Проходили дни и месяцы.

После долгой зимы наступила запоздалая весна.

Земля зазеленела, оживились леса, птицы запели в новой листве лавров. Из травы выглядывали красные головки валерианы и голубые кисти полемонии, ветерок, насыщенный крепким запахом цветущего боярышника, пробегал между колоннами храмов.

В то время, как в природе все ликовало, скорбная душа Эринны все больше и больше уходила в себя. Только беседы с верховным жрецом, открывавшим ей сокровищницу своих знаний, служили ей утешением. Вечерами она наблюдала вместе со старцем течение небесных светил; днем, когда не было утомительных церемоний культа, бродила по окрестностям, посещала больных. Престарелый иерофант научил ее драгоценному искусству приготовлять мази и разные снадобья. Она лечила больных сама и затем имела удовольствие видеть, как маленькое, недавно страдавшее существо приносили ей со свежими щечками и веселой улыбкой.

Однажды Эринна увидела на крыше Парфенона огромную птицу с черными крыльями, которая долго сидела неподвижно. Она позвала верховного жреца, но в ту же минуту, птица, испустив протяжный крик, взмахнула крыльями и улетела в открытое море.

В тот же день, как только стало смеркаться, священная галера входила в Кантарос.

Она медленно плыла лишь под одним парусом на бизань-мачте. Несколько гребцов молча работали веслами. Обломок грот-мачты, запутавшись в снастях, лежала поперек палубы; не было видно приготовлений, обычных при высадке на берег; на шканцах видны были какие-то люди, суетившиеся возле лежавших на палубе тел, по всей вероятности, возле трупов убитых…

Ужасная весть, которую она принесла скоро переходила уже из уст в уста. Она облетела Фалеру, Пиреи и Афины. На улицах и на площадях толпился народ, сперва шумно высказывавший свое сомнение, а потом притихший, охваченный скорбью и унынием. Все, богатые и бедные, свободные и рабы, заперлись в домах, чтобы оплакивать гибель своего отечества.

Это было полное поражение: ни войска, ни кораблей… Через несколько дней неприятель будет у ворот…

После того, как шестеро из военоначальников, победивших неприятеля при Аргинузских островах, были приговорены к смерти, афинянам потребовалось не так много времени, чтобы устыдиться своей жестокости. Стыд перешел в раскаяние, раскаяние в гнев. Народное собрание постановило: казненным вождям воздать посмертные почести, а тем из них, которые избежали смерти, возвратить их прежнее воинское звание. Но стратеги теперь должны были командовать по очереди, каждый в течение одного дня. Это роковое условие, выдвинутое с той целью, чтобы помешать диктатуре одного лица, послужила причиной ужасного поражения.

Афинский флот, бороздя море под своим гордо развевавшимся флагом, видел, как бежали перед ним галеры Лизандра. Он поднялся к Гелеспонту и, вопреки совету Конона, углубился дальше к болотистым берегам Эгоспотамоса. На судах скоро стал ощущаться недостаток в свежих припасах. Среди экипажей появилась какая-то заразная болезнь. Моряки начали падать духом.

Лизандр появился вблизи у устья реки. Афинские триеры сейчас же приготовились к битве… Но Лизандр, не вступая в бой, удалился.

Через восемь дней он появился снова, вошел в Эгоспотамос, крейсировал с час по желтым водам реки, а затем снова скрылся.

Несколько дней спустя он появился опять. Экипажи афинских галер были в это время на берегу. Никто и слышать не хотел о том, чтобы сейчас же бежать на триеры и выступать в битву с этим трусливым неприятелем, который все время убегает. Конон, предвидя опасность, подал сигнал, требовавший воинов и моряков на суда… но Филоклес заявил что он будет делать распоряжения в тот день, когда наступит его очередь. На следующий день Лизандр появился в тот же час. Никто не придал этому значения. Тогда пелопонесцы налегли на весла и бросились в атаку. Суда, которые стояли на якоре, были потоплены ударами таранов. Те, что были вытащены на берег, захвачены и уведены в открытое море. Когда собрались, наконец, беспечные афиняне, часть флота пылала у берега, часть стала добычей дорийцев.

…Тем временем Лизандр высадил на берег фалангу… Она приближалась непоколебимой линией, ощетинившись остриями копий… Только постыдное бегство спасло немногих оставшихся в живых афинян.

Конон еще в начале нападения дорийцев сумел развернуть в боевой порядок восемь триер, которыми командовал лично и которые держал наготове. Он решил прорываться сквозь дорийский флот. Лизандр не сумел его остановить и не осмелился преследовать. Конон отвел семь триер в безопасную гавань, а восьмую отправил в Афины сообщить о поражении.

И вот она прибыла… Это была священная галера. Недалеко от Эвбеи она выдержала жестокую битву с двумя сиракузскими судами, которые успели узнать о случившемся и спешили преградить путь к Афинам.

На следующий день народ, созываемый глашатаями, устремился по улицам, которые вели к агоре. Восходящее солнце освещало строгие линии Парфенона. Высоко в воздухе, горел золоченый шлем богини, персидские щиты, — свидетельство прежних побед, сверкали на фронтоне. Гнездившиеся в расщелинах скал вороны, которых спугнула проходившая толпа, с криками улетали прочь. Их черные блестящие крылья отливали розовым цветом при первых лучах восходящего утра. Со всех сторон, взбираясь по крутым склонам, по обрывистым тропинкам, народ спешил к цитадели.

Над портиком возвышалась гигантская статуя Афины. Фидий создал ее из одного громадного куска черного мрамора. Она была строга, ее глаза были устремлены в расстилавшуюся внизу морскую даль. В правой руке она держала копье; левая опиралась на тяжелый щит.

У ее ног помещался каменный жертвенник, к которому вели три ступени. Толпа расположилась вокруг статуи и устремила умоляющие взоры на строгое лицо богини.

Длинная процессия жрецов вышла из храма. Они вели жертвенных животных: овцу черную, как Эреб, телицу с золочеными рогами. Иерофант в пурпурной одежде, в окружении жриц, подошел к жертвеннику и подал знак. Эринна взошла на священный треножник. Она окинула взглядом окружавшую ее толпу и медленно торжественным голосом произнесла:

— Счастливы те, что умерли молодыми в то время, как их страна наслаждалась благоденствием. Они не увидят дней смуты, печальных дней, которые мы переживаем теперь. Они не увидят тех мрачных годов, которые, точно змеи в траве, подкрадываются к нам!

Кровь черной овцы, заколотой на жертвеннике, падала капля за каплей в каменную чашу, блестя на ярком солнце. Синий дым поднимался вокруг статуи, ветер с моря доносил его аромат к склоненным головам молящихся.

Прорицатели рассмотрели внутренности жертвенного животного и удалились, покачивая головами. Стоявшие в первых рядах сообщили об этом. Дурная весть распространялась все дальше и дальше. Скоро весь собравшийся на Акрополе народ уже знал, что первая жертва не была принята.

Бледная, с глазами полными веры, жрица подняла к Афине свои руки и вскричала:

— Прости им, богиня, они молят тебя у ног твоих. Они не знали твоего могущества, они смеялись над тобой, покровительница. Прости им, они раскаиваются. Прости твоему согрешившему народу. Прости! Все твои дети умоляют тебя: прости своим детям афинянам! Я посвящаю себя тебе, богиня, я посвящаю себя тебе! Я приношу в жертву у твоих ног все надежды моего сердца, о которых я говорила только тебе. Я никогда не покину твоего храма. Спаси и защити нас! Смилуйся над нами! Спаси Афины, которые без тебя погибнут!

И весь народ повторил за ней:

— Спаси Афины, которые без тебя погибнут.

В то время, как жрецы надевали кожаную маску на голову телицы и располагали вокруг нее гирлянды и венки из живых цветов, Эринна снова стала призывать богиню. По обычаю, она распустила волосы, сложила руки и дрожавшим от волнения голосом, запела гимн, сложенный некогда Солоном:

«Богиня в золоченом шлеме, выйди из своего безмолвия, которое леденит нас ужасом. Ты, опрокидывающая горы и любящая гром оружия и колесниц, защити наши укрепления и навсегда сохрани нашим сынам наследство Даная.

Атенайя, Атенайя, зачем ты покинула свой город! Выйди из своего безмолвия, которое леденит нас ужасом. Разве ты не видишь дорогих твоему сердцу девушек, окружающих твой жертвенник?

Молодые девушки, молодые девушки! Не плачьте больше о ваших женихах. Их последние мысли были о вас. Пусть и ваши последние мысли будут об отечестве. Посвятите богине, вместе с вашей печалью, ваши песни и ваши мольбы.

Посвятите вашу печаль строгой богине, ревнивой ко всякой человеческой радости. Посвятите себя деве покровительнице и защитнице. Молодые девушки, мои подруги, отдадим ей наше сердце!

О, Афина Паллада, зачем ты допустила это оскорбление нашей славы? Неужели ты хочешь видеть разрушенным твой город и афинских девушек страдающими в плену на берегах Эврота?!

О, Афина Паллада, скажи нам, что это сон и что для нас занимается новая заря. Скажи нам, что Афины еще сильны и велики. Что они гнутся сегодня, как дуб во время грозы, чтобы, как и он, поднять потом гордо свою вершину еще выше в лучах сияющего солнца!»

Иерофантида умолкла и покрыла себе голову. Жрецы начали петь священные гимны. Народ повторял припев. Снова дым кадильниц заволок подножие статуи. Но, когда жрецы бросили на огонь влажные внутренности жертвы, огонь внезапно потух. Три раза зажигали рабы огонь и три раза невидимый ветер тушил начинавшее было разгораться пламя. Вопль отчаяния вырвался у народа при виде этого…

Афина не удостоила принять жертвы и осталась глуха к мольбам.

Толпа вдруг стихла. Опустив голову, молча пошли все обратно в город. Всем уже казалось, что они видят на горизонте паруса вражеского флота Лизандра.

Несколько дней спустя пелопонесские галеры блокировали все три гавани. Ни одно судно не могло выйти из Афин. Спартанцы завладели Аттикой и опустошали окрестности города. Масличные деревья были вырублены, источники засыпаны, хлеб на полях сожжен. Дома, в предместье города, были разграблены и разрушены.

Все население Афин вышло на стены защищать родной город. Железные цепи, протянутые между молами, преграждали вход в гавани. Лизандр, потеряв несколько кораблей, оставил попытки прорвать эту преграду, расположил свой флот на рейде, готовясь к длительной осаде.

Афины продержались целых четыре месяца. Затем, голод и болезни восторжествовали и пришлось согласиться на все условия поставленные безжалостными победителями. Своими собственными руками афиняне разрушили десять стадий стен и сожгли свои последние корабли. Лизандр, увенчанный цветами, принес жертву Тезею, взошел на Пникс, и эхо в холмах повторило звуки грубого дорийского наречия, раздававшегося на трибуне.

После войны, окончившейся так бесславно, последовали события еще более печальные. Опираясь на спартанские копья, власть захватила олигархия . Ужасный шквал войны гражданской пронесся над побежденным городом. Быстрее, чем голод и чума, тридцать тиранов превратили Афины в пустыню.

В эти мрачные дни Эринна жила в безмолвном и пустом храме. Некоторое время спустя после падения города, Леуциппа удалился вместе с семьей в Коринф. Но жрица не согласилась последовать за ними, как ни была сильна опасность служить богам, когда враг разрушал всюду их алтари. В своей тесной келии она укрывала Ренайю и ее сына. Гиппарх, приговоренный к смерти, должен был бежать, ему чудом удалось ускользнуть от тиранов. Он отправился к Тразивулу в Фивы.

Однажды вечером, молодые женщины, стоя на парапете пропилеев, смотрели, как садится солнце, равнодушное к тому, что совершается на земле. Они вспоминали прошлое, вспоминали все то, что могло напомнить им минувшие счастливые дни…

— Я ходила туда, — говорила Ренайя, — вскоре после того, как войско Агия ушло от города. Деревья срублены, одно из них, самое красивое, упало на рухнувшую крышу; стены разрушены. Всюду следы пожара. Из мастерской шел невыносимый запах. Я вошла туда и под грудой разбитых статуй увидела ужасные, распухшие ноги трупа. Шнурки сандалий глубоко врезались во вздувшуюся кожу. Бедная кормилица!.. Я бросила несколько оболов на кучу мрамора туда, где, как я предполагала, было ее лицо. Но запах был так силен, обломки так тяжелы, что я не смогла вложить ей в рот монету, чтобы заплатить за переправу. Может быть, ей все-таки удалось перебраться через огненную реку…

Ренайя умолкла, рыдая.

— Милая, — сказала Эринна, — я не хочу, чтобы ты предавалась так слезам и отчаянию. Гиппарх жив, и ты снова увидишь его. Вы вновь отстроите свой опустошенный дом. Не плачь, время, которое я предсказываю тебе, близко.

— О! Эринна, — отвечала молодая женщина, — какая ты сильная, я восхищаюсь тобой. Как бы хотелось мне иметь такое же мужественное сердце!

Необычный шум заставил их поднять голову. На Акрополь легла тень гигантской птицы. Ренайя в испуге прижалась к подруге.

— Не бойся, — сказала Эринна, закрывая ее своей рукой. — Это время, может быть, еще ближе, чем предполагает верховный жрец.

Гигантская птица кружила над Парфеноном. Она опускалась, все более и более суживая свои круги, и сложив крылья, села на самом верху фронтона.

— Пойдем, — сказала Эринна, — не надо пугать ее.

Она взяла Ренайю за руку и, направилась к дому верховного жреца.

— Отец, — сказала она, — птица опять прилетела. Это тот самый большой аист с черными крыльями, который возвестил нам о поражении.

Старец с трудом двигался, медленно направляясь к двери, опираясь на руку раба.

— Лептоптилось, — сказал он, — священная птица Гидаспа и великого Нила. Она должна была вернуться… Я ждал ее. Может быть, боги простили нас! Ты будешь наблюдать за ней, — прибавил он, обращаясь к рабу. — Она улетит только завтра на рассвете. Если птица полетит в сторону Фив, боги за нас!

На следующий день птица пробудилась от сна, взмахнула своими огромными крыльями и, покружив несколько минут над храмом, полетела к синей линии холмов, которые виднелись далеко-далеко на северо-западе.

Птица летела к изгнанникам…

— Теперь наш черед, — сказал иерофант. — Позови Ксантиаса. Пусть он завтра же будет в Фивах. Ты скоро увидишь своего мужа, Ренайя…

Однажды, безлунной ночью, свет показался на берегу моря.

— Это факелы возвращающихся изгнанников, — сказал иерофант. — Идите молиться, дочери мои. Их немного, увы!.. Им нужны наши молитвы. Падите ниц пред Атенайей. Молите деву войны.

Слышны были крики, лязг оружия, колесницы с грохотом катились по улицам. Свет факелов приближался к Афинам.

— Они идут, — воскликнул Ксантиас. — Они уже у ворот. Отец, я тоже пойду сражаться.

— Иди, дитя мое. Час наступил. Возьми с собою храмовую стражу, возьми рабов. Иди, благословляю тебя.

Молодые женщины сидели перед жертвенником. Ренайя положила голову на колени к Эринне, которая устремив глаза перед собой, сидела задумавшись, вспоминая о прошлом, и о том, что, может быть, в эту минуту Конон тоже смотрит на те же самые звезды… Где он? Куда забросила его судьба?

В городе вспыхнули пожары. Зарево кровавого цвета стояло над высокими холмами.

Как-то, уже давно она получила от него одну-единственную весточку. Глиняная дощечка разбилась, и она не могла всего прочесть. Он поступил на службу к великому царю. Он командовал кораблями на далеком неведомом море…

Пламя пожаров разрасталось… Можно было уже различить лязг мечей, слышались стоны раненых… И вот — крики победы! И мольбы о пощаде поверженного врага.

Старый иерофант стоит на ступенях храма, его руки воздеты к небу, он читает благодарственную молитву.

Афины свободны. Да будут благословенны бессмертные боги!

Город медленно восстанавливался из руин.

Порыв искренней веры и благодарности собрал у подножья алтарей народ.

Эринна стала верховной жрицей. Иерофантида заменила иерофанта. Перед смертью он призвал к своему изголовью главного архонта и сказал, указывая на жрицу:

— Вот та, которую мудрость богов избрала на мое место. Древний культ эллинов сохранится во всей своей чистоте в ее руках. Я возложу на ее чело священную диадему.

Тщетно пытался отговорить его архонт, ссылаясь на обычаи.

— Я слишком близок к смерти, чтобы спорить, — отвечал старец, — так надо, этого хотят боги.

Он взял золотой обруч, знак достоинства великого иерофанта и возложил его на голову жрицы.

— Не плачь, дочь души моей; не плачь, мое дорогое дитя. Смерть это освобождение. Меня печалит только то, что я покидаю тебя. Сон тела это пробуждение души…

Когда последнее дыхание старца замерло на его устах, Эринна обратилась к собравшимся жрецам:

— Его мысль уже не на земле, — сказала она.

— Молитесь за него, молитесь за него, чтобы он нашел успокоение в Гадесе .

И все жрецы, каков бы ни был бог, которому они поклонялись, опустились на колени и стали молиться…

Эринне было двадцать пять лет. В ее походке было все величие богов, которым она служила. Потемневшие волосы образовывали вокруг ее лица две тяжелых бронзовых волны. Ее взгляд был пристален и строг. Те, на кого падал этот взгляд, невольно становились смиреннее и почтительней, чувствуя уважение к молодой верховной жрице. И лишь в присутствии детей улыбка озаряла ее лицо. Особенно радовалась иерофантида, когда в храм приходил сын Ренайи. К великой жрице снова возвращалась веселость молодой девушки. Она играла с ребенком, бегала с ним, поднимая его на руки с легкостью, которая удивляла Гиппарха. Ребенок, не осмеливаясь сказать этого, предпочитал своей настоящей матери эту высокую молодую женщину, такую изящную и такую красивую, которая так нежно улыбалась только ему одному. Ему доставляло большое удовольствие присутствовать при церемониях. Он опускался на колени рядом с матерью, где-нибудь в уголке, и видел только жрицу, смотрел только на нее. В вышитой тунике, из-под которой виднелись обнаженные руки, она стояла перед узким треножником. Распущенные волосы, украшенные диадемой рассыпались волнами по плечам. Пурпурный шарф, перекрещивавшийся на бедрах, падал от пояса до земли сверкающими прямыми складками. Она простирала руки над золотым сосудом, наполненным очистительной водой. Трижды она обращалась к Афине с мольбой, трижды хор жрецов повторял ее слова; и это пение, сопровождаемое легким звоном кадильниц, замирало среди глубокой тишины. Затем жрица приближалась к молящимся и кропила освященной водой их склоненные головы. В эти минуты иерофантида казалась ему окруженной ослепительным светом…

Ни один народ не был так чувствителен к внешней красоте, как афиняне. Великая жрица стала олицетворением самой богини: живой Афины Парфенос, такой же молодой, такой же прекрасной. Когда она отправлялась в дом своего отца на колеснице, запряженной белыми лошадьми, которыми правил Ксантиас, все граждане останавливались, приветствуя ее, а однажды даже Диоген, лежавший среди улицы, поднялся, чтобы дать дорогу ее колеснице.

Она принимала деятельное участие в возрождении своего отечества: Афины снова постепенно занимали свое былое положение среди других государств. Философы, поэты, ораторы и артисты снова появились на площадях и под портиками… Собрания снова происходили на Пниксе, и неисправимая толпа, как и прежде, совершала те же самые ошибки…

В шестой раз после окончания войны солнце золотило жатву. Была годовщина того дня, когда в лесах Артемиды Эринна, держа за руку своего жениха, опустилась на колени перед богиней. Целую неделю она не выходила из храма. Жрецы, служители, особенно рабы, любившие ее за ее доброту, знали что каждый год она на один день отправляется на свое благочестивое богомолье. В этот раз она не покинула Акрополя. Ксантийс отправился один. Он возвратился на другой день весь в пыли на колеснице, запряженной другими лошадьми.

Вечером Эринна послала за Гиппархом и Ренайей.

— Конон огибает мыс Суний и будет здесь завтра на восходе солнца. С ним флот великого царя. Завтра двести триер, которые стоят под его командой, войдут в гавань Пирея, — сказала жрица, когда они пришли. — Я знала, что он вернется, что он вернется для Афин.

— Для Афин и для тебя, — добавил Гиппарх.

— Увы! Я — иерофантида! — сказала Эринна, вздыхая.

На следующий день необыкновенное известие распространилось по городу с быстротою молнии.

Конон, бывший стратег, победитель Сестоса, Кимеса и Метимна, прибыл в Пирей с целым флотом. Он просит разрешения высадиться; он предлагает афинянам союз великого царя.

Толпа любопытных, устремившихся к морю, увидела флот Артаксерса. Персидские галеры были больше триер. Это были трехмачтовые суда имевшие с каждого борта по девяносто весел. На верхушке грот-мачты развевался флаг с золотым солнцем посередине. На палубах сновали темнокожие, голые до пояса матросы, они черпали парусиновыми ведрами морскую воду. Все снасти были в порядке, паруса убраны.

Первыми высадились на берег командиры кораблей — персы.

Это были люди высокого роста, в высоких шапках, на которых сверкали драгоценные камни. Одежды их — ярких цветов, вышитые золотом и усеянные жемчугами, доходили до пят. На богато украшенной перевязи висел в ножнах из буйволовой кожи меч с широким, кривым лезвием. За пояс был заткнут кинжал. Обувь с загнутыми носками была расшита разноцветным шелком. Волосы на голове они брили, но зато носили очень длинные бороды, окрашенные в темно-фиолетовый цвет. Они шли с надменным выражением лиц, не глядя на рассматривавших их приниженных афинян, отцы которых некогда побеждали их отцов.

Вслед за ними сошел на берег Конон.

На нем была греческая одежда. Плащ был перекинут через руку. Пурпурный шарф с развевающимися концами опоясывал серебряную кирасу. Ступив на набережную, Конон опустился на колено и поцеловал родную землю.

— Ио, Конон! Ио, Конон, — кричал народ.

Толпа окружила его и приветствуя восторженными криками, подхватила и на руках донесла до колесницы.

Конон снял шлем, и все могли видеть его лицо. Это были все те же энергичные и добрые черты. Только две глубокие морщины перерезали лоб, да серебряные нити показались в темных волосах.

За ним следовал отряд фиванских гоплитов, составлявших его почетную стражу.

Все граждане собрались на агоре. Персы — командиры кораблей выстроились вокруг трибуны. Конон медленно поднялся по ступеням с величественной важностью, подобающей посланнику могущественного царя.

У его ног раскинулись Афины, залитые солнцем, освещавшим крыши храмов и памятников. Ничто не напоминало о былом поражении, кроме остатков долгих стен, осколки которых были рассыпаны по равнине. Его взгляд быстро пробежал по острову Саламину, по голубым берегам Арголиды, сверкающей линии моря, но обнаженным склонам гор, и остановился на Акрополе.

Белые колонны Парфенона и Эректиона сверкали на темном фоне синего неба, словно выточенные из слоновой кости. Копье и шлем Афины отражали солнечные лучи…

Народ терпеливо ждал, пока Конон окончит свою безмолвную молитву…

Наконец, он отвел глаза от Акрополя и окинул взором явившийся на собрание народ. Громким, звучным голосом прочел он предложения Артаксеркса а, когда закончил, все руки взметнулись вверх.

Тогда он поклонился народу, и сделав знак своим гоплитам, не спеша спустился с холма.

Конон шел по узкой тропинке, которая пролегала через долину, соединяла Пникс с Акрополем. По обе стороны между двумя холмами стояли маленькие домики. Совсем нагие дети играли в пыли, а женщины пряли, сидя на пороге. Собаки провожали его заливистым лаем, а петухи, вскакивая на деревянные ограды, орали во все горло, размахивая крыльями.

Скоро дома остались позади. Перед ним поднимались крутые склоны Акрополя, поросшие чахлыми кустарниками. Конон быстро стал взбираться по крутому подъему. Гоплиты следовали за ним шагах в двадцати. За плечами у них были стальные щиты, горевшие на солнце…

По знаку Конона воины остановились у пропилеев. Он один пошел к храму; короткая тень ложилась у его ног. Когда он поднял глаза, то увидел Эринну, стоявшую между колоннами.

Он увидел диадему и его руки опустились.

— Да!.. Великая иерофантида… — прошептала она.

— О, мое божество! Увидеть тебя более прекрасной, чем когда-либо, и увидеть тебя только за тем, чтобы снова потерять! — воскликнул он, в отчаянии закрывая лицо руками.

— О! скажи, что ты снимешь с себя диадему, скажи мне, что все это исчезнет, как дым… Скажи мне, что меня не напрасно влекла сюда надежда на счастье… — как горячая мольба раздавались эти его слова.

Вдруг он выпрямился.

— Ты думаешь, что я остановлюсь перед этой хрупкой преградой. Что мне до твоей диадемы, до твоей религии, до твоего храма! Вся Персия знает мое имя. Мой флот самый сильный на всех морях. Когда я вхожу во дворец Экбатаны, ударяют в медные гонги, и весь город падает ниц и умолкает. Ты поедешь со мною во дворец Экбатаны! Я совершил такой далекий путь не за тем, чтобы уехать без тебя… Ты простишь меня, когда будешь счастлива!..

— Конон, — возразила спокойно Эринна строгим голосом, — сыны Афин любят свое отечество и чтут своих богов…

И она устремила на него такой взгляд, что под тяжестью его Конон невольно опустился перед нею на колени.

— Я виноват, да, я виноват. Я не стану употреблять насилия. Прости меня. Не осуждай меня… я так люблю тебя. Почему ты отталкиваешь меня?..

Она опустила голову… Ей нужно было время, чтобы овладеть собою и ответить ему твердым, а не дрожащим от волнения голосом.

— Я не отталкиваю тебя, я бедная девушка… я, если хочешь, твоя несчастная сестра…

Уверяю тебя, что сердце мое стремится к тебе. Каждый день, в течение этих долгих лет я думала о тебе. Значит, ты не знаешь сердца женщины! Сколько раз я звала тебя… Как безумно хотелось мне увидеть тебя… Я не могу сказать всего: я иерофантида… я дала клятву. Но неужели ты не видишь… неужели ты не видишь…

Она подняла глаза, слезы блестели на ее длинных ресницах.

— Разве ты не понимаешь, что я называю тебя своим братом, чтобы не броситься в твои объятия!..

— О! — воскликнул Конон, — иди, они ждут тебя! Я унесу тебя в чудесные страны! Мы увезем из Афин только веточку апельсина в цвету. У меня есть воины, чтобы помочь тебе бежать, у меня есть корабли…

— Бежать, — переспросила Эринна. — Ты предлагаешь мне бежать… Нет. Теперь я мох этих камней. Уже шесть лет, как я дала клятву отречения… Я не имела права покидать святого старца, который называл меня своею дочерью… Я не имею права покинуть землю, в которой теперь покоятся его кости, покинуть священный храм, где еще обитает его душа… Я не могу… Я этого не хочу…

Конон опустил все еще раскрытые руки. Он понял, что дальнейшая борьба бесполезна, смутно, как во сне, слышал он, как она говорила:

— Я не хочу, чтобы ты, вспоминая потом, осуждал меня и считал бессердечной и холодной, как мрамор. Молодою девушкой я любила тебя наивной девичьей любовью. Мое сердце было кадильницей, которая изливала свои ароматы только для тебя, а мое тело — тростником, который искал опоры у твоего сильного плеча. Если бы я стала твоей женой, я любила бы тебя еще больше. Я была бы твоей утешительницей в минуты скорби, твоим верным и надежным советником и в минуты сомнения: часто люди, умеющие одерживать победы, оказываются слабыми и приходят в отчаяние от жизненных неудач. Я долго мечтала об этом. Но теперь у меня не осталось ничего из того, о чем я мечтала. Я потеряла тебя: вместо счастья я обрела лишь одиночество…

В эту минуту неясный гул донесся до Акрополя. Послышались крики. Народ требовал Конона.

Один из гоплитов подошел к храму и в нескольких шагах от ступеней выронил копье.

Конон гневно обернулся, его взгляд приковал воина на месте.

— Господин, — пробормотал он, — народ хочет тебя видеть. Он волнуется…

— Этот человек прав, — сказала иерофантида. — Прощай. Во время битвы думай о своем отечестве. С любого из берегов внутреннего моря ты можешь увидеть сверкающее над Олимпом созвездие Ориона. Наши взгляды встретятся на далекой звезде. И, если богам будет угодно, чтобы один из нас раньше времени отправился в Елисейские поля, другой узнает об этом, взглянув на небо. Прощай, — прошептала жрица.

Она простерла руки, благословляя его.

Конон понял этот жест, как призыв: он обнял ее, покрыл ее лицо поцелуями. Она не отстранилась и подставила ему свои горячие губы.

— Неужели это прощание навсегда? — прошептал он.

— Нет, — отвечала она, — только на земле.

Конон спустился со ступеней храма. Взволнованные гоплиты молча следовали за ним. При выходе из пропилеев, он обернулся. Стоя в темном проеме двери, Эринна смотрела ему вслед.

Вечерний ветер покачивал голубоватые верхушки масличных деревьев. Священные птицы бесшумно кружили над Парфеноном. Солнце спускалось к бесконечному морю, его последние лучи угасали на фронтоне бессмертного храма.