ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ЖЕЗЛ ВЕРХОВНОГО ЖРЕЦА
1
Доброслав Клуд спешил доковать для своего Бука панцирь, чтобы попасть к полудню на кумирню к верховному жрецу Родославу.
В горне ковницы ярко пылал огонь, рдели до готовности тонкие железные пластины. Кузнец, ражий детина с бородой, на которой уже начинала проступать седина, сделал знак крупной головой Доброславу, выхватил из горнового пламени клещами эти пластины, положил на наковальню, и Клуд застучал по ним молоточком, вытягивая и делая выпуклыми, по форме груди собаки. Потом их скрепили крючками и сунули в воду, налитую до краёв в деревянное широкое корыто. Железо, шипя, выпустило из себя жёлтый пар — едко запахло окалиной.
— Хорош доспех будет твоему Буку, — сказал кузнец Доброславу, широко улыбаясь. — Ты и вправду говорил, что собаки в древние времена воевали в таких панцирях?
— В таких ли, не знаю, может, в других, но то, что дрались в битвах рядом с хозяином, — это точно, от отца слышал.
— Световид с тобой, Клуд.
— Спасибо. Прощай.
Клуд взвалил на спину железный панцирь и вышел из ковницы. Позвал Бука, но у входа его не оказалось… Встревоженный Доброслав зашагал домой, чтобы у Дубыни спросить о собаке.
Дубыня два дня назад появился в селении. Радость Клуда, когда он его встретил, была неописуемой… Ведь после того как расстались, сдав соль с Меотийского озера в Херсонесе и освободив из подвала базилики Лагира, прошло ровно семь месяцев — на дворе сейчас стоял месяц листопада, по утрам уже выпадал в горах иней, и улетали птицы ещё дальше на юг.
Сейчас друг хоронился на сеновале. Доброслав спросил его о Буке, но он ничего не ведал. Клуд выбежал на улицу, но собаки нигде не было…
Когда он ковал для пса панцирь, Бук лежал у входа в ковницу и, прикрыв глаза, дремал, ожидая хозяина. Ближе к полудню солнце пригрело, лучи упали на лобастую, крупную голову Бука, чутким ухом он уловил тихое попискивание мышей в скирде соломы, сметанной недалеко от кузницы, свист сусликов, вылезших из нор погреться. Из лесного кустарника неожиданно выскочил заяц и, петляя и смешно задирая морду, побежал к реке, — умный пёс сразу почуял его, открыл один глаз и стал наблюдать за ним. Как ему хотелось пообедать сейчас зайчатиной, но Бук с места не стронулся… Хотя ничего не стоило Буку этого бедного зайчонка настичь в несколько прыжков и расколоть, как орех, его голову своими мощными, заострёнными и загнутыми назад клыками, которые были, пожалуй, посильнее волчьих.
Бук походил на мать только своей крупной головой да, может быть, ещё и одинаковым с ней ростом. Но тело его было длинным, гибким и мускулистым, вот оно-то как раз и походило на волчье, так же как морда с жёлтыми пронзительными глазами, широко поставленными и раскосыми, с удлинённым носом, обладающим обострённым чутьём.
Как и у отца, мощные лапы Бука с хорошо развитыми голыми мякишами заканчивались сбитыми в плотный, несколько овальный комок пальцами с когтями большими, черно-бурого цвета.
Месяц назад, встретив в лесу молодого кабана, вспорол ему брюхо. Уши пса не висели, а оставались стоячими и подвижными, покрытыми жёстким и плотным волосом. Волосы росли длинными у Бука только на холке чёрного цвета, они ярко оттеняли мощный загривок. На задней стороне бёдер волосы были короче, нежели у матери, и не образовывали, как у неё, «штанов».
Широкой грудью Бук ломал жерди в кулак толщиной: однажды по неопытности он попал в бревенчатый загон, установленный на лося людьми управителя, но пробил грудью лаз и выскочил на волю.
Видел Бук настолько далеко и ясно, что вдали мог различить среди ветвей ёлок пушистый хвост белки.
Но, несмотря на внешние признаки волка, Бук по характеру оставался преданным хозяину домашним псом; когда ему исполнилось три месяца, Доброслав, который помнил всегда тот злополучный праздник Световида, начал приучать Бука нападать (только по приказу хозяина) на человека.
Клуд надевал кожушок, сшитый из козлиных шкур, накидывал на него ещё ватный халат и уходил с собакой в глухой лог, где их никто не мог обнаружить. Там он учил Бука терзать мнимого врага. Много синяков и шишек Клуд заработал во время этих занятий, даже в трёхмесячном возрасте пёс был силен и отважен.
Никогда бы он не нарушил приказа хозяина — ждать его у ковницы, если бы не увидел на краю леса мать, а рядом с ней волка.
Бук запомнил свою мать на всю жизнь по запаху молока, когда слепой мордочкой тыкался в её соски, и по теплоте, исходящей от её живота. Бука, правда, скоро покинула малыша и убежала к своему другу.
Бука и волк были голодные, поэтому они и прибежали к селению, но обострённым звериным чутьём осознали, что здесь им сегодня вряд ли придётся чем-либо поживиться, и волк, намереваясь уходить отсюда, повернулся мордой к лесу, слегка толкнул поджарым телом свою подругу, но вдруг ощутил её волнение, такое же, как перед желанной охотой. Он вмиг отскочил в сторону и увидел бегущего навстречу пса, огромного и сильного, потянул носом — в ноздри ему шибанул запах домашнего стойла, состоящий из кизячного дыма и козьего молока, исходящий сейчас от этой собаки.
Волк оскалил пасть, шерсть на его загривке встала торчком — добыча сама шла в зубы! — но краем жёлтого, уже налитого кровью глаза он заметил, что Бука, на удивление, уже успокоилась, она даже положила мощную лапу ему на спину, как бы предупреждая не нападать. Да волк и сам понял, что с таким псом, который уже выскочил на пригорок, остановился локтях в двадцати и был хорошо виден, вряд ли ему справиться — разве что вдвоём с Букой, но та неожиданно завиляла хвостом, лизнула в морду друга, успокаивая его, и, высунув язык, что означало дружелюбие и мир, легко побежала к псу.
Вот она тоже выскочила на пригорок, ткнулась головой в лоснящийся бок своего любимца и потёрлась ушами. Бук эту ласку восприял с любовью и нежностью. Он радостно взвизгнул, прижался мускулистой грудью к её тёплой густой шерсти, и они разом кинулись вниз, туда, где настороже стоял волк.
Волк, завидя их, приближающихся к нему, ощерил клыки, и на его загривке шерсть снова встала дыбом. Жутко-хищное промелькнуло и в глазах Бука, и если бы рядом не находилась его мать, он бы наверняка бросился на зверя, но что- то остановило его. Волк по-прежнему стоял в злобной насторожённости, готовый к атаке. И тогда Бук взглянул на мать, как бы прощаясь, и бесстрашно повернул назад.
Конечно же, дома от хозяина он получил трёпку за то, что ослушался. Потом, когда Доброслав примерял на него панцирь, Бук то и дело заглядывал ему в глаза, как бы говоря, что не мог поступить иначе, что желание повидаться с матерью было выше его сил…
— Ну ладно, ладно, — примиряюще сказал Клуд, понимая, что случилось из ряда вон выходящее, если уж Бук пошёл на нарушение его приказа. — Эх, если бы ты, Бук, умел говорить… Хорошо, давай ешь, — Доброслав кинул ему кусок мяса, — и пойдём к Родославу.
Старый-старый человек среди поруганных богов… Слезятся выцветшие глаза твои, на исхудалом лице вздрагивает дряблая кожа, и борода не лежит, как белый плат, на груди, а жалкими клочьями колышется под ветерком около тонкой шеи.
Днём ещё ничего, терпится, — светит Ярило, и тогда вырубленные из берёзы лица маленьких богов, кажется, улыбаются. А вон у того, в которого когда-то впились с десяток хазарских стрел, возле правого уха проросла зелёная веточка, отчего он видится живым и здоровым.
Ночью же на Родослава наваливаются зловещие мысли, и тогда снова возникают в памяти жуткие звуки: крики и стоны умирающих, топот черных хазарских коней, нахрапистое ржание их, визг женщин, и видение — священная лодья, в которой простирает руки к солнцу его дочка Мерцана. И она, как уголёк в прогоревшем костре, радостно померцала перед очами Родослава и погасла… «Где ты? И мерцаешь ли?…»
После такого видения Родославу не хотелось жить… Он уже два раза топился, но всякий раз, когда он погружался в воду реки, резвые струи выносили его на берег, уже наполовину захлебнувшегося… Нет, видимо, Световид не хочет кощунственной смерти своего жреца. Значит, не так уж он виноват перед богами и поселянами…
Успокаивался к утру Родослав, а тут уж наступал день. Так и жил…
К нему приходили люди, приходил с огромной собакой Доброслав, приносили еду, подправляли его жилище, подновляла капище, но уже не те это были боги, не те жертвоприношения!.. Родослав знал, что теперь поселяне больше ездят на кумирню Белбога к Чёрному озеру. Знал и не сердился…
Сейчас он сидел, закутавшись в бараний тулуп, — стояла осень, было холодно, — держал между коленями свой жреческий жезл, вырезанный из орехового молодого дерева, с золотым набалдашником, и нежно гладил его заскорузлыми, скрюченными пальцами — думал над приснившимся сегодня сном…
Будто он, молодой и красивый Родослав, чернобородый жрец Световида, стоит посреди просторного поля, а над ним ярко светит двурогий месяц; тень от фигуры Родослава пролегла далеко-далеко, доставая головой черты, где сходятся земля и небо… Оттого-то и тревожно Родославу, будто тень его заглядывает в самую Душу мира. И тогда на эту черту стал смотреть он с надеждой: оттуда должны брызнуть яркие лучи, но их нет вот уже несколько дней и ночей… Напрасно ждёт Ярилу жрец, только бледным светом двурогого наполняется всё существо Родослава, — и тогда ему становится жутко. И вдруг он увидел всадника на белом коне. «Никак сам Световид?» — подумал Родослав. И точно.
И сказал бог:
— Мой верный жрец, отдай свой жезл Доброславу. Он сегодня придёт к тебе… И не смотри более на черту, которая отделяет землю от неба, не волнуй своё старое сердце… Утешься: жива твоя дочь, и с помощью жезла её найдёт Клуд.
Проснулся старик. Весь в поту. А потом члены его сковал холод. И вот наступил вечер, и жрец стал ждать Доброслава. Знал, что придёт.
Открылась дверь жилища, и, заслоняя собою свет, на пороге возник Клуд, между правой его ногой и дверным косяком протиснулся Бук, кинулся к старику. Тот запустил пальцы в тёплую шерсть, прижался щекой к ней.
— Хор-р-о-о-ший пёс! — протянул восхищённо.
— Приветствую тебя, Родослав, — поднёс ладонь к сердцу Клуд. — Да продлятся годы жизни твоей.
— Э-хе-хе, — покряхтел жрец, вставая. — На что они мне?! — И вдруг вцепился руками в плечо Доброслава и затряс головой. — Эти годы нужны тебе. Да… Да… Ты возьми этот жезл. Возьми и сядь, а я расскажу тебе сон.
И рассказал.
— А сейчас час твой настал — иди! Знаю, что жива моя дочка и ты встретишь её. Правда, с того кровавого праздника много раз лес менял свой наряд и много старых деревьев рухнуло на землю. Как и вы с Мерцаной, маленькие сосны подросли, но всё равно они имеют те же приметы, что и в детстве. Обнажи мою правую руку по локоть, Доброслав. Видишь на ней родинку, похожую на подковку? Знай, что точно такая же у моей дочери, только на шее. По ней можешь опознать Мерцану. А чтобы и она признала тебя, покажи ей жезл… Встретитесь — помяните меня, и пожелай ей счастья. Пусть живёт под благодатными лучами Ярилы… Теперь я буду умирать спокойно. И не горюйте, что не увидите меня больше… Подойди ко мне, Доброслав, я прикоснусь щекой к твоей щеке, и ты, пёс, иди сюда, к тебе я прижмусь, чтобы почувствовать теплоту твоей шерсти… Прощайте.
— Прощай, отец! — Доброслав провёл рукой по волосам старика и вдруг сразу оживился: какая-то неожиданная мысль пришла ему в голову. — Родослав, ночью ты только следи и не упусти этот миг, в честь наших богов и в честь тебя, мой добрый человек… Да не тряси ты головой, не тряси… И в честь тебя, Родослав, чтобы в дальнейшем в памяти твоей не возникало страшное слово Родогас, мы сделаем великое жертвоприношение, будет много огня, верховный жрец, и ты мысленно, стоя вон на том пригорке, можешь погреть свои озябшие руки, мягкое прикосновение которых я помню с детства. А теперь — прощай. Я люблю твою дочь и обещаю искать её. Но прежде я свершу месть. И может быть, там, в далёком граде Константинополе, я найду и Мерцану, и тогда ничто нас не остановит достичь Борисфена… За мной, Бук!
Старый жрец взглядом проследил, как они спустились в долину и вскоре растворились в ней, поел мяса, которое принёс Доброслав. Медленно пережёвывая его и отдаваясь в лесной тиши своим мыслям, он впервые почувствовал, что предстоящая ночь его не пугает, наоборот, он будет ждать её с радостным нетерпением.
Доброслав с Буком пришли домой, и Клуд велел Дубыне собираться в дорогу. Сам первый положил в кожаные тоболы статуэтку Афродиты, подаренную Аристеей, куски варёной и сушёной баранины, свинины, вяленую рыбу, хлеб, соль, в саадаки — луки и стрелы, наконечники для которых тоже, как панцири, ковались в ковнице, вывел из стойла коней, купленных на скопленное серебро и разбойные доходы Дубыни.
Как только сильно стемнело, Клуд сказал:
— Я обещал Родославу порадовать его сильным огнём, поэтому ты, Дубыня, веди лошадей к лесу, а я поговорю с дедушкой-домовым. Не оставлять же его в горящей избе…
— Понимаю тебя, Доброслав.
— Да, вот что… Поймай мне петуха, а потом уходи.
Вскоре петух был пойман и посажен в лукошко. Дубыня вывел во двор лошадей, сел в седло и поскакал к лесу.
А Доброслав поставил посреди двора чурбан, отстегнул от пояса нож, похожий на палаш, отрубил им голову и ноги домашней птицы, кровь слил на голик и голиком, смоченным кровью, стал мести в углах избы, приговаривая:
— Уходи, дедушка, выметаю тебя. Прости, что в поле чистое выметаю, не сердись… А то сгоришь… Впрочем, знаю, — шустрый ты, найдёшь, у кого жить…
С этими словами Доброслав бросил голик под печь, закопал зарезанного петуха, а его голову и ноги закинул на крышу. Потом натаскал с потолка под дверь сухой травы, высек кресалом огонь и поджёг… Вспыхнуло пламя, взвихрилось под крышу, занялась вся изба огненным столбом, который стал хорошо виден с взгорка жрецу Родославу, шептавшему белыми, словно выделанная телячья кожа под пергамент, губами: «Ив честь мою… Этот огонь будто жертвенный смерч… Пусть тепло его греет душу твою, Доброслав. Твою и твоих друзей… А грозный гул, который я слышу, страшит врагов…»
Поклонился Клуд огню, позвал Бука, и побежали они к лесу, где их ждал Дубыня.
Вскочили на коней и, гикнув, понеслись в осеннюю ночь, показавшуюся после света пламени ещё чернее. Свернули на дорогу, ведущую к селению тиуна: Доброе лаву нужно было исполнить просьбу сынишки Насти — покатать его на спине Бука, но ещё хотелось Клуду больше всего на свете увидеть саму древлянку и на прощание заглянуть в глаза её…
Бук, гремя металлическим ошейником, вырвался вперёд, а друзья в последний раз оглянулись на горящую избу, от которой летели в небо крупные огненные хлопья…
Проскакав поприщ семь, попридержали коней, пустили шагом, бок о бок: дорога расширилась, но только так пока позволяла ехать.
— К Аристее скачем? — спросил Дубыня, ухмыльнувшись. — Вижу, туда путь тянется…
Доброслав весело взглянул на друга, спросил:
— Помнишь её?
— Как не помнить?! Была и у меня похожая на неё, ещё там, на берегу Альмы… Я ведь туда снова ездил, пока на солеварне Лагир за больной матерью ухаживал, а ты, Доброслав, ждал, когда Бук в силу войдёт… Брат мой всё так же в нужде обретается, а младшая сестра навроде как помешалась: тихая-тихая, глаза прозрачные. Детей брата очень любит, качает в люльке. Качает… В общем, смиренно живут. Да не по мне это. Не по мне! А та моя баба, похожая на Аристею, замуж вышла, двойню родила. Мужик — рыбак, хороший человек. Боги с ними… И-их! — вскинулся. — Воля наша жена, воля…
Вскрик его стрелой пронзил сомкнувшиеся над их головами лапники елей и полетел далее, к речной белой глади Млечного Пути, зовущегося у византийцев Божьей Дорогой, а у хазар — Дээр Тии — Небесной Трещиной.
— Сглохни, скаженый! — одёрнул Дубыню Клуд. — Ненароком татей накличешь.
— Да мы и сами как тати, — огрызнулся Дубыня, но замолчал и не проронил ни слова до тех пор, пока дорога не привела на взлобок с редким мелколесьем. И когда из-за туч вынырнула луна и плеснула голубизной на обочину, снова вскрикнул, но не в радости, как в первый раз, а в страшном испуге: — Клуд, смотри, мёртвые люди! Спаси нас, Белбог!
Доброслав выхватил из колчана стрелу.
— Бук, ко мне! — приказал он псу, который было рванулся за обочину. Там, прислонённые к кустам и деревьям, одетые в саван, стояли мертвецы с остекленевшими глазами и оскаленными ртами, в уголках которых спеклась кровь, казавшаяся комочками грязи.
— Страхи дивьего духа! — возопил Дубыня. — А может, волкодлаки?…
Бук тоже оскалил пасть, и было жутко сейчас видеть его зубы. Спрыгнули с коней, проворный Дубыня первым подбежал к одному мертвецу, другому, обернулся к Доброславу.
— Нет, брат, это не волкодлаки, а убиенные мечами в сердце… — негромко сказал чернобородый.
— Давай осмотри остальных, — велел Доброслав.
— И этих тоже… акинаком. Как поросят.
— Неужто ромеи их?! И за что?!
Доброслав сдёрнул с первого попавшегося трупа саван и на груди увидел костяного божка, висевшего на медной цепочке.
— За что они их? — спросил снова задумчиво. — И почему напоказ выставили?…
Пожали плечами, так ничего и не придумав в ответ.
— Хорошо бы их предать огню, — сказал Дубыня.
— Знаю, что хорошо… Но один огонь мы уже устроили, а сейчас сделать то же самое в нашем положении — значит выдать себя с головой… — Доброслав позвал Бука, почесал ему за ухом и вскочил на коня. — Поехали… Тут, знаю, селение совсем недалече, придут люди, увидят и погребут их в пламени…
Всхрапнули лошади, взявшие в галоп. Бук молча выбежал снова вперёд. Недалеко проухал филин, и раздался леденящий душу крик потревоженного чёрного грифа. Кто потревожил?… Может, там, где он устроился на ночь, упало подгнившее дерево или рысь, бросившись на жертву, вспугнула птицу-стервятника.
Теперь гриф будет летать, пока не успокоится, а почуяв мертвечину, сядет на дерево поблизости и будет ждать утра, чтобы с восходом солнца приняться за зловещее пиршество…
«Надо было бы сжечь трупы, — прислушиваясь к затихающему крику чёрного грифа, подумал Доброслав. Он представил на миг, как мощными когтями рвёт человеческое мясо жадная до падали птица, и что-то похожее на укор совести пронзило сердце. — Но вернуться уже нельзя… И вообще, нужно меньше поддаваться чувствам. До конечной цели нашего путешествия далеко, а по дороге встретится и не такое… — решил про себя Клуд и оглянулся на своего друга. — К тому же я не один…»
Дорога опять раздвинулась, и, как в начале пути, они теперь скакали бок о бок. Мелколесье не кончилось, луна хорошо светила под ноги, страсти сами собой полегоньку улеглись, и друзья уже смело нырнули под густые кровы деревьев, образующие тёмную пещеру. Тут перешли на шаг — лошади во тьме могли споткнуться о толстые, переплетённые корневища или напороться на острые сучья упавшего поперёк дерева.
— Гля, — Дубыня толкнул в плечо своего друга, — смотри вправо!
Повернул голову Доброслав и увидел вдали меж деревьев желтоватый огонёк, вытянутый кверху, как пламя фитиля в плошке с бараньим жиром.
И не успели обменяться мнениями после увиденного, вдруг что-то мягко сползло сверху и окутало их с лошадьми и Бука.
«Сеть!» — промелькнуло в голове Доброслава. Он выхватил нож, чтобы прорубить лаз, но тут с воплем «Попались!» бросились на них лесные люди, вмиг повалили на землю и туго связали.
Труднее было справиться с Буком. Тот раза два куснул через сеть кого-то за ляжку; взвыл благим матом тать, весь заросший волосами, словно куд чащобный, но пса тоже скоро скрутили верёвками, а на морду надели мокрую вонючую рукавицу, принадлежащую пострадавшему, наделавшему в штаны от страха и боли. А рукавица-то его была привязана сзади, — вот теперь эта вонь и ударила в нос Буку, да, так, что он разом задохнулся ещё и от бешенства…
«Праздник воли, кажется, кончился», — подумал Дубыня, когда их перекинули, будто мешки с мукой, через крупы лошадей и повезли. И сразу отметил зорким глазом парилы (который завершает конечное дело выпарки соли), что повезли их к тому самому огоньку, похожему на фитильное пламя…
«Неужели конец? — раздумывал и Доброслав. — Кто эти люди?… И как обидно, что обрывается наш путь, почти не начавшийся… Родослав, Родослав, знать, и вправду плохим ты стал колдованцем, а уж ведуном тем более, если, предсказав, что я найду Мерцану, не смог угадать нашей близкой смерти… Действительно угасли разум твой и очи твои… — И тут его мысль порхнула в другую сторону: — Неужели эти заросшие волосами разбойники-кметы и порешили тех несчастных, которых мы не предали священному огню?…
А может быть, как раз боги и карают нас за то, что не справили обязательный в таких случаях обряд погребения?!»
Тут послышались крики, несколько всадников появились из-за густых деревьев и окружили пленников. Дубыня приподнял голову, чтобы разглядеть прибывших, но получил по заду удар кнутом.
— Лежи! — крикнул звероватого вида мужик в треухе, похожем на хазарский. — Твоё дело лежать… А если батька Еруслан захочет, то и повесим.
«Кажется, свои, русы… Слава богу! Знать, этот батька Еруслан у них за главного… Скоро увидим», — подумал Доброслав и сплюнул на дорогу.
Дорога и привела скоро их всех к костру. Клуда и Дубыню, связанных по рукам и ногам, брякнули на землю возле наломанных сухих веток.
— Вот, взяли сетью… Скакали куда-то, — обратился к костровому, как показалось Клуду, низкорослый, в бараньем колпаке, с красными глазами под узким лбом разбойник — он-то и сидел в засаде и, кажется, первым и сеть накинул.
— Кто такие?… А это что за зверь? — поднимаясь от костра и показывая в сторону Бука, спросил тать, к которому обращались. Был он высоким, с широкими, сильными плечами, длинным носом и крутым подбородком, — его красивое лицо даже не портил шрам, пересекавший лоб и правую щеку.
— Это пёс у них… Да сдастся мне, волк… Злющий, гад, и не лает… — затараторил мужичок, который в штаны наделал, когда его куснул Бук.
Дубыня ворохнулся, сказал, чтоб развязали их. Он лежал на земле ничком, и ноздри его ел вонючий дым, застрявший в сушняке.
— Отчего же не развязать?! Можно. И пса высвободим, токмо скажите ему сидеть смирно, — сказал, улыбаясь, высокий, со шрамом.
С Дубыни первого сняли путы. Он сел, широко расставив на земле ноги, поднял глаза и обалдело уставился на отмеченного ножом или мечом разбойника. «Да как же сразу-то я его не признал? Шрам… Да, шрам, но он всего лишь малость изменил лицо… Еруслан… И имя… Точно, он, Еруслан…» — промелькнуло в голове Дубыни.
— Еру-у-слан, — растягивая слово, произнёс солевар и тут же воскликнул: — Да ты ли это?! Живой!
— Кто такой? Не помню, — шагнул к Дубыне высокий тать и пристально вгляделся в его лицо. — Постой… Постой… Парила Дубыня… Так?
— Так, Еруслан. Он самый. Бывший парила… Как и ты, вижу, бывший засыпщик соли. А это мой друг. — Дубыня показал на К луда, растиравшего после ремней онемевшие кисти рук.
Бук, с морды которого сняли вонючую варежку, с наслаждением вдыхал дым лесного костра и стоял как вкопанный, повинуясь приказу хозяина, возле его ноги.
— Доброслав, помнишь, я рассказывал тебе о солеваре, который порешил рожнами тиуна-ромея и его телохранителя, превратив их тела в рехи?…
Так это он и есть — Еруслан… Мы с ним и отцом Лагира работали вместе… Еруслан, ты не забыл сына старого алана?… — спросил Дубыня.
— Лагир… Да, значит, Лагир, которого взяли в солдаты. И когда в мой дом пришла беда, я скрывался у его отца, а потом ударился в бега. А теперь вот — командую лесными татями…
— Еруслан, это твои люди несчастных зарезали, а тела их, одетые в саван, выставили напоказ, прислонив к кустам и деревьям?…
— Каких несчастных?… Ах да… Ты их, наверное, видел в том месте, где вас взяли. Выходит, ромеи всё-таки исполнили свою угрозу… — задумчиво сказал Еруслан и вскинул голову. В костёр подбросили веток, и при свете взметнувшегося пламени стало видно, как ещё пуще побагровел его шрам. — Недавно в лесу мы встретили поселянина — собирал на топку дрова. Так он рассказал, как лютует новый управитель, которого прислали из Херсонеса взамен умершего. Из красивых девушек не старше семнадцати по примеру агарян он сколотил гарем и грозился поубивать тех смердов, кто не сможет заплатить от осеннего дыма… Ах, пёс проклятый! — воскликнул татьский предводитель и стукнул плёткой по схваченной огнём головешке, которая взметнула в небо сотни ярких искр…
Бук, ощерив пасть, зарычал, и шерсть на его загривке встала торчком.
— Бук! — грозно окрикнул собаку Доброслав. — Молчи!
— Не тебя ругаем, пёс… Не тебя! Успокойся… Пусть теперь поволнуется другая собака. Я заставлю его слизывать собственное дерьмо со штанов, когда он со страху наделает в них… Гей, други! Туши огонь, будем разводить новый… — поднял кверху правую руку Еруслан.
Забросали костёр землёй, вскочили на коней и с гиканьем и свистом помчались к селению, что расположилось под горой, поросшей пихтами и елями.
Гарнизон тиуна спал безмятежно, утомлённый дневными делами: у одного селянина отнимали девку, она цеплялась за подол матери, тянула к себе, почему и пришлось оттяпать кусок материи акинаком, при этом, кажется, задели и ногу женщины; у другого тащили со двора за недоимку единственную кормилицу — корову, которая, мыча, упиралась, — плакали дети, поэтому тут же прикончили её, а хозяину приказали принести (и боже упаси что либо утаить!) мясо и шкуру на стан тиуна. А потом — эта дикая резня злостных неплательщиков мзды, которых перед казнью управитель приказал одеть в саваны… Сколько крику, крови!.. Господи, спаси и помилуй, ведь до чего неразумны проклятые язычники, что заставляют добрых христиан прибегать к таким жестоким мерам, — взяли да и приволокли бы то, что от них требуют… Ан нет, упрямые, на казнь идут, чтоб увернуться от дыма… И не понимают, негодники, что от этого страдают их же жены и дети, потому как вернулись из лесу, выставив казнённых по приказу тиуна для всеобщего обозрения и устрашения, пошли по подворотням и действительно не обнаружили у них ничего, чем можно было бы откупиться, тогда дочиста обчистили все клети, раздели догола детей и матерей… А девчонок, которые попригоже, отвели на тиунский двор, остальных забрали с собой в казарму…
Господи, спаси и помилуй!
…Стрела, чуть позванивая оперением, выпущенная из лука Ерусланом, впилась прямо в лоб велиту, стоящему на страже возле приземистой, выложенной из бутового камня казармы; тот даже не успел вскрикнуть. От боли взревел другой, когда Дубыня метнул в него длинным ножом, с каким поселяне ходят на медведя… Чернобородый чуточку не рассчитал, и лезвие впилось выше левого соска, стражник упал, и его кожаные сапоги загрохотали по деревянным ступеням крыльца… В казарме распахнулись окна, и тот, кто высунулся, чтобы узнать, что случилось, был сражён меткими выстрелами из луков. Другие показались в дверях, но также отдали Богу душу.
— Лучники, смотрите на крышу, они могут полезть через дымовую дыру… — распорядился Еруслан. — Остальным обкладывать вкруговую казарму, да не высовывайтесь из укрытий. Они сейчас опомнятся.
И, как бы подтверждая правоту слов предводителя, рядом с Доброславом ойкнул тать, и стрела, вошедшая в его шею, странно качнулась в одну лишь сторону, и звероватого вида мужик в треухе как-то неумело осел, а потом резко выгнулся и гулко шмякнулся спиной о землю.
Клуд увидел на плоской крыше силуэт солдата и, почти не целясь, пустил стрелу; сразу уверился, что не промахнулся, и точно — за противоположной стеной казармы загрохотали чурбаки, сложенные для топки… На короткое время всё затихло. Потом голос на греческом спросил в распахнутое окно:
— Кто такие?… Почему пришли убивать нас?
Доброслав перевёл. Еруслан взмахнул плёткой:
— Скажи им: это мы, в белом саване, которых вы оставили в лесу на растерзание грифам, пришли, воскреснув из мёртвых, чтобы отомстить за себя и за своих жён и детей…
Клуд сказал это. Снова внутри казармы затихло. Видимо, совещались.
— В призраки мы не верим, — уже по-славянски ответили оттуда. — Но если нас не выпустите живыми, мы умрём вместе с вашими женщинами. А чтобы вы не сомневались в том, что они рядом с нами, вот вам в подарок.
В казарме раздался дикий, холодящий душу вопль, и к ногам Еруслана упали два комка, окровавленных и трясущихся. При ярком свете луны на них были различимы полумёртвые сосцы.
— Теперь видите, русы, что мы сделаем с остальными женщинами, перед тем как всем нам умереть?… А сейчас будем ждать, что вы скажете…
Доброслав взглянул на Бука, у которого свирепо мерцали глаза, и спасительная мысль промелькнула в голове Клуда: «А что, если…» И он поделился ею с предводителем.
— Знаменает тя Перун своею печатью, Доброслав! Мир тебе и твоему Буку, — тихо сказал Еруслан, а потом воскликнул, и глаза его гневно сверкнули: — Какою мерой меряется, такой и воздаётся! Приготовьте ножи, — обернулся к татям. — И как только дам сигнал — прыгайте в окна и ломайте двери.
Доброслав сказал что-то на ухо Буку, и пёс лёг грудью на землю и пополз. Он полз так, что кустарники скрывали его. Вот он уже в нескольких локтях от угла казармы, и тут все увидели, как его тело пружинисто взлетело над землёй, вмиг он оказался на крыше и прыгнул в дымовое отверстие… Внутри казармы раздались визг, вопли, мужская ругань. Еруслан поднял руку, и все его люди бросились к двери и окнам.
Внутри здания пёс уже рвал клыками велитов. Подоспели тати, греков, кого не зарезали, связали и вывели наружу. Вынесли на свежий воздух потерявшую сознание девушку, у которой отрезали груди. Она вздохнула несколько раз и затихла. Завыли в голос женщины, тыча пальцами в солдата с синей вшивной лентой на предплечье.
— Декарх… Командир над десятью велитами. По всему видать, он эту бедняжку… — разжал губы Дубыня. — Казнить? — обратился к Еруслану. И, увидев утвердительный кивок, сказал двум здоровенным татям, чтоб они заломили декарху руки. Потом подошёл к нему, разодрал на его животе пояс, обнажил детородный орган и на виду у женщин, которые уже повидали в казарме в эту ночь многое, стал вытягивать его… Ромей взвыл так, что шарахнулись с дерев вороны и с карканьем закружились над селением, в домах которого стали зажигаться лучины. Узнав, в чем дело, тихонько собирались у казармы, другие уже вели поднятого с постельной лавки тиуна, по дороге избивая его нещадно. И его приговорили к той же казни, на какую обрекли декарха. Снова жуткий вопль огласил окрестности: вытяжка — мука, ни с чем не сравнимая на нашей грешной земле, разве что равная ей, может, найдётся только в аду…
Убиенных и зарезанных солдат закопали. Погибших людей Еруслана и бедняжку-девушку погрузили на подводу и тронулись туда, где стоя ли, белея в ночи, мертвецы.
Прибыли вовремя, так как возле них уже рас хаживали грифы.
…Вскоре лес осветился погребальным пламенем.
— В одну ночь сразу два священных огня… А думали погибнем, — сказал Дубыня.
— Жезл Родослава с нами! — радостно ответствовал Клуд и пощекотал за ухом Бука, который вышел из схватки, не получив даже царапины.
— А теперь нужно уходить. И как можно скорее. Дубыня сказал, что мечта твоя — увидать реку Борисфен. Я тоже решил увести туда своих татей. Пусть и они послужат киевским архонтам как добрые воины, а не разбойники крымские. Только мы ещё завернём на Меотийское озеро. Я и там ещё не со всеми посчитался… — И Еруслан опять стеганул ремённой плёткой по головешке, объятой пламенем.
Вскоре гул лошадиных копыт наполнил лес, и ещё долго кружились над деревьями черные птицы.
