В КРАСНЫХ ПЕСКАХ
О массагетах говорят, что часть их живет в горах,
часть — на равнинах, третьи занимают болота, образуемые
реками, четвертые — острова на этих болотах. Богом считают
они только солнце, которому приносят в жертву лошадей.
Страбон XI, 1, 6–7
Слово Клитарха.
"Так как наступил месяц восхождения повелительницы бурь звезды Арктур и пришли осенние холода, то Александр, сын бога Аммона, решил провести зиму на теплом юге. Он направился к Бактре, оставив под рукою Певколая в Мараканде всего три тысячи пеших воинов, — повстанцы смирились, мятежника Спитамена и след простыл, поэтому царь не опасался нового бунта.
В Бактре нас ожидало радостное известие — из Эллады прибыло крупное пополнение, состоящее из греческих наемников, возглавляемых Неархом. Это укрепило дух воинов, утомленных походом на Киресхату.
Блестящие победы несравненного Александра привлекают к нему сердца повелителей отдаленных народов. Посланцы скифов, обитающих по ту сторону Понта Эвксинского, привезли ценные дары и предложили сыну бога Аммона военный союз и руку их прекрасной царевны. Бактру посетил и Фаразман, владыка хорезмийцев. С ним явилось полторы тысячи конных людей. Фаразман сообщил, что его владения граничат со страной амазонок и колхов и обещал помочь хлебом и проводниками, если Александр пожелает воевать с этими племенами. Властелин мира богато одарил скифов и хорезмийцев и ответил, что примет их предложения после похода в Индию.
Вскоре в Бактре состоялся совет видных старейшин. За убийство Дария Кодомана его родич Бесс был приговорен к смертной казни. Ему отрезали нос и кончики ушей, потом отрубили голову и разрубили тело на части. На том же совете Александр назначил сатрапов для управления покоренными округами. Они получили те же права, что и персидские страны, однако им запрещено чеканить монету и держать наемное войско.
Правителем благословенной Согдианы, доставшейся нам такой дорогой ценой, стал Ороба…"
Зима на горе кочевникам, пришла в этом году рано. Из Страны Мрака день и ночь дул ветер, и в его резких порывах чувствовалось дыхание необозримых ледяных пространств. Потом выпало столько снега, что даже престарелые массагеты беспомощно разводили руками и с утра до вечера бормотали заклинания. Однако заклинания не помогли. Ударили морозы. Пустыня обледенела.
Основа благополучия кочевого массагета — скот. Скот летом и зимой содержится на подножном корму. Зимою лошади разгребают сугробы и обнажают редкую траву, — она и составляет их пищу. За ними идут верблюды, коровы, овцы. Так продолжается до весны, когда стаивает снег и земля, прогретая солнцем, набрасывает на себя покрывало из тюльпанов и сочных трав.
Но тот пласт затвердевшего снега, тот звонкий ледяной панцирь, в который пустыня оделась нынешней зимой, не пробивало даже копыто коня.
Раньше, когда выпадала суровая зима, кочевники уходили на юг, за Окс, к Мургабу и даже в Гиркан, где не бывает снега. Но сейчас дорога на юг отрезана. Все пространство от Гирдканского моря до Бактры и Киресхаты захватили юнаны. По всем тропам шатаются их конные дозоры. Два или три кочевых рода попытались перейти через Окс, однако их остановили македонцы. Скот забрали, людей продали в рабство. После этого уже никто не осмеливался тронуться к дальним кочевьям. Да и что ждало их там, если б люди и добрались до Мургаба обходным путем? Македонцы. Повсюду македонцы.
Голод. Таяли горбы верблюдов. Лошади глодали твердые, как бронза, ветви голого саксаула, жевали собственный кал и отгрызали друг другу хвосты. Гибли коровы. Замерзали овцы. Люди ели их мясо и с тоской думали о том, сколько животных сохранится до весны.
Спантамано — худой, желтый, обросший рыжеватой бородой, сидел, скрестив ноги и закутавшись в мохнатую шубу, в палатке у огня и казался человеком, только сейчас выпущенным из темницы.
Пламя, то взметавшееся кверху, то колеблющееся в разные стороны, напоминало согдийцу пожар в пойме Зарафшана, когда Спантамано едва не погиб среди зарослей.
И еще ему чудился пожар, которого он не видел, но о котором слышал много раз — пожар, обративший долину Золотоносной Реки в Долину Страха.
Зачем он последовал тогда за отрядом Дейоки? Будь он в Согдиане, Искендер не посмел бы так бесчинствовать. Впрочем, что б сделал Спантамано с сотней пенджикентцев, бактрийцев и дахов против десятков тысяч юнанов? Пропал бы напрасно, да и только. Один раз удалось уйти от Искендера. Но удастся ли во второй раз? Искендер не пожалеет половины войска, лишь бы избавиться от беспокойного потомка Сиавахша. Значит, Спантамано хорошо сделал, что укрылся у Дейоки.
Хорошо сделал? А как же Согдиана? Как она без него, Спантамано? И кто он, Спантамано, без Согдианы. Пусть среди массагетов, далеко от Мараканды, безопасно, но зато и до цели далеко — до цели, к которой он так упорно стремился столько лет.
Мысли, точно струи разноцветного дыма, свивались, путались в мозгу Спантамано. От этого мутилась и тяжелела голова, беспрестанно, днями и ночами, ныло внутри, около сердца. Не раз, доведенный до отчаяния, Спантамано призывал Дейоку и требовал людей для похода. Но массагет всякий раз отвечал коротко и учтиво: "Зима…" И впрямь, какой смысл выступать зимой? Спантамано приходилось коротать время за вином или игрой в кости. Весна! Когда ты придешь, будь ты проклята?..
Дверной полог распахнулся. В шатер ворвался пронизывающий ветер. Пламя бешено закрутилось, и рой крупных искр взвихрился кверху. Вошел Дейока. Он плотно запахнул полог, кивнул Спантамано, присел у костра на корточки и протянул к огню красные замерзшие ладони. Наушники его войлочного шлема были застегнуты под подбородком. Ворот шубы поднят. На усах таял иней.
— Как дела? — Дейока заискивающе улыбнулся потомку Сиавахша. — Не холодно? Дрова есть? Мяса хватает? Я велю, чтобы принесли, если мало.
— Благодарение тебе, — сухо ответил Спантамано. — Всего достаточно.
Он кинул на Дейоку косой взгляд. Массагет быстро опустил красные бегающие глаза. Дейока совсем не походил на своего погибшего отца. Рехмир был прямодушный, бескорыстный человек. У него сохранилось многое от тех времен, когда народ пустыни еще не разделялся на бедных и богатых и каждый член рода получал равную долю из плодов общего труда. Дейока же без конца хвастался принадлежащими ему огромными стадами, завистливо рассказывал о сокровище хорезмийского царя Фаразмана и однажды завел со Спантамано осторожный разговор о Бессе, у которого будто бы кто-то украл сумку с дорогими самоцветами.
Этот слюнявый человек своими ухватками, словечками и блудливыми глазами напоминал Оробу, И Спантамано сразу возненавидел Дейоку. Но согдийцу приходилось его терпеть. И не только из уважения к памяти Рехмира. Ведь не кто-нибудь другой, а Дейока приютил и обогрел бездомного потомка Сиавахша.
— Ай! Совсем забыл. — Дейока всплеснул руками и сладко улыбнулся Заре, сидящей по ту сторону костра. — Видел купцов из Хорезма. Говорят, Искендер назначил твоего отца сатрапом Согдианы.
Зара слабо вскрикнула. Спантамано отшатнулся и скривился от боли, словно его ударили бичом по лицу. Дейока заторопился и открыл полог.
— Ну, я пойду. Будет надо — позовите.
Он исчез. Но его тень как бы еще присутствовала в шатре, падая на двух людей, по-разному воспринявших принесенное им известие.
— Спанта! — Зара поднялась и подошла к мужу. На ней были меховые штаны и меховая куртка — обычный наряд массагеток зимой. Никто б не поверил, что еще недавно она считалась первой женщиной Согдианы. Ей пришлось бросить свои роскошные одежды, — они только помеха в этой стране изнуряюще знойных или обжигающе студеных ветров, колючих трав, ядовитых кустарников и сыпучего песка. Волосы она умащивала теперь не благоухающим розовым маслом, а кислым молоком, поэтому они потеряли пышность и аромат. Глаза слезились от едкого дыма очага. В кожу лица въелась копоть зимних костров. Руки огрубели от грязи и ледяной воды.
— Чего тебе? — холодно спросил Спантамано. С каждым днем росла между ними пропасть, — та, что была в Наутаке еще незаметной трещинкой. Трудно сказать, осталась ли у Зары хоть искра любви. Пожалуй, чувство ее превратилось в обычную привязанность женщины к мужу и хозяину. Но под действием воющего снаружи ветра и эта теплая росинка постепенно остывала и заметно превращалась в ледяной шарик. А Спантамано? Он убедился, что глаза жены проясняются тогда, когда дела у него идут хорошо, и тускнеют, когда дела идут плохо. Это открытие оскорбило самолюбивого потомка Сиавахша. Он хотел, чтобы Зара любила его — именно его, а не те блага, которые она от него получает. Супруги хмурились все чаще и чаще, разговаривали друг с другом все реже и реже.
— Слушай, Спанта! — Говоря, она не глядела на мужа. — Я знаю: мои слова не понравятся. Но… пусть! Все равно скажу! Мне все надоело. Пустыня. Грязные массагеты. Дырявый шатер. Горелое мясо… Все! Зара не привыкла к подобной жизни. Она хочет прежней… там, во дворце.
— Хм… — Потомок Сиавахша усмехнулся. — И Спантамано надоел?
— Не ты — упрямство твое. Посмотри сюда! Какой стала Зара? Тебе не жалко меня?
— И ты сюда посмотри! — воскликнул Спантамано раздраженно. — Разве мне легко? Еще хуже, чем тебе. Но я терплю, так как этого требует дело. Почему же ты не хочешь терпеть?
— Какое дело? — Зара повысила голос до визга. — Глупец! И этот несчастный бродяга мечтает о победе над войском Искендера! Ничего не выйдет у тебя. Говорю еще раз: иди, сдайся Зулькарнейну, пока не поздно! Неужели мне, дочери сатрапа, придется до конца своих дней скитаться в пустыне?
Женщина обхватила голову темными ладонями и, стиснув зубы, злыми глазами уставилась на огонь. Пустыня иссушила сердце Зары. Она не могла больше плакать.
— Ничего не выйдет? — переспросил Спантамано с горечью. — И так говорит самый дорогой для меня человек! Что же, если не выйдет? Ведь я останусь, как был Спантамано. Не все ли равно тебе, сатрап Спантамано или бродяга, раз он твой муж, а ты его жена? Если боги определят нам скитаться всю жизнь по пустыне, будем скитаться. Если боги дадут нам царство, будем царствовать. Сегодня мы ничто, завтра — все; но мужем и женой мы должны оставаться и сегодня и завтра — всегда.
Зара презрительно фыркнула. Спантамано безнадежно махнул рукой.
— Вижу: ты не образумишься. Знай одно — я не стану целовать Искендеру пятки, как твой отец. Никогда.
— Тут четыреста золотых, Тигран. Отправляйся вниз по Вахшу. Из Хорезма доберись до страны массагетов. Узнай, где скрывается проклятый Спантамано. На глаза ему не попадайся. Тайно передай этот свиток Заре. Понял ты меня?
— Да, Ороба.
Через месяц после этого короткого, но важного разговора в Красных Песках появился караван хорезмийских купцов. Под охраной наемных воинов он передвигался от кочевья к кочевью, и верблюды ревели под грузом, увеличивающимся на каждой остановке.
Между хорезмийцами находился человек, который охотно таскался среди массагетов и предлагал им такие безделицы, что их никто не покупал. Но торговец не огорчался. Шуба поверх короткой, туго перепоясанной куртки, широкие кожаные шаровары, высокие сапоги и трехрогая войлочная шапка придавали ему вид настоящего хорезмийца. И все же он не был жителем Хорезма. Он отличался от горбоносых, толстогубых купцов сухим лицом, светлыми глазами и длинной бородой, очень похожей на согдийскую.
Когда караван добрался до лагеря Дейоки, странный купец явился к молодому вождю и приветствовал его, как старого друга:
— Как дела, Дейока?
— Откуда тебе известно мое имя? — изумился массагет. Купец мог спросить его имя у хорезмийских торговцев, знавших почти всех старейшин этого края, или просто у любого кочевника, попавшегося на дороге, но Дейока об этом не догадался.
— Кому не известно имя такого богатого человека, как сын Рехмира? изумился и купец. При этих словах польщенный Дейока выпятил живот. — Ведь у тебя гостит Зара, дочь сатрапа Оробы? — продолжал незнакомец.
Дейока от неожиданности подскочил на месте.
— Кто тебе сказал? — Он замахал руками. — Нет! Никакой Зары не знаю…
— Ну не отказывайся! — купец усмехнулся. — От кого скрываешь? Она у тебя.
Купец говорил такие же слова каждому родовому старейшине. Но Дейока об этом и не подозревал. Он вообразил, будто гость и впрямь знает, что Зара нашла приют у него. Как быть?
— Ты не беспокойся. — Купец убедился, что попал в цель. — Я торговец из Согдианы. Когда мой караван отправлялся в Хорезм, отец Зары попросил меня передать ей весть о себе. Ну, как она — жива, здорова?
Массагет колебался. Признаться? А Спантамано? Потомок Сиавахша велел ему никому не открывать, где он прячется.
— Ну? — поощрял Дейоку купец. — У тебя она или нет? Говори правду. Ороба доверил мне сто золотых, чтоб я вручил их как дар тому человеку, который приютил его дитя…
И купец выложил перед ошеломленным Дейокой сто звонких сияющих монет. "Это золото по праву причитается мне, — соображал Дейока. — Приютил я Зару или нет? Приютил. Но Спантамано… А! Ведь купец о нем не спрашивает. Он спрашивает о Заре. Значит, ему нет никакого дела до Спантамано. Ничего плохого не будет". И Дейока, ослепленный сверканием золота, признался:
— Да, Зара среди нас.
И опять не подумал, что тому, кто ищет мужа, порою достаточно узнать, где находится жена.
— Благодарение тебе, — облегченно вздохнул купец. — Бери свое золото, а этот свиток передай Заре. Пусть напишет отцу хоть слово. Тогда Ороба уверится, что я честно выполнил поручение. А я пока погреюсь у костра.
— Хорошо. — Дейока трясущимися руками собрал золото. — Я приду сейчас.
Он спрятал сумку за пазуху и вышел. Как передать свиток Заре, чтоб не увидел Спантамано? Дейока вспомнил холодный взгляд согдийца и поежился. Казалось, в ушах массагета уже звучали грозные вопросы потомка Сиавахша: "Откуда? Почему? Зачем?" Но Дейока тревожился напрасно. Спантамано, по словам пенджикентцев, уехал охотиться на антилоп. Дейока обрадовался и поспешил к Заре.
— Опять купцы из Хорезма, — сказал массагет, присев у костра. Зара встрепенулась. Нет ли новостей?
— Ну?
— Привезли зерно, ткани, разные изделия. Меняют на шкуры. Шкур этой зимой у нас много. — Кочевник вздохнул. — Сколько скота погибло. У меня не осталось и четверти стада. Однако не об этом речь. Вот. — Дейока протянул Заре свиток, — тебе отец пишет. Купец передал.
Зара быстро выхватила свиток. "Цапнула, словно кошка мышку", — пришло в голову Дейоки. Женщина развернула свиток. Там было сказано: "Зара, уговори Спантамано, чтоб сдался. Не согласится — вернись. Ему уготован конец. Ороба…"
— Купец ждет. Начерти отцу хоть слово.
— Ладно! — Зара достала из костра уголек и начертила на куске белой, обработанной мелом кожи всего одно слово. Потом возвратила свиток Дейоке. — Уходи, пока Спантамано не появился.
— "Ладно", — прочитал купец, когда Дейока отдал ему свиток… Он был удовлетворен. — Что ж? Ладно так ладно! Прощай, добрый человек.
И Тигран удалился.
Охота была неудачной. Антилопы давно ушли на юг. Удалось загнать только двух тощих лисиц. Поэтому Спантамано вернулся в стойбище голодный и злой.
Едва он вошел и сел возле костра обогреться, как Зара, даже не предложив ему чашки горячей похлебки, выпрямилась и вызывающе произнесла:
— Спанта! Это наш последний разговор.
Такое начало удивило согдийца. Раскрыв рот, он молча ждал продолжения.
— Иди сдайся Искендеру.
— Или?..
— Или я уйду от тебя.
— Вот как. — Спантамано нахмурился. — Ты это твердо решила?
— Да!
— Значит, уйдешь?
— Уйду!
Спантамано помрачнел.
— Когда я был богат и был на высоте, ты не уходила от меня. Теперь, когда я беден и обесславлен, ты хочешь меня покинуть?
— Пусть даже так…
Спантамано прикусил губу, потом сказал:
— Ты вернешься к отцу… будешь валяться на мягких коврах… улыбаться безмозглым, но зато богатым бузурганам, будешь вместе со своим подлым отцом злословить обо мне, тогда как мне придется далеко от Мараканды бродить по диким тропам, не имея ни хлеба, ни пристанища?
— Пусть даже так.
Спантамано стиснул челюсти и заговорил сквозь зубы:
— Значит, те камни, что я отдал за тебя твоему отцу, дороже твоей душе, чем Спантамано?
— Пусть даже так.
Спантамано медленно поднялся. Лицо его стало белым как снег, которым наполовину занесло их шатер. Брови низко нависли над потемневшими глазами.
— Дочь Оробы! — прохрипел Спантамано. — Твой отец распускал слухи, будто я рву твои волосы. Да не будет это неправдой!..
Он метнулся к Заре, схватил ее за волосы и бросил женщину на землю. Он рычал. Его распаляла собственная жестокость. И он стал бить Зару кулаком, ногой, чем попало. Он испытывал наслаждение, нанося сокрушительные удары. Ярость увеличила силы во сто крат, и рука стала тяжелой, как молот. Вой Зары вырвался наружу. На шум прибежал Баро. Он кое-как оттащил озверевшего Спантамано от растерзанной женщины. Спантамано плюнул ей в окровавленное лицо и вышел вон из шатра.
Вечером он напился до синего огня и принялся бегать по лагерю, размахивая топором и выкрикивая проклятия. Он хулил доброго бога Охрамазду и возносил хвалу богу мрака Анхраману. Люди разбежались. Ему удалось зарубить лишь одну зазевавшуюся собаку. Затем он сбросил одежду и кинулся из стойбища в глубь пустыни. Холод подействовал на обезумевшего человека отрезвляюще, и подбежавшим Варахрану и Баро удалось закутать потомка великих царей в шубу и отвести в шатер пенджикентцев.
Теперь он молчал целыми днями и никуда не выходил. Если не давали вина, он хватался за нож. По его приказанию Дейока принес семена дикой конопли, и потомок Сиавахша пристрастился к курению. День и ночь утратили всякое значение. Перед мутным взором кружились, плясали, мелькали и пролетали молнией дикие видения. Чтобы отогнать их прочь, он опять и опять оглушал себя курением. Он опух и пожелтел. Грязные, нечесанные волосы клочьями свисали на дикие глаза. Иногда находило просветление. Тогда он сгорал от стыда. Он вспоминал побои, нанесенные Заре, и его терзало раскаяние. Он выл от отчаяния, как волк, упавший в яму, и снова прибегал к семенам конопли, чтобы забыться.
Наконец он жестоко заболел. Десять дней метался на шкуре оленя, хватался за голову, кричал. На одиннадцатый день он так ослаб, что не мог даже пошевелиться. Жрец Алингар не отходил от его постели и лечил повелителя настоем из целебных трав.
— Неужели я умру так рано? — шептал Спантамано сухими губами. Жрец отвечал заклинаниями.
Варахран и Баро на целых три дня исчезли куда-то и, вернувшись, сразу же явились к предводителю. Алингар как раз поил Спантамано жидкой мясной похлебкой. Сделав пять или шесть глотков, потомок Сиавахша отстранил чашку и устало опустился на шкуру. Варахран и Баро сидели у входа и не спускали с вождя суровых глаз. Спантамано удивлялся этим людям. Их редко покидало спокойствие.
— Ну, что скажете? — спросил он чуть слышным голосом.
— Нехорошо, — ответил Варахран.
— Плохо, — повторил Баро.
— Что нехорошо? — Спантамано вздохнул. — Что плохо?
— То, что ты делаешь.
— А что мне делать? — уныло возразил потомок Сиавахша. — Все рухнуло. Мечтам — конец. Вы этого не понимаете, так как ничего не потеряли. Попробуйте посидеть в моей шкуре хоть день, тогда узнаете, каково мне.
Чеканщик и пахарь помолчали, потом Варахран сердито сказал:
— Мы ничего не потеряли? А где мой отец? Он погиб у Зарафшана. Где мать, братья, сестры? Их убили юнаны. Где Согдиана? Она так же далека от нас, как и от тебя.
— И мой отец пропал, — добавил Баро. — И я не знаю, что делается дома. Но я не довожу себя до исступления, как потомок Сиавахша.
Спантамано медленно приподнялся на локте и уставился на двух товарищей. Как он забыл? Ведь у них тоже горе. Но почему они держатся так мужественно? Какая сила поддерживает их?
— Мы давно вместе, — пробормотал потомок Сиавахша, — но я… не понимаю вас. Неужели вы… так загрубели у плугов и наковален… что самые тяжкие утраты не задевают глубь ваших сердец?
Варахран и Баро переглянулись. Чеканщик опустил голову. Пахарь переменился в лице, сгорбился и задышал шумно, как бык, везущий громоздкую поклажу. И састар догадался: он жестоко обидел этих простых и отзывчивых людей.
Спантамано долго не произносил ни слова, потом оглядел себя всего, истерзанного и грязного, и сказал с горестной усмешкой:
— Я отпрыск священного рода… И я считал себя первым человеком Согдианы. Но теперь я вижу… (у меня хватит смелости сказать прямо) я вижу: Варахран и Баро, два безвестных бедняка, лучше, во много раз лучше меня. — Он закусил губу, вздохнул и поглядел на двух людей просветлевшими очами. — Скажите, люди… скажите мне, в чем ваша сила?
И столько было в его глазах душевной чистоты, а в голосе — покоряющей ясности, что Варахран и Баро встрепенулись. Жалко до слез этого несчастного бузургана! Они почувствовали к нему такую привязанность, какой не испытывали еще никогда. Несмотря ни на что, это добрый человек; им хотелось, чтобы он стряхнул со своей души оковы и снова обрел способность петь.
— В чем наша сила? — задумчиво переспросил Варахран. — Словесный узор мне дается трудней, чем узор на серебре… поэтому скажу коротко: мы дети чистого корня.
— Мы происходим от здорового начала, — пояснил Баро.
— Как? — Спантамано смутился. — Не понимаю.
— Ну, — Варахран замялся, подыскивая слово, — мы… росли на открытой земле, пили речную воду… нас ветер обвевал, понимаешь? А тебя отравил воздух дворцов. Поэтому ты рвешь на себе волосы из-за мелочей… тогда как мы их не замечаем.
— Не замечаете?
— Да. Мы видим главное.
— А что главное, по-вашему?
— Мир. Свобода. Хлеб.
— И ничего больше?
— Ничего.
— Не много.
— А чего еще надо?
— Как ты сказал? — Спантамано широко раскрыл глаза. — "А чего еще надо?"
— Да.
— "Мир, свобода, хлеб", — повторил изумленный Спантамано. Великое открытие! И хотя Спантамано понимал еще смутно, в чем оно состоит, у него радостно забилось сердце, — как у человека, который вот… вот сейчас вспомнит забытый им лучезарный сон. — И правда, — прошептал согдиец. Чего еще надо? — Ведь в этих трех словах: "мир, свобода, хлеб" — все! — Он грустно улыбнулся. — А мы, жалкие человечки, места не находим себе из-за всяких пустяков. Да, вы благородней и чище меня. Нам, поганым, никогда не дорасти до вас, великих в своей простоте.
Он безнадежно махнул рукой.
Варахран и Баро опять переглянулись, на этот раз удивленно, — вот уж не думал до сих пор ни тот ни другой, будто он велик и всякое такое…
— Ты не отчаивайся, — мягко сказал Баро. — Свет еще не погас для тебя.
Спантамано встрепенулся.
— Разве?
— Конечно! Ты не такой, как другие бузурганы. Я не знаю, почему. Видно, и впрямь ты потомок Сиавахша, и твое сердце — это сгусток солнечных лучей. Тебе надо просто очиститься от грязи… прилипшей к твоей душе, когда ты общался с такими, как Бесс и Ороба. Пусть алмаз покрывается пылью, он все равно остается алмазом. Оботри его — опять засверкает.
— Очиститься? — вскричал Спантамано. — Теперь, когда я уподобился дикой свинье, валяющейся в вонючей луже? Поздно!
— Не поздно, твердо заявил Варахран.
— Одевайся, — сказал Баро. — Пойдем!
— Куда?
— Там узнаешь.
Потомок Сиавахша опустил глаза, пожевал отросший ус, потом вдруг вскинул голову и спросил:
— Для чего все это?
— Что? — не понял Варахран.
— На что вам Спантамано?
— А-а. — Варахран сурово сдвинул брови. — Нам нужен вождь. Понятно?
Спантамано посмотрел на друзей и молча поднялся.
Они достигли заснеженных гор, возвышающихся на белой равнине. В лощине меж двух горбатых бугров, укрывшихся от ветра, приютилось глинобитное селение. Такие селения стояли кое-где в пустыне; в них массагеты проводили зиму.
— Тут живет Танаоксар, — пояснил чеканщик. — Говорят, ему двести лет.
— Танаоксар раскрывает рот лишь тогда, когда страну постигает великое бедствие и народу требуется совет мудрого старика, — добавил Баро.
— Примет ли он меня, если так? — усомнился потомок Сиавахша.
— Он ждет тебя, — коротко ответил Варахран. Видимо, он и Баро не напрасно пропадали целых три дня.
Селение представляло собой загон для скота, обнесенный толстой жилой стеной. Через отверстия в крыше стены вился дымок. Самый большой столб дыма поднимался над плоским строением, одиноко стоящим напротив узких ворот. То был храм огня. Здесь и жил Танаоксар, старейшина и верховный жрец захудалого кочевого рода.
Варахран сказал правду — тут давно ждали гостей. Массагеты в облезлых шкурах, не чинясь, открыли ворота. Под ногами людей скрипел мерзлый снег. Спантамано проводили до храма. Он вздохнул и вошел внутрь.
В святилище пылал огромный костер. У закопченных стен были сложены кучи хвороста — их запасли для поддержания неугасимого огня. Против входа, перед темной нишей, сидел на возвышении, закрыв глаза, выпрямив плечи, скрестив ноги и положив руки на острые колени, голый бронзовый идол. Отблески костра играли на выпуклостях изваяния и окрашивали в розовый цвет что-то белое, виднеющееся на его голове, груди и бедрах. Спантамано удивился присутствию идола в таком неподходящем месте. Согдийцы не держали в храмах огня изображений богов или живых существ. Впрочем, массагеты тоже поклоняясь огню, не признавали учения Заратуштры.
Но где же Танаоксар? И вдруг Спантамано услышал медлительный голос:
— Ты пришел, Спантамано?
Согдиец вздрогнул и обернулся. Никого! Только идол, безжизненный и равнодушный ко всему на свете… Но вот идол наклонился вперед и протянул прямо перед собой сухую темную руку. Спантамано увидел изможденное лицо, редкие седые волосы, падающие на плечи, белую серебристую бороду.
— Танаоксар!
Спантамано пал ниц перед возвышением. Танаоксар опустил руку на колено и вновь окаменел. Неужели это живой человек? Или Спантамано просто почудилось, что идол двигался? Но старик с усилием разлепил губы и сказал, неторопливо выбирая слова:
— Танаоксар не видит тебя, Спантамано. Он уже давно не видит того, что его окружает. Взор слепца обращен к прошлому. Перед ним пролетают тени минувшего… проходят люди, жившие много лет назад. А тебя, живущего сейчас, не видит дряхлый Танаоксар. Но зато он слышит твой голос, Спантамано. Слышит стук твоего сердца.
Старец умолк. Он долго-долго не раскрывал рта. И Спантамано показалось, будто Танаоксар заснул. Огорченный согдиец хотел уже уйти, но массагет заговорил опять:
— Скажи, человек, зачем ты явился ко мне?
Не утомят ли тебя мои слова, отец?
— Нет. Меня… уже ничего не утомляет. Рассказывай.
— Я страдаю, отец… — Потомок Сиавахша вздохнул; вздох его походил скорей на стон. — С детских лет я всегда к чему-то стремился. Искал богатства. Хотел славы. Жаждал женской ласки. И что же? Все оказалось пустым, как дым вот этого костра. Уже ничего не радует меня на земле. Чувствую, конец мой близок, и нет мне утешения, ибо я не знаю, для чего жил и для чего страдал. Скажи: есть ли на свете что-нибудь, что примирило бы человека с грядущим? Или человек самой судьбой обречен мучиться здесь и с мукой уходить туда, во тьму, кляня и жизнь и смерть?
Спантамано с тоской глядел на Танаоксара.
Массагет опять долго молчал, потом заговорил так же задумчиво, медленно и глухо, словно рассказывал древнее предание:
— Двести лет… Двести лет прошло с тех пор, как я родился от моей матери и от моего отца. Много видели за это время мои глаза. Но я… не помню, уже не помню всего. Все, что было мелко, то забыто. Но важное… оно держится в моей памяти и сейчас.
Массагет склонил голову и подпер подбородок руками.
— Вижу как сегодня… воинов персидского царя Дариавуша Первого, бредущих по нашей земле. Это было… сто девяносто лет назад. Я был тогда ребенком и еще не носил на груди родового знака. Персы убивали наших отцов. Продавали в рабство матерей. Разрушали жилища. Великое бедствие постигло страну массагетов. У нас не хватало воинской силы. И враги уже били в барабаны и пели песню победы…
Но вот нашелся человек, который решил принести себя в жертву ради спасения родного племени. То был простой пастух. Его звали Ширак. Он перебежал к персам и выдал себя за их друга. Он завел врага в пустыню, и войско Дариавуша пропало среди песчаных бугров. Ширака убили. Но массагет умер с легким сердцем. А почему? Потому, что он старался не ради себя. Он шел на гибель ради всех. Ширак погиб, зато его народ, благодаря мужеству пастуха, живет по своим законам и сейчас.
Ты слышишь, мой сын? Ради всех! А ты жил только для себя. Для себя хотел богатства. Для себя жаждал славы. Для себя искал радостей. Поэтому тебе и страшно перед концом, — ведь когда ты уйдешь туда, откуда нет возврата, и богатства, и слава, и любовь твоя развеются как дым. Не исчезает та слава, которую человек добыл, борясь не за свой живот, а за всех. Вот, прошло сто девяносто лет, а слава Ширака не померкла среди массагетов. И никогда не померкнет. А кто помнит имена кичливых и глупых людей, считавших себя лучшими на земле? Так забудется и твое имя, если не отдашь жизнь свою за народ.
— Я на стороне народа, — грустно сказал Спантамано, — однако душе моей от этого не легче.
— Ты на стороне народа? — Старец медленно покачал головой. — Послушай голос твоего существа и скажи: что у тебя на стороне народа — разум или сердце?
Спантамано поразился. Разум или сердце? Ему вспомнилась Мараканда. Войско распадается. Спантамано приходится выбирать между двумя Согдианами. И он выбирает Согдиану простых людей. Почему? Он видел тогда: за народом сила. Значит, разум… разум заставил его сделать этот шаг? А сердце? А сердце не болело за народ, оно болело за потомка Сиавахша. Спантамано растерялся… и ничего не сказал.
— Вот видишь? — усмехнулся Танаоксар, как бы читая в душе согдийца.
Спантамано слушал Танаоксара затаив дыхание; иногда оно прерывалось глубоким, судорожным вздохом, затем становилось тихим и послушным.
— Танаоксар знает: тебе трудно, — продолжал слепой. — Чем владел, того лишился. Во что верил, в том разуверился. Чего желал, того не добился. Знатные не поддержали тебя. Простые поддерживают, но плохо владеют оружием. Жена собирается тебя покинуть. Искендер Зулькарнейн не побежден. Так я говорю?
— Так, — прошептал согдиец.
— Ну и что же? — Голос Танаоксара окреп. — Зато ты положил начало славной войне против Искендера. Твое имя послужит путеводной звездой для грядущих поколений. Через год будет сто Спантамано. Через десять лет тысячи Спантамано. Через сто лет — десятки тысяч Спантамано! Из одного зерна, брошенного тобой в землю, вырастет много, без конца много зерен. И они тоже прорастут. Они тоже дадут новые зерна. И рано или поздно враг понесет заслуженную кару. Великие дела не свершаются сразу. Нападай! Сражайся! Когда нужно, отступай. И не забывай, во имя чего борешься.
Танаоксар замолчал, откинулся назад и прислонился к стене. Тысячи путаных мыслей пролетали в голове Спантамано, как стаи обгоняющих друг друга стрижей.
— Подбрось в костер толстых сухих ветвей, — приказал Танаоксар. Спантамано повиновался. В храме стало светло, как днем. Старик жестом показал согдийцу место у своих ног. — Лежи! Думай!..
Спантамано растянулся на ковре. Он думал до рассвета. Перед Спантамано развернулось победное шествие необозримых толп. Они шли огромным волнующимся скопищем откуда-то снизу, из холодной черной мглы, ровным шагом проходили мимо Спантамано и двигались куда-то вверх, к розовым вершинам, за которыми разливалось ослепительным морем радостное сияние. Несметные ряды высоких, плечистых мужчин и тонких женщин выступали из темноты, гордо откинув голову и протянув руки вперед, к свету, и растворялись наверху в сверкающих лучах. Их лица были суровы и спокойны, а поступь тверда и размашиста. Из-под их ног по временам вырывались какие-то мерзкие твари. Они злобно ощеряли свои пасти и с визгом пропадали в колеблющемся тумане. Иногда из рядов выходили какие-то бледные, жалкие существа; они отставали от неудержимого потока, садились у дороги и плакали. И гремел и разливался над миром чудесный гимн; голоса мужчин, женщин и детей сливались в захватывающем, крылатом напеве. Целую вечность мысленно глядел Спантамано на шествие, но ему не было конца.
Под утро он забылся в коротком сне и поднялся освеженный и удовлетворенный. Лицо его стало суровым и спокойным, как у тех людей, которых он увидел в ночных размышлениях. В сердце уже не было горечи. Он знал, для чего существует и ради чего умрет.
— Прощай, отец. — Спантамано поклонился Танаоксару до самой земли. Ты, слепой, открыл мне глаза. И пока они не закроются навсегда, я буду сражаться.
— Возьми и привяжи к своей пике, — сказал Танаоксар, доставая длинную прядь черных до блеска волос. — И за тобою пойдет каждый честный массагет. Это волосы Ширака.
С трепетом принял Спантамано дар старого Танаоксара.
— Живи долго, отец.
— Ступай, и да будет тебе благо.
Спантамано быстро вышел из храма и остолбенел. В глаза ударило солнце — не то, которое вот уже два месяца висело бледным пятном среди туч, а настоящее солнце юга. За одну ночь ветер переменился и теперь дул со стороны Марга — теплый, родной, веселый. Небо очистилось и сверкало прозрачной голубизной. Снег стал рыхлым и с хлюпаньем проваливался под ногами. След тотчас же наполнялся талой водой.
Наступила весна.
Спантамано, жрец Алингар, чеканщик Варахран, земледелец Баро и перс Датафарн ездили от табора к табору и собирали войско для нападения на Искендера.
— Массагеты! — кричал Спантамано, взмахивая пикой с волосами Ширака. — Враг оплевал землю Согдианы. Если вы не поможете нам сегодня, то Зулькарнейн придет сюда завтра. Точите кинжалы! Седлайте коней! За мной, массагеты! Победим или погибнем.
Обветренное, загорелое лицо. Смелые очи глядят на всех открыто и прямо. Рука твердо и властно сдерживает горячащегося коня. Когда звучный голос вождя гремел над притихшей толпой, Варахран бледнел, а Баро сдержанно улыбался. После очищения в храме Танаоксара молодой потомок Сиавахша преобразился. Он окреп и даже ростом, кажется, стал выше. Правда, в нем ничего не осталось от былой отчаянной веселости. Но зато Спантамано превратился в сурового, зоркого воина, уверенного в своей правоте и силе.
— Идите за мной, массагеты! — призывал Спантамано, и массагеты шли за неукротимым согдийцем, покидая у костров плачущих жен и детей.
Одних привлекала легкая добыча в стане македонцев, других сдвигал с места голод — всех баранов съели зимой. Однако тех, кто примыкал к Спантамано с чистым сердцем, было неизмеримо больше. "Если вы не поможете нам сегодня, Зулькарнейн придет сюда завтра", — эти слова заставляли задуматься самых черствых людей. Волосы Ширака, развевающиеся на конце пики, волновали массагетов и пробуждали в них отвагу. Отряд Спантамано рос день ото дня. Вождь послал Баро и сорок пенджикентцев по городам и селениям угнетенной, но не покорившейся Согдианы, чтобы народ ждал Спантамано и готовился к новому восстанию.
Согдиец не спал ночей, обдумывая поход на Мараканду. Он отдал последние камни за коней, оружие и снаряжение. Он отказался от всех удобств и запретил даже упоминать при нем о вине. Он удалил от себя Зару, и она прозябала в обозе под охраной жреца Алингара. Она для него больше не существовала. Днем и ночью, не щадя себя, носился Спантамано по пустыне на неутомимом скакуне, и люди с восхищением цокали языком:
— Леопард!
Они называли его так не только потому, что он одевался в шкуры пятнистого зверя. Он был смел и ловок, как леопард. Все свои помыслы отдал согдиец борьбе. В душе Спантамано, не переставая, гремел и разливался гимн солнцу, услышанный им под закопченным сводом храма Танаоксара.
