих книг.

Все чаще бывали минуты, когда Аарон забывал, с чего, собственно, все началось, забывал настолько, что его даже поразила улыбка — очень топкая улыбка, с которой Тимофей как-то рассказал, что приор призвал его к себе и доброжелательным, почти трогательным тоном расспрашивал, не слышит ли Тимофей в себе внутренних голосов, призывающих приходить сюда не время от времени, а остаться навсегда. И только ранняя весенняя гроза напомнила Аарону обо всем. Грозы такой давно не помнили в монастыре. Зажгли все свечи, окропили все степы святой водой, забили во все колокола и колокольцы, которыми так гордился перед Римом монастырь святого Павла. Огненная стрела упала с черного неба недалеко от монастыря в темную рощу, где три святых источника били из того места, которого коснулась глава святого Павла, когда она, отсеченная от тела, трижды подпрыгнула, пока не замерла. Ужасающий грохот потряс мощные степы храма. Несколько отцов сомлели от страха. Аарон заткнул уши: не только для того, чтобы приглушить последующий раскат, а чтобы вообще не слышать неожиданного гула, неведомо откуда валящихся на него гекзаметров, из-за которых представал, как будто из-за туч, грозный, но величественный облик Юпитера. Он был уверен, что именно этот навязчивый образ — грозный, но величественный — уже самим своим грешным возникновением немедленно навлечет на него кару Христа в виде другой огненной стрелы. Он ужо видел, как ее взвешивают в руке — на сей раз не в руке Юпитера, а того, что без аполлоновской улыбки безжалостно взирает, окруженный мозаикой из литого золота на арке Плацидии. Он взглянул на небо, прошептал: «На черных путях…» и закрыл глаза. Но грохот не повторился. И он открыл глаза.

Аарон всегда боялся грозы. Еще среди лугов Ирландии. Не мог тогда надивиться замшелым, белобородым монахам, спокойно переворачивающим в, казалось бы, вот-вот готовых развалиться шалашах истлевшие листы, испещренные таинственными лямбдами, омегами и пси. И только раз в жизни разделил опасение многих набожных достойных людей, не является ли учитель Герберт колдуном: когда, неуклюже распростершись на деревянной лесенке причудливой башенки в Реймсе, впивался он испуганными глазами в бородатого архиепископа, спокойно сидящего под раскачиваемым порывами навесом на вершине башенки, припав глазом к длинной трубе, дерзко, даже святотатственно направленной в раздираемое ужасающими вспышками небо.

Но Аарон был уверен, что уж кто-кто, а Тимофей наверняка не боится грозы. Даже не знал, откуда эта вера в беззаботное спокойствие и силу приятеля. Но верил. И как же он удивился, когда увидел, что после грохота, который обрушился в рощу Трех источников, у Тимофея затряслись колени и залязгали зубы. Разочарование это даже обрадовало его. Оно делало приятеля более близким, давало возможность ощущать свою силу, утешая другого. Он обратил к посеревшему лицу взгляд, полный братской любви. Тимофей глухо ответил сквозь часто-часто стучащие зубы:

— Чего уж глупее, схлопотать в лоб от Михаила Архангела до того, как настанет день святого Лаврентия…

Михаил Архангел не сразил Тимофея, но напрасной была радость, с которой он приветствовал радугу, переброшенную невидимыми руками Марии от Яникула до тибуртинских тысячелетних кипарисов. Напрасно высматривал он святого Лаврентия, который должен был вернуться под игру цветных лампионов, стук выбиваемых днищ, вопли обреченных петухов, под танцевальную музыку цитр, флейт и плещущих ладоней. Прежде чем он вообще пришел, на площади перед храмом его имени явился некто другой. Явился под стук молотков, разбивающих на белые куски прекрасное нагое тело не то с грустным, не то по-неземному задумчивым прекрасным лицом. Явился под страшную музыку дико ржущих в предсмертной агонии коней, вытянутых из церковного нефа сильными руками с такими мощными мускулами, что казалось, они даже разрывают бледно-розовую кожу. Явился под рыдания женщин, крик детей и немую угрюмую настороженность мужчин.

Явился с мечом. Не со своим мечом. А с тем, о котором Христос говорил ученикам, выходя с вечери.

В храме святого Павла приор возносил благодарственные моления. По отцы и братья заглушали их не смолкающим долгие недели шепотом ужаса.

Тимофей, бледнее, чем когда-либо, пересказал Аарону, что творилось в то страшное утро. И то, что он рассказывал, тут же всплывало картиной. Картиной без красок. Только свет и тьма. Темные, недвижные огромные саксы держат перед собой, между столбами расставленных ног, светлые щиты. Между светлых недвижных глаз темной стрелой стекают от плоских шлемов до самого рта забрала. А перед безмолвной, пугающей шеренгой темная фигура на светлом коне источает страшную тьму неумолимых приговоров. И темным казалось не старое, но старчески искаженное от долголетних страданий, окаймленное буйством светлых кудрей лицо всадника.

У ног копя темным пятном стоит на коленях кардинал-диакон храма святого Лаврентия. В трясущихся руках он держит большую раскрытую книгу, где редкие ряды букв не приглушают ослепительной белизны страниц. Налитые темной кровью глаза беспомощно бегают по темным знакам.

— Владыка господнего храма, вот твое оправдание, — раздается голос с вышины, со спины коня. — Покажи, как ты читал своей пастве Священное Писание…

С трудом, по слогам читает кардинал-диакон. Еле понимает лишь третье слово из того, что видит перед собой в книге.

— Прочтите ему, — слышится все тот же голос.

Худой высокий молоденький монах берет из рук коленопреклоненного книгу. Читает дрожащим, испуга иным голосом, но правильно и быстро:

— Написано, дом мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников.

— Слышали? — голос всадника сечет, словно замороженное в снегах севера железо. — Дом мой есть дом молитвы, а не дом довольства для утробы, разврата для плоти и темноты для головы. Рек господь в Кесарии Филипповой Петру: «Дам тебе ключи царства небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». Силой Петровой разрешаю на вечные времена твой союз с богом сил, недостойный ты пастырь… Удались из священного места… Благодари святого Лаврентия, что не ввергнут тебя сразу туда, где плач и скрежет зубовный…

С болезненно искаженным лицом слушал Аарон Тимофея. Громким шепотом благословлял карающую десницу господню, но в глазах его стояли слезы страдания. А тихий плач перешел в неудержимое рыдание, когда Тимофей рассказал, как железо, крепко зажатое в сильной руке, со свистом отсекло у молодой, красивой женщины руку, которой она в ночь грешного веселия коснулась наготы белой статуи. Даже Тимофей удивился: «Ну скажи, разве не верно повторил слова Писания наместник Петра с высоты белого коня: „Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее…“»

Спустя годы Аарон робко спросил у папы Сильвестра, был ли его предшественник, Григорий Пятый, верный наместник Христа, взирающего с арки Плацидии, также и наместником доброго пастыря, Христа ирландских пустынных обителей и британских монастырских школ? Но ведь никогда никому, даже Тимофею, даже Рихезе, не поведает он, что ему тогда сказал папа.

И еще признался он тогда, что жаль ему было белой статуи, разбитой молотками на куски. «Это не грех, — живо успокоил его папа. — Мне тоже жаль… сейчас бы украшал этот Меркурий перистиль в Латеранском дворце… Но успокойся…»

Он взял Аарона за руку и провел в свою спальню. На столе, заваленном пергаментами и моделями геометрических фигур, лежала белая голова. Прелестное лицо смотрело на Аарона глазами без зрачков с удивительной грустью, а может быть, только в раздумий о делах, непонятных людскому воображению.

Охваченный волнением, Аарон преклонил колени и поцеловал покрытые мозолями от многого писания пальцы Сильвестра Второго.

Настал день святого Лаврентия. Уже накануне Рим бурлил. Но бурлил глухо. С резким железным лязгом вошел через Фламинские ворота саксонский отряд, приведенный из Сполето. Но больше всего изумляло и подавляло римлян то, что охрану перед храмом несли вперемежку с авентинскими и клюнийскими монахами вооруженные кольями, копьями и даже мечами парни с тускуланских взгорий: вот до чего стал преданным Иоанн Феофилакт с братьями своими германскому папе!

Утром богослужение перед главным алтарем совершил сам папа. Перед службой он спросил отца-управителя, сколько солидов было истрачено в прошлый раз на празднество и угощение. Управитель умышленно завысил эти расходы.

— Хорошо, — спокойно сказал Григорий Пятый. — Ровно столько и раздай бедным.

Управитель покачнулся. Потом спросил, а кто же по закону управляет храмом и его богатствами, когда одного кардинала-диакона устранили, а другого еще не назначили.

— Я, — все так же спокойно ответил папа, — как и всей церковью Христовой.

В тот же вечер управитель посетил Иоанна Феофилакта, который ночью послал закрытую лектику за кардиналом-епископом Портоским. А еще до рассвета та же самая лектика отправилась из замка, что напротив колонны Марка Аврелия, к Номентанской дороге. Солнце еще не вышло из-за храма святого Лаврентия, когда шесть пар ног, привыкших давить виноград, а благодаря этому и неутомимых в долгой ходьбе, недвижно замерли у ступеней, ведущих к окруженному розовыми колоннами дому.

Феодора Стефания видела в окно, как шесть пар рук мешают друг другу раздернуть занавесы, плотно укрывающие лектику.

— Ты видел Феодору Стефанию? — вот первый вопрос, которым встретил Аарон Тимофея на другой день после празднества. И сам страшно удивился, что это вырвалось у него. Ведь он никогда со времени их первого разговора, когда они вышли из храма, не касался этой истории. Истории, столь для него стыдливой, странной и даже несколько страшной.

Тимофей серьезно кивнул: да, видел.

Аарон, осмелев, спросил вновь:

— Говорил с нею?

— Нет, не говорил.

Но Аарон за год уже научился разбираться в чувствах приятеля и не вполне был уверен, правду ли тот говорит.

По словам Тимофея, вечером, когда процессия авентинских монахов залила весь храм желтым светом восковых свечей, он увидел при этом свете Феодору Стефанию, прислонившуюся к потрескавшейся колонне. Сразу за нею стоял на коленях ее сынишка, время от времени высовывая светлую головку между локтей коленопреклоненных нянек.

И с этого времени история отношений Тимофея и Феодоры Стефании не давала ни на минуту покоя Аарону. Мысли о ней являлись к нему во время молитвы, пробуждали от сна необычной, даже мучительной ясностью картин, проступали между фразами и словами, которые он читал или сам писал. Он начал расспрашивать отцов и братьев о Феодоре Стефании, хитро скрывая истинную причину, чтобы не выдать себя. Так что прежде всего расспрашивал о ее муже. Из полученных ответов следовало, что консул Кресценций — чудовище, исполненное не только ужаса, но и могущества; большинство собеседников Аарона изумлялись, отчего это святейший папа Григорий не воспользовался во время коронации готовностью юного императора Оттона Третьего немедленно отомстить всему роду Кресценциев за десятилетия гонений и унижений, которые претерпела от них римская церковь. И постепенно в ходе разговоров личность консула Иоанна начала интересовать Аарона сама по себе, а не только потому, что он муж Феодоры Стефании. К чему же он стремится? Чего еще хочет? О чем мечтает добровольный узник дома, окруженного розовыми колоннами? И самое главное: в чем его сила? Неужели только в привязанности римлян к стародавним обычаям? Только в их ненависти и презрении к чужим и всяческим новшествам? На чем держится целые десятилетия длящаяся ожесточенная, порой явная, порой скрытая борьба Кресценциев и всех связанных с ними узами родства — борьба с являющимися в Рим за императорской диадемой Оттонами и орудиями Оттонов, папами? На что рассчитывали, когда изгоняли, заточали или убивали этих Оттоновых пап, а ставили своих? Кто за ними стоит?

— Мои дядья, — ответил Тимофей, которого как-то спросил об этом Аарон.

— Кто-то очень сильный, — задумчиво сказал приор и, к великому сокрушению Аарона, тут же добавил: — Но ты еще ребенок, сын мой, чтобы понять это.

Ответ Тимофея смешил Аарона, ответ приора настораживал. Но ничего нового он не мог выведать, и вновь Феодора Стефания заслонила собой мужа. Заслонила своей стройной фигурой, зелеными глазами и золотыми волосами, голосом, смехом и прежде всего вызовом, брошенным Тимофею. Аарон знал ее только по рассказам приятеля, но знал хорошо. Целуя во сне оттиски больших, сильных пальцев на мокрой земле, он уже знал, что это следы не Аталанты-охотницы, а Феодоры Стефании. Еще в Гластонбери ему неоднократно являлся сон, что он вырывает у Менелая меч, которым тот хотел пронзить Елену. Теперь, заново переживая этот сон, он уже знал, что вовсе по за Елену так боится…

Между друзьями пробежал холодок. Аарона обидело, что Тимофей перестал с ним разговаривать о Феодоре Стефании, а вопросы отсекал коротко и сухо, иногда даже резко. Больше всего донимал Аарона вопрос, продолжает ли Тимофей и дальше заниматься умерщвлением плоти. Из обрывочных слов приора явствовало, что да. Во всяком случае, в монастырской библиотеке Тимофей неизменно был частым гостем и просиживал там все дольше. Аарон начал болезненно воспринимать угрозу своему превосходству. Разумеется, он тут же высмеивал себя за подобную глупость, ибо какое может быть сравнение между рыбаком, почти с младенчества неизменно закидывающим сеть в глубины озера, над которым живет, и странствующим торговцем, которого занесло к озеру, где он, пока не укажут дорогу, забавляется тем, что закидывает удочку, а доселе и в руках ее не держал! Холодок, однако, рос. Сколько раз уже случалось, что Тимофей бывал в монастыре и уходил, не перекинувшись с Аароном словом. И вот как-то в начале сентября два часа он просидел у приора и потом не позвал приятеля, чтобы, как раньше, рассказать, о чем шел разговор. А ведь видно, что о чем-то важном, так как приор потом весь вечер ходил возбужденный и мрачный. А на другой день послал одного монаха за Тимофеем. Аарона это чуть до слез не довело. После нового долгого разговора с Тимофеем приор, еще более взволнованный, велел подать лектику и отнести его в базилику Петра. Аарон чувствовал, что происходит что-то чрезвычайно важное. Что-то такое, в чем принимает участие Тимофей. А его, Аарона, никто не зовет участвовать в делах, где чувствуешь, где знаешь, что происходит что-то важное.

После возвращения из базилики вновь разговор приора с Тимофеем! Но это уже последний. И больше Тимофей в монастыре не появлялся. Аарон не жалел, не тосковал. Ему только не давали покоя слова из последнего разговора. Сквозь щель неприкрытой двери, соединяющей библиотеку с кельей приора, он увидел, что Тимофей стоит на коленях, а приор благословляет его:

— Я верю тебе, сын мой, но святейший отец не велит мне верить.

— Как бы он не пожалел, — глухо ответил Тимофей. Сухо и с какой-то одержимостью.

Оказалось, что пожалел.

Потому что случилось то, о чем Тимофей напрасно старался предупредить папу: Рим нарушил верность папе Григорию Пятому.

Сентябрьской ночью Рим пришел с факелами к стенам Леополиса, швыряя камнями и крича: «Respublica!» Еще заставил благодарить, что только изгоняет, а не убивает.

На башне Теодориха — по левую руку от прячущего меч в ножны ангела — сверкнули серебряные орлы, знаки патриция. Патриция Римской империи. Но какой империи? Ведь разбушевавшийся, взбунтовавшийся Рим согласным воем отвечал не только на «не желаем германского папу», но и на «не желаем германского императора». И то и другое «не желаем» бросал страстным голосом в сводчатое окно замка, что напротив колонны Марка Аврелия, Иоанн Феофилакт.

В старом здании курии на Римском Форуме поспешно готовилась к трудной игре в сенат галдящая орава черноглазых, темноволосых, не умеющих ни читать, ни писать подростков, внуков Марозии и Феодоры, знаменитых некогда повелительниц Рима, а еще более знаменитых, буйно плодоносящих жриц любви.

Улицы закипели монахами, которые скинули темные длинные одеяния и вызывали восторженные крики своими широкими шляпами с петушиным пером и штанами, где одна штанина красная, а другая желтая, ужасно широкими снизу и обтягивающими сверху.

Кардинал-диакон храма святого Лаврентия, излучая торжествующую улыбку, наспех купил несколько коней, чтобы торжественно ввести их в церковный неф. Вновь подпрыгнули цены на тускуланские вина. И вновь зазвучал между алтарями звонкий, радостный, чувственный женский смех.

Небо, казалось, стронулось со своих опор. Звезды сошли со своих извечных орбит. Это с тысячами трепещущих, словно звезды, факелов валила огромная толпа по старой Номентанской дороге. Тысячи голосов раздирали тишину, с которой успели уже свыкнуться глицинии, украшающие виллу, окруженную розовыми колоннами. Консула Иоанна Кресценция просто вырвали из теплых объятий жены и на плечах тысяч людей понесли к Капитолию. Там его, словно тюк, бросили на древние ступени, розовые от света факелов и такие холодные для ног, согретых ступнями Феодоры Стефании. Там Рим преклонился перед ним как перед патрицием.

У Иоанна Кресценция была хорошая память и он знал, что у Рима память плохая. Так что он не прилагал больших усилий, не завидовал красноречию Иоанна Феофилакта, он бросал в тесную толпу те же самые слова, которые произносил несколько лет назад, когда изгонял других, давних пап… и примерно те же самые, которые произносил его отец, изгоняя других, еще более давних…

Словом, «стихийный взрыв многих тысяч, превыше всего любящих свободу», «бессмертное волчье племя квиритов», «златое руно свободы», «благая жертвенная кровь, каждая капля которой стала морем масла, питающего священный огонь благородного гнева» и еще, что «римский народ, всегда римский народ и только римский народ».

И римский народ верил, что превыше всего — он, всегда он и только он.

— Стадо глупцов, — сказал братьям Иоанн Феофилакт, отходя от сводчатого окна в глубь комнаты.

— Стадо глупцов, — повторил Тимофей слова дяди, вытирая кровь с лица зеленым, прозрачным платком, который Аарон время от времени мочил в холодной воде.

На сей раз синяк был у Тимофея не только на лбу. Все лицо синее, а из жутко распухших губ и из-под левого уха текли струйки крови.

Время от времени он совал палец в рот и трогал верхние зубы.

— Шатаются, — установил он глухим, полным ярости шепотом, стараясь не смотреть Аарону в глаза. Но потом пересилил себя, взглянул и даже попытался улыбнуться.

Избитый, охающий, плюющийся кровью и даже зубами, он считал, что ему еще повезло. Ах, как повезло! Он не сомневался, что дядья и двоюродные братцы без колебаний всадили бы в него нож или просто тихо придушили бы, если бы догадались — прежде чем он ускользнул, — что именно он решил предпринять.

Иоанн Феофилакт, разумеется, не запачкал своей холеной руки таким низким делом, как битье. Но когда Тимофей, дерзко глядя ему в глаза, крикнул: «Лисы и змеи! Нож в спину — вот девиз тускуланских графов!» — лицо Иоанна Феофилакта с выражением на нем не гнева, а огорчения и неудовольствия стало медленно обращаться к противоположному углу, где, набычившись, стояли всей ватагой, готовые к прыжку, младшие братья и кузены. Они с лета поняли, что означает медленный поворот огорченного лица. И ответили великолепно согласованным прыжком гончего пса, нет, даже леопарда. Били Тимофея долго, деловито, старательно и почти бесшумно. Потом пинками выбросили за дверь. Усталые, потные, они были уверены, что с него хватит, что проучили его и указали обратную дорогу к семейному единству. Слишком мало у них было воображения, чтобы предвидеть, что не пройдет и часа, как он будет уже за стенами, стонущий, плохо соображающий, но полный решимости заменить папе Григорию Пятому весь неверный Рим.

Он выследил папу в темной роще, куда недавно ударила молния. Встречен он был высокомерным и презрительным вопросом: кто его подослал? Потом: кто его прислал? Но Тимофей не дал себя ошеломить или сбить с толку. Упорство, с которым он шел к намеченной цели, упорство, которое превозмогло привычки и родственные узы, страх и одиночество, слабость и боль, превозмогло даже недоверие и настороженность изгнанника. В монастырь святого Павла истекающий кровью Тимофей вошел в качестве посланца и поверенного папы.

В монастыре все бурлило. Большинство отцов и братьев охватил страх, но было много и таких, кто с жаром приветствовал день переворота и перемен. День возрождения стародавних обычаев, день поражения и осуждения клюнийского новшества. На дворе перед храмом уже мелькали петушиные перья на шляпах, повара с радостью и презрением выливали в корыто для монастырского кабана приготовленную на постный день похлебку. Приор заперся в келье с Тимофеем, Аароном и тремя отцами, самыми почтенными, хотя и молодыми годами. Он отлично владел собой, по не мог скрыть бледности лица и дрожащих губ. Он осведомился у отцов, не надлежит ли скорее уделить наместнику Петрову убежище за прочными стенами монастыря, чем становиться соучастниками бунта, молчаливо соглашаясь на его изгнание. Напомнил, что Христос куда больше осуждал теплых, нежели горячих и холодных. Но отцы лучше своего настоятеля ощущали настроение в монастыре. Они знали, что даже те, кто с болью переживает случившееся, тут же примкнут к радующимся, как только донесется весть о прибытии папы. Примкнут из страха перед местью Рима.

Насколько они были правы, выяснилось вскорости: монахи не допустили даже, чтобы Тимофей мог взять мешок с едой. Порвали в клочья одежду, которую Аарон пытался пронести в калитку в большом капюшоне своего плаща. При этом даже побили. С тех пор как его последний раз много-много лет назад высекли розгами за то, что перепутал гекзаметр с пентаметром, он уже не помнил, что значит быть битым. И хотя искры из глаз посыпались, страдал он не очень сильно, даже испытывал некоторую гордость, что вот как-то разделяет судьбу друга, которого, он это чувствовал, вновь очень любит.

Он вышел проводить Тимофея. Впервые вышел за монастырскую калитку без присмотра. Впервые чувствовал себя действительно взрослым. Он обращался к себе со словами Ахиллеса, что упивается угрозой опасности. За каждым кустом видел он сверкающее острие. Слышал за собою топот тысяч ног. Даже представлял себе, как погибает. Погибает славной, мученической смертью. И не отгонял от себя этих картин, нет, даже призывал их. Они заслоняли мысль о том, что действительно пугало его сверх меры: мысль об одиноком возвращении.

Тимофей то и дело презрительно вскрикивал, что римский народ — это стадо глупцов.

— Ты только подумай, — шипел он сквозь распухшие губы, — они и впрямь верят, что пробудили Иоанна Кресценция от сна. Что силой притащили его на Капитолий. Даже грозили ему, что убьют, когда тот кричал, что хотя и любит превыше всего Республику, по не может… правда же не может, что он клялся пане и императору на мощах святых, что никогда не покинет виллу с розовыми колоннами… Заметь, брат, он кричал: «Германскому папе и германскому императору…» Две капли масла в огонь…

А ведь он, Тимофей, давно уже чуял, давно предостерегал. Не слушали его. Не верили, когда он, стараясь говорить как можно цветистее, по-книжному, со всем богатством сравнений, убеждал, что бывший консул вот уже несколько месяцев ткет паутину вокруг папы, что как поэт стихи, так и он отрабатывает каждую деталь мнимо стихийных страстей римского народа. Что со сноровкой настоящего ремесленника обдумывает каждый якобы неожиданный крик, который возбуждает смелость толпы… взвешивает каждую кайлю крови, которая должна явиться меркой масла, питающего огонь ярости.

Говорил и о своих дядьях, которые тщательно оттачивают ножницы своих замыслов, чтобы усердно помогать Кресценцию в прибыльном деле стрижения золотого руна воскресшей древнеримской свободы.

— Помнишь, ты спрашивал, кто поддерживает Кресценция? Я сказал: мои дядья. Ты не поверил, смеялся. А ведь это так. Они его поддерживают. Он даже сам не знает, как они его поддерживают. Может, даже крепче, чем он того хочет.

Шли долго. Тимофей, несмотря на слабость и боль, болтал без умолку. Точно хотел выговориться за все то время, когда волна холода и отчуждения так явно отбросила их друг от друга. А может быть, и за то время, когда им не придется видеться. А может быть, Тимофей думал о том же, что и Аарон: что, может быть, это вообще их последний разговор.

Возродившиеся дружба и доверие как будто смягчали боль, заставляли забыть о выбитых трех зубах, из-за которых не одно слово превращалось в шипение или свист.

И вот в какую-то минуту Аарон осознал, что из болтовни друга все яснее вырисовываются удивительные вещи, он даже остановился и судорожно отдернул руку, всю дорогу поддерживающую локоть приятеля. Несмотря на всю несомненную преданность папе и его делу, преданность, которую он доказал своей смелостью, предприимчивостью и прежде всего перенесенными жестокими побоями, несмотря на всю злость на римский народ и своих близких, Тимофей как будто доволен всем ходом событий, именно таким, а не иным. Аарон понял, что участие дядьев и двоюродных братьев в бунте против папы весьма даже на руку Тимофею. И когда он бросал вызов всему своему роду, крикнув: «Нож в спину — вот девиз тускуланских графов!» — он сознательно стремился к неизбежному и неотвратимому разрыву всяческих уз между «они» и «я». И вдруг Аарону, у которого была отличная память, показалось, что не много месяцев назад, а всего лишь миг назад он услышал: «Тускуланские виноградники в моих руках это было б прибыльное дело, а когда ими владеет целая орава, то весь род нищенствует…»

До них донеслось журчание трех ручьев. И вот они уже видят их. Трижды преклонив колени в тех местах, где должна была коснуться голова апостола Павла, они приблизились к маленькой сумрачной часовенке.

Аарон почувствовал, что ноги у него приросли к земле от робости. В ушах зазвенело, послышался грохот молотов, разбивающих белую прекрасную статую, ужасное предсмертное ржание убиваемых коней, душераздирающий, молящий крик женщины, которой отрубили руку…

Но нет, это же невозможно, невозможно, чтобы эта длинная, худая фигура, закутанная в слишком короткий, до смешного короткий черный плащ с надвинутым на глаза капюшоном, была светловолосым всадником, принесшим Риму карающий меч.

Никакого ужаса, никакого страха, даже тревоги, только жалость, только жалость могли вызвать худые руки, торчащие из еле достигающих локтей рукавов… И пожалуй, только это и страшно… так страшно, что Аарон даже глаза закрыл, — то, что наместник Христа, первосвященник, ведающий золотыми ключами от царства небесного, — нагой… совершенно нагой под этим самым бедным монашеским одеянием… нагой наготой неожиданности и бегства…

Аарон с отчаянием смотрит на свои маленькие ноги. Возвращение босиком в монастырь было бы для него триумфальным шествием… горделивым шествием сохраненной преданности…

У Тимофея тоже маленькие ноги. Но книги о стародавних деяниях в монастырской библиотеке научили его понимать многое. Многое такое, над чем бы он раньше только зло посмеялся. Тимофей снимает остроносые башмаки и швыряет их в кусты.

После чего начинает говорить. Говорит о том, что уже самое время. Что в любой момент разбушевавшийся, опьяненный собой Рим обрушится темным муравейником на монастырь, на храм. И что монахи наверняка скажут, где скрывается папа. И Рим хлынет в темную рощу, втопчет в землю святую воду трех источников, а вместе с ними может втоптать и свое слово — слово: «Изгнание, но не смерть».

Из провалов памяти выплывают картины. Вот Гектор перед Скейскими воротами — не слышит молящих призывов отца. Вот Антигона, погребающая брата, — ведь она же знает, что вместе с ним погребает себя. Вот Кай Гракх, бросающийся на меч. И Брут. И Кассий. Порция, глотающая раскаленный уголь. Ганнибал с ядом в руке. Аарон делает страшное усилие и говорит этим картинам: «Нет». Но как же он может сказать «нет» Лаврентию на раскаленной решетке, тридцати лугдунским легионерам, Цецилии и Агнессе, а прежде всего трем источникам подле него?

И тут его заливает мощная волна стыда. Поистине не судите, да не судимы будете! Когда Нет дрогнул перед мечом, направленным на него, жена выхватила этот меч, пронзила себя и с улыбкой сказала: «Не больно». А он, Аарон? Почему он тоже не скинет сандалий, не станет рядом с Тимофеем, не скажет: «Благослови, святейший отец, на совместный с тобою путь!»?

Пусть скажет только одно слово, тогда исчезнет повод для не дающей покоя боли, что вот Тимофея он втягивает в большие и важные дела, а его нет! Долгие годы он вздыхал, что должен сидеть над рукописями, а ведь он создан для деяний, равных Геракловым! И во сне и наяву виделся ему мощный бег рядом с Аталантой на калидонского вепря. Вот его Калидон! Одно слово, только одно.

Тем временем Тимофей обсуждал, какой дорогой им идти. Со смирением он сказал, что позволяет себе указывать дорогу потому, что святейший отец, поскольку он германец, наверняка не знает окрестностей Рима, тогда как нет такой тропинки, по которой бы он, Тимофей, не проходил десятки раз. Аарона поразили слова «поскольку германец». Интересно, не задело ли это и папу? Не прозвучало ли это в его ушах так же, как если бы вышло из уст Кресценция? Тимофей советовал обогнуть город, пересечь Тибуртинскую дорогу и попытаться перейти Тибр вброд повыше Мильвийского моста. А выйдя на Фламинскую дорогу, с сумерками можно направиться в Сполето, тамошний князь наверняка не откажет изгнаннику в гостеприимстве. К тому же там стоит саксонский отряд, он маловат, конечно, чтобы предпринять попытку вернуться, но достаточный, чтобы обеспечить полную безопасность на месте.

Широкий капюшон был низко надвинут на лицо папы, и трудно было понять, слушает ли он говорящего. Тимофей считал, что слушает. Потому его страшно поразило, когда Григорий Пятый прервал его вопросом:

— Скажи, почему твой род нарушил мне верность?

Вопрос прозвучал так неожиданно, что явно сбил Тимофея с толку и лишил его уверенности. Заикаясь, он стал что-то мямлить, объяснять, весьма напоминая дядю Иоанна Феофилакта или Кресценция… Он просит у святейшего отца прощения, но древняя гордость квиритов… но Республика…

Аарон вновь зажмурился. И был уверен, что папа вот-вот взорвется. Тог действительно взорвался, но не гневом, а смехом, который показался в этих условиях просто невыносимым.

Смеясь, папа приглядывался к золотистым волосам Тимофея, к тонущим в синяках зеленоватым глазам, к широким плечам и грубо связанным коленям.

— Тоже мне квирит! — пробормотал он. — Цицерон велел бы такого палками прогнать с Форума. — И добавил, но уже серьезнее: — Читать умеешь? — А когда Тимофей гордо кивнул, продолжал: — Если бы ты взглянул в прекрасные истории, обстоятельно описанные многоученым аббатом Видукиндом, то знал бы, что еще недавно лангобарды, от которых происходите и вы, и Кресценции, были куда большими варварами, чем саксы… что римляне боялись вас, как свирепых псов… Что же это вы возноситесь предо мной? Почему мною гнушаетесь?

В последних словах папы прозвучала горечь, переходящая в грусть, и от этого сжалось сердце Аарона.

— Республика… Республика… — продолжал папа спустя минуту. — Да ты почитай мудрейшего Августина о судьбах могущественных держав… И поучительный Иеронимов перевод «Хроники» Евсевия… А что пророк Даниил провидел во вдохновенном видении? Ужасные колоссы на глиняных ногах… Вот смотри, не будь этот родник священным, кинул бы я туда твой башмак, и он поплыл бы… Будешь пытаться — рукой, обеими руками, палкой — обратно его выхватить, а течение все равно с собой его понесет, потому что оно сильнее… А если достанешь его из потока? Не наденешь на ногу, потому что мокрый… Попробуешь высушить, тоже ничего не даст, потому что ссохнется… Мертвый будет…

В голосе Тимофея послышался испуг, когда он на одном дыхании, со свистом и шипом выговаривая слова, выдавил:

— Прости, святейший отец, я солгал.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что солгал.

— Где же ты солгал?

— Я говорил: квириты, Республика. А на самом деле я думаю, что-то другое толкнуло моих родичей против тебя… Может быть, и меня толкнуло бы, не будь у меня глаз получше, чем у них у всех.

— Так что же?

— Пиво.

— Что ты сказал?

— Я сказал, пиво, святейший отец.

Аарон подумал, что лучше бы ему оглохнуть. И почувствовал, что заливается румянцем стыда. Он хотел заткнуть уши, но, поскольку папа слушал внимательно, не осмелился.

Прежде всего ему неприятно было слушать, как Тимофей говорил: видимо, губы у него распухли еще больше, и сквозь них протискивалась не обычная людская речь, а глухое бормотание. А еще неприятнее было слышать то, что Тимофей говорил. Аарон не без удовольствия подумал, что один раз закинуть уду в озеро мудрости еще не значит сделать из бродяги рыболова. Тимофей говорил о том, что все могущество тускуланских графов — это виноградники, так как Рим хочет пить, Рим любит пить, Рим должен пить и всегда пить будет, а ничего лучшего для питья он не получил, чем вино, которое ослы доставляют с тускуланских холмов. Но вот пришли саксонские короли. И стали римскими императорами. Стали они пить тускуланское вино. Вино им нравилось, но головы, непривычные к вину и солнцу, быстро пьянели. От вина и солнца. Головы императоров и головы их воинов. И они стали привозить пиво. То самое пиво, вкус и силу которого они впитали с молоком матери. Они, отцы, деды, прадеды. Привозили его издалека. Это верно. Большие хлопоты, большой труд. Но для того они и были могущественными владыками, чтобы преодолевать трудности. Так что привозили пиво, и при этом много пива. Пили. А римлянам было любопытно, что же это пьют их повелители. Любопытно, какой вкус у этих северных варваров. Попробовали. Посмеялись. Принялись поносить. Но пили. Потому что в жару пиво освежает лучше, чем вино. Можно его больше выпить, куда больше, чем вина. Тускуланские графы стали проклинать солнце отцов. «Не даром, — объяснял Иоанн Феофилакт, — кто-то из мудрецов написал, что Аполлон был злым богом, а не благим». Стали тосковать по зиме. Жалеть, что она такая короткая. Но оказалось, что германцы подогревают зимой пиво. И что оно лучше пьется, чем подогретое вино. Со все меньшим грузом возвращались ослы в Тускул. Со все большим шли на север.

Тимофей говорил все медленнее. Все трудней ему было. Много усилий требовалось не только для того, чтобы выговаривать слова, но и для работы мысли. Аарон чувствовал тревогу уже не за него, а за себя. Он чувствовал, как все громче, все живее бьется у него сердце. Сейчас остановится. Должно остановиться. А он уже свыкся с мыслью, что нет. И все же остановится. Папа назовет Тимофея темным глупцом и прогонит от себя. И тогда Аарону придется идти с папой. Придется… придется…

Когда Тимофей умолк, папа долгое время внимательно вглядывался в него. Аарону эта минута показалась веком. Только сейчас он смог наконец разглядеть глаза папы. Они были большие, немного навыкате, светлые-светлые. Такие светлые, что трудно сказать, голубыми их назвать или серыми.

Наконец папа раскрыл уста. Аарон замер.

— Я рад, что ты со мной рядом, — медленно цедя каждое слово, сказал Григорий Пятый.

И больше ничего. Будто ничего не слыхал о вине и пиве.

Он рад! Ему, Аарону, тоже мог бы сказать: «Рад тебе!» Ни у кого, ни у кого из школьных товарищей Аарона ни в Гластонбери, ни в Цере, ни в Реймсе не было и не будет такой возможности, чтобы небесный ключарь сказал ему: «Я рад, что ты рядом со мной». Надо сказать только одно слово. Он же понимает, отлично понимает, что охотница Аталанта — это сон о Григории Пятом.

Именно вновь мысль об Аталанте приносит Аарону благое' успокоение. Более того, чувство гордости. Более того, чувство могущества. Когда-нибудь, когда святейший отец вернется в Рим, он скажет окружающим его епископам и аббатам: воистину преданнее мне был Аарон, нежели Тимофей! А если не преданнее, то ведь куда более трудную службу взял на себя! Когда Тимофей пошел за мной, Аарон остался, чтобы грудью своей удержать преследователей. Не убежал от Рима, а двинулся навстречу Риму. Бегом направился. Так же, как бежал рядом с Аталантой навстречу вепрю по размякшей земле Калидона. Как Лаврентий не убоялся раскаленной решетки.

Слезы навернулись на глаза Аарона. Слезы умиления перед самим собой. Но и слезы от ощущения своего могущества, жертвенного могущества. Он представил себе, что и другой главой может завершиться книга изгнания Григория Пятого. Вот мраморная гробница в подземелье базилики святого Петра. Подле того места, где лежит Оттон Рыжий. Разве есть место слишком почетное для того, кто пал за столицу Петрову? Пал мученической смертью. Подставив грудь остриям, которые нацелены были в грудь святейшего отца. Аббаты и епископы Романии и Тусции, Италии и Бургундии, обеих Франконий и обеих Лотарингий, а прежде всего аббаты и епископы Британии и Ирландии смиренно преклоняют колени перед гробницей святого мученика. Тысячи горящих свечей, звон колоколов, голоса и пение, пение, пение… пение старцев и отроков, девиц и жен… а среди жен со слезами на глазах прекраснейшим из голосов поет Феодора Стефания…

Спустя годы, уже в Польше, Аарон сопровождал как-то Болеслава на охоте. Один раз. Он не выносил охоту. Жалел зверей. Но тогда так получилось, что не смог отказаться. Охотились на большого зверя. Но выдался момент, когда собаки погнали какое-то маленькое коричневое существо. Аарон страдал, страдал вместе с ним. Вдруг он увидел, что зверек не убегает. Он припал к земле. И недвижно оставался, когда собаки подскочили к нему. Большие, сильные псы, от которых, когда они шли стаей, убегали лисы и серны, даже лоси и медведицы.

Вместе с гордым спокойствием росла в душе Аарона великая любовь к папе. Он уже не видел в нем грозного судию, вооруженного мечом. Он видел страдающего, удрученного изгнанника. Слышал неслышимые Тимофею воздыхания. Он и сам вздохнул, и вместе со вздохом поплыл из его уст стих, полный горести и боли:

Он чувствовал, что никогда не декламировал с таким чувством, с такой силой и такой напевностью. Не только архиепископ Эльфрик, но и сам аббат Эльфрик, если бы мог сейчас его слышать, смахнул бы слезы гордости за то, что вырастил такого ученика.

— А это еще что за вьюнош такой ученый? — произнес папа таким голосом, что трудно было понять, что же в нем слышится: удивление или пренебрежение.

И смотрел на Аарона так, будто никогда его не видал.

Аарон упал на колени и стал рассказывать о себе. Кто он, откуда. Но папа как будто не слушал. И вдруг прервал его:

— Я подпою тебе, — сказал он дружелюбным, по как будто все еще пренебрежительным тоном: — Jam tot mihi cara reliqui. — Сколько дорогого я здесь оставляю. Это верно. Но видишь ли, юнец…

И вдруг замолчал. А когда заговорил снова, в голосе его звучало какое-то юношеское озорство и юношеское упрямство.

— Видишь ли… Твой слезливый поэт, наверное, чувствовал, что не вернется… А я вернусь. Я не Овпдий, меня императоры не изгоняют, а на щите приносят, куда хотят… Говорю тебе, я вернусь… Вернусь с мечом. Нет, с обоими мечами.

Он встал. Тимофей приблизил распухшие губы к уху Аарона и прошипел:

— И я вернусь, братец. Вернусь, чтобы взять все, чего хочу.

— И Феодору Стефанию? — вырвалось у Аарона.

— И Феодору Стефанию. Вот увидишь. И увидишь, что не на время утехи… не на время, смеха ради ею отведенное. Навсегда. Он, — Тимофей указал глазами на папу, — поделится со мной наследством Кресценция. Ему — Иоаннова голова, мне — жена.