Сарсехим, сколько мог, тянул время в Вавилоне. Упрекаемый слезливым царем Мардуком-Закир-шуми в намерении подставить его под удар ассирийского меча, евнух страстно и бурно клялся, что не все снаряжение собрано, что священный талисман требует еще одного обмазывания асфальтовой смолой, иначе по жаре его не довезти, настаивал — людишек добавить бы в охрану, с теми, сколько есть, пропадем.

Просил то, просил это.

Буря, не спускавший с евнуха глаз, однажды подступил к нему с угрозами — поторопись, если тебе дорога жизнь. Сарсехим ответил, как отрезал — его кобыле по гороскопу запрещено спешить. Буря долго стоял с открытым ртом, переваривая услышанное.

Только старик Ардис молча и безучастно наблюдал за изобретательным на всякие отговорки евнухом. Его мысли сосредоточились на домочадцах. Предупрежденный Шурданом в присутствии Нинурты — если скопец ударится в бега, ты лишишься семьи, — старик проклинал тот день и час, когда его приставили охранять сосватанную в Дамаск невесту. Случалось, поминал недобрым словом евнуха, но разума хватало понять, что назначенный ему в спутники урод менее всего был повинен в том, что жизнь так угловата и безжалостна.

Старик дорожил семьей, ведь это единственное, что у него осталось на чужбине. Старик загадывал — может, обратиться за подмогой к прародителю Скифу, предложить ему жертву? Конечно, вкусный барашек не повредит, однако опыт подсказывал, что ни отец Скиф, ни даже небесный царь Папай, ни всемогущая в степях Табити, в Вавилоне силы не имеют. К местным богам чужаку обращаться за помощью бесполезно. Невыполнимым казался и приказ следить за пронырливым евнухом. Отсюда отчаяние. Зная повадки скопца, Ардис был уверен, что рано или поздно тот сбежит и расплачиваться придется ему, его детям, внукам и двум правнучкам.

С наступлением месяца шабату (январь — февраль), когда пришла весть, что ассирийское войско выступило из Ашшура, Закиру — шуми, запуганному до смерти ассирийским послом, со слезами на глазах удалось уговорить любимого евнуха отправиться в путь.

В ночь перед выездом Сарсехим объявил Ардису, что двигаться они будут в сторону Тадмора, богатого торгового города, расположенного в плодородном оазисе посреди Сирийской пустыни. Ардис молча пожал плечами — через Тадмор так через Тадмор.

Сарсехим приятельски похлопал старика по плечу.

— Не бойся, дружище. Давай договоримся — тебя приставили ко мне следить, чтобы я не ударился в бега?

Старик не удержался и кивнул. Его глаза увлажнились.

Сарсехим заметил слезы старика.

— Поверь, Ардис, я дорожу своей шкурой не менее чем ты семьей, поэтому я, пусть и против воли, отправлюсь в Дамаск. И двинусь через этот оазис, хотя не хуже тебя знаю, что на этом пути еще никому не удавалось избежать встречи с разбойниками. Дамаск — это единственная возможность мне выжить, тебе спасти домочадцев. Я не сбегу по дороге, но требую, чтобы никто не лез ко мне с советами, тем более, с угрозами, и я постараюсь спасти наши жизни.

— Как? — усмехнулся старик.

— Не знаю, — признался евнух. — Не стану клясться, что твоя семья мне дороже, чем собственная жизнь, но я постараюсь. Прежде всего, не будем спешить. Ты слыхал, что Салманасар выступил в поход?

— Да.

— Почему-то все полагают, что старый лис решил обрушиться на Сирию.

— Разве нет?

— Не знаю, но могу предположить, что на самом деле хитрюга замыслил ударить по княжествам в горах Анатолии, что находятся к западу от Урарту. Ему позарез нужно железо. Никто не знает, как ассирийцы научились выделывать из него превосходное оружие. Насколько мне известно, ты отдал за свою секиру двух буйволов, не так ли? Ты не отказался бы и от стального меча, ведь такой клинок запросто рубит медные доспехи?

Ардис кивнул.

— А где добывают руду для выплавки этого тусклого металла?

— В Хуме, что в горах Тавра, — ответил Ардис.

— Вот видишь, — подхватил евнух. — Теперь о Буре. Куда бы не повернул Салманасар, в любом случае ты должен держать Бурю в узде. Страсть к известной тебе особе неумеренно будоражит его. Он не оставил попыток привлечь ее внимание и полагает, что для этого нет лучшего средства, чем совершить какой-нибудь подвиг. Это самое гибельное для нас обстоятельство. Он слишком горяч, и я боюсь, что в Дамаске, вместо того, чтобы помогать мне, займется тем, что по просьбе этой особы начнет совать нос туда, куда его не просят. Ему мало следить за мной, он попытается следить за всеми дамаскинцами сразу и, прежде всего, за Бен-Хададом.

Сарсехим потер пальцы, как бы пробуя на ощупь мысль, которой хотел поделиться с Ардисом.

— Понимаешь, Буря почувствовал себя сопричастным, — евнух развел руки, словно попытался обнять что-то необъятное, — к чему-то более высокому, что доступно его разумению. Почувствовал себя при исполнении — это одно из самых тяжких наказаний, которому человек добровольно подвергает себя. Приструни несносного мальчишку, или я сам займусь им.

Ардис многозначительно напомнил.

— Все мы сейчас при исполнении…

Сарсехим перебил его.

— Да, но мы с тобой осознаем разницу между собственной жизнью, жизнями любимых людей и химерой чуждой нам государственности, и это внушает надежду.

Он помолчал, потом спросил более определенно.

— Скажи, Ардис, тебя волнует, что случится с горными княжествами, если полки ассирийских разбойников ударят на север? Как-никак мы с тобой вавилоняне.

— Нет.

— А если ассирийские бандиты переправятся через Евфрат и двинутся на Сирию?

— Я не отвечу тебе, Сарсехим, потому что знаю тебя как облупленного. Ты не выжмешь из меня ни да, ни нет. Что касается Бури, я не дам ему воли. Ты предлагаешь держаться вместе, давай держаться вместе. Ты решил двинуться через Тадмор, давай через Тадмор. Пусть степной бедуин снесет мне голову до того, как я увижу смерть своих внуков…

Евнух всплеснул руками.

— Придержи язык, старый дуралей! — возмутился он. — Не кличь демонов заранее. Я считал тебя умнее. Ведь я же сказал, что постараюсь спасти наши жизни!

— Это ты придержи язык, мерзкий скопец!.. — повысил голос старый вояка. — Хочешь проверить, насколько я глуп? Что касается моей семьи, то в этом деле только последний глупец решится положиться на тебя. Ты ошибся адресом. Я промолчу, вонючий зад, но позорить себя не дам.

— Вот и договорились, — спокойно ответил евнух и принялся отряхивать колени. — Значит, я не ошибся в тебе, и мы будем держаться вместе. На досуге задумайся вот о чем: если сильные мира сего сумели согласовать свои замыслы с нашим нежеланием исполнить их — неважно, лаской или угрозами они добились этого, — неужели мы, у которых одна цель, не в состоянии найти согласие между собой?

Скиф промолчал, но глаза его заметно повеселели.

Уже в Сирийской пустыне Ардис убедился, что в задумке евнуха отправиться коротким, но опасным путем, таилось что-то бóльшее, чем уловка неопытного мошенника или расчет на авось. Через пару дней после того, как они покинули Вавилонию, среди гранитных скал их остановили бедуины. Вели себя нагло, Сарсехима хлестнули нагайкой, но это насилие продолжалось только до того момента, пока кто-то из степняков, переворачивавших пожитки в колеснице, не заглянул в резной ларец. Увидев священные останки гигантского члена, дикарь остолбенел.

Скоро к каравану подъехал на верблюде вождь племени. О чем они говорили, Ардис не слышал, тем более что старейшина смотрел на евнуха сверху вниз, а евнух что-то объяснял ему, стоя на земле. Общались они недолго, вдруг седобородый разбойник соскочил с верблюда и, оправдываясь, мелкими шажками принялся бегать вокруг евнуха. Когда они вновь отправились в путь, молоденький бедуин, ударивший скопца, был подарен Сарсехиму.

Причину такой покладистости со стороны необузданных кочевников Ардис выяснять не стал, и когда в Тадморе Партатуи-Буря бросился на евнуха, приказавшего продать кочевника на невольничьем рынке, Ардис принялся хлестать Бурю плеткой.

Сарсехим, молча следивший за экзекуцией, ожидал, что буян возмутится, бросится на Ардиса, однако тот покорно склонил голову. Так и стоял, осыпаемый совсем не слабыми ударами.

В конце евнух посоветовал Буре.

— В следующий раз будешь умнее. Иначе я прикажу продать тебя в рабство.

— Кого? Меня?! — молодой скиф сжал кулаки. — Да я!..

— Прикажи, евнух, — подал голос Ардис и взялся за секиру, — и я укорочу его дни до мгновения.

Буря, словно просыпаясь, безумно глянул на старшего по возрасту сородича, потом повернулся и направился к своему коню. Долго стоял, обняв скакуна за шею. Видно, выкладывал ему свои обиды, делился заветным. Вспоминал Шаммурамат.

Далее путешествовали без приключений.

Был конец зимы — самая благодатная пора в пустыне. Подули влажные ветры. Обильные дожди оплодотворили окрестности, и пустошь зацвела. На камнях самозабвенно грелись ящерицы и змеи. Сухие русла местами наполнила вода и по мокрым камням, ликуя, скакали резвые тушканчики.

Сарсехим теперь не слезал с кобылы, которой по гороскопу было запрещено спешить — любовался разнотравьем, среди которого особенно трогательно искрились золотистые и алые тюльпаны. Благодушно вспоминал обиженного бога и сочинял о нем сказку, ведь даже среди людей это такая редкость — получить удар в ухо и не рассвирепеть.

Сказка выходила забавная, особенно в той ее части, где пострадавший бог подставил другое ухо. Такая покорность досаждала как мелкий камешек, попавший в башмак, однако евнух даже не пытался отделаться от навязчивой помехи. Благодушно спрашивал себя — стоит ли иметь дело с богом, который не способен защитить собственное ухо? В спор ненароком вплелось напоминание, что и среди людей встречаются чудаки, способные прощать обиды, радоваться чужой удаче, давать взаймы, не помышляя о возврате долга. Возьмем, например, скифянку. По правде говоря, Гула вполне заслуживает отмщенья. Как он мучился с этой привередой! Толстуха с рождения отличалась неумеренными претензиями и редкой бессердечностью в отношении родных сестер. Боялась она только скифянки.

Теперь и сейчас, посреди пустыни, гарем представился ему сладчайшим островком, уютным и вполне сносным пространством, какое может подарить человеку быстротекущая жизнь. О нем напоминали миражи, развлекавшие вавилонян в пустыне.

Что главное в гареме?

В зябкую зимнюю вавилонскую ночь, когда сырость и озноб пробирает до костей, в четырех стенах должно быть тепло и уютно, а для этого нужно много горячих углей. Сарсехим не давал послабки рабам, поэтому углей у него всегда было в избытке. Если добавить к животворящему теплу кувшин вина и набор глиняных табличек с описаниями похождений древних героев, жизнь могла и вовсе показаться необременительной.

Сарсехим охотно поговорил бы на эту тему, но с кем? Вокруг сновали грубые и неотесанные мужланы, которым, сколько не объясняй, никогда не понять, что главное в гареме — это не обилие женщин, а большой мангал, который можно доверху наполнить горячими углями, а поверх углей, на острых палочках, уложить ровно нарезанные ломтики свежайшей, хорошо вымоченной в молодом вине, ароматной баранины.

Сарсехим невольно зажмурился, сглотнул слюну. Открыв глаза, обнаружил вокруг себя подремывающих на конях скифов, вавилонских воинов, тащивших на плечах длинные копья. Только заикнись им о мангале, они сразу поднимут тебя на смех — греться в гареме от жаровни?! Ты глуп, евнух, и ничего не понимаешь в радостях жизни.

Евнух готов был простить этих мужиков, по-дружески поделиться, что и ему сырыми зимними ночами доводилось греться возле женщин. По молодости он залезал к ним под одеяло, но ничего кроме насмешек и унижений эти похождения не вызывали. У него и в мыслях не было посягнуть на их розочки — ну, щипнешь какую-нибудь за грудь, не более того. К его великому разочарованию отданные на его попечение женщины оказались жестокосердными и похотливыми козлицами. Одни начинали досаждать ему щекоткой, другие щипали его. Некоторые трогали соски, третьи гладили там, где остался рубец. Одна даже пыталась засунуть его руку себе в промежность, а когда он, ругаясь, выскочил из под теплого одеяла, они хохотали ему вслед, называли всякими нехорошими словами.

Грустные мысли навевало также предстоявшее злодеяние. Как бы ловчее помочь Гуле избавиться от плода и сохранить свою жизнь? Или теперь придется травить младенца, ведь он специально тянул с отъездом, чтобы дать ей время разродиться. Мало ли что случается при родах?!

На краю пустыни, в заметно позеленевших предгорьях, посольство встретила сирийская стража, которую возглавлял знакомый молоденький царский спальник.

Сирийцы не стали разоружать вавилонян, что заметно ослабило страх, который каждый из них тайно перетирал про себя. Сарсехим тоже почувствовал себя уверенней. Первым делом обласкал красавчика, выразив восхищение его стремительным взлетом. Начальник стражи, которого звали Хазаил, с высокомерием выскочки разъяснил евнуху, что боги никогда попусту не одаривают смертных удачей. Они ценят достоинства, а не происхождение. Скопец восхитился еще более — он тоже, как никто, умеет ценить людей. Еще при первой встрече, посоветовав Хазаилу принести Гуле сучку вместо кобелька, ему бросились в глаза знаки избранности на его челе. Доверив охрану своей персоны Хазаилу, царь поступил более чем мудро. Кстати, о Гуле. Как ее здоровье? Даровали ли боги наследника?

Начальник конвоя подтвердил, что боги не обманули царя, и в положенный срок царевна разродилась младенцем мужского пола.

Евнух восхитился, попросил Хазаила устроить ему встречу с царевной, он должен передать ей письмо и подарки от матери.

— Это вряд ли, евнух, — поморщился Хазаил. — Гулы нет в Дамаске. Так безопаснее и для нее и для ребенка.

— Где же она? — удивился Сарсехим.

— Зачем тебе знать? — пожал плечами Хазаил, и евнух догадался, что допустил промашку. С другой стороны, в главном он выиграл — намеченное злодеяние состояться не может, а новые обстоятельства давали возможность для маневра.

На вопрос, что слышно об ассирийцах, Хазаил сообщил, что дамаскинцы устали ждать, когда варвары наконец переправятся через Евфрат. По всему выходило что ассирийцы, хотя и грозят Дамаску, на самом деле втайне побаиваются доблестных сирийцев, и все приготовления к походу, хитрость с талисманом затеяны, чтобы затуманить глаза горцам Анатолии. По сведениям лазутчиков, все эти месяцы ассирийцы готовились к походу на северо — запад, в направление Хуме и соседних с этим царством княжеств. Недавно Бен-Хадад заявил египетским послам, что готов биться об заклад, что ассирийские разбойники решили разорить Каркемиш, Харран и Кимуху. Отведав силу Дамаска, они вряд ли сунутся в «наш цветущий край». Послы, услышав слова Бен-Хадада, испытали восторг и восхищение его рассудительностью и отвагой. Они обещали донести до повелителя Реки эти драгоценные как жемчужины слова.

У главных ворот Дамаска вавилонское посольство без лишней помпы встретили жрецы грозной Ашерту. Сарсехим с поклоном передал верховному служителю богини — архигаллу — священную реликвию. Любопытствующих было немного, редкая стража, опираясь на копья, откровенно скучала.

Вавилонян разместили в знакомой уже казарме. На этот раз всем, кроме Сарсехима, запретили выходить в город. Евнуха поместили в отдельную комнату, отделенную от остальных помещений глухой стеной. Одна из дверей выводила отсюда в город. У порога постоянно торчал часовой.

Спустя неделю лазутчики, прискакавшие с северной границы, подтвердили, что Салманасар все также продвигается по левому, противоположному по отношению к Дамаску берегу Евфрата.

Между тем город, несмотря на все грозные заявления Бен-Хадад, самозабвенно готовился к осаде. Горожане, их женщины и дети, с удивлявшим евнуха легкомыслием и бессмысленным, когда дело касалось столкновения с ассирийцами, энтузиазмом с утра до ночи трудились над совершенствованием оборонительных сооружений. С песнями и уханьем толкли босыми ногами особого сорта глину, при застывании становившуюся прочнее камня; перебрасываясь шутками, заделывали трещины в крепостных стенах. Варили смолу, углубляли рвы и ставили колья, которые должны были затруднить подступы к стенам и подкат таранов. Никого не надо было подгонять, даже самых высокопоставленных иеродул, которые с тем же азартом, с каким зарабатывали средства на содержание храмов, подносили камни, укладывали хворост в вязанки. Против обмазанных смолой вязанок, если смочить их маслянистой нафтой, Добываемой на востоке Сирии, в пустыне, не мог устоять ни таран, ни штурмовая башня, сколько не поливай его водой. Жители связывали свои надежды с могучим илу Бен-Хадада, доказавшим своим ненасытным сладострастием, что боги по — прежнему верят в него.

Что касается оргий, то даже страх перед ассирийцами не заставил разнузданных горожан полностью отказаться от этого развлечения.

По всему выходило — Дамаск будет трудным орешком для Салманасара. Цена победы может оказаться для ассирийцев непомерно высокой.

Как-то в казарму, в которой разместили вавилонян, заглянул начальник царской стражи Хазаил и предупредил Сарсехима.

— Воина из твоей охраны видели в городе. Схватить не успели, удрал. Он ловок и умеет бить кулаком. К сожалению, лица не разглядели. Предупреди, если такое повторится, всем вавилонянам отрубят головы, а вас двоих посадят в подземную тюрьму.

Сарсехим, перепуганный до смерти, позвал Ардиса, передал ему слова красавчика. Прикинули, кто это мог быть? По всему выходило Буря. Кликнули Бурю. Тот долго не появлялся, а когда зашел в комнату, где на полу лежал протертый до дыр ковер, принял независимый вид и сложил руки на груди.

Сарсехим сразу начал с ругани — как ты, сын собаки, посмел нарушить приказ? Как отважился покинуть двор?! Ардис жестом остановил евнуха и спросил по — своему. Буря ответил на родном языке, после чего Ардис перевел.

— Он влез на стену, чтобы взглянуть на город, а какая-то девица, увидевшая его, пригласила спуститься вниз. Не он один мается без женщины.

— А в зиндане не хочешь маяться? Предупреди этого непутевого — нам нет дела до этой войны, до этого города. Нам нет дела до Шаммурамат, а ей нет никакого дела до сына Гулы.

— У нее родился сын? — заинтересовался Буря.

Евнух схватился за голову.

— Какое тебе, сын греха, дело, кто родился у супруги Ахиры!

— Ага, у супруги, — кивнул Буря. — У бесстыжей распутницы и кровожадной ведьмы!

Тут уже и Ардис не выдержал и предупредил земляка.

— Добавишь еще слово — пожалеешь.

Буря без спроса вышел из комнаты.

Ардис развел руками.

— Парень молодой, здоровый. Ему нужна женщина. Ты спроси Хазаила, почему к нам не пускают женщин?

На следующий день Сарсехим отправился в гости к знакомому смотрителю, надеясь выведать у него, где Бен-Хадад прячет Гулу и наследника. Тот радостно встретил старого друга и дружески посоветовал вавилонянину «не совать нос в эту грязную историю». Он, смотритель, конечно, не выдаст старого друга, чего нельзя сказать о других придворных. Каждый из них мечтает донести царю о чем-нибудь «существенном».

— Это существенное? — удивился Сарсехим.

— Младенец — наша надежда, — туманно ответил смотритель. — Он светится, словно божество. Он растет не по дням, а по часам. Играет с Ахирой и со щенками. Там много собак, так что никто из чужих не сумеет безнаказанно подобраться к этому месту.

Сарсехим не стал испытывать судьбу, и, чтобы загладить неловкость, обратился к хозяину с просьбой.

— Нет ли у тебя, дружище, на примете ладной и здоровой девки, пусть даже из продажных, которая могла утихомирить моего слугу из скифов? Парень страшно мучается, того и гляди выкинет какую-нибудь штуку — например, сбежит из-под охраны, тогда нам всем несдобровать.

— Ну, этого добра у нас в Дамаске навалом! — похвалился смотритель. — Тебе какую, подешевле, подороже.

— Ты не понял, — объяснил Сарсехим. — Парень страдает от неразделенной любви, а ты сам знаешь, какой пагубной может быть такая страсть. Ему нужно такая, чтобы взяла его за живое. Тут деньгами не поможешь.

— Ты имеешь в виду, что если девка ему не понравится, придется подыскивать другую, а платить заранее ты не намерен?

— Можно и так сказать, — согласился Сарсехим.

— А велика ли будет плата?

— Не обижу.

— В таком случае могу посоветовать тебе мою племянницу. Девица на выданье, ей надо зарабатывать на приданное, а как это сделать, когда воины ушли из города.

Сарсехим усомнился в искренности хозяина — не желает ли он подсунуть порченую смокву, однако тот предупредил — если девка не подойдет, то и платить ничего не надо.

Добираясь до злополучной казармы, Сарсехим удивлялся простодушию сирийцев, которые в преддверии грядущего нашествия озабочены тем, как помочь родственнице поскорее выйти замуж. Оставалось только руками развести и задуматься о человеческой глупости, чем Сарсехим и занялся в своей комнате, отделенной глухой стеной от других помещений, где располагались его спутники.

Ближе к вечеру Сарсехим потребовал ужин. Плешивый и одноглазый раб, вероятно, подобранный специально, чтобы досадить евнуху, приволок скудную пищу. Сарсехим забрал глиняную миску с кашей, пучок чеснока и пучок лука, ломоть хлеба и прогнал урода. Оставшись в одиночестве, покопался в своих запасах и достал кувшин с вином. Отведав вина, примирился с действительностью. Потом сполз со скамьи, улегся на циновку и задремал. Проснулся оттого, что с улицы в комнату без стука вошел громадного роста человек, с ног до головы укутанный в темный походный плащ.

Сарсехим еще успел развязно предупредить его — приятель, не ошибся ли ты дверью? — как в следующее мгновение гость, размотав бурнус, скинул его с плеч и бесцеремонно расположился на скамье.

Евнух тут же встал на колени и громко, чтобы было слышно, ударился лбом о высохший глинобитный пол. Со страху отметил, что плешивый раб, подметающий в комнате, жалеет воду для разбрызгивания. Это могло означать что угодно, но евнух, привыкший проникать взглядом в суть вещей, сообразил, что такая нерадивость не может быть случайной.

Час пробил. Сейчас его поволокут в подвал.

Бен-Хадад долго изучал спину Сарсехима, потом спросил.

— Долго будешь валяться?

Евнух осмелился поднять голову.

— Что желает великий государь?

Бен-Хадад хмыкнул.

— Зачем ты хотел видеть Гулу?

— Ты не поверишь, великий государь.

— Конечно, не поверю. Разве можно верить вестнику несчастья?

Сарсехим не мог скрыть удивления — Государь желает сказать, что я плохо служил твоей милости?

— Нет, государь хочет сказать, что всякий раз, когда ты появляешься в Дамаске, здесь происходят странные вещи. Ты извилист, евнух, как извилисты твои хозяева, начиная с Закира и кончая Салманасаром, ты воистину посланец Эрры, но об этом после. Ты не ответил на мой вопрос.

— Я привез ей письмо от матери.

— Где оно? Я сам передам его Гуле.

Сарсехим встал, торопливо порылся в своих вещах и достал ларец. Изящно, как умеют только дворцовые евнухи, он с поклоном передал сундучок царю. Тот взял его и, даже не взглянув, отложил в сторону.

— Что еще?

У Сарсехима был готов ответ и на этот вопрос.

— Мошенница, сумевшая избежать испытания, просит передать, что она прощает сестру и не желает ей зла. Она желает ей благополучно разродиться и подарить тебе, великий царь, наследника — богатыря.

Лицо Бен-Хадада на глазах начало наливаться кровью, тем не менее, голос его оставался невозмутимым, и задушевным, как у льва, обращающегося к убегающей жертве — куда же ты мчишься, глупенькая?

— Почему ты, червяк, позволяешь себе называть царскую дочь мошенницей? Ты знаешь о Шаммурамат что-то постыдное? Что-то такое, что может позволить тебе оскорблять дочь твоего повелителя и жену знатного ассирийца?

Сарсехим опешил, мысли заметались.

— Она с детства отличалась дерзостью и буйным нравом?

Бен-Хадад усмехнулся.

— С каких пор живость характера дает право всякой мрази обвинять девушку из хорошей семьи в пронырливым нраве, подлости, коварстве и лжи?

Сарсехим растерялся. Он впервые не нашел ответ. Так и стоял перед царем с упрощенным, недоуменным лицом. Его немота вовсе не рассердил царя, напротив, Бен-Хадад терпеливо ждал. Наконец царь первым нарушил тишину.

— Скажи, евнух, почему ты не сумел доставить Шаммурамат в Дамаск? Зачем угодил в засаду ассирийцев?

Этот вопрос окончательно лишил евнуха дара речи.

Он неопределенно развел руками, только потом, сообразив, что молчание в присутствии царя может дорого обойтись его пупку, сослался на богов.

— Так решили боги.

Бен-Хадад кивнул.

— Возможно, — царь кивнул и надолго задумался.

Мысли его были далеко — где, евнух, как ни старался, не мог угадать. Неожиданно Бен-Хадад признался.

— Гула ударила Ахиру, — у царя на глазах выступили слезы.

— Это великая беда, но царевну можно понять… — залепетал в оправдание евнух. — Возможно, он пытался предъявить свои права?..

Царь усмехнулся.

— Евнух, ты, кажется, не дурак, а ведешь себя, как последний… — он не договорил и сплюнул. — Ты разве не понял, евнух? Какие права? Ахира не знает таких слов. Она ударила дурачка, безобиднейшее существо на свете, у которого и в мыслях не было обижать собаку. Она ударила его за то, что он всего — навсего дернул щенка за хвост. Не сильно, как трехлетний ребенок.

— Принцесса, возможно, просто не сдержалась. Она порывиста, бывает капризной…

— Ты не понял, евнух. Она ударила дурачка расчетливо, между ног. Ахира зарыдал. Боги не простят мне его слезы. Они не простят их и Дамаску. Мы здесь часто и много любим, порой не разбирая ни возраста, ни кто кому отдан богами. Но мы не звери, как утверждают в Ассирии. Я признаю тебя виновным в том, что ты не довез обещанную мне Закиром девицу, выказавшую истинное благородство, доказавшую, что Ашерту на ее стороне. Я многое знаю, евнух. Я знаю все — и то, что Гула обвела меня вокруг пальца, и ее злобный нрав, который она получила в наследство от своей покровительницы, богини мертвых Эрешкигаль. Признайся, евнух, это владычица подземного мира вскормила ее своим молоком, и не три дня она поила ее, а до того момента, когда девочка обретает способность рожать? Это Эрешкигаль направила ее в мир живых, чтобы смущать и соблазнять смертных? Тебе известно, что после случая на охоте Салманасар поспешил сообщить всем окрестным правителям, что сестра подняла руку на сестру, а мне в назиданье прислал член поганого, лишенного сана за растрату храмовых денег жреца и в придачу такую мразь, как ты, евнух. Это чревато. Это очень чревато… Властитель Реки передал — в данный момент он ничем не может помочь мне. Со мной остались только те, кому нечего терять.

— Неужели сестринская ссора может ввергнуть мир в беду?

— Кого ты имеешь в виду, говоря о сестрах?

Сарсехим удивился.

— Гулу и Шами.

Бен-Хадад поднялся со скамьи, прошелся, размял ноги.

— Нет, Сарсехим, речь идет о ссоре между грозной и обильной на дары Ашерту, по — вашему Иштар, и владычицей мира мертвых, серенькой и злобной Эрешкигаль. Эта ссора извечна. Она началась с того момента, как одна из сестер сразила чудовище, а другую за злобность нрава небесные боги спустили под землю, чтобы та охраняла мир мертвых, и это противостояние, насколько тебе известно, способно сгубить весь мир.

Он сделал паузу, затем в сердцах признался.

— Шаммурамат, дочь Ашерту, тоже подарила бы мне наследника. Она не бросила меня в трудный час. Она не покинула бы Дамаск, испугавшись угроз ассирийских бандитов.

Еще долгая пауза.

— Признайся, евнух, — доброжелательно предложил царь, — и тебя не станут пытать.

Сарсехим схватился за голову.

— В чем?!

— Во всем, — уточнил Бен-Хадад.

— О, великий царь?! — евнух принялся отчаянно бить себя по щекам.

Правитель поморщился.

— Перестань, я вижу тебя насквозь. Ты лжив, и я готов поверить, что Салманасар, этот кровожадный старый лис, не решился доверить тебе никакого тайного послания. Он использовал тебя, чтобы запугать меня, мое войско, мой народ. Нас, Сарсехим, мужскими членами не испугаешь. У нас в Сирии таких молодцов, как проворовавшийся храмовый осел, которого Гула напустила на сестру, хватает. Однако мы ценим только тех, кто честно несет свой нелегкий крест. Или зеб, как тебе будет угодно. Ведь это нелегкое испытание для человека, когда его кровь вся, до капли, собирается в чреслах, когда он погружается в навеянное богами исступление и готов оплодотворить десяток — нет, сотню женщин. Это великий дар, евнух, тебе не понять. О нас лгут, будто мы терзаем женщин, заставляя их принимать такой чудовищный орган, но ты чужак — ты не понимаешь, что это дело добровольное, приятное богам. Только та, которая угодна небожителям, которая сумеет разогреть свое лоно до такой гибкости, что способна принять священный талисман, приближается к жрецу. Этот высочайший миг наслаждение есть миг безраздельного слияния с Ашерту… Впрочем, тебе ни к чему это знать. Я еще раз призываю тебя — скажи, зачем ты пожаловал в Дамаск и, возможно, твоя смерть будет легкой и приятной. Тебя всего — навсего насадят на кол. Итак, что поручил тебе Салманасар помимо этого угрожающего жеста с вручением оскорбительной для нас мумии?

Евнух рухнул на колени, сноровисто и быстро подполз к Бен-Хададу, попытался ухватить его за ногу. Не на того напал — сириец оказался проворней. Бен-Хадад сумел увернуться от поднаторевшего в подобного рода упражнениях евнуха и, размахнувшись, ударил его ногой. Угодил точно в лоб. Сарсехим опрокинулся на спину. Когда пришел в себя, первое, что осознал, был низкий, покрытый штукатуркой, подпорченный влажными разводами потолок, затем в поле его зрения очертилось лицо Бен-Хадада. Лик судьбы был сумрачен, жутко красив и бородат.

Сарсехим утратил надежду. Этот человек не знал пощады, его глаза видели насквозь. Он, не обращая внимания на царя, поднялся, отряхнул колени, потом уже менее торжественно вновь встал на колени и, опустив голову, признался.

— Шурдан приказал мне устроить так, чтобы у Гулы произошел выкидыш. Он дал мне волшебное зелье, которое способно убить плод, но сохранить жизнь матери.

Бен-Хадад вернулся в кресло, привычно хмыкнул.

— Опять врешь. Зачем?

— Я не лгу, государь, — торопливо запричитал евнух и на коленях подполз к креслу.

На этот раз Бен-Хадад не ударил его. Он с любопытством наблюдал за перепуганным до смерти уродом.

— Ты не ответил. Ты считаешь меня простаком, готовым поверить в то, что можно убить плод и оставить в живых мать?

— Если великий царь мне не доверяет, — воскликнул евнух, — я готов на его глазах доказать, что я говорю правду.

Евнух через голову снял с груди подвешенную на серебряной цепочке склянку с ядом.

— Вот оно, зелье. Я сейчас докажу, что ты ошибаешься великий царь. Я… Я…

Пальцы у Сарсехима тряслись, он никак не мог открыть пробку. Он боялся, трепетал, впадал в ужас, подгонял себя, пытался вдохновиться картинкой, как он будет корчиться на колу, — и ничего не мог поделать с собой. Пальцы по — прежнему отказывались служить.

— Оставь, евнух, — махнул рукой царь. — Что ты хочешь доказать? Надеешься, выпив это зелье, мгновенно отправиться к судьбе и избежать радостей, который доставляет воткнутый в задницу кол?

Царь засмеялся.

— Или хочешь продемонстрировать, как это снадобье убьет вынашиваемых в твоей утробе демонов лжи, зависти, лицемерия и жадности? Надеешься, извергнув их, превратиться в чистейшее существо на земле? Стать таким невесомым, пушистым, изрекающим истины, каким был первый человек, которого мои южные соседи из Иерусалимы называют Адамом? Оставь, евнух. Все мы катаемся в грязи и каждый измазан по уши, но это совсем не значит, что нельзя отмыться. Оставь намеки на волшебство и скажи — ты специально тянул время, чтобы дать Гуле разродиться?

Евнух хихикнул.

— Да, государь.

— Ты повеселел, — одобрительно кивнул Бен-Хадад. — Что тебя так рассмешило?

— Я представил, как буду сидеть на коле, а на груди у меня будет болтаться спасительное зелье, которое я побоялся принять. Это будет суровый урок для вруна, труса и сочинителя героических историй, каким меня считали в Вавилоне. Мне будет о чем вспомнить, о чем рассказать в подземном царстве.

— Не спеши на кол, Сарсехим, — посоветовал царь. — Это всегда успеешь. Скажи, зачем Шурдану нужна смерть Гулы?

— Господин, он мне не докладывал, но думаю, что Салманасар ждет от тебя покорности, а Шурдану, чтобы взойти на трон, нужен Дамаск.

— Я тоже так считал. Я отправил к Салманасару трех гонцов с предложением мириться. Я готов откупиться. Воевать с ассирийскими разбойниками отважится только безумец. Я уже дал им сдачи под Каркаром, дам и на этот раз, но у меня нет оснований сомневаться — они нас добьют. Если бы ты знал, евнух, как страстно я молил богов — пусть свершится невозможное! Пусть старый лис сдохнет! Пусть во главе армии встанет Шурдан! Этого молокососа я разделал бы в два счета. Его не спасли бы ни жестокость, ни оружие из стали, ни храбрые воины, ни осадные орудия, ни опытные полководцы, потому что первым делом он бы расправился с полководцами. С Иблу, например. К сожалению, смертным не дано проникнуть в предначертания богов. Салманасар крепко держит вожжи. Иблу прозорлив и опытен, его не обведешь вокруг пальца, и у меня нет выхода, как только принять предложение, сделанное после сражения под Каркаром. Но предложений нет, евнух!! Тебя подослали во вражеский стан, чтобы совершить злодеяние, но никак не для установления мира. Ты молчишь, и я догадываюсь, что бесполезно гладить твой пупок раскаленной медью. Ты со страха придумаешь такую складную историю, что я вновь попадусь на твои сладкоголосые песни.

— Возможно, гонцы просто не добрались до Салманасара? Я мог бы попробовать…

Бен-Хадад засмеялся.

— Ты оказывается еще хитрее, чем я мог предположить.

— Государь неправильно меня понял, — начал оправдываться евнух. — Я имел в виду не себя.

— Кого же?

— У меня есть молодой скиф. Его зовут Партатуи, все называют его Бурей. Он способен совершить невозможное. Он влюблен, господин.

— В кого?

— В Шаммурамат.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Я соображаю и уверяю господина, что в этом нет ничего оскорбительного ни для Нинурты, ни для супруги Нинурты, ни, как оказалось, для Салманасара, ни для тебя, повелитель Арама. Он любит ее издали, это всем заметно, но его прощают. Он как Ахира, прост и безыскусен. Это Буря спас ее от храмового осла. Иблу, поговорив с ним, приказал не трогать парня. Он указал на варвара и заявил — одержимый. Решение наместника подтвердил Салманасар. Он доберется до Салманасара, если я прикажу ему.

— Этот тот скиф, которого сняли со стены, а потом нашли в городе, справляющим любовь с распутной девкой? Говорят, он буквально задолбал ее.

— Против зова Иштар, государь, не попрешь. Он — мужчина.

— А ты, Сарсехим?

— Я — евнух, господин. Я — сочинитель сладких песен, лжец и проныра.

— Не так уж мало, Сарсехим?

— Но и не много, достойнейший.

— Довольствуйся отмеренным судьбой.

— Стараюсь. Если бы не Шурдан и подобные ему. Что мне делать с зельем, великодушный? Вылить или выпить?

— Не спеши, Сарсехим. Зелье еще может пригодиться.

Евнух послушно надел цепочку и спрятал склянку на груди.