После обряда бракосочетания в Дамаске, казалось, напрочь забыли о вавилонском посольстве. Все напоминания о скорейшем отъезде натыкались на непонятную глухоту придворных писцов. Их словно подменили — прежняя доброжелательность, стремление угодить посланцу Вавилона сменилась откровенной волокитой, полным забвением прежних обязательств. Писцы внимательно выслушивали евнуха, но мысли их витали где-то далеко, причем, по сведениям выходивших в город вавилонских воинов, той же непонятной мечтательностью заразились все дамаскинцы. Прежнее гостеприимство, радость общения, желание как можно больше поведать о городе сменились беспробудным равнодушием, если не настороженностью по отношению к чужакам. Даже знакомый смотритель, которому евнух передал врученную ему Мардуком-Закир — шуми глиняную табличку, теперь откровенно избегал «закадычного друга». Являясь человеком официальным, он не мог, как другие, отказаться от встречи, во время которой опытный Сарсехим все-таки сумел угостить его вином, после чего чиновник признался, да и то с недомолвками, что положение резко изменилось, и в городе ждут знамения. До той поры, пока боги не откликнутся, ничем другим заниматься нет смысла. После короткой паузы он с неохотой выдавил.

— Купцы сообщили, что Салманасар скоро прибудет в Ашшур. Сейчас как никогда важно знать волю богов.

Этих слов Сарсехиму хватило, чтобы догадаться — не позже зимы ассирийцы выступят в поход. Мысль была настолько пугающая, что более не хотелось выяснять подробности — хотелось сидеть и тупо прислушиваться к ударам собственного сердца, возможно, это были последние удары, однако евнух пересилил себя.

— По какому же поводу ждете знамения?

— Городу нужен наследник.

— И что?

— Вот царь и трудится, не покладая рук, чтобы уж наверняка.

— Ты оговорился, уважаемый, — удивился Сарсехим. — Трудится Ахира.

— Я не оговорился. Трудится царь.

Сарсехим, не скрывая недоумения, глянул на смотрителя. Тот попытался объяснить.

— Сейчас все зависит от царя. Если ему не удастся ублажить богов, если небожители не дадут ответа, вряд ли тебе, вавилонянин, удастся получить обещанную награду и покинуть Дамаск.

— Как же он трудится?

Смотритель удивленно глянул на евнуха — ты что, сам не догадываешься?

Сарсехим поправился.

— На ком же он трудится?

Чиновник глянул по сторонам и тихо выговорил.

— На вавилонской принцессе.

— Но!.. — только и смог вымолвить евнух и тут же прикусил язык.

Смотритель веско, с некоторой даже угрозой предупредил.

— Такова воля богов! Все считали, что хватит одной ночи, но, хвала Ашторет, она сумела внушить нашему повелителю неуемную страсть. Это очень обнадеживает.

На какое-то мгновение Сарсехим, утонченный вавилонян, позволил себе втайне посмеяться над трудолюбием царя, однако веселье скоро сменилось ожиданием беды.

— Что же случится, если окажется, что повелитель старался напрасно?

Чиновник хмыкнул — совсем как Бен-Хадад, — и с сожалением глянул на евнуха.

— Тебя, любезный, и твоих людей посадят на кол, ибо вы доставили в Дамаск порченую смокву.

В полной растерянности Сарсехим вернулся в казармы. Услышанное от смотрителя никак не совмещалось с угрозой надвигающейся войны. Каким же образом Бен-Хадад собирается отразить приближавшееся нашествие? Он не нашел ничего лучше как отобрать супругу у своего наследника?

Евнух с размаху шлепнул себя ладонями по щекам. Что позволяют себе эти гнусные сирийцы? Как можно приписывать разнузданную похоть воле богов? Их наказы ясно выражены в законах Хаммурапи. Боги обязали смертных вести себя так, чтобы мировой порядок, установленный Белом-Мардуком, держался непоколебимо. В табличках записано — за тяжкое преступление, которое совершил Бен-Хадад, виновного следует зашить в кожаный мешок и бросить в воду. Это не прихоть древнего царя! Это основа, на которой держится порядок в мире! Это скрепа, не позволяющая суше расколоться и погрузиться в пучину мирового океана.

Или у местных богов иное понимание жизни, чем у их собратьев в Аккаде? То, что в Вавилоне считалось гнусностью, здесь почитается за богоугодное дело? Тогда зачем грозить «бесплодной смоквой»? За чью вину ему придется расплачиваться?

В казармах, сообщив спутникам, что отъезд затягивается, и утихомирив возмущенные возгласы, евнух задался практическим вопросом — как быть со спасительной сказкой, с помощью которой он надеялся оправдаться в Вавилоне? Мысль о том, что ему придется поведать Амти — бабе, как в этом проклятом городе поступили с ее дочерью, приводила в ужас. Кто мог предположить, что жеребиная страсть Бен-Хадада такая опасная штука.

В Вавилоне тоже почитали Иштар — согласно древнему обычаю раз в жизни каждая гражданка была обязана прийти на поклон к грозной богине, но исполнялось это скромно, с достоинством. В назначенный день женщины собирались на храмовой площади между святилищем Мардука и зиккуратом. Здесь, потупив глаза, они присаживались на корточки и терпеливо ждали, когда оказавшиеся в городе иноземцы не выберут себе напарницу в деле прославления великой богини. При этом существовало множество запретов деликатного свойства, позволявших избежать выхода на площадь девственницам, невестам, хворавшим женщинам. К этому священнодействию в городе относились скорее как к последнему средству против бесплодия, чем к обязательной повинности или безумному звериному соитию, каким отличился славный воитель, царь Дамаска Бен-Хадад.

Известие, что Салманасар в конце лета собирается прибыть в Ашшур, древнюю столицу Ассирийского государства, застало Бен-Хадада во время трапезы. Его сообщил старший спальник, по приказу которого два раба — нубийца внесли в спальню столик с разложенным на блюдах едой и фруктами.

Царь спустил ноги с ложа, предложил Гуле на выбор курицу, жареное мясо, каши, фрукты. Молодая женщина предпочла кашу, затем попросила сочную грушу. Она наслаждалась грушей лежа, полузакрыв глаза. Бен-Хадад взялся за курицу, кусал жадно, глотал кусками.

Услышав весть, Бен-Хадад на мгновение замер, потом принялся с еще большим ожесточением рвать зубами куриное мясо. Насытившись и выпив вина, поднялся, подошел к окну, глянул на залитый солнцем Дамаск. Весть о том, что Салманасар определился с выбором, окончательно развеяла надежду, пусть и тоненькую, что в следующем году ассирийский царь двинется на восток, в страну мидян, или на север, против Урарту.

Пусть свершится назначенное!

Не поворачивая головы, приказал.

— Ступай.

Слуга не шелохнулся.

— Что еще? — спросил царь.

— Из Ашшура доносят, что молодая супруга племянника Иблу объявила себя «воспитанницей Ашерту».

— То есть, ты хочешь сказать, что она сошла с ума? Это важно?

— Ассирийский народ с восторгом встретил это заявление.

— Что Салманасар?

— Молчит.

— Ты утверждаешь, что смертная женщина объявила о своем родстве с могучей Ашерту, а Салманасар молчит?

— Да, повелитель.

— Ты полагаешь, его молчание что-то означает?

— Да, государь, — ответил слуга.

— Что оно означает?

Спальник позволил себе промолчать.

Бен-Хадад повернулся в его сторону.

— Теперь все?

— Нет, государь, — ответил евнух и бросил опасливый взгляд в сторону Гулы.

— Говори, — приказал царь.

Женщина отложила грушу.

— Купцы утверждают, — заявил спальник, — что эту мошенницу зовут Шаммурамат. Она — дочь Мардука-Закир — шуми, и по слухам, скорее всего, непроверенным, именно ее предназначали в жены принцу Ахире, но не довезли.

— То есть, как не довезли. Кого же довезли?

— Меня, — откликнулась Гула и, обратившись к спальнику, распорядилась. — Ступай.

Тот благоразумно удалился.

Бен-Хадад вернулся, сел на ложе, вопросительно глянул на женщину.

Гула объяснила.

— Отец отправил скифянку в Дамаск, но по пути караван захватили ассирийские бандиты. Я не знаю, каким образом эта негодная сумела околдовать наместника Ашшура и его племянника.

— Ты хочешь сказать, что твой отец согласился на подмену?

— У него не было выбора.

— То есть, как не было выбора?! Выходит, послание твоего отца тоже побывало в их руках? Боги наказывают меня за ослепление!..

Он решительно направился к двери. Вслед ему Гула с достоинством напомнила.

— Если ты собираешься подвергнуть пыткам Сарсехима, ты поступишь неразумно.

Бен-Хадад впал в ярость.

— А как разумно?! Ты предлагаешь отдать палачу тебя? Я не позволю относиться ко мне как к простаку, которого всякий может обвести вокруг пальца? Которому можно подсунуть всякую завалявшуюся дрянь?

Гула вскрикнула, прижала ладонь к губам, потом тоненьким голосом предупредила.

— Молчи!! Не говори больше ничего, чтобы потом не пожалеть об этом. Ты сомневаешься, что я — вавилонская принцесса?

Бен-Хадад смутился.

— Нет… мои люди подтвердили… но…

— Ты полагаешь, что получил бы от этой скифянки больше, чем получил от меня?

Бен-Хадад возмутился.

— Как ты могла подумать такое? Какое мне дело до этой продажной девки, когда у меня есть ты!

— Я вовсе не ревную к этой скифянке, мне нет до нее дела. Я озабоченна безопасностью государства.

— То есть? — не понял царь — Не лучше ли сохранить в тайне все, что случилось в пустыне? — предложила молодая женщина, — и воспользоваться случаем обмануть ненасытного Салманасара.

— Как? — заинтересовался Бен-Хадад.

— Это надо обдумать, мой царственный. В этом деле спешить нельзя. Иди ко мне, я тебе объясню…

Насладившись друг другом, Гула пощекотала ноготком плечо царя.

— Меня пугает, что народ Ашшура поверил этой гнусной лжи. Притязания скифянки на родство с Иштар опасны.

— Эти дикие варвары готовы поверить чему угодно, лишь бы броситься на чужое добро.

— Сейчас важно сохранить в тайне существующее положение вещей. Это поможет нанести ассирийцам удар еще до того, как они отправятся в поход.

— Ты полагаешь, что, уличив твою сестру во лжи, мы выиграем первую битву? Внесем смуту в их ряды?..

— Еще какую! Предупреди старшего евнуха, чтобы тот держал язык за зубами. Пусть Сарсехим еще раз попадет в плен к ассирийцам. Вопрос, что он им выдаст?

Бен-Хадад вскочил с ложа, шагнул к окну. Он испытал прилив энтузиазма.

— Ты права! Ты очень права, драгоценная! Твой евнух известит Салманасара, что мы ждем подмогу из Египта.

— А мы ждем оттуда подмогу?

— К сожалению, повелитель реки уклонился от ответа.

— Вот и хорошо. Пусть Сарсехим сообщит, что фараон собирает войско. Только нельзя настаивать, принуждать этого мошенника.

— Конечно, любимая. Он узнает об этом обок, а в послании, которое он должен будет тайно доставить твоему отцу, будет написано, что мы с благодарностью примем и его помощь.

— Теперь, что касается Шами. — откликнулась с ложа сводная сестра. — Нельзя позволить этой проныре утвердиться при дворе Салманасара. Ей следует немедленно указать на ее место. Было бы уместно подвергнуть мошенницу испытанию.

— Какому?

— Об этом мы еще поговорим.

В тот же день к вечеру над городом собрались грозовые тучи, и на Дамаск благодатно опрокинулись небеса. Дождь лил до утра и щедро напоил землю. С рассветом город ожил. Жители выбегали на улицы, славили Бен-Хадада, затем толпами повалили к храму Баала, засыпали храм цветами. Радовались все, даже местные шлюхи — не храмовые, величественные и надменные, но самые что ни на есть обыкновенные, промышлявшие телом на кладбищах и городских рынках. Весь день они отдавались бесплатно и с нескрываемой охотой.

Храмовые же после полудня пошли в пляс. Время от времени то одна, то другая скидывала с себя одежды, распаляя толпу до предела. Ближе к вечеру жрецы организовали торжественный вынос статуй Баала и Ашерту, а в сумерках праздник переместился за крепостные стены в пригородные сады.

Утром в казармы примчался знакомый смотритель с известием, царь дал добро на отъезд вавилонской свиты. Писец с радостью поделился — тебе очень повезло, что ты оказался в Дамаске, щедрость государя неописуема. Затем пригласил — ты, Сарсехим, будешь самым почетным гостем, какого я встречал в своем доме.

Разобрали по домам и вавилонских воинов. Даже скифам во главе с Ардисом перепало угощений от ликующих горожан.

Смотритель постарался — это Сарсехим отметил с первого взгляда. На столе стояли самые изысканные кушанья, и у голодного, заметно отощавшего от переживаний, евнуха слюнки потекли. Хозяин славил его как великого человека, доставившего в Дамаск «обильную плодами смокву», а уж они, воины Дамаска, смогут защитить ее от посягательств немилосердного Салманасара. Их союз, в который входят множество государств Нижнего Арама, крепок как никогда. Нам окажут поддержку степные арабы, а также финикийские города. Если учесть, что «властитель реки» собирает войско — здесь смотритель доверительно подмигнул гостю, — Сарсехим может быть уверен, «смоквочку не дадут в обиду»!

Менее всего Сарсехима занимала помощь, которую правитель Египта обещал оказать Дамаску. Куда более тревожило — как безопасно миновать Ашшур, и что он скажет злопамятной и всемогущей Амти — бабе? Стоит только поведать о том, что случилось с Гулой, ему не будет пощады. С другой стороны, нельзя умолчать и о скверном. Кто может поручиться, что тайные соглядатаи Закира уже не донесли в Вавилон правду?

Что есть правда? Как быть с правдой? Размышляя по этому поводу, Сарсехим ощущал, как у него начинал болеть пупок, ныть шея. Затем прихватило сердце.

Увы, говорил он себе, нелепо ждать от богов справедливости. Милосердие докучно, куда занимательнее прыжки, совершаемые смертными, и гримасы, которые они строят перед лицом всемогущей судьбы. Увы, увы, жизнь не разглядывает себя в зеркале. У жизни нет зеркала, заглянув в которое смертный мог бы посмеяться над страхом и ужасом, терзающими его душу, ведь страх не что иное, как дрожание души, а ужас — ее разрубание.

Почему боги насмехаются над ним! То вызволят из беды, то вновь ввергнут в несчастье. Почему они так жестоки?

Им весело?!

Что же это за боги?!

Давным — давно раби, у которого он малолеткой набирался мудрости, утверждал, что нет иных богов, кроме всемогущего Яхве, нет стихий — есть творение, нет судьбы — есть воля того, кто единосущ и непостижим.

Это воспоминание родило острую боль в сердце, которую он испытывал всякий раз, когда в памяти вставали родители, яма, в которой они прятались. Вспомнились два ассирийских солдата, которые вслед за родителями вытащили его из ямы. Один из них, оглядев голого мальчишку, весело крикнул другому.

— Гляди-ка, обрезанный!..

Другой, весь в крови, в металлическом шишаке и в кольчужной рубахе, бородатый, скептически осмотрел рыдающего мальчишку и скривился.

— Что-то их жрец поленился. Обрезáть так обрезáть! — с этими словами, прихватив в горсть все, что составляет гордость мужчины, он отсек это мальчику до основания.

Позже некий раб — хеттянин — опытный, видно, человек — успокоил Сарсехима.

— Тебе повезло, малыш. Ты столкнулся с добрыми ассирийцами. Среди них иногда такое зверье попадается… Моему внуку отрубили ноги и бросили возле дома.

Напившись травного настоя с привкусом валерианы или кошачьей травы, Сарсехим долго сидел в темноте и плакал, как осленок, отделенный от матушки — ослицы. Боги, великие боги, за что мне такие напасти? Почему бы вам не оказать мне милость, ведь куда ни гляну — всюду злое да злое. Много ли мне надо?.. — и шлеп, шлеп себя ладонями по щекам.

На следующий день его спешно вызвали во дворец. С сердечной болью, с ожиданием новых бед он отправился в цитадель. Весь недолгий путь пытался предугадать, зачем его позвали. Ах, если бы это была женская болезнь!.. В Вавилоне Сарсехим славился как лекарь по этой части. Мимолетно попытался вообразить, чем могла грозить молодой здоровой женщине недельная случка? Разве что натерла мозоль? Это случается в гаремах. Такого рода недуги лечат примочками.

У ворот цитадели Сарсехима встретил молоденький красавчик — один из многочисленных царских спальников — и без проволочек, мимо охранявших вход богатырского вида стражей, провел евнуха на царскую половину. Оказавшись в полутемном помещении, куда выходили массивные, обитые золотыми пластинами двери царской спальни, евнух поразился количеству сук и щенят, бродивших между колоннами. Пока ждал вызова, какой-то собачий молокосос, подкравшись, помочился ему на ногу.

Евнух замахнулся на сучонка, но, заметив укоризненный взгляд красавчика, ударить шустрого, с вислыми ушами негодяя, не посмел. Слуга доверительно объяснил гостю, что животные доставлены в Дамаск по приказу царя и объявлены «священными». Время от времени их загоняют в спальню, где уважаемая супруга принца играет с «собачками», щекочет им брюшко, кормит из склянки. Слуга признался, что «собачки» — это не самая тягостная обуза. Вчера государь затребовал образцы самых лучших дамасских тканей, а сегодня приказал объявить среди местных ювелиров конкурс на самый лучший браслет для красивейшей из женщин. Все во дворце уже валятся с ног от усталости.

На вопрос Сарсехима, известна ли драгоценному, с какой целью великий царь соизволил пригласить его, драгоценный отрицательно покачал головой, затем отважился предупредить, что евнух — первый посторонний, который вступит в пределы царской опочивальни после священной ночи. Еду и напитки носит старший спальник, и не соблаговолит ли уважаемый Сарсехим приглядеться, чем он, младший спальник, мог бы угодить владыке и супруге наследника?

Деловой привкус предстоящей аудиенции придал евнуху уверенности, и он напомнил сопровождавшему.

— Это будет дорого стоить.

— За мной не пропадет! — обрадовался слуга, потом, будучи при исполнении, посуровел и коротко распорядился. — Жди!

Шагнув через порог, Сарсехим сразу рухнул на пол и для убедительности звучно стукнулся лбом о каменные плитки.

Царь некоторое время разглядывал распростертого на полу Сарсехима. Евнух терпеливо ждал — не ерзал, не пытался краем взгляда уловить, в каком настроении находится властитель.

— Встань!

Сарсехим осмелился поднять голову.

— Я же сказал — встань!

Сарсехим поднялся.

— Говори, раб!

— О чем? — осмелился спросить Сарсехим.

— Как ты предал своего господина.

— Кто?! Я?!

— Ты.

Сарсехим рухнул, как подкошенный, зарыдал, принялся стучать лбом об пол.

— Они били меня! Они жгли меня огнем! Я молчал.

— Кто бил?

— Нинурта-тукульти-Ашшур, повелитель.

— Так это был племянник туртана, а не безродный разбойник?

— Это был именно Нинурта, господин. Это был он, жестокий и безжалостный негодяй! Он хуже разбойника!..

— Отчего ты сразу не предупредил меня? Почему молчал?

— Я не смел мешать празднику, который ты, о всемогущий, испытал в своей душе.

Бен-Хадад не смог сдержать довольную улыбку. Гула, пилочкой подправлявшая ногти, невозмутимо подсказала.

— Это Сарсехим, государь. Я говорила о нем. Он всегда сумеет вывернуться. Он способен провернуть любое дельце. Ему, правда, нельзя доверять…

Сарсехим — оскорбленная невинность — с неистребимой печалью глянул в ее ясные глаза.

— Я и не собираюсь ему доверять, — заявил Бен-Хадад, — но если он еще раз посмеет промолчать о важном, он познакомится с моим палачом. Такого второго умельца по части прижигания пупка во всем свете не найти Тебе когда-нибудь сверлили пупок раскаленной медью?

Тем же взглядом евнух одарил царя. Вслух он заявил.

— Царевна, пусть боги даруют ей удачу, права. Я хитер и пронырлив. Я готов провернуть любое дельце.

— Расскажи, как ты наткнулся на Нинурту?

Сарсехим поведал, как ассирийцы захватили царский поезд, как били его людей, как гнусно повела себя доверенная его попечению скифянка.

— Она посмела прилюдно скинуть с себя верхнее платье.

Бен-Хадад, заинтересовался.

— Ну и?..

— Это случилось потом, ближе к вечеру, когда его подручные начали пытать меня. Они ничего не добились, но Ардис, скиф, начальник конной стражи, подсказал, что мне доверили какое-то послание…

Рассерженная Гула перебила его.

— Про Ардиса потом. Сначала скажи, кто надоумил Нинурту отправиться в Вавилон?

— Не знаю, госпожа, но догадываюсь. Только у скифянки достанет коварства смошенничать подобным образом.

— Другими словами, — перебила его женщина, — ты подтверждаешь, что с ее подачи меня сунули в паланкин?

— Как я могу знать об этом, госпожа?! Нам приказали ждать на берегу Евфрата.

— Трудно поверить, — ответила Гула, — чтобы ты остался в стороне от такой подлости, но я попробую. В благодарность ты должен выполнить мою просьбу. Одну, малюсенькую и вполне безобидную. На обратном пути ты завернешь в Ашшур.

Сарсехим схватился за голову.

— Сжалься, о, царственная! Стоит мне попасть в руки поганых ассирийцев!..

Бен-Хадад хмыкнул.

— Это хорошая идея!

— Мне отрубят голову, о всемогущий!

— Ты предпочитаешь, чтобы ее отрубили здесь и сейчас? Ты — изменник и твое предательство достойно куда более жестокого наказания.

Гула тем же ласковым голоском успокоила евнуха.

— Тебя не тронут, Сарсехим. Ты добровольно завернешь в Ашшур. Если тебя спросят, какое послание ты везешь в Вавилон, ты передашь им пергамент с благодарностью от царя Дамаска. Тебе дадут еще одно письмо, его спрячут так, что ни какой ассириец не найдет, ведь, я полагаю, тебя уже ждут в Ассирии? Чтобы ты без помех добрался до Ашшура, тебя будут сопровождать верные люди.

— До границы? — поинтересовался евнух.

— По возможности до самого Ашшура. Ты скажешь, что они входят в состав охраны.

— У нас и так храбрая стража. Воины, конные скифы. Ардис не даст мне покоя. Будет требовать — скажи, кто эти люди?

— Объяснишь, что они везут мой подарок сестре в Ашшур.

— Им придется предъявить подарок — Разве не ты старший? Заставь их заткнуться!

— Их-то я могу заставить, а вот как заставить ассирийцев?

— Их не заинтересует подарок, который я приготовила сестричке.

— Они будут встречать караван? — заинтересовался Бен-Хадад. — Ты договорился с ними?

— Упасите боги, век бы их не видать! Но границу, торговый путь и прилегающую к Евфрату степь они охраняют тщательно. От них не спрячешься.

— Сошлешься на Нинурту, он, мол, приказал беспрепятственно пропускать тебя и твоих людей.

— Их это не остановит. Они потребуют назвать тайное слово.

— На этот счет можешь не беспокоиться, — вступил в разговор царь, — тебе его сообщат. К тому же я щедро награжу тебя за то, что ты доставил невесту Ахире. Ты получишь шкатулку. Если ассирийцы потребуют, вскроешь ее.

— Но, господин, если эти разбойники потребуют открыть шкатулку, что же мне тогда останется от твоей щедрости?

Бен-Хадад засмеялся и кивнул.

— Верно.

Гула посоветовала — Ты пригрози им гневом Нинурты. Тебе нечего опасаться, Сарсехим. Приставленные к тебе молодцы сумеют защитить тебя. Они постараются проверить, правда ли Шами приходится воспитанницей великой богине? Ты слыхал, наша Шами объявила, что яростная львица вскормила ее своим молоком. Я никак не могу припомнить, чтобы нашу Шаммурамат оставляли на ступенях храма на целых три дня.

— Я всегда считал ее немного не в себе, — ответил евнух.

— Не скажи. Она всегда отличалась тем, что была «себе на уме», а не «не в себе». Это большая разница. Тебе, должно быть, самому интересно узнать, с кем ты имел дело все эти годы? Сейчас самый момент проверить, чего в ней больше — божественности или коварства, лжи или злобы. Иштар, например, сумела с достоинством выдержать множество испытаний…

Гула резко замолчала, встала с постели, приблизилась к евнуху.

— Ты все понял?

— Да, царственная.

— На словах скажешь матери, что я не жалею о красотах Элама. Здесь в Сирии я нашла счастье.

— Обязательно, драгоценная. Я уже сочинил поэму, воспевающую милость богов, их радость от лицезрения такого прочного союза, который связал тебя и принца Ахиру.

— Не смей дерзить. Впрочем, именно так и скажи мамочке.

Уже у самых дверей Сарсехима, с трудом поверившего, что все вроде обошлось, окликнули.

— Постой, — позвала Гула. — Подойди.

Когда евнух приблизился, она вручила ему толстенького, теплого щенка.

— Это мальчик, унеси его. Пусть мне доставят девочку.

Сарсехим с поклоном принял животное, прижал его к сердцу, направился к порогу. У самых дверей почувствовал, как что-то теплое разлилось под одеждой. В прихожей он торопливо сунул сучонка слуге. Направляясь к выходу, подсказал красавчику.

— Принеси ей сучку. С тебя два сикля серебра.