6
Говорят, что преступника всегда тянет на место совершенного им преступления. Положим, то, что проделали Доброслав и Дубыня с Евдоксией, любовницей регионарха Иктиноса, перешедшей к последнему от Варды, с точки зрения русов — всего лишь справедливое возмездие, но если исходить из законов империи — злостное их нарушение.
Но как бы там ни было, а Дубыне ещё раз захотелось взглянуть на дом знаменитой гетеры. Взглянул — и чуть не попался.
Вот как это было.
…Над Константинополем царили предзакатные часы.
Купола Святой Софии, церкви Ирины, золотые крыши Большого Императорского дворца и Ипподрома под красными последними лучами солнца сделались цвета листовой меди, воды в Босфоре и Пропонтиде приобрели тёмную глубинность, над холмами посвежело, и от отбросов возле малой стены Феодосия, казалось, менее всего исходил теперь тлетворный запах. Было то время, когда горожане выходили погулять по улицам, а больше всего — по набережным.
Они бесцельно прохаживались парочками, поодиночке, по трое, но большим количеством уже запрещалось указом эпарха Никиты Орифы, который был издан сразу же после подавления бунта черни.
Уж не один день томился Дубыня в предместье святого Мамы, поедая даровые овсяные лепёшки и рыбу. Правда, срок пребывания здесь, отведённый ему Доброславом, скоро кончался, — и пора навестить одноногого Ореста, хозяина таверны «Сорока двух мучеников»… В такие вот предзакатные вечера сильно мучался чернобородый: душа просилась на волю, к морю… Не раз вспоминал Крым, реку детства Альму. И тогда щемило сердце: «Как там живут они, брат, его семья и бедная сестрёнка?… Несчастные… А разве я счастлив? — тут же задавал себе вопрос. — Но я свободный человек. У меня есть друзья… В конце концов, я — воин, а это в наше время многое значит!»
«Крым… А Киев?… Вот где мне было отрадно… Без всякой печали… Доберусь туда снова, найду молодицу, женюсь, как Лагир. Дети пойдут… Хорошо, — в мечтах уносился Дубыня на берега полноводного Днепра. — И как прекрасно дышалось там вот такими вечерами… Не то, что здесь… Душно!»
«Пойду — прогуляюсь…» — решил Дубыня, и не подумал или не захотел вспоминать о запрете друга… Лишь накинул на голову покрывало на арабский манер, на ноги надел греческие лёгкие сандалии, с кинжалом, засунутым за пояс, отправился побродить по улицам столицы Священной империи.
Бродил и не заметил, как очутился на улице Юстиниана возле кирпичного дома, украшенного тонкой красной плинфой, с наружной дверью из серебряных пластин, изображавших райское дерево с запретными плодами, Адама и Еву и извивающегося у их ног змея-искусителя…
Как и в тот раз, у порога дома стоял с дротиком и акинаком легаторий. Пригляделся Дубыня и — о, Световид! — узнал того охранника, которого они с Доброславом связали в комнате Евдоксии и хотели убить… И вдруг легаторий поднял глаза и враз узнал чернобородого, — тот не успел прикрыть лицо. Легаторий завопил что есть мочи, бросился в сторону Дубыни, перекинул дротик в правую руку, изготовляясь для броска. Но Дубыня опередил охранника, мигом выхватил из-за пояса кинжал и с силой метнул в легатория — лезвие точно вошло ему в горло. Тот упал, захрипел и заколотил ногами в предсмертных судорогах о каменную мостовую…
Указ Никиты Орифы не собираться больше трёх и выручил чернобородого, — иначе толпа бы изловила и растерзала. Он опрометью кинулся бежать по улице вниз, в сторону набережной, по пути кого-то задел, кажется, сшиб, — сзади заорали, засвистели. Но Дубыня, как олень, высоко поднимая ноги, мчался не оглядываясь.
Миновал квартал, другой, свернул в тёмную тихую улочку, перемахнул через какую-то глиняную стену и выскочил на городское кладбище. Каменные надгробия увидел. Только тут пришёл в себя, схоронившись за купы склонённых до земли деревьев. Прислушался. Погони не было… Отдышался.
«Хорошо, что кинжал простой с собой взял… Без метки, — подумал. — Вот свершилось… Знать, суждено всё-таки этому охраннику от наших рук погибнуть… В тот раз хотели. Да пожалели… Жил, если б не полез с дротиком… Дурак!»
«Здесь, на могилах, придётся дождаться полной темноты, потом прокрасться в предместье святого Мамы, а утречком, поранее, взнуздать лошадь и отправиться к одноногому Оресту… Может быть, какие вести есть. А нет, поживу пока у него, за городом».
Дубыня рассказал хозяину таверны «Сорока двух мучеников» всё как есть, и, принимая на всякий случай меры предосторожности, Орест определил русского язычника на постой в конюшню, строго наказав ему не шляться без надобности возле питейного заведения. Теперь Дубыня помогал рослому рыжему греку Светонию чистить лошадей, чинить сбрую да слушать его рассказы о том, как тот, будучи ещё юнцом, сражался в «доблестных», по его выражению, рядах Фомы Славянина против незаконно взошедшего на престол Михаила II. Светоний называл деда теперешнего василевса коротким словом «свинья». И на недоуменный вопрос Дубыни, отвечал:
— А как же… Ведь они с императором Львом друзьями были, не раз Лев Михаила сажал за стол рядом с собой, а тот захотел на стол сесть… И сел… С грязными ногами… Свинья! А потом стал давить простой народ, как крестьянин виноград на вино…
Только не сок выходил из простого человека, а кровь… Поэтому народ и взял в руки оружие и пошёл против этого борова… Я видел его, когда нас в застенках после разгрома пытали… Заходил он повидать Фому. Здоровый, выше меня на голову, а я, как видишь, не малого роста… Зажирел — свиной боров и есть.
— Послушай, Светоний, ты его ругаешь, а одноногий его хвалит. Как же так?! Ты бы поостерегся…
— А, ничего, — махнул рукой рыжий грек. — Здесь, в таверне, всё можно… Тут у нас как в Содоме и Гоморре, — каждой твари по паре… У всяк человека своё прошлое, и мы это прошлое уважаем… Вот и тебя приютили, хотя и язычник, к тому же, мне Орест говорил, ты охранника Пустого Медного Быка порешил. И хорошо сделал… Эту Медную Скотину в Константинополе все ненавидят… Жестокий гнусный негодяй! А то, что ты говоришь, будто Орест хвалит Михаила Второго, так это и понятно — он же под его началом воевал, а позже против арабов — под знамёнами аморийской династии, основателем которой являлся тот же Михаил Второй. Хозяин под Аморием и ногу потерял…
— В своё время он нам об этом рассказывал.
— А нам в восстании наоборот арабы помогали. — И, видя удивлённое лицо Дубыни, продолжил: — Среди восставших павликиане были, ну это те же христиане, только шиворот-навыворот… Об их вере не буду рассказывать, всё равно ничего ты не поймёшь… У павликиан столица находилась в Тефрике на землях агарян, которые и стали помогать соседям… А следовательно и нам.
— Да, брат, всё так закручено, как и у нас на Руси… Народы одних корней колотят друг друга, а разных — дружат… Вот, к примеру, древляне, племена у нас такие есть, всегда ходили войною на полян, родственных им, а дружили с хазарами…
Да случилась беда — погорели, пришли в Киев, и князья их приняли… Вместе под Константинополь ходили…
— Молодцы вы, русы! — похвалил Светоний. — Дали просраться внуку свиного борова. И этот хорош… Внук-то! Дебошир и пьяница.
И поистине, заведение Ореста — вертеп… Дубыня видел тут и монахов Студийского монастыря, и легаториев Никиты Орифы, и священнослужителей истинного православия… А по вечерам происходили в таверне жестокие драки, после чего оставались в овраге изувеченные трупы… Насмотрелся здесь Дубыня на жизнь весёлую! Чуть сам трупом не стал… Если б не Светоний…
В то время вокруг Константинополя располагалось множество озёр, одни — с пресной водой, другие — с солоноватой. От пресных тянулись водопроводы, построенные ещё Константином Великим и надёжно подающие питье жителям города вот уже почти пять столетий.
Неподалёку от таверны тоже находилось озеро, но вода в нём годилась только для купания животных, так как была слегка подсоленной. Орест установил для своих работников порядок — один раз в три дня гонять лошадей к этому озеру и вихоткой из приозёрной травы чистить их до «блеска». Она густо росла на одной стороне, а на другой высились густые деревья. Их нижние толстые сучья почти стелились над водной гладью.
Обычно лошадей чистили возле густорастущей травы, а тут Дубыня решил перегнать хозяйского и своего подальше. За язычником, недовольно бурча себе под нос, последовал и Светоний. Но стал купать лошадь в шагах десяти от язычника-руса.
Грек так усердно скрёб тело животного тугим пучком, уносясь мыслями далеко от этих мест, на свою родину, что даже не сразу понял, что произошло, услышав призывный крик Дубыни… Поднял голову и увидел, как язычник, барахтаясь в воде, пытается удержать руку с ножом совсем незнакомого, почти голого человека.
Светоний поспешил на выручку и вовремя, потому что Дубыня оступился, а напавший на него человек, судя по его мускулам и росту, обладал большой силой. Он уже занёс для удара нож, но подоспевший грек сзади схватил его согнутой рукой за шею и сдавил так, что у того хрустнули шейные позвонки. Нож выскользнул и упал на дно, — здесь было мелко; нож они достали и, глядя на плавающее мёртвое тело, стали гадать, кто этот человек, который хотел убить Дубыню?…
— Я подвёл коня близко к берегу, вон под те толстые сучья. Он и прыгнул с них мне на голову, видимо, думал под прикрытием густой листвы незаметно нанести ножом удар, но промахнулся… Тут я закричал. И спасибо тебе, Светоний, что пришёл на помощь.
— То, что его подослали, ясное дело. А кто подослал?…
— Может, Пустой Медный Бык?
— Не говори чепухи… Если б тебя выследили, он пришёл бы с легаториями в таверну, скрутили бы тебе руки и отправили в тюрьму… По закону. Будь теперь впредь осмотрительнее.
Когда Светоний и Дубыня рассказали о случившемся одноногому, он решил здраво:
— Отныне на озеро будет гонять лошадей один Светоний, а ты и носа не показывай из конюшни и жди вестей… Они скоро будут.
Орест как в воду глядел: рано утром в таверну пришёл негус Джам и передал, что посольство в Тефрику отправляется через три дня. Дубыне надо выехать сегодня же: загодя предупредить обитателей монастыря Полихрон, чтобы они приготовились к встрече высоких гостей. Среди них, сказал Джам, будет и регионарх Иктинос или попросту Медная Скотина…
Джам отправился назад, а Дубыня с радостью отметил: «Как хорошо, что я порешил легатория… А если б Пустой Медный Бык взял его с собой, будь он жив?… Нам бы с Доброславом туго пришлось!»
Собирая в дорогу Дубыню, Орест сказал:
— Я бы тебя одного отпустил… Мы с Доброславом так и договаривались: объяснил бы, как лучше доехать до горы Олимп, где стоит монастырь, и — с Богом!.. Но обстоятельства изменились — одного отсылать, значит, на верную смерть… Кто-то тебя непременно хочет убить… Поэтому поедешь со Светонием. Он раз выручил, авось поможет и ещё…
— Благодарю, Орест! Твоей доброты мы с Доброславом не забудем.
— Благодарите себя, что вы — славяне… Помнишь, я говорил вам, что всегда уважал славян за храбрость и бескорыстие: бывало, они делились со мной последним куском хлеба, а в сражении никогда не прятались за чужие спины… Светоний! — позвал одноногий ветеран грека. — Возьми гнедого. Проводишь Дубыню до самого монастыря Полихрон и передай мой привет монаху Леонтию. Да глядите в пути в оба!..
— Хорошо, хозяин, — с готовностью ответствовал конюх.
К полудню язычник и грек находились уже далеко от таверны «Сорока двух мучеников», и Дубыня мысленно ещё раз поблагодарил Ореста за его отзывчивое сердце.
Дорога шла меж невысоких холмов, густо поросших кустами вечнозелёного маквиса высотой в пять-шесть локтей. Ярко светило солнце, не дул даже слабый ветерок, было жарко и душно, на небе строго застыли белые стаи облаков, и птицы схоронились в листве и не издавали ни звука…
За очередным поворотом всадники увидели небольшой хвойный лес и, не сговариваясь, направились к нему, чтобы перекусить там и дать отдых лошадям. На поляне под песчаным обрывом грек и рус узрели родник, старательно огороженный камнями, соскочили с седел, стреножили коней. Дубыня расстелил на траве япончицу.
Запивая родниковой водой баранье мясо, нарезанное в дорогу крупными кусками, и приглаживая рыжие волосы, закрывавшие весь лоб, Светоний сказал:
— С виду я крепкий мужик. И очень сильный… Хотя мне скоро исполнится шестьдесят лет.
— Знаю, что сильный. Убедился в этом на озере, — засмеялся Дубыня.
— Меня не сломили ни пытки в застенках, ни адский труд в каменоломнях, на который осудили; знать, по природе заложено в моей груди очень крепкое сердце, — всё выдюжил, но остался один, без семьи… А родители давно умерли. Однажды встретил женщину, понравились друг другу, но как увидела на лбу клеймо — и задала деру… Вот смотри, — грек приподнял со лба волосы, и взору Дубыни явились выжженные на челе Светония греческие буквы, означающие по-русски: «Изменник».
— Это плата за участие в восстании Фомы… С тех пор женщин я только покупаю… Таким всё равно — клеймёный ты иль ещё какой!
— А ведь у нас с тобой, Светоний, схожая судьба, — Дубыня рассказал греку о каторжных соляных работах на Меотийском озере и показал ноги, на которых сохранились следы от колодок…
— Считай, мы братья теперь, Дубыня, хоть ты — язычник, а я — христианин.
— Нет, Светоний, я считаю тебя братом с тех пор, как спас мне жизнь.
— По рукам!
— По рукам!
До горы Олимп путь не ближний, им пришлось пересечь несколько небольших речушек, по весне разливающихся очень буйно. Переправиться через них — такая мысль и в голову тогда не придёт. Благо — теперь лето. Сбор урожая скоро, и Дубыня вспоминает снова плодоносный Крым… Щемит у язычника-руса сердце… Щемит.
Только сейчас не до своих чувств, уж коль попали с Доброславом в водоворот великих событий, уж коль стали, как выразился Аскольд, глазами и ушами Киева…
Дубыня и Светоний почти и забыли, что им может угрожать опасность. Но об этом напомнил обвал, происшедший, когда они оказались в узком ущелье между отвесных скал. Уже давно вымерено, что отсюда до монастыря Полихрон оставалось ровно пятьдесят римских миль пути или шестьдесят пять русских поприщ.
Многопудовые камни скатились вниз, увлекал за собой десятки мелких, но они упали уже позади всадников, не причинив им вреда. Случайность ли это? Или кто хотел убить путников?… Приходи лось теперь только гадать… Но прежняя внимательность вновь вернулась к греку и язычнику-русу.
Когда они выехали из ущелья, наступил вечер. Выбрав место у водного потока, подальше от горного склона, разожгли костёр. Условились ночью дежурить по очереди.
Чтобы в поисках сочной травы лошади далеко не ушли, задали им из тобол овса, из предосторожности привязав животных к близрастущему дереву. Гнедой жеребец Светония заржал, выражая недовольство. Хозяин, заступивший на пост, погрозил ему кулаком.
Дубыня сменил грека перед самым рассветом. Подбросил в костёр сухого хвороста, положил рядом с собой колчан, лук со стрелой приладил между колен и стал смотреть, как языки огня жадно, с треском пожирают сучья. Поднял глаза кверху и увидел на небе сияющие, невиданные дотоле узоры, вытканные звёздами, которых не узришь, находясь на берегах Днепра: там другие узоры и другие звезды, менее яркие, но зато манящие своей глубинной таинственностью…
Он встал, чтобы поворошить уголья, и тут, взмётывая искры и пепел, ударилась в костёр стрела. Дубыня прыгнул за валун и притаился… «Благодарю тебя, Световид, и на этот раз! — обратился язычник к своему богу. — Знать, я нужен пока живым… А грек?… Он спит в расселине между камней и, если его позвать, то вскочит спросонья и схлопочет стрелу… Пусть лежит спокойно», — решил Дубыня и пристально всмотрелся в ту сторону, откуда прилетела нежданная гостья…
Там, видимо, тоже затаились, убедившись в промахе.
На небе посветлело, обозначилась макушка горного склона, и Дубыня заприметил шевелящуюся тень, — теперь было ясно: стреляли вон оттуда, из- за зубчатых скальных нагромождений. Чернобородый приставил стрелу оперением к тетиве лука, стал ждать… Теперь, чтобы противнику произвести выстрел, нужно обязательно приподняться из-за каменных зубьев, тут-то язычник его и снимет… Но Дубыню на миг отвлёк заворочавшийся во сне грек, — рус не увидел, как враг спустил стрелу, и она пронзила горло одной из лошадей. Животное с жутким хрипом повалилось на землю и заколотило задними ногами.
«Гад ползучий!» — зло подумал Дубыня. И тут противник высунулся до пояса из-за нагромождений: может быть, захотел посмотреть — достигла ли стрела цели?… Язычник выстрелил, уже зная, что не промахнулся… Так оно и вышло. Враг взмахнул руками и свалился на дорогу.
Дубыня растормошил грека и поведал ему о случившемся.
— Чья лошадь убита? — сразу спросил Светоний, и в глазах его промелькнуло что-то наподобие испуга.
«Конечно, если б погиб гнедой жеребец, то попало бы ему от Ореста», — подумал Дубыня.
Но когда убедился грек, что пал от стрелы конь чернобородого, отлегло у него от сердца. А рус утешил себя: «Ничего, куплю себе другого…».
Вышли на дорогу, перевернули мёртвое тело.
— Я этого человека видел в таверне в монашеском одеянии… Точно, он из монастыря Предтечи. Вот кто охотился за тобой, Дубыня! Монахи… Мстили за то, что вы с Доброславом сбежали. Они ничего никому не прощают… Такие люди.
— А этот стрелял неплохо!
— Сие у них хорошо поставлено. Но стрелял всего лишь неплохо, а если бы отлично, мы бы с тобой уже не разговаривали…
— Да. Верно.
— Садись сзади. Поехали, как-нибудь одолеем оставшийся путь.
— Световид с нами, — проговорил Дубыня, усаживаясь позади седла грека.
— Нет уж, брат, пусть он будет с тобой… А со мной Иисус Христос и пресвятая Дева Мария… Трогаемся.
Они находились сейчас чуть выше одного поприща над уровнем моря, и в пути им попадались небольшие рощицы чёрной сосны, растущей только в горах Византии. Встретился и ливанский кедр. В этих местах из диких животных водятся олень, лань, волк, бурый и сирийский медведи. Ближе к пабедью дорогу им перебежал целый кабаний выводок во главе с секачом. Дубыня было взялся за лук, но его остановил Светоний:
— Не надо… Пусть идут.
По всей видимости они шли к водопою.
А солнце жарило и жарило. Прохладнее стало, когда дорога начала спускаться вниз.
К вечеру они достигли плоскогорья. А здесь уже из диких животных царила степная рысь — каракал. Вскоре встретилась речка, берега которой заросли камышом.
— Сделаем тут на ночь привал? — спросил Дубыня.
— Э-э, брат, сразу видно, что ты новичок в этих местах… Для нашей с тобой единственной лошади не так опасна рысь, даже волк или медведь, а камышовый кот… В приречных зарослях они бродят стаями и скушают гнедого в один миг и за милую душу. Кстати, держи наготове лук и стрелы, — попенял язычнику, жителю крымских степей.
— В Крыму у нас такие не водятся… Если только волк может напасть, и то, когда он жутко голодный. Ты видел собаку у моего друга Доброслава?
— Видел, — ответил Светоний.
— Это Бук, помесь крымской овчарки и волка. Смелый, надёжный друг… Как человек. Всё понимает. И даже лучше человека… — заключил Дубыня. — Был не единожды в деле… Показал себя как надо.
— Хорошо, — как-то неопределённо сказал Светоний.
Они ехали обочь камышовых зарослей в рост человека. Вдруг впереди они зашевелились. Дубыня поднял лук. Но тревога оказалась ложной. Может, ветер их опахнул. Или действительно прошёл кот, побоявшись в одиночку нападать на лошадь и вооружённых людей.
Светоний наддал каблуками сапог в бока жеребца, и тот ускорил шаг. Выбрали они довольно ровное каменистое место, поужинали, задали корм коню и, посменно дежуря у костра, дождались утра.
С рассветом снова тронулись в путь, а уж к обеду оказались у цели, точнее сказать — возле монастырских стен. Они были выложены из красного кирпича, высотою в двадцать локтей, со стрельчатыми бойницами, с бетонными желобами для стока воды. Над дубовыми вратами висела икона. Светоний перед нею положил трёхперстием крест на свою широкую грудь и привязал коня к железному крюку, выступающему из стены. Тут грека и чернобородого окликнули. Дубыня обернулся:
— Доброслав! Бук!
Язычники ударили кулаками друг друга по плечам, а потом обнялись. Бук смотрел на них ясными, всёпонимающими глазами…
Чернобородый сел на корточки и ласково потрепал пса за шею. Бук благодарно лизнул его щеку. Светоний, наблюдая за собакой, сказал:
— И впрямь, как человек… Только молчит.
— Вишь, снова встретились! — радостно промолвил Доброслав. — Только я вышел побродить с Буком и вот… Монахи сейчас на обеденной молитве, а потом трапезничать станут… И мы тогда поедим.
— Ты уже хорошо их язык усвоил… «Трапезничать»… — подначил Дубыня Клуда.
— Освоишь… Мы ведь с тобой последнее время всё по монастырям мотаемся да с монахами якшаемся…
Дубыня передал Доброславу всё, о чём просил Орест, и поведал, как дважды ему спас жизнь Светоний… Доброслав подошёл к рыжему греку и в знак благодарности обнял его.
— Мой хозяин велел кланяться тебе и Леонтию, — промолвил растроганный Светоний.
— Нет Леонтия… Не дожидаясь посольства из Константинополя, уехал в Тефрику. Мать у него помирает…
Доброслав ввёл рыжего грека и Дубыню в ворота, за которыми находился проход, тянувшийся до второй, внутренней, укреплённой стены, но только с одними стрельчатыми бойницами, без желобов, и по проходу они свернули направо. Доброслав сказал:
— Нам, язычникам, далее путь заказан, а Светоний может пойти в церковь. Она находится за стеной… Вокруг церкви много каменных надгробий с крестами. Под ними лежат умершие монахи, — последнее объяснение уже относилось к Дубыне, ибо устройство православного монастыря Полихрон и кладбища внутри него резко отличалось от иконоборческого, где они недавно несли воинскую службу.
Как и в Византии, в русских монастырских или церковных приходах позднее обязательной принадлежностью тоже являлся некрополь или погост. Он олицетворял собой связь прошлого и настоящего, христианскую идею продолжения жизни в иной форме до Второго Пришествия, а также близость погребённых к Богу — вечный покой здесь охранялся величественностью божественного окружения.
Поэтому для истинного христианина поклонение погребальным местам его предков считалось и считается святым делом…
Светоний пошёл к другим воротам, на ходу обронив:
— Вы там лошадь мою…
— Не беспокойся. А потом мы тебя на ночь тоже устроим.
Дубыня переступил порог полутёмного помещения, видно, служившего ранее кладовой. Теперь здесь обосновался друг. В нос ударил терпкий запах вербены: чернобородый помнил, что с помощью этой травы мать Лагира — покойница — на Меотийском озере изгоняла лихорадку из многих больных.
— Неужели Константина лечишь?! Тебе же запретили…
— Запретили… А если он одной ногой в могиле! Больно было смотреть, как врач-армянин его пользует. Даёт какое-то зелье, а потом кровь пускает… А её в Константине уж совсем не осталось. Ждали врача из Константинополя, а его нет. Тогда я поговорил с Леонтием. Он Мефодию всё пересказал, уверив, что никакого колдовства не будет… Мефодий велел спросить у меня, из какой травы буду готовить снадобье? Ответил: «Из вербены», и он согласился…
— Почему? — спросил Дубыня.
— Вербена не колдовская, а священная трава, по мнении христиан. Они ею, кропя водой, изгоняют злых духов… Вербена означает «вены Венеры» — самой яркой звезды на небе…
— Точно колдовства не будет?… — снова подначил Клуда чернобородый.
Не обращая внимания на слова друга, Доброслав начал объяснять.
— Если я определённое время выбираю для сбора этой травы, когда «чтобы никто не видел», и произношу наговоры, готовя из неё снадобье, то колдовством не считаю… Сие не колдовство, а знахарство, так говорил волхв Родослав… Сегодня пойдём в лес за вербеной.
— И Бука возьмём… — попросил бывший каторжник.
После обеда Доброслав ушёл к Константину рассказать обо всём, что узнал от Ореста и Дубыни. Вернулся радостный:
— Философу сегодня намного лучше: попросил еды, пития… Световид даст — поправится… А пока слаб, но что-то всё чертит и чертит… А то принимается за толстую греческую книгу и вслух с неё переводит. Его ученики — Горазд, Климент.
Савва, Ангелар, — ты их скоро увидишь, — еле успевают тогда водить стилом… А говорит Константин вроде как по-нашему и немного не так… Но я всё понимаю… Вот народился младенец Иисус и сказали царю иудейскому: как только младенец станет взрослым, то скинет его с престола. Тогда приказал царь иудейский младенцев мужского пола истребить всех до единого. Раз царь, значит, царствовать ему до конца жизни охота, как охота и нашим князьям…
— Это верно. Чего уж там! — заключил Дубыня.
Как только на гору Олимп спустились сумерки, Доброслав выдвинул из-под топчана, на котором спал, ведро с медовыми сотами. Видя удивлённое лицо друга, сказал:
— Они нам в лесу будут нужны… Я выменял их на свою кожаную корнавку у бортника… Перед тем, как я начинаю искать вербену, предлагаю земле соты с мёдом… А вот и железный топор без топорища. Он тоже будет нужен. Пошли.
Сумерки — то время, когда «чтобы никто не видел» — ни солнце, ни луна… Солнце уже зашло, а луна не всходила… Взяли Бука.
Он бежал всё время рядом с Дубыней — тоже по нему соскучился. И когда достигли поляны, пёс, помня её по предыдущим посещениям, остановился, почесался о многовековой ствол дуба.
Возле толстых, поросших мхами корней, уходящих вглубь, Клуд положил несколько сотовых кусков. Как только нашли первый куст вербены, Доброслав очертил его топором, вырвал левой рукой и поднял вверх… То же самое велел сделать Дубыне.
— А ты говоришь не колдовство?! — засмеялся чернобородый.
— Молчи! — прикрикнул на него Клуд, и друг поразился грозности окрика. Поразился и даже слегка испугался, потому что с той стороны, куда зашло солнце, послышался звук, похожий на вой…
— Что это? — спросил Дубыня.
— Я тебе сказал — молчи. Рви вербену и молчи… И не оборачивайся.
Вой приближался… Качнулись верхушки дубов, и какие-то тени заскользили по поляне… И Дубыня почувствовал, как кто-то крепко обхватил его руки: не двинуть ни левой, ни правой…
Он рванулся из невидимых объятий, споткнулся и обессиленный упал на землю. Но сразу ощутил себя сильным… Поднялся. Вой стал тогда удаляться…
Набрали ещё вербены, а по дороге в монастырь Доброслав спросил чернобородого:
— Ты теперь понял, почему я положил соты с мёдом на землю?…
— Значит, ты ублажил добрых духов земли… И они дали нам прежние силы. Злые же духи, испугавшись, отступили…
— Молодец, что догадался.
— Столько страстей на мою голову за эти несколько дней! Да ничего, авось не привыкать… — засмеялся Дубыня, вспомнив ту давнюю крымскую ночь, под покровом темноты которой пробирался на кумирню Белбога.
Рассказал, как недавно порешил легатория Медной Скотины, хотя предполагал, что получит нахлобучку от Клуда. Так оно и случилось. Но всё-таки поступок друга Доброслав расценил правильно, когда узнал, что в числе послов едет Иктинос. А вдруг Пустой Медный Бык взял бы с собой верного стража?!
Бук спокойно, как ни в чем не бывало, бежал рядом с чернобородым; повернув к псу голову, Дубыня шутливо промолвил:
— А ты, вижу, ничего…
— В отличие от нас он к злым духам давно привык… — засмеявшись, заметил Доброслав.
Делая потом снадобье из вновь принесённой травы, Клуд объявил:
— С посольством в Тефрику тебе, Дубыня, придётся сопровождать Мефодия одному… Я не смогу. У Константина открылась и чахотка. Чтобы её залечить, мне нужно ещё девять дней… Наутро я представлю тебя Мефодию. Во главе монастырской братии он выходит плотничать.
Чуть свет они проводили в обратную дорогу Светония и, войдя в ворота, увидели монахов с топорами и пилами.
— Смотри, — Клуд указал поочерёдно на каждого, — ученики Константина, а это — Мефодий, брат его, настоятель монастыря.
Мефодий показался Дубыне гигантом, хотя и сам был немалого роста. Настоятель был одет в чёрную, затянутую в талию рясу, рукава по локоть засучены, в правой держал топор. Крест и панагия с изображением апостола Павла висели на груди. Доброслав представил ему своего друга. Тот потрепал свободной рукой Дубыню по плечу, сказал слова благодарности за то, что в пути на Итиль к хазарам защищал его брата. Потом глянул в глаза чернобородого, встретил ответный прямой взгляд их, оборотившись к Клуду, молвил:
— Заместо тебя он поедет в Тефрику… Я беру его! — снова потрепал по плечу Дубыню, сказал: — С тобой Го… — уразумев, что перед ним язычник, улыбнулся: — Мир тебе, человече!
