Храм состоял из трех частей: пронаоса, где верующие приносили жертвы. Целлы, где возвышалась статуя Афины Парфенос, высеченная Фидием — и, наконец, опистодом — сокровищница Афин.

Прошло два месяца.

Эринна не покидала Парфенона. Она жила там, проводя время в размышлении и молитве. Она быстро приобрела расположение верховного жреца и через несколько недель уже носила серебряную повязку и длинное покрывало жриц. На нее была возложена обязанность содержать в чистоте и порядке священные предметы, употребляемые при религиозных церемониях, и украшения целлы. Она начинала свой день, как только занималась заря. Золотые вазы и кадила, протертые тонкой кожей антилопы, блестели в глубине святилища. Она следила за ножами, употреблявшимися для заклания жертвенных баранов и козлов, молотками, бронзовой маской, которую надевали на голову жертвенным телицам, граблями с шестью зубцами для того, чтобы выгребать на жертвеннике угли из золы, длинными серебряными иголками, которыми жрецы-прорицатели прокалывали дымящиеся внутренности жертв. Осматривала хрустальные фиолы, наполненные бальзамами и пахучими травами, которыми главный жрец пользовался для прикладывания к ранам и для лечения приходивших к нему больных. Она же наблюдала за сохранностью жреческих облачений и возлагала на головы приносивших жертвы сплетенные рабынями венки из цветов. Из опистодома вела в целлу большая дверь, которая никогда не открывалась полностью, там, в вечной темноте хранились покрывала и одежды богини. Эринна каждый день осматривала их и облачала статую, строго соблюдая установленный для этого церемониал.

Занятая всем этим изо дня в день молодая девушка не имела времени отдаваться преследовавшим ее воспоминаниям.

Гиппарх и Ренайя часто приходили в Акрополь, садились возле Эринны на ступени храма у подножья белых колонн и сообщали Эринне городские новости, старались как-то развеять ее неизлечимую печаль. Благодаря теплому дыханию их дружбы, лицо Эринны с каждым днем становилось менее грустным.

Однажды вечером она была на своем обычном месте. Днем шел дождь. Плиты Акрополя были еще мокрые. Душистая свежесть поднималась от земли. Звезды, которых, казалось, в эту ночь было больше, мерцали золотыми точками на темном своде неба.

Каждый вечер великий иерофант, в сопровождении вооруженных стражей, обходил все храмы, стоявшие на площадке Акрополя. Он убеждался, что все двери заперты, что никакая опасность со стороны воров не грозит сокровищам, хранение которых было вверено ему. Он расставлял ночной караул, затем отправлялся к себе. Но часто и после этого он продолжал прогулку по Акрополю. Стража еще долго наблюдала за его белой фигурой между колоннами. Священные совы знали его; он бросал им остатки жертвенных животных, они окружали его, размахивая крыльями, их желтые глаза блестели… Он умел читать книги, написанные неизвестными буквами. Все мифы востока были ему известны: он знал все предзнаменования: те, которые объяснялись зигзагом молнии, порывами ветра или ударами грома, и те, которые объяснялись гаданием по внутренностям жертв, убитых на белом жертвенном камне. В молодости он объехал всю Ойкумену. Через ледяные степи, тянувшиеся до северного полюса возили его киммерийцы в легких санках, которые олени несут по снегу, до тех мест, где кровавое солнце, едва поднимаясь над горизонтом, озаряет слабым светом ночь, которой никогда не бывает конца. Он склонялся, стоя на оленьих шкурах, перед Тором и Фриггой. Он два раза видел богиню севера, появлявшуюся на горизонте в то время, как великолепная северная заря освещала далекую валгалу. Из этих стран он привез могущественные амулеты, странные письмена, начертанные на волшебных палочках, которые могли погасить пламя, укротить бурю, даже оживить мертвых. На плотах, сделанных из кожаных бурдюков, он спускался по широкой, как океан реке, катившей в Гирканское море свои грозные волны. Он видел, как скифы убивали своих пленников и орошали человеческой кровью лезвие священного меча. Вавилонские жрецы рассказывали ему, как Ваал, сын Илоса, разрубил надвое бесформенную массу Тераты. Из нижней части гигантского божества появилась земля. Грудь и голова образовали небо. Затем Ваал задушил самого себя, и капли крови, которые упали на землю, превратились в людей; капли крови, брызнувшие на небо, стали звездами. Великому иерофанту невольно приходило в голову, что это очень похоже на сказание о том, как Хронос одним взмахом своей острой косы создал из чрева хаоса небо и землю. В скинии Давида, насчитывавшей уже шесть веков, он склонялся вместе с евреями перед семисвечником Единому Богу, Богу бестелесному, Которому не воздвигали статуй, иегов, Отцу солнца, Вечному Создателю всего сущего на земле и на небе. Наконец, добравшись до истоков Нила, он был у подошвы высокой горы, на которой лежала с этой стороны крыша мира.

Покинув Афины еще эфебом, он вернулся из странствий с серебряными нитями в своей шелковистой бороде; и в течение сорока лет не покидал акрополя. Все боялись его могущества, но все почитали его мудрость. Перикл часто советовался с ним. Он был против отправления флота в Сицилию. Он был против и тогда, когда народ во второй раз изгнал Алкивиада. С той поры, отказавшись давать советы, он довольствовался тем, что наблюдал звезды.

Верховный жрец взошел на ступени храма и увидел в тени бледную фигуру Эринны.

— Девушка, — спросил он строго, — почему ты не спишь в такое позднее время?

Молодая девушка не отвечала и он прибавил мягче:

— Жрицы вовсе не обязаны приходить сюда мечтать по ночам. Афина, которой ты служишь, вовсе не богиня теней…

— Отец мой, — отвечала Эринна, — я сижу здесь потому, что сон бежит от меня. Придя в храм, я нашла спокойствие, которое вы обещали мне. Я не сожалею о прошлом: я чувствую, напротив, что благодетельный мир всецело проникает в мою душу; и скоро у меня не будет другой мысли, кроме мысли о служении богине, которой я себя посвятила.

— В таком случае, — сказал он, — если ты действительно ищешь знания, я сделаю тебя дочерью моей души. Я научу тебя тому немногому, что знаю сам. Когда ты состаришься — к тому времени мое тело давно уже будет в земле — ты в свою очередь передашь тому или той, кого ты изберешь, сокровище нашего мировоззрения. Но помни, чтобы достигнуть этого, нужно совсем отрешиться от людской суеты. Презирать все, что кажется украшением земного существования. Не любить ничего, — не жалеть ни о чем. Тебе это будет легко, потому что ты не знаешь счастья.

Эринна закрыла лицо руками.

— О чем ты плачешь, дитя мое? — спросил удивленно жрец.

— О, отец, — прошептала молодая девушка, — значит, храм это могила?

— Могила? Нет! Приют! Место для размышления и молитвы. Но увы! Я боюсь, что ты себя обманываешь, только сожаление о прошлом приводит тебя сюда. В тебе еще живет вера в будущее. Рана твоего сердца слишком свежа: сладкая надежда все еще живет в нем, мои слова удивили тебя.

— Это правда, — сказала Эринна прерывающимся голосом: — сознаюсь, мысль о возможности иного счастья не покинула меня, и иногда моя скорбная душа помимо моей воли, испытывает надежду новой весны.

— Одумайся, мое бедное дитя. Если бы даже тот, кого я изгнал из этих священных мест, и вернется с победными лаврами, если бы ты нарушила свой добровольный обет и, предоставив себя справедливому гневу неумолимых богов, склонила свое чело под игом Гименея, часы испытания наложили бы на тебя неизгладимый след. Ты уже не будешь жаждать веселых игр и смеха. Я очень стар. Я чувствую, что я скоро умру: жизни больше нечему научить меня; теперь смерть мой учитель. Едва удерживаемый одной и склонясь к другой, я испытываю их двойную силу. Глаза моей души увеличиваются, чтобы принять приближающийся свет. Глаза моего тела закрываются и темнеют. Я уже не различаю контура планет. Я с трудом могу определить высоту их на небесном своде. Твои глаза молоды: они заменят мои. Но для этого нужно, чтобы их не застилали слезы. Осуши свои слезы, девушка.

— Я уже думала, что если боги отказали мне в радости быть женою, в счастье быть матерью, то это потому, что всемогущие предназначали мне иную жизнь. Мне, вероятно, предназначено место возле тебя. Я согласна быть твоей ученицей; я буду всеми силами помогать тебе. Но, может быть, я окажусь неспособной постичь твое учение…

— Глаза зеркало души. Твои глаза прекрасны и светлы. Они полны того священного огня, который Прометей похитил для нас у богов. Не сомневайся в своих силах и в своих способностях.

Эринна печально улыбнулась.

— Ты не знаешь, — спросила она, — где теперь афинские корабли?

— Откуда же я это могу знать, дитя мое? Пританы не имеют известий о флоте более двух недель.

— Я думала, что ты имеешь власть спрашивать звезды, — наивно заметила молодая девушка.

— Нет. Но так думает народ, — отвечал верховный жрец. — Я вижу, что мне многому придется учить тебя. У меня нет этой власти; до меня ни у кого не было ее, не будет ее ни у кого и после меня. Я хотел приблизиться к истине путем приобретения знаний, но мне удалось постичь только частицу истины. Что я знаю? Очень немногое. Я знаю, что я ничто перед величием того, что я вижу. Жизнь человеческая слишком коротка; мне восемьдесят лет, а я едва только выхожу из пропасти. Я был создан некогда: не знаю, зачем стремлюсь между высокими стенами, увлекаемый быстрым потоком к неизвестному…

Иерофант умолк.

Луна освещала его; ветер играл его плащом и развевал волосы.

Через минуту он снова заговорил:

— Я обнажил перед тобой свое старое сердце. Не знаю, какая неодолимая сила заставила меня так говорить с тобой. Какова бы она ни была, я благословляю ее, она священна. Утешься, дочь моя. Оставь эти суетные мечты о счастье, невозможном на земле, которые иногда тревожат наши души и замирают, как бессвязный сон ночи. В жизни нет ничего такого, что не было бы смертно и гибельно…

Жрец спустился со ступеней и подняв руки к небу, точно белый призрак среди ночи, проговорил:

— Знание! Касаться покрова неосязаемого, проникать в тайну причин! Знать, почему столько светил населяет бесконечность! Знать, почему земля движется в пространстве, привязанная к золотым власам солнца. О моя душа! Не есть ли ты отражение слова? Не ты ли сама слово? Освобождает или уничтожает тебя смерть? Сверкающий алмаз, покинешь ли ты когда-нибудь свою мрачную оболочку? Или же, смерть, открывая дверь могилы, открывает путь к небытию? Звезды, звезды, сколько подобных мне существ, взывают к вам с мольбою!.. Но вы никогда не даете ответа!

Вдали, как легкая дымка, вырисовывался на горизонте остров Лесбос.

Накренившись на правый бок, триера несла по ветру свои красные паруса. Короткие волны архипелага мерно покачивали ее, иногда волна, более высокая и сильная, чем остальные, обдавала брызгами бронзовую сирену, украшавшую нос триеры. Весла были подняты: гребцы дремали на скамейках; просмоленное полотно, натянутое над головами, защищало их от солнца. На верхней палубе все пространство между бортом и шканцами занимали расположившиеся группами воины, приводившие в порядок оружие или разговаривавшие с матросами. Порой звон меча, резкий скрип шкотов нарушали однообразный шум волн.

Конон, прислонясь к фок-мачте, рассеянно следил за реявшими над водой чайками. События последних дней, так быстро промелькнувшие одно за другим, пробегали перед ним, как волны мимо триеры. Он думал о том, что в порыве безумия пожертвовал всем счастьем своей жизни за поцелуй гетеры. Гетера! Она опоила его любовным напитком, пробудила в нем животное чувство, отняла у него, как воды Леты, на время память, лишила его воли. И вот — пробуждение! Она пробовала удержать его поцелуями, ласками, слезами. Но ни крики, ни слезы, ни достигли своей цели. Она в отчаянии бросилась к его ногам, прикрытая только волнами своих темных волос, оттенявших ослепительную белизну обнаженного тела. Он оставил ее лежащей на полу с кровавой раной на плече: в гневе, он ударил ее тяжелой рукояткой своего меча…

Выйдя от гетеры, он бросился к Леуциппе и нашел дом запертым.

Под порталом в тени колонны, Ксантиас играл с Кратером.

— Господин, двери больше не отворятся… Твоя невеста в храме Афины.

Он бросился в Акрополь. Он был уверен, что увидев его, она простит и упадет к нему в объятия…

На пороге стоял иерофант.

— Что тебе здесь нужно? — спросил старец.

Он пробормотал что-то в ответ, спеша проникнуть в священный храм.

— Зачем ты пришел сюда, афинский стратег, в шлеме и с мечом?

Жрец осыпал его градом упреков. Слова жреца вооружили против стратега народ: кругом слышался глухой ропот… В отчаянии, он покинул пронаос. Изгоняемый повелительным жестом жреца спускался он по ступеням, еще не зная, что его ждет приказ экклезии…

Только тогда он убедился, что действительно ее любит. Вдруг он вспомнил молитву, которую она произнесла, стоя на коленях под деревом в священном лесу! Она точно предчувствовала, что ее ждет; будущее оправдало ее опасения…

Два месяца носился он от одного острова к другому, предлагая вступить в битву убегавшему неприятелю. За ним, распустив свои темные паруса, соразмеряя свой ход с быстрым ходом его триеры, шло семьдесят кораблей.

Громкий голос караульного раздался с мачты и заставил всех поднять голову; гребцы выпрямились на своих скамейках, воины и матросы бросились к бортам.

На горизонте виднелся остров Митилена. Его очертания тонули еще в фиолетовой дымке, но темные вершины гор уже виделись вдалеке. Легкий запах мирт и апельсинных деревьев доносился до кораблей.

Конон позвал начальника гребцов. Тот выслушал его с видимым удивлением и отдал команду. Матросы подняли черный шар на рею фок-мачты, ослабили шкоты и переменили галс. Триера стала останавливаться, постояла с минуту, потом ветер снова надул ее паруса, и накренясь на левый бок, описала кривую линию. Остальные суда повторили тот же самый маневр, повинуясь сигналу стратега. И весь флот лег на обратный, уже пройденный курс, уходя в открытое море.

Он бежал от дорийского флота, который был почти вдвое сильнее его.

Триера Конона шла последней.

Он стоял на корме, скрестив руки, с развевающимися волосами и, внимательно следил за действиями дорийского флота. Спокойный, уверенный в своих судах, уверенный в себе, он снова готов был действовать, властвуя над другими…

Ветер стихал, паруса начинали плескаться, он коротко приказал: — «На весла!..» — и на верхушке мачты взвился новый сигнал.

Слышно было, как раздалась команда гребцам на других кораблях. Весла взметнулись над бортами, вода вскипела под их ударами, оставляя широкий след.

Время, ушедшее на то, чтобы переменить курс, дало неприятелю возможность подойти ближе. Моряки, сперва удивленные и недовольные, скоро поняли замысел стратега. Конон знал, что во флоте Калликратида, кроме финикийских галер, легких и быстрых, как чайки, были также тяжелые суда фиванцев, барки Фарнабаза, мало пригодные для сражения в открытом море и множество кораблей, вся сила которых заключалась в ударах, наносимых их медными таранами. Пурпурные паруса, которые так далеко опередили остальных, принадлежали финикийским галерам. Мореплаватели знали их, много раз видев в этих местах, когда они приставали под защитой тумана к какому-нибудь из Цикладских островов.

Они были уже не более, чем в сорока стадиях, быстро приближаясь к афинскому флоту, отдаляясь от дорийского.

Час спустя остальные суда Калликратида были едва видны на горизонте. Берег Лесбоса скрылся. И тогда свершилось то, что было предназначено судьбой.

На большой мачте священной галеры взвился вымпел, сигнал всеми ожидаемого сражения. Триера стратега взяла на гитовы паруса и убрала весла. Оба крыла афинского флота развернулись и сжали гигантскими клещами большую часть неприятельских судов, потерявших строй в пылу преследования. Те из них, что очутились вне кольца, принялись бежать. Конон запретил преследовать их.

Финикийские моряки были люди отважные и отлично знали морское дело; но что могли сделать их легкие суденышки против ужасных триер, которые со всех сторон надвигались на них; надо было или сдаваться или идти ко дну. Они сдались, и по приказанию, отданному стратегом, спустили свои паруса. Тридцать судов было взято в плен и, помещенные в центре афинского флота, вместе с ним направились к Митиленской гавани.

Но, если статуя Афины Паллады и продолжала еще стоять в большом Парфеноне, душа богини-покровительницы давно уже покинула город.

Еще в то время, когда флот поворачивал, кормчий священной галеры подошел к Конону.

— Взгляни на эти облака на горизонте, стратег, буря близка.

— На счастье Афин, — отвечал Конон. — Тем, кого смерть излечит от жизни, не нужно будет приносить в жертву петуха Эскулапу.

В то время, как флот на веслах уходил от дорийцев, облака закрыли солнце, ветер стих, берега Малой Азии вырисовывались с удивительной ясностью, все залитые светом. Кормчие приказали закрепить паруса и убрать весла. Оставлены были только паруса для выполнения маневров; над головами гребцов натянули полотно, они привязали себя к скамейкам. Связками пеньки, обернутыми просмоленным брезентом, закупорили отверстия, которые служили уключинами для нижних весел. Воины укрылись под защитой навесов. Все вещи были привязаны крепкими веревками; на палубе остались одни матросы.

Глухой удар, раздавшийся в отдалении, прокатился над гладкой поверхностью моря.

Огромное свинцовое облако с желтыми краями заслонило солнце. Яркий свет молний прорезал его, спокойное до того море закипело, поднимая высокие, как стены, волны. Гребни покрылись пеной. Водяные потоки, сорванные ветром, носились в воздухе и заливали, рассыпаясь, палубы судов. Некоторые из судов, несмотря на искусство кормчих, опрокинулись и пошли ко дну. Другие налетали одно на другое и сталкивались с ужасным треском. Море покрылось обломками. Видны были всплывшие доски, жерди, весла, за которые цеплялись руки тонувших людей.

Кормчий священной галеры закрепил руль железными цепями. Возле него стоял Конон, держась за штаг бизань-мачты. Каждый раз, когда триера, поднятая громадной волной, погружалась затем в пучину, они думали, что настал их последний час.

Гнев внутреннего моря ужасен, но непродолжителен.

Яркая молния, за которой тут же последовал ужаснейший раскат грома, казалось, истощила ярость урагана. Буря стала стихать. Пошел дождь, перешедший в ливень. Завеса облаков разорвалась. Сквозь просветы стало видно небо. Священная галера, держась по ветру, быстро неслась по волнам, которые постепенно становились все меньше и меньше.

Вскоре, триера уже огибала скалы, закрывавшие вход в Митиленскую гавань. Две триеры, пришедшие раньше, уже стояли там.

Спустя некоторое время, к ним присоединилось еще тридцать семь триер. Остальные навсегда успокоились в водах моря, покрытого теперь лишь небольшой рябью.

В тот же вечер Конон высадил гоплитов и разместил их на молу. Мол был продолжен двойным рядом галер, сцепленных одна с другой железными крюками. Тяжелые бронзовые щиты висели по краям рей. Корзины и мешки с землей защищали борта судов и делали их выше. Все здоровые люди были вооружены дротиками. Конон забрал все суда у рыбаков и отправил их крейсировать в двадцати стадиях от гавани: он не знал, пострадал ли неприятельский флот, как и его; но зато отлично знал смелость наварха и потому приготовился на всякий случай отразить возможное нападение врагов.

Утром, через день после бури, на море близ Актеи показалось большое удлиненной формы судно. Оно не походило на тяжелые купеческие суда, снующие вдоль побережья, кроме того, на верхушке большой мачты развевался красный боевой флаг, а длинные весла, касаясь поверхности моря, делали его похожим на громадную птицу, летящую над спокойными волнами.

Караульные первые заметили его со сторожевой башни. Матросы и праздный люд, толпившийся на набережной, — все бросились к молу. Опытные глаза моряков скоро определили что это за судно. Они даже знали его название. Это была «Газель» — самое быстроходное из разведывательных судов во всем флоте. Один из моряков рассказал, как в сражении при Кизике искусство триерарха, удивительная быстрота хода и поворотливость этой триеры способствовали удаче боя.

Триера вошла в гавань. Толпа шла следом за ней по насыпи, разглядывая потрепанный бурей корабль. Покрытая водорослями и ракушками медная обшивка тяжело поднималась на волнах. Многих гребцов не хватало на скамейках, большая рея была сломана, стоявшие на палубе матросы, готовившиеся пристать к берегу не сопровождали свою работу обычным пением.

Судно не было вестником победы. Тоскливое чувство овладело толпой, она примолкла.

Триерарх, сойдя на берег, вскочил на первую попавшуюся из стоявших тут же на набережной колесниц, и лошади, пробужденные от дремы ударом бича, пустились в галоп по дороге к Афинам.

Вслед затем на набережную сошел экипаж «Газели», и толпа узнала грустные новости. Калликратид с восемьюдесятью судами, уцелевшими из двухсот судов, запер в Лесбосе остатки афинского флота. У Конона осталось всего сорок афинских триер и несколько финикийских галер, захваченных перед бурей; остальные погибли. «Газель», атакованная в Метинском канале шестью пелопонесскими кораблями, хотя и потопила один из них, только благодаря своей быстроте, ускользнула от преследования.

Печальные известия распространяются, точно на крыльях. Через несколько минут ужасная весть распространилась по всему городу. Шумная, волнующаяся толпа наполнила улицы и площади. Спустя некоторое время глашатаи уже трубили в свои медные трубы на всех перекрестках. Они шли по двое. Старший держал в руке дощечку черного дерева, на которой Эпистать собственноручно написал, что пританы созывают граждан на народное собрание. Прочитав написанное на дощечке, глашатай поднимал ее над головой, чтобы народ мог видеть на большой печати из красного воска гордый профиль Афины. Граждане всех четырех классов направились к агоре.

Вечером того же дня Гиппарх, возвращаясь из собрания, встретил возле могилы Кимона жену, вышедшую ему навстречу, и оба, держась за руки, медленно пошли по крутой, почти пустынной дороге, которая вела к пропилеям. Наступила ночь. Холодный, дувший с гор ветер, возвещал приближение зимы.

Эринна ждала их. Как только она увидела их, побежала навстречу, обняла Ренайю и спросила, обращаясь к Гиппарху:

— Ну, ну что же ты мне скажешь?

— У меня есть что сказать тебе, Эринна.

— Пойдем в дом иерофанта, уже поздно вести вас в храм в это время.

Иерофант принял их ласково. — «Друзья Эринны здесь у себя в доме», — сказал он, и предложил хлеба, сухих фиг, пирогов с медом и горячий напиток, приготовленный из трав, собранных им самим.

Через минуту Гиппарх начал рассказывать:

— Собрание было многочисленное. Немногих граждан не доставало на трибунах, каждый знал уже вести, распространившиеся еще утром. Ты слышала об этом, Эринна?

— Да. Афинский флот разбит бурею.

— Постановление сената объявлено народу, и народ одобрил его. Афины снаряжают еще семьдесят триер. Союзники дадут тридцать, Самос десять, и все сто десять судов отправятся в Митилену на выручку флоту.

— Если не поздно, — прошептал иерофант.

— Если только еще не поздно, — повторил Гиппарх. — Но я не думаю, чтобы Конон дал захватить себя врагам.

— Калликратид командует опытными воинами, йогом у него втрое больше войска. Эринна принесла жертву и наблюдала предзнаменования. Они скорее благоприятны для нас; но голова жертвы была совсем сожжена пламенем, — сказал иерофант.

— Что же это предвещает? — спросил Гиппарх.

— Это предвещает, что парки готовятся принести в жертву одного из вождей.

— Я спрашивала также и богиню, — сказала спокойно Эринна. — Я знаю, что македонский наварх найдет смерть в битве. Я знаю также, что он оставил в Спарте невесту. Как она будет плакать, бедняжка. Война несет с собою горе и слезы. Зачем это горе, зачем нужна война?

— В таком случае можно спросить, зачем нужна смерть? — возразил Гиппарх. — Не надо говорить о том, что может поколебать наше мужество.

В это время Ренайя, не в силах удержать слез, которые уже блестели на ресницах, плача обняла своего мужа.

— Что с тобою? — спросил иерофант.

— Ренайя, что ты делаешь? — строго сказал Гиппарх. — Она плачет, — прибавил он мягче, — потому что я опять надеваю оружие и поступаю на службу. Это мой долг. Если Афины и могут быть спасены, то только ценою крови их сынов. Не я один оставляю жену и ребенка. Не у одной тебя тяжело на сердце, Ренайя.

— Может быть! Но какое мне дело до других, Гиппарх, когда ты идешь умирать!

— Довольно, — остановил ее Гиппарх, — закон повелевает, и мы должны ему повиноваться. Народное собрание постановило вооружить всех взрослых граждан, способных носить оружие. Я взрослый, я могу носить оружие; я должен идти, и я иду.

— Ты прав, Гиппарх, — сказала Эринна, — ты говоришь, как мужчина и как афинянин… Кроме того, я знаю, что судьба не отметила тебя для руки Атропос.

— Правда?! — воскликнула Ренайя, успокаиваясь. — О, боги, как я люблю их, они покровительствуют тебе! Афродита, которую ты изобразил такой чистой! Как я буду молить их обеих.

— Твоя любовь также покровительствует ему, — сказала Эринна твердым голосом. — Любовь это вера; вера это щит!

— Рассказывай дальше, Гиппарх, — сказал иерофант.

— Вот что постановили на собрании. Мы решили вооружить всех годных к военной службе рабов.

— Это вы правильно сделали, — сказал иерофант.

— Мы решили предоставить права гражданства всем чужестранцам в Афинах и даже таким, которые не живут у нас постоянно, если только они согласятся служить в войске.

— Это очень важное решение…

— Иначе нельзя, нам нужны воины. Народ хочет, — продолжал Гиппарх, чтобы все было готово через месяц. Он назначил десять начальников. Он оставил Конона в его теперешнем звании. Тразивул и Терамен, которые теперь в Афинах, должны будут наблюдать за работами и следить, чтобы все было кончено, как можно скорее. В заключение собрание постановило совершить в Парфеноне торжественное жертвоприношение, просить тебя призвать благословение на оружие воинов и отправить на проводы флота в Пирей эфебов и всех девушек. Когда наши корабли будут выходить с распущенными парусами из гавани, народ проводит их пением священных гимнов…

Белые колонны храма богини Афины, стоявшего на вершине мыса Суния, виднелись далеко с моря. Их отражение в воде доходило до корабля шедшего вдоль берега и, купаясь в волнах, тонуло в золотистых лучах яркого солнца. С корабля хорошо была видна часть берега, пестревшая полускрытыми в зелени сосен домиками, ютившимися по берегам защищенных грядами скал узких заливчиков, по которым сновали рыбачьи лодки.

Ветра не было, кормчий приказал убрать паруса, и гребцы, налегая в такт флейты на длинные весла, медленно подвигали судно вперед. Несмотря на радость, испытываемую при виде родных мест, они не торопились. А между тем, это были те самые люди, которые всего несколько месяцев тому назад возвращались вместе со всем флотом на кораблях, украшенных цветами, под торжественные звуки труб. Земля, вдоль которой они шли, была их землей, эти рыбачьи лодки и эти домики на берегу, были их лодки и их дома. Они и на этот раз возвращались победителями. Их галера все еще оставалась священной галерой; развевавшийся на мачте пурпурный флаг все еще владычествовал на море. Удары бронзовых таранов, правда, сильно повредили борта; сирена, укрепленная на форштевне, лишилась обеих рук; наскоро прибитые доски закрывали повреждения палубы. Но зато, флот Калликратидаса спал мертвым сном в глубинах Лесбосского моря.

Несмотря на победу у всех, начиная со стратега и до последнего гребца, душу тяготило сознание не исполненного священного долга. Там, между дикими скалами Аргинузских островов, волны бросали из стороны в сторону тела погибших и над их уже посиневшими ужасными трупами кружились морские птицы. И теперь много безутешных душ, наталкиваясь на безжалостные скалы, бродили по берегам огненной реки, разделенные ее быстрым течением от зеленых Елисейских полей.

В Кумах, где они отдыхали, до них дошел невероятный слух: афиняне украсили венками и заковали в цепи участников сражения, пришедших в гавань раньше их; цветами они наградили их за победу, а цепями за их преступление! Начальники получили цикуту, которую поднес им в кубке служитель одиннадцати…

Несмотря на неторопливую работу гребцов, священная галера подвигалась вперед. Уже стал виден Фалеронский мыс и белая башня, на вершине которой в безлунные ночи дозорные зажигали огонь. Мол и набережная были покрыты многочисленной толпой, и даже на дороге, которая вела из Афин через поле Аристида, виднелось множество бегущих к гавани людей.

В то время, когда галера, державшаяся еще в открытом море, проходила мимо гавани Мюнихи, остававшейся справа, вдруг появилась лодка, вышедшая из-за Актея.

Это была маленькая лодка, скорее челнок, всего с одним гребцом. На руле сидела женщина под покрывалом, а на носу лодки юноша, размахивавший куском красной материи. Когда лодка подошла ближе, Конон узнал Ксантиаса. Он взмахнул рукой, отдав приказание гребцам. В ту же минуту весла поднялись, и рулевой поставил корабль бортом к лодке.

Женщина под покрывалом, отказавшись от помощи раба, смело поднялась по веревочной лестнице на палубу. Ее длинный плащ распахнулся, и моряки увидели золотую пластинку с изображением символической совы с распущенными крыльями и рубиновыми глазами.

— Иерофантида, — тихо произносили вокруг. — Иерофантида. — И все благоговейно пали ниц.

Конон еще раньше узнал Эринну, бросился к ней, но вдруг увидел священную эмблему, — отступил.

— О, Боги! — воскликнул он, — все кончено?!

— Все кончено, — отвечала она.

Она с минуту стояла молча, а затем сказала тихим голосом, в котором дрожали слезы:

— Как ты похудел и как ты бледен!

Конон с печальной улыбкой показал свою левую руку, обернутую складками плаща:

— Я сражался днем и плакал ночью.

— Ты плакал, ты, Конон?

— Да, как женщина… Эринна, помнишь ли ты тот день, когда в лесу Артемиды ты взяла меня за руку и посвятила нас обоих богине?

— Ты меня спрашиваешь, помню ли я об этом? Я была там с Ксантиасом этой зимой… О, Конон, ты говоришь, что я забыла свои клятвы, зачем же ты, нарушил свою?

— Это было безумие, безумие! Она дала мне выпить такого напитка, который убивает волю… Ты должна была выслушать меня и простить!

Эринна раздумывала с минуту, затем сказала:

— Я бы простила тебя. Почему же я ничего не знала об этом? Почему же я узнала только о том, что ты совершил? Почему иерофонт не допустил тебя? Боги избрали меня для служения им… Теперь уже нельзя ничего изменить… я принадлежу храму и не могу его покинуть, а если я сегодня и пришла к тебе…

— Не оправдывайся; ты пришла, потому что все еще любишь меня!

— О, да! Потому что я люблю тебя и должна спасти тебе жизнь!

Триера тихо покачивалась на синих, спокойных волнах.

Эринна подошла к фок-мачте и обернулась к морякам. Она откинула складки своего покрывала и рассказала о том, о чем они знали уже по слухам… Она рассказала о смерти Диомедона, Перикла и других начальников. Она рассказала, как несправедливый гнев народа обрушился на людей, которые одержали величайшую морскую победу, как голоса лучших граждан были заглушены криками озлобленной толпы…

— Уходите, — говорила Эринна, — уходите, моряки. Спасите жизнь тому, с кем вы столько раз побеждали врагов. Уходите, пока еще не поздно!

— Уходим, — воскликнул Конон, сияющее счастьем лицо которого, вдруг преобразилось, — уходим! Будем искать на берегах Ионийского моря более гостеприимную гавань…

Кормчий отдал приказание. Гребцы безропотно налегли на весла. Судно, повинуясь рулю, стало поворачиваться кормой к берегу.

— Прощай, Конон, — сказала Эринна, и подала знак рабу, собираясь спуститься в лодку.

— Как, прощай? Будущее принадлежит нам! Ксантиас, взбирайся на палубу… — Конон вдруг все понял: он понял, что жрица явилась не затем, чтобы разделить его судьбу, а чтобы спасти его от гнева раздраженного народа.

— Здесь распоряжаюсь только я, — крикнул он громовым голосом. — Гребите!

Эринна подошла к борту.

— Моряки, — воскликнула она. — Я хочу объявить вам волю богов. Вот глиняные дощечки. Кормчий, прочти то, что сама Атенайя объявила сегодня утром верховному жрецу.

Кормчий взял дощечки и прочитал:

«Они поведут мою галеру к гаваням Ионийского моря: весла им не будут нужны: ветер надует их паруса».

Конон вырвал дощечки из рук кормчего и бросил в море.

— Весла на воду! — крикнул он.

Но в первый раз никто не послушался его приказания. Поднятые весла не опустились.

— Ах, так! — воскликнул он, — твоя власть сильнее моей! Идем в Афины! На что мне жизнь вдали от тебя?

— Умоляю тебя, не говори так. Я посланница богов и пришла к тебе не по своей воле, меня послала к тебе богиня-покровительница. Не противься ее воле. Мы должны повиноваться богам даже когда их воля разбивает наше счастье…

— Так брось своих ненужных богов. Их жестокая воля во второй раз отнимает тебя у меня. Слушай, я не приказываю: я тебя умоляю. Послушайся голоса своего сердца, а не своего жестокого рассудка… Я не все сказал тебе… Я ранен. Я умру, я умру вдали от тебя, если тебя не будет там, чтобы перевязывать мои раны…

Он высвободил руку из плаща и сорвал повязку. Глубокая рана проходила по всей руке от плеча до локтя.

— У тебя кровь! — воскликнула молодая девушка. — Атенайя, Атенайя, мать моя! — молила она едва слышным голосом, — тяжелый выпал мне жребий, поддержи меня, я колеблюсь!

— Едем, — крикнул, просияв Конон. — Гребите, я дам вам десять талантов золотом.

Но Эринна покачала головой:

— Я не могу… я не могу. Пожалей меня!., я не могу, не могу!

Конон хотел сказать что-то… Но вдруг побледнел и, лишившись сознания, упал возле мачты.

Эринна наклонилась к нему, сняла с себя покрывало, разорвала его и перевязала сочившуюся рану.

Потом наклонилась еще ниже и поцеловала его влажный лоб.

— За неблагодарные Афины! — прошептала она.

С минуту лодка держалась у борта священной галеры. Но скоро волны разделили их. Стоявшая на корме Эринна, казалось, шла вдали по катившимся длинными валами волнам… Гребцы, позабыв о веслах, смотрели на нее.

Поднявшийся попутный ветер уносил Конона в изгнание…

Скоро священная галера казалась уже только небольшим облачком, исчезавшим на горизонте.

Мятежный народ волновался на набережной. Весь берег был усеян народом, и оттуда неслись проклятия. Тут собралась чернь со всех трех гаваней, весь люд из вертепов Пирея и Фалера, полураздетые публичные женщины, чужеземные моряки, пьяные рабы, рыбаки и ремесленники побросавшие работу. И все они, с громкими криками и угрожающе размахивая руками, бежали навстречу подходившей к пристани лодке.

— Приставать ли нам к берегу? — спросил лодочник, поднимая весла.

Эринна взглянула на Ксантиаса.

— Народ, кажется, очень раздражен… Как нам лучше поступить, Ксантиас?

— Госпожа, по-моему, лучше пристать в другом месте.

— А за что им сердиться на нас? Что мы им сделали?

— Клянусь богами, ты совсем ребенок! — сказал лодочник. — Ты спрашиваешь, что ты им сделала? Ты лишила их большого удовольствия. Посмотри туда, где толпится народ возле статуи. Он окружает стражу пританов, которые должны были арестовать стратега. Ты помешала им захватить священную галеру. Да если бы я знал, что ты наняла меня для этого, я не повез бы тебя. Все эти люди собрались посмотреть на редкое зрелище, а ты отняла его у них; они догадались об этом, а, может быть, даже и видели тебя на корабле, и ты еще спрашиваешь, почему они так кричат? Если тебе дорога твоя жизнь, тебе следовало бы остаться на галере… Нам следовало бы укрыться где-нибудь возле мыса Алцимоса и не выходить на берег до наступления ночи.

Эринна обернулась к лодочнику, откинула складки своего плаща, — золотая пластинка блестела на груди на белом хитоне. И лодочник увидел священную сову, устремившую на него свои рубиновые глаза.

— Замолчи, — сказала Эринна.

Лодочник втянул голову и простерся ниц.

— Встань… и причаливай. Ксантиас, колесница там?

— Там, госпожа.

Лодка подошла к пристани. Разъяренная толпа бросилась навстречу с поднятыми кулаками… Но все, увидели в ту же минуту сверкающую эмблему и сейчас же в ужасе отступили.

— Атенайя, иерофантида! — закричали они.

Толкаясь, вся эта кричащая толпа расступилась перед жрицей, которая медленно поднималась по ступеням лестницы.

Ксантиас, на которого никто не обратил внимания, привел колесницу; но когда Эринна взошла на нее, ее вдруг окружило плотное кольцо людей.

— Смерть! Смерть! — кричали из задних рядов.

— Замолчите, это жрица Атенайи, — успокаивали другие.

— Тут нет никакой жрицы, — раздался чей-то голос из толпы, — кто изменяет народу, тут должен умереть!

— Смерть! убейте ее!

— Не трогайте ее, не прикасайтесь к ней.

И вдруг раздался громкий крик:

— Камней, к ней можно прикасаться камнями…

И в ту же минуту камень, брошенный финикийским моряком, разбил спицы одного из колес.

Стоявшая в колеснице жрица простерла руки, и все увидели золотую пластину, которая блестела у нее на груди. Первые ряды снова отступили, задние, натолкнулись на носилки, которые несли ступавшие мерным шагом носильщики. Снова посыпались градом камни. Один из них попал Эринне в плечо; она побледнела; затем кровь показалась у нее на лице… Эринна слабо вскрикнула и упала.

— Остановитесь. — Приказал женский голос твердый и ясный.

Два эфиопа бросились к колеснице. Один из них, схватил за ноздри начинавшую уже храпеть лошадь, которую Ксантиас не мог удержать. Другой взял на руки бесчувственную жрицу и понес ее к носилкам.

Лаиса выглянула из-за занавесок, показывая свое нежное лицо и красные розы в черных волосах.

— Бедное дитя! — воскликнула она. — Как ты думаешь, она серьезно ранена?.. Положи ее возле меня… Она потеряла сознание, у нее сочится кровь из ранки… Сбегай за водой… как хороша! — отметила она. Вдруг Лаиса увидала золотую пластину, а на ней символическую сову, которая смотрела на нее своими рубиновыми глазами!

— Жрица Атенайи… новая иерофантида! Эринна.

В эту минуту появилась стража пританов, толпу рассеяли, как стаю воробьев. На пристани остались только носилки и колесница.

Эринна открыла глаза. Женщины толпились вокруг нее. Старый врачеватель подошел к жрице, приказал затворить двери, зажечь факелы и внимательно осмотрел рану.

Он налил несколько капель розовой душистой воды в золотой сосуд, который подал ему раб, намочил губку и тщательно промыл рану; затем он приложил к ране листья лилии и наложил полотняную повязку.

Эринна, все еще очень слабая и бледная, лежала, не произнося ни слова.

— Женщины, — сказал старик, — теперь дайте жрице отдохнуть. Когда она проснется, принесите ей свежего молока и фиг.

Две рабыни присели на корточках у кровати. Они медленно колыхали длинными опахалами из перьев, движение которых заставляло колебаться пламя факелов.

Потом появилась Лаиса. Длинная белая туника, вышитая шелковыми нитями и золотом, покрывала ее и падала прямыми складками до земли. Темный шнурок охватывал голову. Огромный камень сверкал на голове; другие поменьше, разбросанные на анадеме, блестели, как капли росы. Выбившиеся из-под повязки волосы развевались.

Она долго смотрела на спящую жрицу.

Эринна, почувствовав на себе пристальный взгляд, проснулась. Большое зеркало из полированной стали отражало ее лицо. Она увидела белую повязку у себя на лбу… припомнила, что с ней случилось, и встала.

— Афинянка, — сказала она, склоняясь перед Лаисой, — это ты спасла меня от гнева народа?

— Да, я… камень попал в тебя, я боялась за твою жизнь.

— Благодарю тебя, афинянка. — Пошли слугу к моему отцу Леуциппе. Он пришлет колесницу или носилки, и я отправлюсь в храм.

— Я уже сделала это; крытые носилки ожидают тебя у дверей, теперь на улицах все спокойно.

— Благодарю тебя. Я буду молиться за тебя, если ты скажешь мне свое имя.

— На что тебе знать мое имя? Иерофантида может молиться просто за неизвестную женщину, которую боги послали на ее пути.

— Почему не хочешь ты сказать мне свое имя, которое я могу узнать от первого встречного?

— Это правда. Я не афинянка. Я Лаиса из Коринфа.

— Лаиса!? — вскрикнула жрица.

— Ты знала, кто я, когда велела спасти меня своим рабам? — спросила она после долгого молчания.

— Нет.

— А если бы ты знала, велела ли бы ты спасти меня.

— Нет. — Лаиса отвечала, не задумываясь. — Я прошла бы мимо. Но я не жалею о своем поступке… Это был приятный час в моей жизни… — добавила она, усмехаясь. — Моя богиня — Афродита, победила твоею, Афину. Святая богиня любви отмстила тебе! И ты никогда не забудешь этой мести, потому что обязана мне жизнью, потому что, если бы не я, тебя побили бы камнями!

— Умереть за него, какое это было бы счастье!.. Теперь оцени свою месть… — спокойно сказала Эринна.

В эту минуту дверь отворилась, вошел иерофант. Эрац безошибочно определил, что тут произошло.

Он подошел к Эринне и взял ее за руку:

— Пойдем, дочь моя! Прости ее, — прибавил он тихо. — Она раскаивается.

Эринна обернулась и увидела рыдающую Лаису.

— Прости ее. Она тоже любит его. Прости во имя богини.

Эринна раздумывала с минуту. Потом чуть слышно сказала:

— Я тебя прощаю, Лаиса.