Вечером того дня, когда истерзанных Нинурту и Шами доставили в ассирийский лагерь, где их встретили с радостью и ликованием, туртан царя, наместник Ашшура Иблу — ахе — иддин настоял на личном разговоре с царем и потребовал тайно удавить вавилонских собак, и, прежде всего, Сарсехима.

Салманасар развлекался новомодной игрой, называвшейся «чатуранга». Ее завезли индийские купцы, которые часто прибывали на берега Тигра с грузом самоцветов и драгоценных тканей. Чаще всего старик разыгрывал партии в одиночку, что было совсем нетрудно, если принять во внимание что каждый ход определялся бросанием костей. Царь предложил туртану сесть, затем двинул слона в расположение вражеских фигур и напомнил, что тихо удавить не удастся, а лишний раз будоражить воинов в то время, когда все в армии только и говорят о подвиге скифов и презренного евнуха, а также предстоящей опале наследного принца, ему совсем ни к чему.

— Да и незачем. Они спасли честь нашего войска. Я убедился в верности и воинском умении скифов, пронырливости евнуха, в его беспримерном умении улаживать всякие грязные делишки.

Салманасар поднялся с ложа и, разминая ноги, резво прошелся по комнате, затем ткнул пальцем в Иблу.

— Если ты, дружище полагаешь, что мы с Бен-Хададом завершили партию, ты ошибаешься. Мир — это продолжение игры. Начало — это Каркар. Я сгораю от любопытства, какие новые уловки придумает сириец? Вот почему евнуха придется наградить, а затем принудить вернуться в Дамаск, где он сыграет роль пешки, забравшейся на самую дальнюю линию обороны врага.

Царь вернулся к просторной, разлинованной на черные и белые клетки доске, метнул кости и снял слона. На его место поставил вражескую колесницу.

— Что касается скифов, полагаю, им тоже нашлось бы место в моем полку, но, принимая во внимание твою озабоченность, я согласен передать их тебе. Старик и молодой варвар умеют стрелять из луков на полном скаку. Им не нужен поводырь, который держал бы их лошадей под уздцы, а это очень важное преимущество в бою. Что же касается чести семьи, то послушай, что говорят конники Нинурты. Они считают, что никто не сделал более для их военачальника, чем молодой скиф и старик, умеющий так ловко метать секиру.

Старый полководец помрачнел.

— Когда можно ожидать продолжения партии?

— Очень скоро, но прежде надо как можно скорее завершить эту позорную историю с Шурданом.

— Как же ты, великий, решил поступить с ним?

— Сынок будет подвергнут опале, но лишать его наследства я не намерен. Мне некем его заменить. Разве что твоей снохой! — засмеялся Салманасар.

— Этого не допустят боги и, прежде всего, грозный Ашшур! — воскликнул Иблу.

— Допустят, — еще более развеселился царь, глядя на вконец обескураженного полководца.

Иблу напомнил — У тебя же есть младший брат?

— Шамши-Адад не велик разумом, — вздохнул старик.

— Да, не велик, но и глупостей особых не наделает, тем более, если Нинурта сменит меня на посту туртана. Я уже не молод.

— Эх, дружище!.. Если можно было бы вставить Шамши-Ададу мозги и удачливую дерзость этой вавилонянки, решимость и хватку Нинурты, твою осторожность и рассудительность, мне никого другого и желать было бы не надо. Но боги никогда не согласятся, чтобы среди смертных появился человек, достойный их величия, поэтому приходится считаться с Шурданом. Чего — чего, а разума у него хоть отбавляй! Должна же наконец добыча, которую я взял и еще возьму в Дамаске, вразумить его. Я смогу увеличить численность царского полка в два раза, и у моего преемника сразу окрепнут кулаки для разговора со всякого рода смутьянами, горлопанами и мятежниками.

Салманасар окончательно утратил веселое настроение и с горечью добавил — Беда не в том, что Шурдан отважился разыграть свою партию. Если бы сынок имел в виду пользу государства, я бы не стал подвергать его опале. Беда в том, что он встал на сторону тех, кто крепко держится за прежние привилегии и не ощущает дыхания времени, а это обрекает страну Ашшура на будущее поражение. Еще не получив царский жезл, венец, повязку и жертвенный посох, Шурдан ухитрился попасть по влияние чуждой нашим намерениям воли.

Он полагает, что нашел могущественных союзников, но при этом успел связать себя невыполнимыми обязательствами. Он и вообразить не может, какую опасную игру он затеял. Провозглашенный царем, он будет вынужден плясать под дудку сильных в городских общинах, а этим только дай волю — они в момент наложат тягло на переселенцев, затем перегрызутся между собой. Я не вижу, как Шурдан смог бы утихомирить их, если будет обязан им троном? Более всего меня страшит обнаружить в наследнике разрушителя власти. Тем более, расхитителя государства.

Салманасар улегся на тахту, подоткнул под себя подушку и, обращаясь к полководцу, добавил.

— Чтобы этого не случилось, ты должен взять Дамаск.

— Как?! В этом году?

— В этом году не получится. Бен-Хадад хитер. К тому же я дал слово, а кое — какие клятвы следует исполнять. Я уверен, ждать нам недолго. Пока у нас перемирие ты должен еще раз осмотреть стены Дамаска. Неужели там нет слабых мест?..

Затем он неожиданно сменил тему.

— Что касается женщины…

— Причем здесь женщина? — забеспокоился Иблу.

— При том, — решительно заявил царь. — Эта вавилонянка уже доказала, что боги любят ее. Мне было предсказано — Иштар с тем, с кем она будет близка.

Голос Иблу дрогнул — Государь…

— Не беспокойся, никто не подвергает сомнению право Нинурты владеть ею. Ты должен объяснить Шаммурамат, что я надеюсь, она удержит Нинурту от легкомысленных поступков.

Мир был подписан в ставке Салманасара. Царь царей вел себя любезно, однако в количестве дани уступать был не намерен. Его войска уже плотно обложили Дамаск и если бы Иблу, осмотревший городские укрепления, дал хотя бы призрачную надежду на возможность скорого взятия этой набитой богатствами сокровищницы, он нисколько бы не раздумывал — на глазах у Бен-Хадада разорвал пергамент, разбил бы таблички, которые уже отправился на обжиг в походную печь, затем, вышвырнув Бен-Хадад из своего шатра и, позволив ему вернуться в город, бросился бы на бастионы Дамаска.

С тем же откровенным доброжелательством поглядывал на худощавого приветливого старичка и Бен-Хадад. Царь Арама прикидывал про себя — если бы к его шестидесяти тысячам и пятнадцати тысячам союзников фараон прислал ему двадцать тысяч воинов, если бы вавилонский царь не струсил и выступил против Салманасара, если бы старик Иблу ушел к судьбе до начала войны, — он разделал бы под орех этих незваных гостей, которые, вломившись в чужой дом, без конца требуют — отдай это, отдай то. Их наглости не было предела, на что он решительно указал Салманасару.

— Если дело пойдет так и дальше, я не стал бы жертвовать жизнью, чтобы спасти Нинурту и Шаммурамат — пусть мечи рассудили бы нас. Тебе повезло, великий царь, боги на твоей стороне, они подарили тебе дочь Владычицы. Мне же поднесли порченую смокву.

— Ты разговариваешь со мной на равных, царь, — ответил Салманасар, — и мне это нравится. Это означает, что ты принял наши условия и почувствовал облегчение. Давай оставим наши царские дела и поговорим как добрые соседи или как родственники, ведь мы же с тобой родственники, хотя и дальние. Нам необходимо прийти к согласию. Послушай старика. Этот совет я даю даром, в благодарность за то, что ты спас моего начальника конницы и его жену. Что касается Гулы, я надеюсь, ты простил ее?

Бен-Хадад признался.

— Это труднее обещать, чем исполнить, — признался сириец. — Когда я вспоминаю об этой одержимой, у меня все кипит внутри.

Салманасар с прежней рассудительностью объяснил.

— Она как никак приходится мне какой-то там племянницей. Стоит ли давать повода моим оглашенным вопить об оскорблении, нанесенном царствующей семье Ашшура? Гнев, кипенье внутри — это для черноголовых, но не для любимцев богов. Я слыхал, Гула страдает от ран? Оставь Сарсехима, он уже поставил на ноги Шаммурамат и, к радости Нинурты, даже ухитрился сохранить ребенка. Эта новость скрасила муки, которые им пришлось испытать.

— Ты полагаешь, царь, мне нужен соглядатай в моем доме?

— Сарсехим — подданный Вавилона. Если ты считаешь его соглядатаем, то более неудачливого шпиона я не встречал. Везде, где он хотел бы навредить, он творит добро. Задумайся над этим.

— В таком случае я бы оставил и скифов, — Бен-Хадад вопросительно глянул на собеседника.

— Ими распоряжается Мардук-Закиршуми. Вряд ли царь Вавилона согласится оставить их у тебя, ведь они входили в его личную охрану. Я бы сам с удовольствием взял их на службу, но Ардис отговорился тем, что у него семья в Вавилоне, а Партатуи-Бурю уже взял к себе Иблу. Туртан не прочь дать ему под начало кисир конных воинов.

Бен-Хадад по привычке хмыкнул.

— Это удачное приобретение, если учесть, что Буря умеет на полном скаку стрелять из лука. Ему будет чему обучить всадников Нинурты.

— Значит, мы поняли друг друга. Теперь я с легким сердцем могу указать тебе на кладезь всякого добра, из которого ты сможешь восполнить ущерб, нанесенный тебе моей якобы неуемной жадностью. Вчера мне привезли донесение из Самарии. Твой союзник Иорам согласен на все, чтобы только я простил его, дерзнувшего воевать со мной. Он озабочен тем, что ты сумеешь добиться почетного мира, и умоляет меня не верить ни единому твоему слову. Вот пергамент. Можешь убедиться, это подлинник.

Бен-Хадад углубился в чтение.

Прочитав документ, он спросил.

— Значит, за моей спиной он выпрашивал у тебя милости?

— Да, и не только он, но и его племянник, царь Иудеи Ахазия. Можешь представить, что ждало бы твою армию, если бы ты отважился вступить со мной в открытую схватку. Иорам и Ахазия повернул бы мечи против тебя. Так что ты поступил мудро, согласившись на мои условия. Рискнув жизнью, ты добился моей благодарности, поэтому я вправе назвать тебя своим другом, и как друг советую — ущерб имуществу ты можешь возместить в Израиле. Я готов способствовать тебе в этом благородном деле.

— Я справлюсь сам, великий царь, — отказался Бен-Хадад. — Я поговорю с предателем в Изрееле, а затем в Самарии.

— Что ж, не буду настаивать. Ты можешь рассчитывать на мой благожелательный нейтралитет.

Услышав о размерах дани, которую необходимо было собрать, чтобы ублажить прожорливых ассирийцев, легкомысленные дамаскинцы взвыли как пойманные коты, с которых кошкодеры собрались содрать шкуры.

Город погрузился в траур.

Прекратились пляски на храмовых дворах, иеродулы сразу вздули цену на священные совокупления. Даже дешевки, промышлявшие на рынках, в веселых заведениях и на кладбищах, теперь не удовлетворялись медью, а требовали серебро. Мужчины сникли, женщины рыдали и с воплями хлестали себя по щекам. Никому не хотелось расставаться с имуществом. Ропот, сначала тихий, по спальням и дворам, скоро набрал силу и выплеснул на улицы. Царь, посвятивший семидневку многочасовым молением, с трудом утихомирил разгневанных горожан.

Сделал он это ловко.

Сначала вскользь, при выходе из главного городского храма, обронил — лучше отдать, что имеешь, чем лишиться жизни. Затем издал указ, в котором пропорционально и без обиды наложил тягло.

Вразумила также жестокая расправа над двумя, переметнувшимися в Гуле, воинами из царского охранного полка, более других уличенными в предательстве. Хазаил, поклявшийся в целле храма Хадада, что не имеет никакого отношения к тому, что творилось в замке, был оставлен в живых. Бен-Хададу хотелось поверить своему любимчику и он поверил ему, простил его, тем более, что свидетелей не осталось — Ардис и Буря с их людьми сразу по возвращению в Дамаск были отправлены в ассирийский стан. Там, по негласному распоряжению Салманасара, всем, кому было хотя бы что-то известно о случившемся в замке, посоветовали держать рты на замке.

Гулу, младенца и Ахиру тайно перевезли в Дамаск. Женщину сразу посадили под замок. К ней приставили Сарсехима, которого она навылет сразила прежней ласковостью и презрением к бытовым неудобствам, но еще более евнуха ошеломил вопрос насчет склянки с зельем, когда-то подаренным скопцу Шурданом.

Сарсехим замер, потом побежал к царю и сообщил о странном желании преступницы. Великий царь похлопал его по плечу и заявил, что он советует вавилонянину получше стеречь доверенное ему зелье, «а то знаешь как бывает — не доглядишь, а человека уже нет». Царь так и не уточнил, кого он имел в виду, но точно не Гулу. К прежней своей любви он потерял интерес, ведь после ранения женщина охромела и разом потеряла многое из своей прежней привлекательности. Кормили женщину скудно — каша, лук, чеснок, кувшин молока и ломоть хлеба на день. Первое время Гула целыми днями тихо плакала, потом занялась своим прелестным личиком, играла с любимой куклой, вежливо просилась по нужде. Глядя на такую покладистость и зная, с кем ему приходится иметь дело, евнух ни разу не заговорил о том, что произошло в замке.

После избавления от ассирийцев младенца и Ахиру продемонстрировали народу.

Народ возликовал — ребенок воистину оказался дарующим жизнь.