Снег падал густо, а не теплело.

«Суровая зима – жаркое лето», – думал Борис Иванович Морозов.

Сказавшись больным, он не ездил в приказы, но дела от себя не отставил: дьяки приносили ему грамоты, столбцы, и он все читал, обо всем знал, и не только – как оно есть, но и как оно будет.

Перед Борисом Ивановичем лежало дело Тимошки Анкудинова, а думал боярин о прежнем царе, о Михаиле Федоровиче.

«Неразгаданного ума человек! – думал о царе Борис Иванович. – Слушался бояр, как ребенок. Ничего-то сам никогда, кажется, не решил, но, что бы там ни говорили, своего добился. Остались Романовы в царях.

Алеша тоже характером слабоват. Смышлен, как не смышлен! С пяти лет читать научился, в семь – писать. В девять знал церковное пение не хуже священника. Ему бы настоятелем, а он – царь…»

– А уж так ли я знаю Алешеньку? – спросил себя вслух Борис Иванович. – Он ведь тоже Романов. Пока все хорошо – и вы, бояре мои ближние, хороши. А плохо будет – вам и отвечать своими головами, потому все от вас. Вы правили.

Борис Иванович досадливо шевельнул бровями и заставил себя читать Тимошкино дело. Некий друг московского престола сообщал, что польский король Владислав объявил Тимошку Дмитрием – сыном царевича Дмитрия.

– Тьфу ты! – плюнул Морозов; дела давно минувших дней.

Перекрутил бесконечную ленту бумаги. Нашел последние вести. Из Царьграда писали, что русский посол Телепнев умер и что Тимошка из Туретчины убежал.

Борису Ивановичу вспомнился было Лазорев, но, себе на удивление, боярин отшвырнул от себя Тимошкино дело.

– На кой мне черт все это сдалось!

Нет, ни о чем другом, кроме царских смотрин, не мог думать Борис Иванович. Ведь в таком деле промахнулся! И никак теперь того дела не поправить.

Чугунная тоска прищемила сердце Бориса Ивановича.

– Господи! Только гляди да гляди!

Семена Шаховского свалил, Шереметевых свалил. Стрешневы, как тесто, пучатся, а теперь Всеволожские полезут из щелей, тараканий выводок!

И вдруг подумал: а ведь того, кто замешан в таинственную историю убиения царевича Дмитрия, тоже звали Борисом.

И новый всплеск тоски: думал про все это. Тысячу раз думал.

– Освободи мою голову, господи!

В комнату, распустив полы кафтана, вбежал управляющий имениями Моисей.

– Царь приехал!

– Шубу! – крикнул Морозов, выбираясь из-за стола, на бегу просовывая руки в рукава и натягивая боярскую шапку. Государя за воротами надо встречать.

В глазах Алексея Михайловича зайчики кувыркались. Собирает губы, чтоб чин соблюсти, а они растягиваются от уха до уха. Кинулся к Борису Ивановичу, не дожидаясь приветствий, поцеловал, шепнул ему на ухо:

– С Матюшкиным Афонькой на женскую половину лазили. Полный подол Евфимушке пряников насыпали. Она обмерла от страха, а мы ей в оконце потайное показались. Уж так хорошо смеялась Евфимушка! А зубы у ней – как снег под солнцем. Жени ты меня, Борис Иванович! Поскорей ты меня жени. Люблю несказанно Евфимию Федоровну.

Морозов засиял ласково глазами:

– Да уж считай, что женили. День назначен, недельку всего и подождать.

– Когда ж она проскочит, неделька! Заходить уж к тебе не буду, не посердуй. Радостью приезжал к тебе поделиться. В поля мы с тестем собрались, на лисиц поохотиться.

– Смотри не заморозься! Велел бы крытый возок заложить. Хочешь, мой возьми! – говорил Борис Иванович, а сам цапнул глазами Рафа Всеволожского, стоявшего возле санок.

– Ах, Борис Иванович! Ах, Морозов ты мой милый! Ничего со мной не содеется дурного.

Борис Иванович по-отцовски, чтоб Раф это видел, благословил своего воспитанника, подошел к саням. Всеволожский, высокий, узколицый, с собачьими, пылающими изнутри глазами, поклонился почтительно Борису Ивановичу, но глаз не опустил.

– За рыжими шубами? – спросил его Морозов.

– Люблю погонять. Особенно огневку. Так и летит по снегу-то! – настороженно, но уже дружески заулыбался Раф.

– То-то мне говорят: Москва ноне порыжела! – улыбнулся широко и ласково Морозов.

У Рафа мочки ушей набухли фиолетовой кровью.

– Черно-бурых лис ни под Москвой, ни в Касимове у нас не водится, – сказал тихо, с достоинством.

– С богом! Ни пуха ни пера! – весело махнул рукой Борис Иванович сановным охотникам.

– Моисей! – позвал Морозов, воротясь в свою комнату. – Моисей, мне нужна твоя наука.

– О господин мой! Я провожу дни мои в усердных трудах, и каждое твое поместье дает теперь двукратный доход. Я хочу забыть о старом…

– Мне нужна твоя наука, Моисей.

– Повинуюсь, господин! – Управляющий поклонился. – Возьми, господин, меня за руку.

Моисей засучил рукав кафтана и подал боярину голубоватую свою руку, – видно, никакие харчи не могли избавить чародея от худобы. Морозов взял большой белой рукой холодное запястье и как бы притаился.

– Думай! – приказал Моисей; на висках его набухли жилы. – Думай. – Струйки пота поползли по его длинному лбу. – Позволь мне удалиться, боярин, к себе. Я принесу тебе ответ.

– Ступай. Да скажи, сколько ждать тебя?

– Не больше получаса, господин.

Через полчаса Моисей вошел в комнату боярина.

– Ну, чего? – спросил Морозов.

– Тебе поможет женщина. Тебя возвысит женщина, но все здание, тобою возведенное, разрушит женщина.

– Разрушит, говоришь?

– До основания, господин.

– Но сначала поможет?

– Поможет, господин.

– Ну и ладно, коли поможет. Разрушит-то не теперь же?

– Нет, господин. Не теперь.

– А мне «теперь» дорого. Ступай, Моисей, занимайся своими делами. Я на тебя не нарадуюсь.

Моисей откланялся.

– Погоди! Поди сюда.

Моисей вернулся.

– Встань на колени, больно длинный, у меня силы нет в ногах.

Моисей покорно опустился на колени. Борис Иванович высвободил плечи из-под собольей своей шубы, набросил шубу на Моисея.

– Носи!

– О господин! – Моисей коснулся лбом вельможной ноги. Поднялся, пошел, держа шубу перед собой на вытянутых руках.

Вышел и тотчас вернулся.

– Господин, в немецкой слободе беспорядки. Большая драка, господин.

– Плещеев, что ли, пожаловал?

– Плещеев.

– Позови.

Леонтий Стефанович Плещеев, маленький, улыбчатый, остановился у порожка.

– Проходи, Леонтий Стефанович! – пригласил Морозов. – Чего там приключилось?

– Да подрались.

– Кто же подрался?

– Посадские с немцами.

– Ну, расскажи.

– Андрей Всеволожский, родной брат царской невесты, в кабаке «Под пушками» кричал, что он, Андрейка, избавит русских купцов от немецкой напасти.

– Кто же это его надоумил купцов защищать? Кто у него за столом сидел?

– Разные люди сидели. Да и я, грешный, тоже с ним сидел, – потупил скромные глаза Леонтий Стефанович.

– А драка как же приключилась?

– Сначала Андрейка грозился купчишек немцев избавить, как сестра обвенчается, а потом переменился. «Я, – говорит, – тотчас вас избавлю от немцев. Пошли на слободу стеной!» И пошли.

– Не зашибли Андрея Федоровича? – спросил Морозов.

– Зашибить не зашибли, но побить побили. Большая драка случилась. Сотен шесть было немцев.

– Шесть сотен! – вскочил Морозов со скамьи.

– Да ведь и посадских с купчишками было сотен никак семь, а то и все восемь.

– Стрельцов послали – унимать? – быстро спросил Морозов.

– Без стрельцов обошлось. Немцы так славно дрались, что пришлись нашим по сердцу. Купцы на мировую дюжину бочек выкатили и с пивом, и с медом.

– Слава тебе господи! – перекрестился на икону Борис Иванович. – Ох уж мне эти царские родичи! Ты чего, Леонтий Стефанович?

А Леонтий Стефанович грохнулся на колени и тыкался лбом в пол.

– Жена, благодетель мой, Борис Иванович, вконец меня загрызла. Все, говорит, на службе, а ты один не при деле.

– Встань, Леонтий Стефанович. Службу ты получишь у меня самую доходную. Потерпи!

– Я потерплю, Борис Иванович!

– Потерпи! Ты мне такой ныне дороже. А теперь пойди к Моисею, получи малое. Большое сам возьмешь. Дай бог, чтоб все было так, как мне задумалось.

– Позволь, Борис Иванович, к ручке.

– Целуй.

После вечерни Стефан Вонифатьевич беседовал со своим духовным сыном. Говорил о земном и о небесном предназначении брака, о легкомыслии жен и очень долго о безобразиях Андрея Всеволожского, который одной крови с Евфимией Федоровной.

Когда-то отец Стефана Вонифатьевича скосил у Всеволожских заливной луг, а Раф застал его, отобрал и сено, и лошадей и пустил пешим.

Алексей Михайлович про то знать не мог. Он внимал духовнику; строя умное лицо, а сам украдкой поглядывал наверх, на балкончик, с которого царевны слушали службы. И наконец увидал: из-за занавеса махнули белым платком. Государь тотчас с чрезмерной нежностью, но весьма настойчиво простился со Стефаном Вонифатьевичем.

Они качались на качелях, царь и царская невеста.

– Тише! – шептала она. – Ах, тише!

Но сама с силой толкала доску ногами и летела вниз, зажмурив глаза. А потом они сидели друг против друга, а качели взлетали и падали, несли их, и они смотрели друг на друга, все смотрели, покуда качели не остановились сами собой. Он спрыгнул первым и подержал доску, чтоб ей было удобно сойти.

Теперь они стояли совсем близко друг от друга, и надо было сделать всего два шага. И он сделал один шаг и услыхал ее быстрое дыхание, увидел ее колючие ресницы, хоть свету было – одна свеча. И он собрался с силами, чтоб сделать другой шаг, но тут вбежала царевна Ирина.

– Постельничий тебя хватился!

– Ах, господи! – оборвалось у Алексея Михайловича сердце, и он, проскочив самое трудное на свете пространство, коснулся неумелыми губами неумелых горячих губ и убежал, счастливый и несказанно гордый.

На завтра было назначено венчание.

Евфимию Федоровну наряжали в большой царицын наряд. Анна Петровна Хитрово с помощницами старалась.

Ох, тяжел царицын доспех! Каменья все крупные, несть им числа, нашлепки все золотые.

Убирать голову царской невесты Анна Петровна никому не доверила. Каждый волосок натягивала под убрус, как натягивают струны на – гуслях. Все посмеивалась, все приговаривала:

– Терпи, девушка! Терпи, милая! Перетерпишь – царицей станешь.

Евфимия Федоровна качели вчерашние помнила и терпела. Больно ей было, а терпела, да наряд на нее такой надели – не вздохнуть, для крика и воздуха бы не хватило.

Стояла, время потеряв. Кожа на лице и та в тоске была, до того волосы натянули под убрус, что моргнуть нельзя.

Подхватили наконец Евфимию Федоровну под руки, повели. А у нее в голове шумит, в глазах темно, слезы глаза заливают, и моргнуть невозможно.

Отворились двери Золотой палаты, царь от нетерпения и радости поднялся навстречу.

Хитрово с боярынями тут и отпустили Евфимию Федоровну. А она покачнулась и упала.

Морозов так и кинулся на Рафа Всеволожского с кулаками:

– Обманщик! Падучая у дочери! Больную царю в жены хотел подсунуть! – И на колени перед Алексеем Михайловичем: – Прости, государь! Не стерпело сердце!

Евфимию Федоровну унесли.

В тот же день Раф Всеволожский, отец царской невесты, был поднят на дыбу.

– Давно ли испорчена твоя дочь? – упрямо спрашивал Борис Иванович Морозов.

Раф Всеволожский отвечать не захотел и не дал ответа.

Тогда ему прочитали скорый указ: ехать-де тебе, Раф, в Тюмень воеводой вместе с женою Настасьей и сыном Андреем.

Евфимию Федоровну отправили было в монастырь с приказаньем постричь в монахини, но до монастыря царская невеста не доехала. Карету догнал Артамошка Матвеев. Ехать Евфимии Федоровне надлежало с отцом в Тюмень. Государь пожаловал свою невесту постелью и на словах велел передать: платок и кольцо – знаки царского выбора – оставлены Евфимии на память.

Увезли Евфимию Федоровну из терема 12 февраля. 15-го царь ходил на медведя. 21-го еще одного медведя осочили. 22-го, в понедельник, на первый день масленицы, Алексей Михайлович тешился с медведями на псарне…

А между тем было заведено дело о порче царской невесты. Начался сыск виноватых.

Судьба Евфимии Федоровны Всеволожской сложилась печально. Отца ее из Тюмени перевели в Верхотурье, потом в Яранск, а через шесть лет всю их семью отправили в дальнюю касимовскую деревню с наказом касимовскому воеводе – на Москву не пускать.

К Евфимии Федоровне сватались. Много было у нее женихов, но всем она отказала и до конца дней своих берегла дареные платок и кольцо.