Часть III

В середине сентября в моей усадьбе в Кастильехо де ла Куэста созрели удивительные плоды томатотль. Их привезла из-за моря моя супруга донна Хуана. Каждый год семена высаживали в деревянные ящики, поливали, они давали обильную поросль, которую потом рассаживали по горшкам — это была редкая диковинка в наших краях. Крупные, густо-красные плоды вызывали оторопь и восхищение у всякого, кто появлялся в доме. Не было в округе благородного кабальеро, который пропустил бы подобное зрелище, однако, уверяю вас, во всей Испании вряд ли найдется смельчак, безрассудный до такой степени, чтобы съесть это «чертово яблоко». Что там съесть — слуги прикоснуться к ним боятся. Верят, это самое ядовитое растение на свете и одним таким помидором — стоит покрошить его в пищу — можно отправить на тот свет весь городок.

Таков человек! Не помогло и то, что я на глазах у прислуги, разрезав особенно крупный плод на мелкие части, сдобрив его сольцой, полив сметаной, невозмутимо слопал мясистую мякоть. С того дня в глазах простолюдинов я несомненно прослыл незаурядным, «историческим», человеком, первым во всей Андалузии решившимся отведать помидор. На это мог быть способен только чародей, поэтому злоупотреблять помидорами я не решился — отчасти от того, что не испытываю склонности к подобным экзотическим блюдам, отчасти из-за опасения поставить в неловкое положение своего капеллана Гомару, которому пришлось бы донести в святую инквизицию, что его патрон имеет склонность к необычной, смущающей души добрых христиан пище. Конечно, мне плевать и на досужие суеверие толпы и на братьев-францисканцев. Они всего-навсего пожурили бы меня — в отношении титулованных сеньоров руки у них коротки, однако потом местные монахи замучили бы визитами и просьбами о пожертвовании — на этот счет святые отцы в нашей Испании большие мастера. Если вцепятся, потом не оторвешь.

Служанка, которой было поручено выносить на дневной свет эти растения, каждый раз заметно пугалась. Следить за её испуганным лицом было очень увлекательно. Покачивающие плоды приводили её в ужас. Как-то один из них, совсем перезрелый, оторвался от стебелька, скатился по её платью на пол и там развалился, обнажив свое помидорное, жирное, пересыпанное семечками нутро. То-то было шума и слез!.. Эту деревенщину едва удар не хватил. Пришлось заменить её ладной, толстоногой, похожей на бочонок с вином служанкой. Эта решила сразу припугнуть ядовитое растение — прочитала молитву и что-то осторожно сунула в землю. Какой-нибудь амулет, должно быть…

Котята заметно подросли, прозрели, начали время от времени навещать мой кабинет. Один из них был настоящий красавчик — белый с рыжей шапочкой и попонкой. Глаза зеленые… Совсем, как у толстушки донны Луизы. Этой женщине досталось более всего во время нашего бегства из Теночтитлана.

Грозная опасность, нависшая на остатком войска, гнала нас вперед. Куда? В ту пору я сам не мог дать толковый ответ на этот вопрос. Уверял других, что в Тласкалу, но сам не очень-то верил в неизменность дружеских чувств её старейшин. Ненависть молодого Шикотенкатля тоже не была для меня тайной. Стоило ацтекам в тот критический момент договориться с тласкальцами — и наша песенка была бы спета.

Наше отступление на север, в обход озер Халкотан и Сумпанго, скорее походило на нескончаемый, то разгорающийся, то затухающий бой, чем на планомерное отступление. Уцелевшие тласкальцы указали нам направление на Тласкалу и с тонким умением повели нас по мало проходимым и заброшенным дорогам. Мы шли с поспешностью, на какую только были способны. Посередине брели тяжелораненые, часть их была кулями навьючена на раненых лошадей. Там же двигались и обе уцелевшие индеанки. Колонну охраняли боеспособные солдаты, конечно же, все до единого тоже покалеченные. Два десятка уцелевших всадников охраняли колонну то с фланга, то с тыла. К вечеру того же дня мы наткнулись на высокую и крепкую пирамиду, окруженную невысокой каменной оградой, где смогли наконец остановиться, развести огонь и наскоро перевязать раны.

На этом месте впоследствии был построен храм Марии-спасительницы, слава его прогремела по всей Мексике. Правда, в ту ночь нам и в храмовом дворике пришлось туго: еды никакой, перевязочного материала нет — бинтами служили наши собственные грязные лохмотья. У многих раны воспалились, а промыть их не было никакой возможности.

Сказать, что в те дни я не мог найти себе места от отчаяния, было бы неверно. Действительно, в ту пору сон почти не брал меня, потому что нестерпимо болела раненая голова. Ночами я отправился проверять караулы, потом подолгу сидел у костра. Не давало покоя тупое ожесточение. О разгроме старался не вспоминать — будущее также мерещилось в таком черном свете, что я старался вовсе не думать о нем. Сидел, подбрасывал хворост в огонь, пока не проваливался в дрему. Стоило мне пошевелиться, и сразу голову словно раскалывало на две половинки. Донна Луиза смачивала рану настоем каких-то трав. К утру становилось легче… Однажды заполночь ко мне пришла Марина, пристроилась рядом, обняла… Долго сидели молча — ночь выдалась замечательная. Теплая, сухая… Потом разговорились. Я выложил ей свои сомнения насчет Тласкалы.

— Такого быть не может, — ответила он. — Горцы никогда не помирятся с ацтеками. Тем более теперь, когда мы вырвались из Теночтитлана.

Слушал я её в пол-уха. Ход мыслей этой женщины был мне не совсем понятен. Ей всегда удавалось ловко вывернуть наизнанку любую, самую ясную ситуацию. После ужасного разгрома на дамбе, усмехнулся я, после потери всей артиллерии, вряд ли мы можем представлять серьезную угрозу для Куитлауака, который уже доказал свои способность верно оценивать обстановку и использовать именно ту тактику, которая и позволила ему добиться успеха. Эта женщина в ответ только беззаботно засмеялась. Как всегда её смех был мелодичен, успокаивающ… Я удивленно глянул в её сторону. Последние испытания скатились с нее, как с гуся вода. Ее стальной воле, выносливости мог позавидовать любой солдат в нашем войске. Она пожала плечиками и сказала, что по поступающим к ней сведениям наибольшее впечатление на тласкальских старейшин произвел не наше бегство, не потеря «громовых чудовищ», а сам факт крупнейшей неудачи ацтеков в этой войне. То есть, эта баба всерьез утверждала, что само наше появление в Тласкале в составе пяти сотен бойцов будет сочтено величайшим подвигом и победой испанского оружия!

Каково!..

Она всерьез утверждала, что прорыв в Тласкалу является не только возможностью спастись, но и первым шагом к окончательной победе над врагом. Если, конечно, нам удастся прорваться…

— После разговора с пленными, — объяснила она, — стало ясно, что никто из более-менее сильных данников Теночтитлана не прислал послов с изъявлениями покорности. С поздравлениями — да! Но никто не заикнулся о возобновлении дани. Даже в Чолуле затаились. Более того, со всех сторон доходят слухи о бесчинствах отрядов ацтеков, о грабежах и самовольных захватах людей. Так что, по мнению тласкальцев, ситуация вернулась ко времени сбора прошлогоднего урожая.

Дело в том, с точки зрения тласкальцев, сапотеков, мишкиков, тотонаков, уастеков, чиапанеков, всех племен науа — данников Теночтитлана, прочих подвластных ацтекам земель, — никто из нас не должен быть вырваться из этого островного города. Этого требовал Уицилопочтли! Это было необходимым и важнейшим условием сохранения господства ацтеков над всей Новой Испанией. С богом войны нельзя договориться — вот, мол, какая-то часть пополокас пусть уходит, а оставшихся мы принесем тебе в жертву. Если мы смогли вырвать у смерти более полтысячи солдат — это говорит о том, что наши боги действительно сильны и непобедимы. Вот в чем суть. Вспомни, со сколькими людьми ты высадился на эту землю? Это ядро, в основном, и сохранилось. Значит, все только начинается — так рассудили все, кто попал под железную пяту ацтеков. Главное для них — Малинцин жив, и это обесценивает все, чего ацтеки добились в «ночь печали». Если бы тебе дали в руки игрушечное оружие и ты погиб бы в ритуальном сражении во славу бога плодородия Шире, все они тут же бросились бы под сень Теночтитлана. Опять же, кроме тласкальцев. Эти сразу бы начали готовиться к войне.

— По моим сведениям, — добавила она, — Куитлауак ничего не может поделать со своими жрецами. И с войском, конечно… Как его племянник Куаутемок не доказывает, что нас надо немедленно перехватить, всех переловить, пока мы не добрались до Тласкалы, жрецы отвечают, что гораздо важнее сначала оказать честь богам, устроить богатые жертвоприношения, оповестить всех, что Уицилопочтли наказал пополокас, а потом уже окончательно разделаться с бандой чужеземцев. Они готовят посольство в Тласкалу, которое должно убедить горцев, что их бог войны оказался сильнее и могущественнее бога белых. Если те спросят послов — почему всесильный Уицилопочтли допустил, чтобы Малинцин с самой боеспособной частью вырвался из окружения, они ответят, что Уицилопочтли, Тлалок и другие небожители пока насытились. Когда же они вновь потребуют крови, они, ацтеки, переловят чужеземцев и приволокут их на жертвенные камни.

— Подобным образом рассуждал и Мотекухсома, — сказал я.

— Конечно! Вождям ацтеков сейчас наиболее важным кажутся обильные жертвоприношения, количеством которых они хотят убедить данников в своей силе и неизменном покровительстве богов, чем менее важная и, на их взгляд, легко выполнимая задача окончательного уничтожения чужеземцев. Пока погубить нас они поручили своим колдунам. Дело в том, что впереди нас ждет древний город Теотиуакан. Это жуткое, безлюдное место. Там ацтекские колдуны и готовят нам какую-то пакость. Морок нашлют или постараются нагнать на нас бурю. Вот ещё откуда можно ждать беды — за Теотиуаканом лежат земли Тескоко, второго по важности города тройственного союза. С той стороны тоже следует ждать засаду.

Я недоверчиво глянул на нее.

— Как ты можешь знать об этом?

Марина неотрывно смотрела на огонь, за те минуты, что я наблюдал за ней ни разу не моргнула. Бешеные язычки пламени отражались в её глазах. Я невольно отвел взгляд в сторону.

— Сегодня вечером, после захода солнца в наш лагерь пробрались два верных мне человека, которые со времен первого похода на Теночтитлан приносят очень важные известия. Их освободили из деревянных клеток в Чолуле, они — маги и прорицатели. Умеют гадать на веревках…

— Они свободно прошли через линию часовых?

— Не наказывай своих людей, милый. Эти маги способны проходить сквозь стены.

— Они требуют награду?

— Да.

— Что значит «гадать на веревках»?

— У них есть несколько связок длинных шнурков на манер тех, на которых наши женщины носят ключи. Прорицатели особым образом бросают их и потом изучают переплетения. Если веревки оказываются спутанными в определенном порядке, это означает смерть. Если же какой-нибудь конец отделится от остальных, они утверждают, что это знак жизни.

— А ну-ка, давай их сюда, своих колдунов.

— Прости, господин, но они не выйдут к костру, — очень тихо, почти шепотом, ответила Марина.

Из песни слова не выкинешь — я долго колебался прежде, чем спросил, не могут ли они кинуть веревки на меня и мое войско?

— Нет, господин, — прежним голосом ответила женщина. — В нашем положении веревки не помогут. Нам надо вызвать дух брата-близнеца Кецалькоатля, «бога-чудовища» Шолотла и попросить его о помощи. Возможно, он предскажет и наше будущее.

— Ну, так зачем дело стало? — нетерпеливо я спросил я.

— Шолотл обитает в этих краях, а здесь так безлюдно. Демон жаждет «чалчиуатл»…

— Это что за дьявольская пакость?

— Это не пакость. Это священный эликсир жизни, который содержится в человеческой крови.

Знал бы патер Гомара, в какой грех ей удалось втравить меня! Я позволил этим колдунам наложить чары на волшебный город богов Теотиуакан, чтобы темная сила, которая спит в этом гигантском погребальнике, не встала бы против нас черной, непроницаемой стеной.

Боже милосердный!.. Прости грехи рабу своему, ведь не ради собственной корысти я дал разрешенье совершить дьявольский обряд, но ради торжества лика твоего в этом диком краю, где когда-то посмели посмеяться над твоим апостолом. Вина моя велика, но разве не искупают её мои великие тяготы и страдания, которые мне довелось претерпеть в Мексике. Не о себе я думал, когда наш измученный отряд добрался наконец до этого жуткого Теотиуакана. Более страшного места я не встречал в тех землях. После пребывания в этом заброшенном городе страшные джунгли страны Гондуры кажутся райскими кущами. Боже праведный, учти, что обо всем знал и патер Ольмедо, а это был истинно святой человек. Он словом не обмолвился насчет запрета колдунам совершить свой шабаш на окраине Теотиуакана. Сам всю ночь не смыкал глаз, молился в походной часовенке. Господи, не могли мы обойти стороной этот проклятый город. Сил не было лазать по горам!.. Единственная ровная дорога проходила неподалеку от этих дьявольских пирамид. Врагов здесь не было — индейцы за лигу обходили безлюдный город. А нам требовался отдых! Я все взял на себя, рискнул спасением души. Неужели, Боже, ты осудишь меня за это?

Дон Эрнандо замер в своем кресле и не мигая, выпучив глаза, смотрел в окно. Юная, широкая в кости служанка осторожно, что-то пришептывая про себя, шурша юбками, вынесла во внутренний дворик высокое, в пару футов высотой растение, на котором нахально и спело красовались «чертовы яблоки». Поставила на солнце, направилась за следующим горшком… Следующее растение было мельче, и плоды на нем зрели величиной с детский кулачок…

Первая ночь в окрестностях Теотиуакана выдалась лунная. Небо было чисто, поэтому, может быть, к утру заметно похолодало. К рассвету со стороны Тескоко и невысоких округлых гор, окружавших широкую округлую долину, где был построен священный город, стало натягивать туман. Но как-то робко, тонкими слоями. Эту немощь Марина поставила себе в заслугу. Колдуны всю ночь жгли в калильнях какие-то травы — дух от них шел ароматнейший, от этого запаха очень хотелось есть, — резали себе руки и капали на огонь свою кровь. Гадали на дырявом металлическом зеркале — посматривая на его поверхность, наблюдали за луной, лопотали что-то по-своему… Ну их, слуг дьявола! Я отослал их подальше от лагеря, к самому подножию пирамиды Луны. Сам вместе с Берналем встал на часах, чтобы кто-нибудь случайно не набрел на магов. Вот была бы паника!..

Томили они нас до самого рассвета, однако ничего чудесного не случилось! Не с твоей ли помощью, Господи, адские силы не смогли распахнуть врата в преисподнюю, которые по преданиям индейцев, находились в этом городе?

Как утверждает Марина, Теотиуакан был построен как место обитания небожителей, когда те спускаются на землю. Само название свидетельствует об этом. Оно так и переводится — «место обитания богов», хотя я никакой особенной жути в его окрестностях не обнаружил. Повсюду заросли опунций, среди которых возвышаются гигантские земляные холмы. Вокруг каменные завалы. Один из колдунов утверждает, что когда-то здесь содрогнулась земля, и некоторые храмы, а также ограды, рухнули.

Цитадель, где должен был состояться ритуальный обряд, была расположена чуть поодаль от пирамид и выглядела куда более зловещей, чем эти рукотворные горы. Она напоминала заброшенный военный плац, со всех сторон обнесенный валом. В северном углу находился храм этого дьявольского Кецалькоатля. Господи, вот где сердце у меня дрогнуло! Пирамида здесь сохранилась в своем первозданном виде. Куда не глянешь, на каждом ярусе огромные, выползающие на свет змеи. Десятки, сотни змей!.. Пасти разинуты, за каждой головой какая-то адская одиннадцатиугольная звезда, напоминающая воротник. Глаза черные, вырезанные из обсидиана и отполированные с такой тщательностью, что глянешь на них и увидишь себя в дьявольском обличьи.

После окончания обряда Марина принялась уговаривать меня как можно скорее покинуть Теотиуакан. Маги вымолили безопасный путь до Отумбы большего они добиться не смогли.

Я задумался, потом долго осматривал окрестности. Перед нами на востоке лежала горная гряда, где по сведениям тласкальских разведчиков тескокцы выставили большой заградительный отряд. Что-то около пяти тысяч… Вступать с ними в бой было сущим безумием, ещё один день отдыха был нужен нам, как воздух. Место здесь было тихое, здоровое, правда, мало воды… Насколько мне было известно, тескокцы были способны выставить армию в тридцать тысяч человек. По словам Марины и её лазутчиков, жители Тескоко не очень-то жаждут класть головы за Теночтитлан, тем более теперь, когда мне удалось вырваться из столицы. Значит, все должно решить первое сражение. Если мы победим, путь на Тласкалу будет открыт.

Однако вид гигантских пирамид Солнца и Луны, унылый облик этого места и мне внушал порядочный страх. Без сомнения, темная сила копилась здесь и как бы во время отдыха нам не оказаться во власти демонов. Хватит ли патеру Ольмедо сил отогнать дьявольское наваждение? Что мне оставалось делать? Я вынужден был пойти на риск — приказал позвать двух жилистых, худущих, как скелеты, индейцев и предложил им поработать ещё одну ночь. Пусть продолжат воскурения и молитвы… Колдуны и Марина решительно отказались. Я принялся было настаивать, но те буквально помертвели от страха. Пришлось прикрикнуть на них, а донну Марину потаскать за косы. Потом вызвал из лагеря Берналя Диаса и предупредил — если они будут упрямиться, этот храбрый солдат не раздумывая снесет им головы. Стоит мне только пальцем пошевелить!

Они заявили, что Шолотл требует «чалчиуатл». Иначе он разгневается и тогда всем нам будет худо.

— Делайте, что хотите, — предупредил я их, — только чтобы ночь прошла спокойно.

Весь этот разговор совершался в тайне, неподалеку от лагеря. В моем положении я не мог пренебрегать ни единой возможностью обеспечить людям нормальный отдых.

Те что-то возбужденно залопотали, Марина долго слушала их, отрицательно качала головой, потом вытерев заплаканное лицо, призналась.

— Они говорят, кровь жертвы — это очень мало. Шолотл будет недоволен.

— Чего же он ещё требует? Золота?..

— Нет, — с трудом выговорила Марина. — Магам нужна твоя кровь.

Она тут же испуганно прижала руки к груди и торопливо добавила.

— Всего одну каплю. На лезвие твоего ножа.

Я остолбенел.

— Иначе, ты их хоть казни, они не берутся!..

Ни слова не говоря, я попросил патера Ольмедо и лиценциата Диаса молиться всю ночь. Пусть тоже отгоняют злых духов. Осветят воду и обрызгают окрестности лагеря… Мера небесполезная, когда речь идет о милости богов. Берналь Диас после долгих колебаний, вздохов, поминаний имени Девы Марии и Иисуса Христа, наконец согласился сопутствовать мне. Вечером мы оба исповедовались, причастились. Святые отцы осенили нас крестным знамением и мы наконец направились в сторону храма Кецалькоатля. Я вел Марину за руку, на груди она спрятала изображение Пресвятой Богородицы. У ворот нас ожидали два колдуна с обнаженными торсами, в оперенных юбочках, с браслетами на ногах. Тяжелый венец из птичьих перьев был надет на голову одного из них, у другого за повязанную посередине лба ленту был воткнуто перо какой-то местной птицы. Здесь с наступлением сумерек с распятием в одной руке и мечом в другой мы заняли позицию неподалеку от входа в этот языческий «монастырь».

— Идите, — я указал им пальцем в сторону оскалившейся змеиными пастями ступенчатой пирамиды Кецалькоатля. Они замялись.

— Черт с вами, — выдохнул я. — Берите!

Я вытащил кинжал и протянул его главному магу ручкой вперед. Тот осторожно взял оружие. Взял меня за левую кисть, сделал небольшой надрез на запястье. Кровь, темная, густая, брызнула на лезвие. Колдун торжественно, обеими руками взял кинжал и направился вглубь двор. Скоро они пропали во мраке.

Индеанка медленно приблизилась, прижалась ко мне. Крупная дрожь сотрясала её тело. Я хотел успокоить женщину, но, признаться, у меня самого руки дрожали.

Когда колдуны вошли в раж и окутанные дымом принялись бить в бубны и голосить на всю округу, я увел её и Берналя. Навстречу нам два невысоких крепких тласкальца протащили щуплого молоденького индейца. Лицо его было совершенно спокойно и невозмутимо. Бедняга уже вообще ничего не видел взгляд у него остеклянился, он уже вел беседу с богом…

На утро мы с Берналем Диасом не сговариваясь решили, что пусть случившееся этой ночью, останется между нами. Я объяснил, что глупо рассчитать на объективность человеческого суда, пусть нами займется Спаситель. Ему решать нашу судьбу.

На следующий день ещё до полудня мы добрались до горной гряды, и с вершины перевала нам открылось поджидавшее нас войско индейцев. Стройными рядами они запирали дорогу, ведущую в Тласкалу. Свежие, возбужденные, уверенные в том, что без громовых зверей они возьмут нас голыми руками.

Я построил войско самым широким фронтом, с флангов наш отряд защищала конница. Перед боем я предупредил ребят — мечом не рубить, а только колоть. Всадникам было предписано держаться кучно и метить острием копья исключительно в лицо врагу. Прежде всего убивать командиров. Местность вокруг была исключительно удобна для действий кавалерии — поле было ровным как стол, ни ухаба, ни овражка, ни ямочки!.. Глядя на все эти удобства, меня так и подмывало съерничать что-нибудь по поводу Шолотла — гляди-ка, как языческий демон постарался! Но все это была нервная дрожь, тихая истерика. Каждый из нас понимал, что положение безнадежно. У нас не было выбора, как только погибнуть в бою — ложиться на жертвенный камень никому не хотелось. Я старался отогнать эту пагубную мысль, потом неожиданно — уже перед самым началом битвы — неожиданно рассмеялся. Почему пагубную? Я прислушался к голосу сердца — оно подсказывало, что ни мне, ни большинству моих товарищей не суждено здесь лечь костьми. Мы были предназначены для лучших дел! Я так и сказал солдатам. Что думал, то и выговорил в эту последнюю перед атакой минуту. Мы первыми двинулись на врага.

Несколько раз прошлись по покатой низине. Скольких индейцев положили, сказать не могу — трупы их были раскиданы повсюду. Тескокцы, опешившие сначала, теперь постепенно приходили в себя и, потеряв множество народа, наконец избрали правильную тактику. Они решили загонять нас, обессилить, потом уже навалиться со всех сторон. Мыслили верно, но очень долго — дали мне время оценить обстановку, найти решение. Оно оказалось совсем простым. В одну из редких пауз я собрал всю конницу и, указав на пышно разодетого, с огромным плюмажем из кецальевых перьев на голове командующего индейским войском, стоявшего во главе целой группы знатных индейцев, приказал:

— Берем их!

Мы, разогнав лошадей, насквозь прорезали ряды туземцев. В нескольких десятков шагов я нацелился копьем в лицо вождя — тот и ахнуть не успел, как я опрокинул его на землю. Лейтенант Хуан де Саламанка, соскочив с коня тут же добил его мечом. Делом одного мгновения было подхватить богато вышитый индейский штандарт и на глазах у всего вражеского войска сломать его.

Ряды тескокцев дрогнули. Они побежали…

Дело под Отумбой обернулось для меня тяжким испытанием. Бог не оставил без кары мое ночное прегрешение и, даровав нам великую победу, тем не менее позволил какому-то нехристю ещё раз ударить копьем в мою голову. Рана оказалась тяжелой, был пробит череп, страшная боль не давала мне покоя. В течение полдневного марша, во время которого мы пересекли границу Тласкалы, и при встрече со старейшинами этой земли, которые выказали нерушимую верность, и по пути в столицу, где на дорогах нас вновь встречали толпы ликующих жителей, — я крепился, как мог. При встрече старый Шикотенкатль обратился ко мне с такими словами:

— Малинче, Малинче, сколько раз мы советовали тебе не доверять ацтекам. Что ж, теперь нам остается только лечить ваши раны, укрепить вас сытной пищей. Считайте себя у нас как на родине: отдохните сколько нужно, а там уже обоснуйтесь в Тласкале. Вырваться из Теночтитлана — это подвиг. Неслыханное дело!.. Конечно, многие из нас, особенно женщины, оплакивают своих мужей, братьев, и сыновей, погибших в боях, но вы не слишком огорчайтесь их слезами и воплями.

В Тласкале я свалился окончательно и местные знахари удалили у меня из черепа сломанную кость. Две недели метался в горячке. Наконец хворь отступила. Я быстро пошел на поправку. Дел было по горло.

Меня ждал Теночтитлан.