Часть четвертая
I
Был прекрасный майский вечер. Заходившее солнце золотило верхи отдаленных холмов. Поселянки гнали с полей стада свои и при звуке рожка, на котором наигрывал молодой пастух, дружно и весело пели: «Ты поди, моя коровушка, домой!»
На скамье под окнами опрятной и просторной избы сидел священник села Погорелова отец Павел. Вечерний ветер развевал его седые волосы. Перед ним на лугу играл мячом мальчик лет пяти в красной рубашке. Священник задумчиво смотрел на мальчика, и лицо его выражало тихое спокойное удовольствие.
Всадник, по-видимому приехавший издалека и остановивший перед священником свою лошадь, прервал его задумчивость.
— Нельзя ли, батюшка, мне переночевать у тебя? — спросил всадник, спрыгнув с лошади. — Лошадь моя очень устала, и я не надеюсь поспеть до ночи туда, куда еду.
— Милости просим, — отвечал гостеприимный старик.
Всадник, привязав лошадь к дереву, которое густыми ветвями закрывало дом священника, сел возле него на скамью.
— Издалека ли, добрый человек, и куда едешь? — спросил отец Павел.
— Еду я в поместье моей родственницы, с которой уже шесть лет не виделся;
— А как зовут тебя?
— Другому бы никому не сказал своего имени, а тебе скажу, батюшка. Я давно знаю тебя.
— Давно знаешь? — спросил священник, пристально вглядываясь в лицо незнакомца. — В самом деле, я-, кажется, видел тебя. Однако не помню, где. Не взыщи, память у меня уже не та, что в прежние годы.
— А помнишь ли, батюшка, как приезжал к тебе однажды стрелецкий пятисотенный и просил тебя обвенчать его ночью, без свидетелей?
— Да неужто это ты в самом деле? Быть не может!
В это время подошла к разговаривавшим пожилая женщина со смуглым лицом и, взглянув на приезжего, бросилась его обнимать, восклицая:
— Господи Боже мой! Да откуда ты взялся, мой дорогой племянник?
— А ты как попала сюда, тетушка? Я ехал к тебе в поместье.
— В поместье? — сказала, вздохнув, женщина. — Было оно у меня, да сплыло! И домик мой, который я сама построила, попал в недобрые руки. Что делать, видно Богу так было угодно.
— Как, разве ты продала свою деревню?
— Нет, племянничек, ни за что бы не продала. Выгнали взашей. Взвыла голосом да и пошла по миру. Если бы не укрыли нас со старухой, с нареченной твоей тещей, отец Павел — дай Господи ему много лет здравствовать! — так бы мы обе с голоду померли.
— Полно, Мавра Саввишна! — сказал священник. — Кто старое помянет, тому глаз вон.
— Нет, батюшка, воля твоя, пусть выколют мне хоть оба глаза, а я все-таки скажу, что ты добрый человек, настоящая душа христианская. Много натерпелась я горя без тебя, любезный племянничек! Вскоре после того, как ты от нас уехал, Милославский узнал, что невеста твоя жила у меня в доме. Прислал он тотчас за нею холопов, а как услышал, что Наталья Петровна пропала, так и велел меня выгнать, а поместье мое подарил, злодей, своему крестному сыну, площадному подьячему Лыскову, Долго мы с твоей нареченной тещей шатались по деревням, милостыню просили. Как бы не батюшка, так бы мы…
— Ну, полно, же, Мавра Саввишна! — прервал ее священник. — Хватит об этом.
Бурмистров, тронутый несчастьем тетки и оказанной ей помощью, хотел благодарить священника, но последний, желая перевести разговор на что-либо другое, спросил:
— А куда пошла наша старушка?
— Смирнова-то? В церковь, отец мой. Сегодня поминки Милославскому. По твоему совету мы каждый год ходим с ней вместе в храм Божий за его душу помолиться.
— Как, разве умер Милославский? — воскликнул Бурмистров.
— Умер, три года тому назад, — отвечал священник. — Боярин князь Голицын да начальник стрельцов Шакловитый мало-помалу вошли в такую милость у царевны Софьи Алексеевны, что Ивану Михайловичу пришлось уехать в свою подмосковную вотчину — она верст за пять отсюда — и жить там до самой своей кончины. Он призывал меня к себе, чтоб исповедать и приобщить его перед смертью. Но Господь не сподобил его покаяться и умереть по-христиански.
— Мы молились сегодня за его душу, помолись и ты, племянник, чтобы… Экий ты баловень, Ванюша, ведь прямехонько мне в лоб мячом попал!
— Играй, Ваня, осторожнее! — сказал священник мальчику в красной рубашке.
— Что это за дитя? — спросил Бурмистров.
— Он сиротинка, — отвечала Мавра Саввишна. — Отец Павел взял его к себе в дом вместо сына.
— Какая холодная роса поднимается! — сказал священник. — Не лучше ли нам в дом войти? Милости просим.
II
Бурмистров рассказал священнику, своей тетке и возвратившейся вскоре старухе Смирновой, что он более шести лет ездил по разным городам, напрасно старался заглушить свое горе и наконец не без труда решился побывать в тех местах, где был некогда счастлив.
— Мне бы легче было, — говорил он, — если бы Наталья умерла; тогда бы время могло постепенно утешить меня. Мысль, что потеря моя невозвратна, не допускала бы уже никогда в сердце мое надежды когда-нибудь снова быть счастливым и не возбуждала бы во мне желания освободить из рук неизвестного похитителя мою Наталью.
— Да, да, любезный племянник! — сказала Мавра Саввишна со вздохом. — До сих пор о ней ни слуху ни духу! Да и слава Богу!
— Как «слава Богу», тетушка?
— А вот, вишь ты, Милославский завещал кое-какие пожитки свои крестному сыну, этому мошеннику Лыскову, да и Наталью-то Петровну назначил ему же после своей смерти. Прежний мой крестьянин Сидоров приезжал прошлой осенью сюда и сказывал, что Лысков везде отыскивает твою невесту, что она, дескать, принадлежала его крестному батьке по старинному холопству, что он волен был ее кому хотел завещать и что Лысков норовит ее хоть на дне морском отыскать и на ней жениться.
— Так не Милославский ее похитил? — воскликнул Бурмистров.
— Какой Милославский! — отвечала Мавра Саввишна. — Если бы тогда попалась она в его руки, так уж давно была бы замужем за этим окаянным Лысковым и жила бы с ним, проклятым, в моем домике.
На другой же день Бурмистров сел на коня и поскакал в Ласточкино Гнездо. Отыскав Сидорова, начал он его снова расспрашивать о приметах похитителей Натальи, о месте, где он их подслушал, и об их разговоре. Ответы Сидорова были еще бестолковее, нежели прежде. Он прибавил только, что недавно, рано утром отправясь на охоту в Чертово Раздолье, видел там опять несколько человек в стрелецком платье, и среди них того самого, у которого при первой встрече в лесу заметил на щеке черную бородавку.
— Не заметил ли ты, куда он пошел из леса?
— Кажись, он пошел по тропинке в лес, а не из леса. Да здоров ли, Василий Петрович, Мавра Саввишна? Я уж давно в Погорелове-то не бывал. Чай, ты оттуда?
— Она велела тебе кланяться и попросить тебя, чтоб ты сослужил мне службу. Проводи меня к той тропинке, по которой стрелец в лес ушел.
— Нет, Василий Петрович, теперь я для отца родного в Чертово Раздолье не пойду. Взглянь-ка, ведь солнышко закатывается. Разве завтра утром…
— Я бы тебе дал рубль за работу.
— И десяти не возьму!
— Ну, нечего делать! Хоть завтра утром проводи меня да покажи тропинку.
— Хорошо. А на что тебе это? Ты этих бродяг искать хочешь? Вот и мой теперешний боярин, Сидор Терентьич, собирается также послоняться по лесу. Он ездил нарочно в Москву и просил своего милостивца, Шакловитого, чтобы прислать к нему десятка три стрельцов. У меня де в лесу завелись разбойники. Тот и обещал прислать. А ведь обманул его Сидор-то Терентьевич. Он хочет искать не разбойников, а Наталью Петровну. Не ехать ли вам в лес вместе, авось вы двое-то лучше дело сладите. Ты сыщешь этих бродяг, а он Наталью Петровну.
Заночевав в избе Сидорова, Бурмистров на рассвете оседлал лошадь и поспешил вместе с ним к Чертову Раздолью. Въехав в лес, они вскоре прискакали к оврагу, слезли с лошадей, перебрались на другую его сторону и увидели тропинку, которая, извиваясь между огромными соснами, терялась в глубине бора. Отдав Сидорову обещанный рубль, Василий накрепко наказал ему ни слова не говорить об их свидании и разговоре Лыскову и поскакал далее по тропинке. Сидоров, посмотрев ему вслед, махнул рукой, проворчал что-то сквозь зубы и, вскочив на свою клячу, отправился домой. Чем далее ехал Василий, тем лес становился мрачнее и гуще, а тропинка менее заметною. Часто густые ветви деревьев, наклонившиеся почти до земли, преграждали ему дорогу. Иногда он был вынужден слезать с лошади, брать ее за повода и пробираться через заросли. Долго углубляясь таким образом в лес, увидел он наконец довольно широкую просеку и, вдали покрытую лесом гору. Приблизясь к горе и поднявшись на нее, Василий влез на дерево и рассмотрел на вершине горы обширное деревянное здание, весьма странной наружности, обнесенное высокой земляной насыпью. Спустившись с дерева, сел он снова на свою лошадь и между мрачными соснами, окружавшими со всех сторон насыпь, объехал ее кругом и увидел запертые ворота. Он постучался.
— Кто там? — спросил за воротами грубый голос.
— Впусти меня! — сказал Василий. — Я заблудился в лесу.
Ворота отворились. Бурмистров въехал в них и едва успел слезть с лошади, как человек, впустивший его, опять запер ворота и, подбежав к лошади Василия, воткнул ей в грудь саблю. Бедное животное, обливаясь кровью, упало на землю.
— Что это значит? — воскликнул Бурмистров, выхватив свою саблю.
— Ничего! — ответил ему хладнокровно неизвестный. — Волей или неволей ты сюда попал, только должен будешь навсегда остаться; у нас такое правило. Да не горячись так, любезный, здесь народу-то много: быстро усмирят. Пойдем-ка лучше к нашему старшему. Да вот он никак и сам сюда идет.
Василий увидел приближавшегося к нему в черном кафтане человека; за ним следовала толпа людей, вооруженных ружьями и саблями. Всмотревшись в него, Бурмистров узнал бывшего сотника Титова полка Петра Андреева. Тот, вдруг остановись, начал креститься и, глядя на Василия, не верил, казалось, глазам своим.
— Что за чудо! — воскликнул сотник. — Не с того ли света пришел ты к нам, Василий Петрович? Разве тебе не отрубили голову?
— Ты видишь, что она у меня на плечах, — отвечал Бурмистров, пристально глядя на черную бородавку на щеке сотника и вспоминая рассказ Сидорова.
— Да какими судьбами ты сюда попал?
— Я рад где-нибудь преклонить голову. Ты ведь знаешь, что Милославский наговорил на меня Бог знает что царевне Софье Алексеевне и что она велела мне давным-давно голову отрубить. Я бежал из тюрьмы. Хованского и с тех пор все скрывался в этом лесу. Не дашь ли ты мне приют в твоем доме, Петр Архипович?
— Это не мой дом, а Божий. Все в него входящие из него уже не выходят.
— Я готов здесь на всю жизнь остаться!
— Искренно ли ты говоришь это?
— Ты знаешь, что я никогда не любил лукавить, я искренно рад, что нашел наконец себе убежище.
— Иван Борисович, — сказал сотник, обращаясь к стоявшему позади него пожилому человеку, бывшему пятидесятнику Титова полка, — отведи Василия Петровича в келью оглашенных и подготовь его.
Бурмистров, надеясь выведать что-нибудь у Андреева о судьбе своей Натальи, решился во всем ему повиноваться и беспрекословно последовал за пятидесятником.
Андреев, подозвав последнего к себе, шепнул ему что-то на ухо и ушел в небольшую избу, которая стояла близ ворот.
Пятидесятник ввел Бурмистрова в главное здание, которое стояло посреди, двора, спустился с ним в подполье и запер в небольшой горнице, освещенной одним окном с железной решеткой. Осмотрев горницу, в которой не было ничего, кроме деревянного стола и скамьи, покрытой войлоком, Василий вдруг заметил на стене несколько едва заметных слов, нацарапанных чем-то острым. Многие слова невозможно было разобрать, и он с трудом прочитал лишь следующее: «Лета 194-го месяца июля в 15-и день заблудился я в лесу и… во власть… долго принуждали… их ересь, но я… морили голодом… повесит… через час на смерть… священнический сын Иван Логинов».
Нужно ли говорить, какое впечатление произвела на Василия эта надпись, по-видимому, еще не замеченная Андреевым, который, похоже, один был грамотен из всех обитателей таинственного убежища?
Наступила ночь. Утомленный Бурмистров лег на скамью, но не мог заснуть до самого рассвета. Утром послышались ему в верхних горницах дома пение и какой-то шум. Вскоре опять все затихло, и Василий, как ни напрягал слух, не мог больше ничего услышать, кроме ветра, который однообразно свистел в вершинах старых сосен и елей.
III
Вскоре после солнечного восхода вошел в горницу бывший пятидесятник Титова полка Иван Горохов. После длинной речи, в которой он доказывал, что на земле нет уже нигде истинной церкви и что антихрист воцарился во всем русском царстве, Горохов спросил;
— Имеешь ли ты желание убелиться?
Бурмистров, хотя и не вполне понял этот вопрос, однако отвечал утвердительно, потому что не видел других способов спасения себя и своей невесты, которая, по догадкам его, могла находиться во власти Андреева.
Пятидесятник взял Василия за руку и сказал:
— Горе тебе, если притворяешься. Ужасная казнь постигнет тебя, если ты из любопытства или страха изъявил согласие сделаться сыном истинной церкви! Пророческая обедня изобличит твое лукавство.
После этого он вывел Василия из подполья и, взойдя вместе с ним по деревянной лестнице в верхние горницы дома, остановился перед небольшой дверью, которая была завешена черной тафтой.
— Отче Петр, — сказал пятидесятник, — я привел к двери истинной церкви оскверненного человека, желающего убедиться.
— Войдите! — ответил голос за дверью, и пятидесятник ввел Бурмистрова в церковь, наполненную сообщниками Андреева. Все стены этой церкви, от потолка до пола, были покрыты иконами. Перед каждой иконой горела восковая свеча. Нище не было заметно ни малейшего отверстия, через которое дневной свет проникал бы в церковь. Вместо алтаря устроено было возвышение, обитое холстом и расписанное в виде облака, а на возвышении стояла деревянная дверь, увешанная бисером, стеклянными обломками и другими блестящими вещами.
— Скоро начнется обедня, — сказал Андреев Бурмистрову. — Ты прежде должен покаяться. Встань на колени, наклони голову и ожидай, покуда священник не позовет тебя.
Бурмистров исполнил все, что было приказано.
Все бывшие в церкви запели:
Прииде последнее время,
Грядут грешники на суд,
Дела на раменах несут!
И глаголет им Судия:
Ой вы, рабушки рабы!
Аз возмогу вас простити,
И огонь вечный погасити.
Когда кончилось пение, Бурмистров услышал, что дверь, находившаяся на возвышении, отворилась, и чей-то нежный голос сказал:
— Иди ко мне!
Бурмистров встал… На возвышении, перед блестящей дверью, стояла в белой одежде, с венком из лесных цветов на голове и с распущенными по плечам волосами, Наталья. Радость и изумление потрясли его душу. Он долго не верил глазам своим. И бедная девушка, увидев жениха своего, едва не лишилась чувств. С трудом она взяла себя в руки и с сердечным трепетом подала знак Василию, чтобы он к ней приблизился.
— Поклянись священнику, что ты отрекаешься от прежнего твоего нечестия и всякой скверны, — сказал Андреев, — покайся ему во всех грехах твоих и скажи, что ты хочешь убелиться.
Все, стоявшие у возвышения, удалились, чтобы не слышать исповеди Бурмистрова. Подойдя к своей невесте, он встал перед ней на колени и тихо сказал:
— Наталья, милая Наталья, скажи, ради Бога, как попалась ты в этот вертеп изуверов? Научи меня, как спасти тебя?
— Да, спаси, спаси меня! — отвечала дрожащим голосом Наталья, — О, если бы ты знал, сколько я перенесла мучений от них.
— Научи меня, я на все готов.
— Отсюда невозможно убежать. Всякого беглеца они называют Иудой-предателем и вешают на осине.
— Скажи, что же нам делать? Неужели нет никаких способов побега?
— Никаких. Прошу тебя об, одном: беспрекословно повинуйся здешнему главе. За малейшее непослушание он сочтет тебя клятвопреступником и закоснелым противником истинной церкви. Пятеро несчастных уже случайно попали в его руки. Я убеждала их исполнять все его приказания, но они, считая меня сообщницей еретиков, не вняли убеждениям моим, с твердостью говорили, что они не изменят церкви православной, и все погибли.
— И я не изменю истинной церкви!
— От тебя еретики потребуют торжественной клятвы, что ты по собственной воле вступаешь в их сообщество и никогда им не изменишь.
— Я дам эту клятву и ее нарушу. Если бы безумный, бросаясь на меня с ножом, принудил меня произнести какую-нибудь нелепую клятву, неужели я должен был бы исполнить ее или упорством заставить его меня зарезать?
— Слова твои успокаивают мою совесть. Меня часто мучило раскаяние, что я, спасая жизнь свою, решила исполнять все нелепости, которые меня заставляли делать. Много раз решалась я неповиновением избавиться от мучительной жизни, но всегда ты приходил мне на ум. Ради тебя переносила я все мучения и дорожила жизнью.
— Милая Наталья! Сам Бог послал меня сюда! Положимся на Его милосердие. Я не вижу еще, как спасти тебя, но Он наставит меня.
— Пора уже кончить исповедь. Не забудь моей просьбы: исполнять все, что тебе скажут.
Наталья, положив руку на голову Бурмистрова, сказала:
— Буди убелен!
Андреев и сообщники его подошли к возвышению и начали целовать Бурмистрова.
— Поклянись, — сказал он Василию, — что ты добровольно вступаешь в число избранных сынов истинной церкви. Оборотись лицом к небесным вратам, подними правую руку с двуперстным знамением и повторяй, что я буду говорить. Никон, антихрист и сосуд сатанинский, бодай церковь рогами и уставы ее стирай! отрекаюсь тебе и клянусь соблюдать уставы истыя церкви; аще ли же нарушу клятву, да буду сожжен огнем, уготованным дьяволу.
По произнесении клятвы Андреев подвел Бурмистрова к двери, находившейся на возвышении, и сказал ему, чтобы он три раза перед нею повергся на землю. После этого все вышли из церкви, надели на себя белые саваны и взяли в руки зажженные свечи зеленого воска. Андреев, подавая саван Бурмистрову, приказал ему надеть его на себя и также взять свечу. Когда все возвратились в церковь, Наталья, в белой широкой одежде, с черным крестом на груди, подпоясанная кожаным поясом, на котором было начертано несколько славянских букв, вышла из небесных врат и стала посреди церкви. Андреев и все его сообщники окружили Наталью и начали бегать около нее, восклицая, чтобы на нее сошел дух пророчества.
Через некоторое время все остановились, и Андреев, встав перед Натальей на колени, спросил:
— Новый сын истинной церкви будет ли всегда ей верен?
— Будет, — отвечала Наталья.
— Нет ли у него в сердце какого-нибудь злого умысла против меня?
— Нет!
— Не грозит ли мне какая-нибудь опасность?
— Не грозит!
— Не буду ли я когда-нибудь схвачен слугами антихриста?
— Не будешь!
Таким образом все сообщники Андреева один за другим предлагали вопросы. Нелепость их часто затрудняла Наталью, однако она, по врожденной остроте ума, всегда находила точные ответы.
Наконец дошла очередь до Бурмистрова. Он встал на колени и спросил:
— Не смутит ли меня когда-нибудь враг человеческого рода, и не изменю ли я истинной церкви?
— Ты всегда будешь ей верен!
Андреев, услышав этот ответ, ласково взглянул на Бурмистрова.
Когда очередь спрашивать дошла опять до Андреева, то он спросил:
— Антихрист Никон давно уже пришел и умер: когда же будет кончина мира, и нынешние времена последние или еще не последние?
— Я скажу тебе это через три дня, — ответила Наталья, несколько затрудненная таким вопросом, и вышла из церкви. За ней вышли и остальные.
Наталья стала священником раскольников совершенно случайно. Андреев скрывался в лесу, чтобы возродить, как он считал, истинную церковь. Случайно Андреев увидел Наталью прогуливающейся на берегу озера и проследил до Ласточкиного Гнезда. А так как священником в церкви, которую он собирался воздвигнуть, должна была стать молодая девушка, то он и решил ее похитить. Как он это сделал — читатель уже знает.
Андреев, помня пророчество Натальи о Бурмистрове, начал обходиться с ним ласково и доверчиво, давал ему разные поручения и ходил однажды с ним вместе в лес на охоту, которая была главным способом пропитания членов воздвигнутой им церкви.
Вечером, накануне дня, назначенного Натальей для ответа на вопрос Андреева, он послал Василия в ее горницу, чтобы спросить, в какое время можно будет на другой день служить пророческую обедню? Бурмистров воспользовался случаем, чтобы поговорить с Натальей о побеге. Долго обсуждали они разные способы побега, отвергая один за другим, пока Василию не пришла в голову одна мысль…
Наталья назначила служить обедню за три часа до захода солнца. Бурмистров, сообщив об этом Андрееву, сказал, что священник повелевает весь завтрашний день всем, поститься и надеется ответить на предложенный ему великий вопрос в ту самую минуту, когда солнце закатится.
И Василий, и Наталья целую ночь не смыкали глаз, нетерпеливо ожидая рассвета. Наконец солнце появилось на востоке. Оба думали о том, что готовит им наступивший день: спасение или гибель?
За три часа до солнечного заката собрались все в церковь, одевшись в саваны и взяв в руки зеленые свечи. Когда Наталья встала посреди церкви, началось пение и беготня вокруг нее. Утомившись, несколько раз все останавливались и, отдохнув, снова начинали бегать. Поставленному на кровле дома часовому было приказано известить о минуте, когда солнце начнет закатываться. Все поглядывали на церковную дверь, не исключая Василия и Натальи, хотя они по другим причинам, нежели прочие, нетерпеливо ждали вестника. Наконец он вошел в церковь и сказал:
— Закатывается.
Любопытство еретиков достигло высшей степени. Они перестали бегать и, храня глубокое молчание, устремили взоры на Наталью.
— Я не в силах еще открыть вам великую тайну, которую вы желаете знать, — сказала Наталья торжественным голосом. — Повергнитесь все на землю и вознесите души ваши к небу. Изгоните из сердец все суетные помыслы. Да не смутит слуха вашего никакой земной Звук, и да не прельстят зрения никакие суетные призраки этого мира, ни камень, ни дерево, ни вода, ни свет, ни мрак; все земное заражено прикосновением слуг антихриста. Скоро услышите тайну тайн!
Все раскольники с благоговением легли на пол, лицом вниз, зажали уши и зажмурили глаза.
Бурмистров тихонько встал с пола и, взяв Наталью за руку, пошел из церкви. Бедная девушка едва дышала. Они подошли к двери. Василий начал ее медленно отворять, опасаясь, как бы она не заскрипела. Наконец они вышли из церкви, спустились с лестницы и, пройдя поспешно двор, приблизились к воротам. Они были заперты. Через высокую насыпь перелезть было невозможно, другого же выхода, по словам Натальи, не было. По ее совету Бурмистров вошел в избу привратника, стоявшую близ ворот, и начал искать в ней ключ. Осмотрев все уголки, он в недоумении остановился перед деревянным столом у окошка, не смея выйти к Наталье и сказать ей о безуспешности своих поисков. В эту минуту Наталья сама вошла в избу, держа ключ в руках.
— Он висел на верее, — сказала она шепотом.
Бурмистров осторожно отворил ворота и вывел невесту за насыпь. Оба перекрестились и поспешно начали спускаться с горы к просеке. Вскоре они достигли ее и побежали к тропинке.
Все это время раскольники, лежа на полу, с нетерпением ожидали повеления священника встать для провозглашения тайны. Так прошло около часа. Андреев, долго лежа на полу наравне с другими, наконец потерял терпение и решил тихонько взглянуть на Наталью. Увидев, что ее в церкви нет, он вскочил и закричал:
— Измена! Предательство!
Все раскольники, услышав его крик, вскочили. Вмиг выбежали они вслед за своим главой из церкви, переоделись в стрелецкие кафтаны, схватили сабли и пустились в погоню за беглецами.
Василий и Наталья, добежав до тропинки, поспешно шли по ней к выходу из леса. Видя утомление девушки, Бурмистров вынужден был идти потише и наконец остановиться, чтобы дать ей время отдохнуть. Едва переводя дыхание, она села на кочку, покрытую мхом. Вдруг позади них послышался отдаленный шум.
— Побежим, милая Наталья, за нами погоня! — воскликнул Бурмистров.
Они побежали. Бедная девушка вскоре потеряла последние силы. Схватив Василия за руку и прислонясь к плечу его, она сказала:
— Я не могу бежать далее!
Бурмистров схватил ее на руки и продолжил бег по тропинке. Наклонившиеся до земли ветви и широко раскинувшиеся кустарники часто его останавливали. Наконец, тропинка пресеклась оврагом, и оставалось уже не более версты до выхода из леса, который заметно поредел. Перебравшись через овраг, утомленный Бурмистров остановился для краткого отдыха и посадил Наталью на камень, лежавший между кустами. В это самое время раздался в отдалении голос: «Вон, вон они!» — и вскоре начали один за другим появляться из оврага бегущие толпой раскольники с поднятыми саблями.
Василий хотел снова взять Наталью на руки, но она, вскочив с камня, указала ему в ту сторону, куда им надо было бежать, и произнесла с отчаянием в голосе:
— Мы погибли!
Василий, взглянув туда, куда Наталья ему указывала, увидел Лыскова, ехавшего верхом им навстречу в сопровождении конного отряда стрельцов. Сидоров шел возле него, сняв шапку. Оружия у Бурмистрова не было, потому что он бежал с Натальей прямо из церкви. Деваться было некуда, Василий замер, не зная, на что решиться. А бегущие раскольники и Лысков были к нему все ближе и ближе. Последний, однако, был к нему вдвое ближе, нежели первые. Схватив толстый сук с земли, Василий решил защищать свою невесту до последнего.
— Обоих на осину! — кричал Андреев своим сообщникам. — Не уйдете, предатели! Бегите, друзья, бегите за мной скорее!
— Тропинка уже близко отсюда, барин, вон там, за оврагом, — говорил Сидоров Лыскову. — Я тебе покажу, куда ехать, а там и ступай все прямо… Господи, твоя воля! — воскликнул он в ужасе.
— Что с тобой, дурачина? — спросил Лысков, — Чего ты испугался?
Сидоров не мог ничего ответить от страха и, дрожа, указал на Василия и Наталью. Они стояли неподвижно. Белая одежда их освещена была вечерней зарей, алое сияние которой проникало сквозь ветви деревьев и кустарников.
— Что за дьявольщина! — воскликнул Лысков, несколько испугавшись и всматриваясь в двух человек. — Они как будто бы в саванах! Это какие-то плутни! За мной, ребята! Схватим этих мошенников!
Он поехал со стрельцами вперед, а Сидоров пустился бежать из леса с такой быстротой, что и гончая собака едва ли бы перегнала его. Прибежав в Ласточкино Гнездо, объявил он там крестьянам, что господин их встретил в лесу двух мертвецов и хотел было бежать, но тут они его, по дьявольскому наваждению, потянули к себе со всеми стрельцами.
Подскакав на близкое расстояние к Бурмистрову, Лысков закричал:
— Кто вы? Отдайтесь нам в руки, а не то я велю изрубить вас.
— Прежде размозжу я тебе голову, а потом сдамся! — отвечал Бурмистров.
Лысков, услышав знакомый голос и всмотревшись в лицо Василия, содрогнулся и от ужаса выпустил из рук повода своей лошади. Он был уверен, что Василию давно уже отрубили голову, и никак не ожидал увидеть его в саване посреди леса. Наталью, вероятно, он не узнал или счел ее за привидение.
— Что же ты медлишь? — закричал Бурмистров. — Нападай на меня, если смеешь!
Лысков дрожащей рукой начал искать повисшие повода, чтобы ускакать из леса без оглядки. Лошадь, приметив, что седок на ней ворочается, и ожидая удара поводом, подвинулась еще ближе к Бурмистрову. Стрельцы остались на прежнем месте, в некотором отдалении, и, ожидая приказаний, смотрели со страхом и изумлением на происходившее. Бурмистров заметил ужас Лыскова и тотчас понял причину его. В голове его блеснула счастливая мысль.
— Час твой настал, злодей! — закричал он торжественным голосом, бросив на землю толстый сук, который держал в руке. — Никто на свете не спасет тебя! Иди за мной!
Лысков, обеспамятев от страха, спустился с лошади и повалился на землю перед Бурмистровым.
— Позволю тебе жить на этом свете еще пять лет, если ты сделаешь хоть одно доброе дело, — продолжил Бурмистров, — Схвати этих разбойников, которые бегут сюда, и предай их в руки правосудия.
Лысков вскочил с земли, сел на лошадь, махнул стрельцам и пустился с ними навстречу раскольникам.
Началась упорная драка. Долго раздавались удары сабель и крики сражающихся; долго ни та, ни другая сторона не уступала. Наконец раскольники побежали, и Лысков со стрельцами пустился их преследовать. Тем временем Василий и Наталья, выбежав из леса, пошли в Ласточкино Гнездо. Заря уже угасла на западе. Бурмистров решил идти в избу Сидорова, выпросить у него телегу, и немедленно ехать с Натальей в село Погорелово, покуда Лысков не воротился еще в деревню, где почти все жители уже спали.
— Кто там? — закричал Сидоров, услышав стук у дверей своей избы.
— Впусти меня скорее! — сказал Бурмистров.
— Ах, это никак ты, Василий Петрович. Слава тебе Господи, видно, ты цел воротился из леса.
Сидоров, отворив дверь и увидев наряд Василия и Натальи, отскочил от них аршина на три и прижался к стене.
— Что ты, что ты, брат! — сказал Василий, входя с Натальей в избу. — Ты, верно, подумал, что к тебе мертвецы в гости пришли? Не бойся, мы тебе ничего не сделаем. Заложи-ка поскорее телегу да ссуди меня каким-нибудь кафтаном и шапкой, а для Натальи Петровны достань где-нибудь сарафан и повязку. Мы теперь же уедем в Погорелово. Приезжай завтра туда за своим платьем. Да нельзя ли, братец, все это сделать попроворнее? Я тебе завтра дам три серебряных рубля за хлопоты. Только смотри: ни слова не говори Лыскову.
— Да ты никак и впрямь не мертвец! — сказал Сидоров, все еще посматривая с недоверчивостью и страхом то на Василия, то на его невесту. — Да кто вас угораздил этак нарядиться? Святки, что ли, справляете? Раненько что-то…
— Однако, братец, нельзя ли поскорее? — сказал Василий. — Нам дожидаться некогда. Да одолжи мне, кстати, до завтра свое ружье.
— Сейчас, сейчас, Василий Петрович. Все мигом будет готово!
Сидоров проворно заложил лошадь в телегу, сбегал к замужней сестре своей за сарафаном и повязкой, вытащил из сундука свой праздничный кафтан и шапку, достал из чулана ружье с сумкой и отдал все Бурмистрову.
Когда Василий и Наталья, переодевшись, сели уже в телегу, Сидоров Сказал:
— А кто же будет лошаденкой-то править? Разве мне самому, Василий Петрович, вас прокатить!
Без шапки сел он на облучок телеги, взял вожжи, приосанился, ударил лошадь плетью и поскакал по дороге к Погорелову, присвистывая и крича:
— Ну, родимая, не выдай! Знатно скачет, только держись.
Еще прежде полуночи он приехал в Погорелово. Нужно ли описывать радость Натальиной матери, которая так неожиданно увидела дочь свою после долгой разлуки? Отец Павел не мог удержаться от слез, глядя на обрадованную старуху и на восторг дочери. Мавра Саввишна, вскочив со сна, второпях надела на себя вместо сарафана подрясник отца Павла и выбежала здороваться с нежданными гостями, а потом от восхищения пустилась плясать, несмотря на свою одежду.
— Мавра Саввишна, — сказал, улыбнувшись, отец Павел, — погляди на себя: ты, кажется, мой подрясник надела. Полно плясать-то!
— Ничего, батюшка, от такой радости не грех и в подряснике поплясать — прости, Господи, мое согрешение!
Сидоров, которому Мавра Саввишна после пляски поднесла стакан настойки, остался ночевать в доме отца Павла и, получив свое платье, ружье и обещанную награду, на другой день возвратился в Ласточкино Гнездо в полной уверенности, что барина его, Лыскова, утащили мертвецы в преисподнюю и что никто не спросит его, куда он и с кем ночью ездил.
IV
Было около полудня, когда Сидоров подъехал к своей избе. На беду его, Лысков сидел на скамье перед своим домом, под тенью березы, отдыхая после вчерашней безуспешной погони за раскольниками и ломая голову над встречей его в лесу с Бурмистровым. Увидев Сидорова, махнул он ему рукою. Впустив лошадь с телегой во двор, бедняга почувствовал холод и жар в руках и ногах от страха и побежал к своему барину.
— Куда ты ездил, мошенник?
— А в лес за дровами, батюшка.
— Неужто ты шатался целую ночь напролет по лесу, а? Говори же, разбойник! Ты и днем боишься в лес ходить!
— Виноват, батюшка!
— Так куда же ты ездил? Федька, палок!
— Взмилуйся, отец родной, Сидор Терентьич, за что?
— Я тебе покажу, за что. Катай его! — закричал Лысков своему холопу Федьке, главная обязанность которого состояла в том, чтобы иметь всегда запас палок и колотить без пощады всякого, кого барин прикажет.
Сидоров повалился в ноги Лыскову и признался, что он ездил в село Погорелово.
— В Погорелово? А зачем? Небось к прежней помещице? Ах ты, бездельник! Она-то вас и избаловала! Федька, принимайся за дело!
— Помилуй, Сидор Терентьич! — продолжал Сидоров, кланяясь в ноги Лыскову. — Я не к помещице ездил.
— Так к черту, что ли, мошенник? Говори мне всю правду, не то до полусмерти велю колотить.
— Скажу, батюшка, всю правду-истину! Лаптишки у меня больно изорвались, так я и собрался в Погорелово за покупкой. Там кума моя, Василиса, знатные лапти плетет.
— Да что ты, бездельник, меня обманываешь?! Понадобились лапти, так ночью за двадцать верст за ними поехал? Ах ты, разбойник! До смерти прибью, если не скажешь правды. Привяжи его к этой березе, Федька, да принеси палки потолще. Я из тебя выбью правду!
Холоп потащил беднягу к березе.
— Скажу, Сидор Терентьич, все скажу, только помилуй! — закричал крестьянин, вырвавшись из рук холопа и снова упавши в ноги Лыскову. — Я отвез в Погорелово Василия Петровича с Натальей Петровной.
Лысков, несмотря на свое изумление, схватил палку и собственноручно излил гнев свой на бедного крестьянина. Потом велел оседлать свою лошадь и, взяв с собой Сидорова и еще четырех крестьян, вооруженных ружьями, поехал немедленно в Погорелово, чтобы отнять у Бурмистрова Наталью.
Приехав в село, он остановился у дома священника, зная, что у него живет тетка Бурмистрова, и потому полагая, что Наталье более негде быть, как здесь.
Лысков вошел прямо в горницу. Мавра Саввишна ахнула, старуха Смирнова заплакала, Наталья, побледнев, бросилась на шею матери, а отец Павел, не зная Лыскова, смотрел на всех в недоумении. Бурмистрова не было в горнице.
— Ну, голубушка, теперь не уйдешь от меня! Изволь-ка собираться проворнее. Простись с родительницей да поедем.
— Прежде умру! — отвечала Наталья, рыдая и обнимая мать свою.
— Вот пустяки какие! Есть от чего умирать! Да тебе, моя красоточка, будет у меня не житье, а масленица. Эй, Ванька, Гришка, подите все сюда: тащите ее в телегу!
— Хоть я не знаю твоей милости, — сказал отец Павел, с изумлением и негодованием смотревший на Лыскова, — однако, как хозяин этого дома, кажется, могу спросить: по какому праву разлучаешь ты мать с дочерью?
— Ха, ха, ха! По какому праву! Она моя холопка, вот и все тут. Ну, поворачивайтесь!
— Это что? — воскликнул Бурмистров, входя в горницу, — Прочь, бездельники! Вон отсюда!
Крестьяне, испуганные грозным голосом Бурмистрова, отошли от Натальи.
— Не лучше ли тебе идти вон? — сказал Лысков. — Я сегодня же донесу царевне Софье Алексеевне, что ты живехонек. Она ведь голову велела тебе отрубить.
— Доноси кому хочешь, только убирайся вон! — закричал Василий.
— Да как ты смеешь отбивать у меня мою холопку? Ты думаешь, что я тебя испугался? Только меня тронь, так я стрелять велю! Хватайте его, ребята, вяжите! У него сабли нет, чего вы трусите? Хватай его, Ванька!
— Как, это ты, Сидоров, на меня нападаешь? Ну, ну, смелее! Попробуй схватить меня!
— Да что ж, Василий Петрович, делать, воля господская: велят, так и на отца родного кинешься!
— Полно, Сидоров, отпусти-ка лучше мою руку; ведь я посильнее тебя. Мне не хочется с тобой драться.
— Мошенник ты, Ванюха! — закричала Мавра Саввишна, — Забыл мою хлеб-соль?!
Бурмистров между тем схватил ружье Сидорова. Последний притворился, будто старается удержать ружье всеми силами, и тихо шептал Бурмистрову:
— Дай мне тычка, а ружье-то отними!
Другие крестьяне хотели броситься к Сидорову на помощь, но отец Павел остановил их, закричав:
— Грешно, дети, грешно пятерым нападать на одного!
Бурмистров для вида толкнул своего противника и вырвал у него ружье.
— Ой, мои батюшки! — закричал Сидоров, упав на пол. — Экий медведь какой, никак мне ребро переломил!
Лысков задрожал от злости и закричал крестьянам:
— Стреляйте! Я ответчик!
Крестьяне, исполняя приказ господина, прицелились в Бурмистрова.
— Застрелите, дети, тогда и меня! — сказал отец Павел, встав возле Василия.
Все ружья опустились.
Бурмистров, прицелясь в Лыскова, сказал:
— Ты хотел меня застрелить, как разбойник, а против разбойников, по закону, позволено защищаться. Сейчас уйди отсюда, а не то выстрелю.
— Хорошо! — воскликнул Лысков, задыхаясь от злобы. — Я уйду, только сегодня же пошлю челобитную к царевне Софье Алексеевне.
— Да уж поздно, хамово поколение, поздно, семя крапивное! — закричала Мавра Саввишна, которая вместе со старухой Смирновой старалась привести в чувство упавшую в обморок Наталью. — Я уже с племянником сама написала на тебя сегодня челобитную батюшке царю Петру Алексеевичу!
— Очень рад, — сказал Лысков. — Пусть нас царь рассудит.
— Племянник-то мне растолковал, что ты в моем поместье не владелец и что Ласточкино Гнездо мое!
— Не рассказывай всего этому плуту, тетушка. Убирайся вон! Чего ты еще дожидаешься?
— Уйду, сейчас уйду, дай только слово сказать. Ты ведь, святой отец, хозяин этого дома. Если укрываешь у себя мою холопку, так и отвечать должен за нее, если она убежит. Тогда я за тебя примусь. Не забудь этого. Прощай! Авось скоро увидимся. Пойдемте, мошенники! — закричал Лысков крестьянам. — Я с вами дома разделаюсь! Пятеро не могли с одним сладить!
— Если хочешь, тетушка, то прикажи твоим крестьянам остаться здесь, — сказал Василий. — Лысков не помещик их; он завладел твоим имением не по закону, а самовольно. Ты — настоящая помещица.
— Коли так, — воскликнула Мавра Саввишна, посадив пришедшую в чувство Наталью на скамью, — то я вам всем приказываю не уходить отсюда!
— Слушаем, матушка! — сказали в один голос обрадованные крестьяне.
— Кормилица ты наша! — прибавил Сидоров; бросаясь к Мавре Саввишне. — Дай поцеловать твою ручку! Опять ты наша госпожа! Слава тебе, Господи!
— Врешь ты, разбойник! — закричал Лысков. — Я ваш господин! Осмельтесь не пойти со мною: до полусмерти всех велю батогами запороть.
— Не прикажешь ли, матушка Мавра Саввишна, самого его образумить и проводить отсюда? — спросил Сидоров, сжав кулаки.
— Вон его толкай, Ванюха! — закричала Мавра Саввишна. — Живет, мошенник, в моем доме да еще над моими крестьянами смеет издеваться! Вон его!
— Ребята, не отставай! — закричал Сидоров, выталкивая Лыскова в шею из горницы. — Проводим его милость за ворота, ведь госпожа приказала!
— Прибавь ему, Ванюха, прибавь! — кричала Мавра Саввишна.
Крестьяне, вытолкав Лыскова за ворота, возвратились в горницу и спросили помещицу: что им еще делать?
— Пусть они покуда останутся у меня в доме, — сказал отец Павел, — да не велишь ли им, Мавра Саввишна, помочь моей работнице? Она пошла в огород грядки полоть.
— Слышите, ребята? Ступайте грядки полоть да смотрите: не пускайте козла в огород. Если Лысков сюда воротится, так опять его в шею!
— Слушаемся, матушка! — сказали крестьяне и вышли из горницы.
— Ну, племянник, — сказала Мавра Саввишна, — потешили мы себя: вытолкали мошенника. Только что-то будет с нами? Ведь разбойник на всех нас нажалуется царевне Софье Алексеевне!
— Пусть его жалуется. Твоя челобитная прежде придет к царю Петру Алексеевичу.
— Разве он за нас заступится, а не то — беда: все пропадем!
— И, полно, тетушка! Правому нечего бояться. Я теперь же поеду в село Преображенское и ударю челом царю.
— Да, да, поезжай скорее, пока нас всех еще не перехватали да не заковали.
V
Солнце поднялось уже до половины из-за отдаленного бора, когда Бурмистров подъехал к Преображенскому с челобитной своей тетки. При въезде в село он услышал оклик часового: «Кто идет?» — и остановил свою лошадь.
— Здесь ли его царское величество? — спросил Бурмистров.
— Его царское величество в Москве, — ответил часовой.
— Как? Мне сказали, что царь Петр Алексеевич здесь, в Преображенском.
— Говорят тебе, что царя здесь нет. Посторонись, посторонись! Прапорщик идет: надобно честь отдать.
Бурмистров увидел приближавшихся к нему двух офицеров. Один из них был лет семнадцати, высокого роста, с открытым лицом, пышущим силой и здоровьем. Другой был человек тоже высокого роста, лет тридцати пяти, привлекательного вида и с благородною поступью. Оба разговаривали по-голландски.
Бурмистров, соскочив с лошади и сняв шапку, приблизился к молодому офицеру, опустился перед ним на колени и подал ему челобитную.
Офицер, взяв бумагу, спросил:
— Кто ты такой?
— Я бывший пятисотенный Сухаревского стрелецкого полка, Василий Бурмистров.
— Бурмистров?.. Про тебя мне, как помнится, говорила что-то матушка. Не ты ли удержал свой полк от бунта?
— Я исполнил свой долг, государь!
— Встань! Обними меня! Тебе неприлично стоять передо мной на коленях: я прапорщик, а ты пятисотенный.
Бурмистров, встав, почтительно приблизился к царю, который обнял его и поцеловал в лоб.
— Вот, любезный Франц, — сказал монарх, обращаясь к полковнику Лефорту и потрепав Бурмистрова по плечу, — верный слуга мой, даром что стрелец. А где теперь полк твой?
— Не знаю, государь. Я вышел давно уже в отставку.
— Почему?
Бурмистров рассказал все, что с ним было. Царь несколько раз не мог удержать своего негодования, топал ногой и хмурил брови, внимательно слушая Василия.
— Отчего Милославский так взъелся на тебя? Что-нибудь произошло между вами?
Бурмистров, зная, что Петр столь же любил правду и откровенность, сколь ненавидел ложь и скрытность, объяснил государю, чем навлек он на себя несчастья.
— Так вот дело в чем!.. А где теперь твоя невеста?
— Неподалеку от Москвы, в селе Погорелове. Тамошний священник приютил ее вместе с ее матерью и моей теткой, которая лишена противозаконно своего небольшого поместья. Ее челобитная и головы наши в твоих руках, государь! Заступись за нас! Без твоей защиты мы все погибнем.
Бурмистров снова опустился на колени перед Петром.
— Встань, встань, говорю я тебе!
Прочитав челобитную, Петр воскликнул:
— Так этот Лысков отнял имение у твоей тетки да еще и невесту у тебя отнять хочет? Не бывать этому!
— Они поехали в Москву на меня жаловаться.
— Кому жаловаться?
Бурмистров смутился, не смея произнести имени царевны Софьи.
— Что ж ты не отвечаешь? Кому хотел он жаловаться? Сестре моей, что ли?
— Он угрожал, что добьется исполнения приговора по старому докладу покойного боярина Милославского.
— То есть что сестра моя велит этот приговор исполнить? Говори прямо, смелее! Я люблю правду!
— Он надеется на помощь главного стрелецкого начальника, окольничего Шакловитого.
— Пускай надеется! — воскликнул Петр, топнув ногой. — Будь покоен: я твой защитник! Иди за мной.
Бурмистров, взяв свою лошадь под уздцы, последовал за царем и Лефортом. Вскоре вышли они из села в поле, где Преображенские и Семеновские потешные, в ожидании прибытия царя, стояли уже под ружьем.
— Начни, полковник, ученье, и где стать мне прикажешь? — спросил Петр Лефорта.
— У первой Преображенской роты.
— А ты, пятисотенный, — сказал Петр Бурмистрову, — останься на этом месте да посмотри на ученье моих преображенцев и семеновцев. Это не то, что стрельцы.
Царь, положив в карман челобитную, которую держал в руке, вынул шпагу и стал на указанное место.
По окончании ученья, Петр подошел к Лефорту и пожал ему руку.
— Ну, что? — спросил государь, обратясь к Бурмистрову. — Каково мои потешные маршируют и стреляют? Они успеют три раза залпом выстрелить, покуда стрельцы ружья заряжают! А за все спасибо тебе, любезный Франц! Обними меня!
После этого царь вдруг спросил Бурмистрова:
— Где же была до сих пор твоя невеста? Ты ведь говорил, что Милославский завещал ее Лыскову. Почему же этот плут только теперь вздумал ее у тебя отнимать?
Бурмистров рассказал, как он освободил ее из рук раскольников.
— Что же ты мне давеча этого не сказал?
— Я думал, что это не стоит внимания твоего царского величества.
— Не хорошо, пятисотенный, от меня не должно ничего скрывать. Царю все знать нужно. — По кратком размышлении Петр продолжил: — Я велю дать тебе охранную грамоту. Посмотрим, кто осмелится тронуть тебя или твою невесту. Лыскову прикажу я возвратить немедленно поместье твоей тетки и заплатить ей сто рублей убытков, чтобы он вперед не обижал честных людей… Справедливо ли написана челобитная твоей тетки?
— За справедливость челобитной ручаюсь я моей головой, государь.
— Не забудь слов твоих и помни, кому они сказаны… Полагаясь на жалобу одной стороны, я никогда не действую; но для тебя отступаю от своего правила, потому что тебе верю и потому что дела поправить уже будет нельзя, когда отрубят тебе голову… Ну, слушай же еще: я дам тебе роту моих потешных. Исполни прежде все то, что будет написано в грамоте, а потом иди с ротой, схвати всех раскольников, у которых была твоя невеста, и приведи их в Москву, на Патриарший двор. Я напишу о них святейшему патриарху. Которую роту, полковник, можно будет с ним послать? — спросил Петр Лефорта.
— Я думаю, что лучше выбрать охотников.
— Хорошо! Объяви, в чем состоит поручение, и вызови охотников.
Лефорт, подозвав к себе всех офицеров, передал им приказание царя. Офицеры, возвратясь на места свои, объявили приказ полковника солдатам.
— Ну, кто охотники? — закричал Лефорт. — Выступите из ряда!
Весь длинный строй потешных двинулся вперед.
— Ого! — воскликнул государь. — Все охотники! Похвально, ребята! Но всех вас много для этого похода; пусть идет третья рота. Смотри, пятисотенный, я поручаю эту роту тебе. Да не переучи ее по-своему. Не отправить ли с тобой офицера? Нет, только будете мешать друг другу да и солдат с толку собьете. Следуй за мной: я дам тебе грамоту.
Петр, сопровождаемый Лефортом и Бурмистровым, при громком звуке барабанов, пошел к селу. Через несколько часов Бурмистров с ротой потешных спешил уже к селу Погорелову.
В грамоте, данной ему государем, было сказано, что тот, кто убьет Бурмистрова, будет наказан смертью и заплатит семь тысяч рублей. В конце было прибавлено, что кабала, написанная на Наталью, уничтожается, что Ласточкино Гнездо возвращается прежней помещице и что завладевший этой деревней подьячий Лысков обязан ей заплатить сто рублей; если же считает себя правым, то пусть явится немедленно в Преображенское с доказательствами необоснованности принесенной на него Бурмистровым жалобы и челобитной тетки последнего.
VI
Через несколько дней Бурмистров был уже в Погорелове. Назначив одни сутки солдатам для отдыха и разместив их по крестьянским избам, он пошел к дому отца Павла.
— Ну что, племянник, — воскликнула Мавра Саввишна, — подал ли ты мою челобитную батюшке царю Петру Алексеевичу?
— Подал, но еще не знаю, чем дело кончится, — ответил Василий. Он хотел не сразу объявить тетке о царском решении, чтобы более ее обрадовать.
Мавра Саввишна тяжело вздохнула. Отец Павел начал ее утешать. Вскоре вошли в горницу Наталья со своею матерью. Обе начали расспрашивать Василия о результатах его поездки в Преображенское, но он не успел еще им ответить, как под окнами дома раздался конский топот, и Мавра Саввишна, взглянув в окно, закричала:
— Ну, пропали мы!
— Что такое, тетушка? — спросил Бурмистров.
— Мошенник Лысков приехал, и с ним отряд на конях! Ох, мои батюшки, пропали наши головушки!
— Ничего, тетушка, будь спокойна!
— Желаю здравия! — сказал Лысков, входя в горницу со злобной улыбкой на лице. — Я говорил вам в прошлый раз, что мы скоро опять увидимся. Вот я и приехал, да еще и не один: со мной тридцать конных стрельцов. Эй, войдите сюда! — закричал он, повернувшись к двери.
Вошли шесть стрельцов с обнаженными саблями.
— Схватите этого молодца, — сказал он им, указывая на Бурмистрова, — свяжите и отвезите в Москву к благодетелю моему, а вашему главному начальнику!
— Постойте, ребята! — сказал спокойно Василий подошедшим к нему стрельцам. — Еще успеете взять и связать меня, я никуда не уйду. По чьему приказу, — спросил он Лыскова, — хочешь ты отослать меня в Москву?
— Да вот прочти эту бумагу; увидишь, кто приказал схватить тебя.
Василий, взяв протянутую ему бумагу, начал ее читать, а Лысков повернулся к Наталье и сказал:
— А ты, моя холопочка, собирайся проворнее. Поедешь со мной.
Наталья посмотрела на него с презрением и, обняв свою мать, заплакала. В это время вошел в горницу Сидоров с вязанкой дров для печи. Увидев Лыскова со стрельцами, он от страха уронил дрова на пол и, всплеснув руками, застыл у двери.
— Не плачь, милая Наталья, успокойся! — сказал Бурмистров. — Тебя Лысков не увезет отсюда и меня не отправит в Москву: эта бумага ничего не значит!
— Как ничего не значит?! — воскликнул Лысков. — Да ты бунтовать, что ли, вздумал? Разве не прочитал ты повеления царевны Софьи Алексеевны, объявленного мне главным стрелецким начальником?
— Я прочту тебе другую бумагу. Слушай.
Вынув из кармана грамоту царя Петра, начал он читать ее вслух.
Отец Павел был тронут до слез правосудием государя. Наталья в восторге обнимала мать свою и плакала от радости. Стрельцы вложили в ножны свои сабли и сняли шапки. Лысков то краснел, то бледнел, дрожа от досады, а Мавра Саввишна восклицала:
— Что, взял, мошенник? Недолго пожил в моем домике.
Обрадованный Сидоров подбежал к ней и, поцеловав у нее руку, спросил:
— Не прикажешь ли, матушка Мавра Саввишна, опять проводить отсюда его милость Сидора Терентьича?
— Не тронь его, Ванюха! Лежачего не бьют.
— Да он, матушка, не лежит еще, а стоит, словно пень какой.
— Дай срок, сам уйдет!
В самом деле, Лысков, видя, что делать нечего, и не смея ехать в Преображенское, поглядел на всех, как рассерженная ехидна, поспешно вышел из горницы, сел на свою лошадь и поскакал с сопровождавшими его стрельцами в Москву.
На другой день Бурмистров, простясь с отцом Павлом, с Натальей, ее матерью и своей теткой, повел роту потешных в Ласточкино Гнездо. Немного отдохнув, пошел он потом в Чертово Раздолье и вскоре достиг горы, на которой находилось жилище Андреева и его сообщников. Бурмистров приказал солдатам зарядить ружья и начал подниматься на гору. На площадке, расчищенной перед насыпью в том месте, где были ворота, Василий поставил роту, а сам взлез на дерево, чтобы взглянуть на насыпь. На дворе не было ни одного человека. Вдруг послышалось в здании, которое стояло посреди двора, пение, и вскоре опять все утихло. Бурмистров приказал одному из солдат выстрелить, чтобы вызвать раскольников из дома и объявить царское повеление. Раздался выстрел, и Бурмистров через несколько минут увидел Андреева и его сообщников, поспешно выходивших из дома. Все они были вооружены саблями и ружьями. Один из них нес стрелецкое знамя. Андреев взошел на насыпь по приставленной к ней лестнице и, увидев роту, закричал:
— Все сюда за мной!
Бурмистров, спустившись с дерева, встал перед ротой. Раскольники один за другим поспешно влезли на насыпь.
Василий объявил Андрееву о цели своего прихода и прибавил:
— Ты видишь, что со мной целая рота солдат. Если станешь сопротивляться, мы начнем приступ. Не принуждай нас к кровопролитию, лучше сдайся и покорись царской воле.
Вместо ответа. Андреев выстрелил в Бурмистрова; пуля, свистнув, вошла в землю у ног Василия.
— Огонь! — . закричал Василий.
Грянул залп, и несколько убитых и раненых полетело с насыпи.
— Стреляйте! — воскликнул в бешенстве Андреев, махая саблей. Два или три выстрела один за другим раздались с насыпи, но никого не ранили из потешных, которые снова выстрелили в своих противников залпом.
Не слушая крика Андреева, раскольники побежали к лестнице, тесня друг друга.
— На деревья, ребята! — закричал Бурмистров потешным. — Стреляй беглым огнем!
Солдаты проворно вскарабкались на густые деревья, окружавшие со всех сторон насыпь, и начали стрелять в бегущих к главному зданию раскольников.
Андреев, оставшийся на насыпи, в ярости рубил саблей землю. Когда пальба прекратилась, Василий, стоявший около ворот, закричал ему:
— Сдайся! Ты видишь, что сопротивление бессмысленно.
Андреев, заскрежетав зубами, бросил в Бурмистрова свою саблю. Тот отскочил, и сабля, перевернувшись на лету, рукояткой ударила в землю с такой силой, что ушла в нее до половины. Андреев бросился на колени, вполголоса произнес какую-то молитву и спустился по лестнице с насыпи.
Бурмистров приказал нескольким потешным остаться на деревьях наблюдать за действиями раскольников, собрал остальных перед воротами, велел устроить перекладину, срубить дерево и вытесать тяжелое, бревно, с одного конца заостренное. Повесив на перекладину это бревно на веревочной лестнице, взятой им из Преображенского, приказал он солдатам ломать ворота. Вскоре они в нескольких местах раскололись.
— Кто-то вышел из дома и идет к насыпи! — закричал один из потешных с дерева.
— Бейте сильнее, ребята, в правую половину ворот! — воскликнул Бурмистров, — Она больше раскололась.
— Остановитесь! — закричал пятидесятник Горохов, появившийся на насыпи. — Не трудитесь понапрасну. Глава наш требует полчаса на молитву и размышление.
— Передай ему, — сказал Бурмистров, — что я согласен на его требование. Если же через полчаса вы не сдадитесь, мы вышибем ворота и возьмем вас силой.
Горохов, спустясь с насыпи, возвратился в дом.
Бурмистров велел солдатам отдохнуть. Через некоторое время один из потешных закричал с дерева:
— Несколько человек вышли из слухового окна на кровлю дома. Все без оружия и на всех, кажется, саваны.
— Наверно, хотят помолиться, — сказал Бурмистров.
— Что это?! — воскликнул потешный. — Двое тащат на кровлю какую-то девушку в белом.
— Это их священник, — объяснил Василий.
— Из нижних окон дома появился дым. Господи Боже мой, кажется, там пожар.
— Ломайте скорее ворота, ребята! — закричал Василий.
В это время все раскольники в саванах вышли на кровлю дома и запели свою предсмертную молитву. Они решили лучше сжечь себя, чем возвратиться в «нечестивый мир». Несчастная девушка, видимо, похищенная ими после бегства Натальи, громко кричала и вырывалась из рук державших ее раскольников, которые, не обращая на нее внимания, продолжали петь предсмертную песню.
Расколотые ворота слетели с петель, и Бурмистров с потешными вбежал во двор. Из всех нижних окон дома клубился густой дым и вырывалось яркое пламя. Спасти кого-нибудь с крыши было уже невозможно. Вопль несчастной жертвы, заглушаемый унылым пением ее палачей, раздирал сердце Бурмистрова.
— Кто из вас лучший стрелок? — спросил он потешных.
— Капрал наш, Иван Григорьич, — ответил один из них.
— Эй, капрал! — закричал Василий. — Убей этих двух, которые держат бедную девушку.
— Как бы в нее не попасть.
— Стреляй смелей, авось как-нибудь спасем несчастную.
— Как твоей милости угодно, — сказал капрал и начал целиться из ружья. Несколько раз дым закрывал фигуры на крыше.
— Помоги, Господи, — сказал шепотом капрал и, выждав миг, когда дым немного развеялся, спустил курок. Один из раскольников отпустил руку девушки, схватился за грудь и упал.
— Молодец! — воскликнул Бурмистров. — Теперь постарайся попасть в другого.
Один из потешных подал свое ружье капралу.
— Ох, батюшки, — сказал тот, вздохнув, — душа не на месте! Рука-то проклятая дрожит.
— Стреляй, брат, скорее, не робей! — закричал Бурмистров.
Капрал, перекрестясь, начал целиться. Сердце Бурмистрова сильно билось, и все потешные смотрели с беспокойством на первого своего стрелка.
Раздался выстрел, и другой раскольник, державший девушку, упал.
— Слава Богу! — выдохнули в один голос потешные.
Девушка подбежала к краю кровли той стороны дома, которая еще не была объята пламенем. Раскольники, смотревшие на небо и продолжавшие погребальное пение, не заметили этого. Продолжая жалобно кричать, она глядела с кровли вниз. Горевшее здание было в два яруса и довольно высоким.
— Ребята! — закричал Бурмистров. — Поищите широкий холст, иначе она убьется!
Потешные рассыпались по двору. Один из них увидел большое стрелецкое знамя, брошенное раскольниками у насыпи, схватил его и закричал:
— Нашел!
Подбежав к горящему дому, потешные сорвали с древка и натянули стрелецкое знамя.
— Прыгай сюда! — закричал Василий девушке.
Девушка в нерешительности замерла на краю крыши.
В это время Андреев подбежал к ней и хотел ее остановить.
— Ну, быстрей! — гаркнул Бурмистров, и девушка, перекрестившись, спрыгнула на знамя.
Радостный крик потешных потряс воздух. Упав на знамя, девушка потеряла сознание, и ее вынесли прямо на знамени за ворота. Бурмистров с трудом привел ее в чувство. Посмотрев на себя и с ужасом увидев, что она еще в саване, девушка вскочила и сбросила его с себя.
— Посмотри-ка, красавица какая, — шепнул один из потешных другому, — Какой сарафан-то на ней знатный, никак, шелковый.
— Нечего сказать, — отвечал другой, — умели же еретики ее нарядить. На этакую красоточку надели саван, словно на мертвеца!
Девушка так ослабла, что была не в силах идти. Ее опять положили на знамя и понесли с горы. Яркое пламя охватило уже все здание, и унылое пение раскольников, прерываемое иногда невнятными воплями и треском пылающих бревен, начало постепенно стихать. Вскоре Василий с ротой достигли просеки и, пройдя ее, остановились на отдых у тропинки. Солнце уже закатилось, и вечерняя темнота покрыла небо. Отдаленное яркое зарево освещало красным сиянием верхи мрачных сосен.
Вскоре после полуночи Бурмистров пришел в Ласточкино Гнездо и приказал потешным провести ночь в крестьянских избах. Потом, выслав из дома своей тетки холопов Лыскова, поместил в верхней светлице спасенную им девушку, а сам решил ночевать в спальне, которую Мавра Саввишна приготовила для его свадьбы. Долго еще сидел он у окна и смотрел с грустным чувством на зарево, разлившееся в отдалении над Чертовым Раздольем. Потом оно стало гаснуть и совсем исчезло при серебристом сиянии месяца, который, выглянув из-за облака, отразился в зеркальной поверхности озера.
На другой день Василий узнал от спасенной им девушки, что она ехала со своим дядей, бедным дворянином Сытиным, из Ярославля в Москву, и ночью раскольники напали на них, дядю убили, а ее увели с собой, и что Андреев долго морил ее голодом и вынудил наконец принять на себя звание священника устроенной им церкви.
— Господи Боже мой, что будет со мной? — говорила девушка, заливаясь слезами. — Теперь я сирота!
— Успокойся, Ольга Андреевна, — сказал ей Бурмистров. — Что-нибудь придумаем.
Вскоре после полудня Василий, собрав свою роту, отправился с девушкой в Погорелово и встречен был там радостно Натальей, старухой Смирновой, отцом Павлом и Маврой Саввишной. Все вошли в горницу. Расспросам не было конца. Когда Василий рассказал, как спас девушку от смерти, Наталья, взяв ее ласково за руку, посадила возле себя и стала утешать. Ольга горько плакала:
— Ах, Господи, Господи! — восклицала Мавра Саввишна, слушая рассказ Бурмистрова. — Так ты, горемычная моя, осталась на белом свете сиротинкой?! Неужто у тебя, кроме покойного твоего дядюшки, никого не осталось?
— Никого! — отвечала Ольга, не переставая рыдать.
— Не плачь, не плачь, мое солнышко. Коли нет у тебя родни, так будь же моей дочерью. Батюшка царь защитил меня, бедную. Есть теперь у меня деревнюшка с домиком; будет с нас, не умрем с голоду. Обними меня, старуху!
Ольга бросилась на шею Мавре Саввишне и начала целовать ее руки. Та хотела что-то сказать, но не смогла и, обнимая Ольгу, навзрыд заплакала. Все были тронуты.
— Господь вознаградит тебя за твое доброе сердце, Мавра Саввишна! — сказал отец Павел.
После общего совета было решено, что Бурмистров отвезет Ольгу сначала в Преображенское, чтобы представить ее царю Петру, а потом приедет с нею в Ласточкино Гнездо, куда Мавра Саввишна со старухой Смирновой и Натальей намеревались через день отправиться.
Прибыв в село Преображенское, Василий пошел с Ольгой ко дворцу; за ним следовала рота потешных. Царь сидел у окна с матерью своей, Натальей Кирилловной, и супругой Евдокией Феодоровной Лопухиной. Увидев Бурмистрова в окно, он спросил его:
— Ну что, исполнил ли ты мое поручение? А это что за девушка? Твоя невеста?
— Это, государь, племянница дворянина Сытина, убитого раскольниками. Они хотели ее сжечь вместе с собой.
— Сжечь вместе с собой?! — воскликнул Петр. — Иди-ка сюда.
Бурмистров, войдя во дворец, подробно рассказал все царю.
— Это ужасно! — повторял Петр, слушая Василия и несколько раз вскакивая с кресла, — Вот плоды невежества! Изуверы губили других, сожгли самих себя, хотели сжечь эту бедную девушку, и все были уверены, что они делают добро и угождают Богу.
— Они более жалки, нежели преступны, — сказал Лефорт, стоявший возле Петра. — Просвети, государь, подданных твоих.
— Да, да! — воскликнул с жаром Петр, схватив за руку Лефорта.
— Остались ли у тебя родственники после погибшего дяди? — спросила Ольгу царица Наталья Кирилловна.
— Нет, государыня, никого не осталось, — ответила Ольга дрожащим от робости голосом. — Тетка моего избавителя берет меня к себе в дом, вместо дочери.
— Твоя тетка? — спросил Петр Бурмистрова. — Та самая, у которой Лысков отнял поместье?
— Та самая, государь!
— Скажи ей, что если Лысков и кто бы то ни было станет притеснять ее, то пусть она приезжает прямо ко мне с жалобой: я буду ее постоянный защитник и покровитель.
— Отдай твоей новой матери этот небольшой подарок, — сказала царица Наталья Кирилловна, снимая с руки золотой, перстень с драгоценным яхонтом и подавая Ольге. — Скажи ей, чтоб она уведомила меня, когда станет выдавать тебя замуж: я дам тебе приданое!
— Чем заслужила я такую милость, матушка царица? — сказала со слезами на глазах Ольга, бросаясь на колени перед Натальей Кирилловной.
— Можно ли и мне подарить этой девушке перстень? — спросила царя на ухо юная супруга его.
Петр легким наклоном головы согласился, и юная царица подала Ольге со своей руки золотой перстень с рубином.
— Ну, пятисотенный, — сказал Петр Бурмистрову, — спасибо тебе за твою службу! Чем же наградить тебя?.. Хочешь ли ты служить у меня, в Преображенском? Да что тебя спрашивать: по глазам вижу, что хочешь. Назначаю тебя ротмистром. Ты, как я заметил, хорошо верхом ездишь. Здесь есть у меня особая конная рота. Объяви ей любезный Франц, что я назначил Бурмистрова ее начальником. Ах да, совсем забыл! Прежде тебе надобно жениться. Отвези эту девушку к твоей тетке, потом женись и приезжай с молодой женой ко мне, в Преображенское. Пойдем, любезный Франц, — продолжил Петр, обращаясь к Лефорту. — Надо сказать спасибо солдатам третьей роты и за поход наградить.
Петр, вышел с Лефортом из горницы, потрепав мимоходом Бурмистрова по плечу и примолвив:
— Прощай, ротмистр, до свидания!
Бурмистров и Ольга вышли из дворца и отправились в Ласточкино Гнездо, где встретились с Маврой Саввишной, Натальей и ее матерью.
Все рассказав и оставив Ольгу у тетки, Бурмистров в тот же день поскакал в Погорелово, чтобы посоветоваться с отцом Павлом о своем браке. Наступал июнь месяц, и через день начинался Петров пост, так что свадьбу, можно было справлять лишь через несколько недель.
VII
— Нет, князь, — говорила царевна Софья ближнему боярину князю Василию Васильевичу Голицыну, — не могу сносить этого более! Мальчишка смеет мне противиться и вмешиваться в дела правления! Скажи мне откровенно: какие меры мне принять?
— Не смею ничего советовать в таком важном деле, государыня. Одна твоя мудрость может указать выход. Долг мой состоит в беспрекословном и ревностном исполнении воли твоей.
— Ты удивляешь меня, князь. Если б я давно не знала тебя и менее была уверена в твоей преданности, то могла бы подумать, что ты, подобно многим другим боярам, держишься стороны младшего моего брата. Неужели мальчик может лучше меня управлять государством? Нет я найду средство его остановить. Он не лишит меня власти.
— Я вот думаю, — осторожно сказал Голицын, — не лучше ли будет не бороться с ним, а, наоборот, сблизиться. Разрыв с ним опасен для твоего царского величества. Уступчивость и ласка гораздо более на него подействуют, нежели пренебрежение к нему и явная ссора. Он будет доволен и самым малым участием в делах правления. Ласковость твоя совершенно его обезоружит.
— Неужели ты думаешь, что я себя унижу до такой степени и стану искать благосклонности моего брата? Пусть он ищет моей! И чем он может мне быть опасен? Все подданные любят меня; все стрельцы готовы, по первому моему слову, пролить за меня кровь свою!
— Его потешные, государыня… я давно уже говорил, что…
— Его потешные мне смешны! Пусть забавляется с ними и с иноземными бродягами в Преображенском.
— Окольничий Федор Иванович Шакловитый, — сказала постельница царевны, войдя в горницу, — просит дозволения предстать пред светлые очи твоего царского величества.
— Позови его.
Шакловитый низко поклонился царевне и подал ей жалобы Лыскова. Софья, прочитав бумагу, покраснела от гнева.
— Прочитай, — воскликнула она, подавая челобитную Лыскова князю Голицыну. — Не посоветуешь ли ты после этого сблизиться с моим братом?
Голицын принялся внимательно читать бумагу, а Шакловитый начал вкрадчиво говорить Софье:
— Если и впредь все так пойдет, то не следует ждать ничего хорошего. Ты повелеваешь, государыня, казнить бунтовщика, а Петр Алексеевич его защищает; ты приказываешь отдать помещику беглую холопку, а брат твоего царского величества освобождает ее от кабалы, выгоняет помещика из деревни и отдает ее какой-то нищей.
— Я прекращу это безобразие! — воскликнула Софья. — Приказываю тебе сегодня же схватить и казнить бунтовщика Бурмистрова, холопку Наталью возвратить Лыскову, а отнятую у него деревню также отдать ему. Возьми для этого целый полк стрельцов, если нужно.
— А я бы поступил иначе, государыня. Торопиться не надо. Пусть в Москве побольше об этом деле заговорят, а там будет видно, что лучше всего предпринять.
— И мне кажется, — сказал князь Голицын, — что лучше сначала объясниться с царем Петром Алексеевичем: он увидит свою ошибку и, без сомнения, охотно ее исправит.
— Благодарю тебя за твой совет, князь! — сказала Софья, стараясь казаться спокойной. — Сходи теперь же к святейшему патриарху и скажи ему, чтобы он завтра утром приехал ко мне.
Когда Голицын ушел, Шакловитый, посмотрев насмешливо ему вслед, сказал:
— Хитростью похож он на лисицу, а трусостью на зайца. Мне кажется, что он держится стороны врагов твоих, государыня!
— Я узнаю это, — ответила Софья.
— Зачем, государыня, послала ты его к святейшему патриарху? Неужели хочешь ты со святым отцом в таком деле советоваться? Положись на одного меня. Из всех слуг твоих я самый преданный и усердный. Я доказал уже тебе это и еще докажу.
— Уверена в этом. Я удалила Голицына для того, чтобы поговорить с тобой наедине. Посмотри, нет ли кого за дверью?
— Никого нет, государыня! — ответил Шакловитый, распахнув, дверь и заглянув, в другую горницу.
Дверь снова закрылась. Часа через три Шакловитый вышел из горницы царевны Софьи и поехал к полковнику Цыклеру. Возвратясь домой, он велел призвать к себе полковника Петрова и подполковника Чермного. Они ушли от него ровно в полночь..
VIII
Петров пост прошел и наступил июль месяц. Бурмистров в Ласточкином Гнезде занемог, и свадьба была отложена до его выздоровления. Лишь в начале августа он выздоровел. Спеша исполнить повеление царя, приказавшего ему приехать тотчас после женитьбы на службу в Преображенское, он просил Мавру Саввишну как можно скорее сделать все приготовления к его свадьбе. Вскоре Василий с невестой, старуха Смирнова и сама Мавра Саввишна с Ольгой отправились в село Погорелово, чтобы отпраздновать сговоры в доме отца Павла; на другой день можно было венчать Василия и Наталью, а на третий они хотели отправиться в Преображенское.
Брат Натальи, Андрей, который уже кончил академический курс, купец Лаптев с женой и капитан Лыков приехали по приглашению на сговор Василия. Бурмистрова благословили образом и хлебом-солью Лаптев и жена его, а Наталью — ее мать и капитан Лыков, принявший на себя с большим удовольствием роль посаженого отца невесты. Отец Павел, совершив обряд обручения, соединил руки жениха и невесты. Начались поздравления, и Мавра Саввишна явилась из другой горницы с большим подносом, уставленным серебряными чарками. Проговорив длинное поздравление обрученным, она начала угощать всех вином. Андрей, приподняв чарку и любуясь резьбой на ней, сказал:
— Какая роскошь и прелесть! Не знаешь, чему отдать предпочтение: содержащему или содержимому!
— Выкушай, Андрей Петрович, за здравие обрученных! — сказала Мавра Саввишна, кланяясь.
— Если б я был Анакреон, то написал бы стихи об этой чарке.
— Ну, ну, хорошо! Выкушай-ка скорее, а там, пожалуй, пиши, что хочешь, на чарке.
Андрей, усмехнувшись, выпил вино и, обращаясь к Бурмистрову, спросил:
— Откуда, Василий Петрович, взялись на твоих сговорах такие богатые сосуды? У иного боярина таких нет.
— Не знаю, — ответил Василий. — Спроси у тетушки.
— Эти чарки привезены в подарок обрученным их милостью, — сказала Мавра Саввишна, указывая на Лаптева и жену его.
Бурмистров и Наталья горячо поблагодарили старинных своих знакомых.
После этого начались разговоры о столичных новостях.
— Как жаль, что тебя не было в Москве восьмого июля! — сказал Лыков Бурмистрову. — Уж полюбовался бы ты на царя Петра Алексеевича. Показал он себя! Нечего сказать! Софья-то Алексеевна со стыда сгорела.
— Что такое? — спросил Василий, — Что-то случилось?
— Да ты, видно, ничего еще не слышал. Я тебе расскажу. В день крестного хода из Успенского собора в собор Казанской Божией Матери оба царя и царевна приехали за обедню. После службы, когда святейший патриарх вышел из Успенского собора, Софья Алексеевна хотела идти вместе с царями. Я как раз был в толпе неподалеку от их царских величеств и слышал, как царь Петр Алексеевич сказал царевне: «Тебе, сестрица, неприлично идти в крестном ходе вместе с нами; этого никогда не водилось. Женщины не должны участвовать в подобных торжествах». «Я знаю, что делаю!» — ответила Софья Алексеевна, гневно посмотрев на царя, а он вдруг отошел в сторону, махнул своему конюшему, велел подвести свою лошадь, вскочил на нее да и уехал в Коломенское. Царевна переменилась в лице, сперва покраснела, а потом вдруг побледнела и начала что-то говорить царю Иоанну Алексеевичу…
— Да, — перебила его Лаптева, — по всей Москве несколько дней только и разговоров было, что об этом. Сказывала мне кума, что царевна разгневалась так на братца, что не приведи Господи!
— Молчи, жена! — воскликнул Лаптев, гладя бороду. — Не наше дело!
— Кума-то сказывала еще, что злодеи стрельцы опять начинают на площадях собираться, грозятся и похваляются. …
— Да перестанешь ли ты, трещотка! — закричал Лаптев.
— Пусть я трещотка, а уж бунту нам не миновать.
— Я того же мнения, — сказал важно Андрей, осушавший в это время пятую чарку вина. Но если правду сказать, то и родственники царя Петра Алексеевича поступают неразумно. Я сам видел, как боярин Лев Кириллович Нарышкин ездил под вечер с гурьбой ратных людей по Земляному городу, у Сретенских и Мясницких ворот ловил стрельцов, приказывал их бить обухами и плетьми и кричал: «Не то вам еще будет!» Сказывали мне, что он иным из них рубил пальцы и резал языки. «Меня, — говорил он, — сестра, царица Наталья Кирилловна, и царь Петр Алексеевич слушают. За смерть братьев моих я всех вас истреблю!» Такими поступками в самом деле немудрено взбунтовать стрельцов.
— И я слышал об этом, — вмешался Лыков. — Только говорили мне, что будто не боярин Нарышкин этим занимается, а какой-то подьячий Приказа большой казны, Матвей Шошин. Этот плут лицом и ростом очень похож, говорят, на Льва Кирилловича. Тут, впрочем, большой беды я не вижу. Боярин ли он, подьячий ли — все равно, пусть тешится над окаянными стрельцами, поделом им, мошенникам.
— Нет, капитан, — сказал Бурмистров, — я на это смотрю другими глазами… Давно ли ты, Андрей Петрович, видел этого мнимого Нарышкина?
— Видел я его на прошлой неделе да еще сегодня ночью в то самое время, как шел через Кремль от одного из моих прежних учителей к Андрею Матвеевичу, чтобы вместе с ним на рассвете сюда отправиться.
— Что же он делал в Кремле?
— Бродил взад и вперед по площади около царского дворца с каким-то другим человеком и смотрел, как выламывали во дворце, у Мовной лестницы, окошко. Мне показалось это странным, однако я подумал: боярин знает, что делает; видно, цари ему приказали. Я немного постоял. Окно выломали, и вышел к Нарышкину из дворца истопник Степан Евдокимов, которого я в лицо знаю, да полковник стрелецкий Петров. Начали они что-то говорить. Я расслышал только, что Петров называл неизвестного человека, стоявшего с Нарышкиным, Федором Ивановичем.
— Так зовут Шакловитого, — сказал Бурмистров с тревогой в голосе и, вскочив, заходил по комнате.
— Ночь была довольно темная, — продолжал Андрей, — и они сначала меня не видели. На беду, месяц выглянул из-за облака. Вдруг Нарышкин как закричит на меня: «Пошел своей дорогой, зевака! Не смей смотреть на то, что мы делаем по царскому повелению». «Нет, нет! — закричал Федор Иванович. — Лучше поймать его. Хватай его, Петров!» Полковник бросился за мной, но не догнал: я бегать-то мастер.
— А где царь Петр Алексеевич? В Москве? — спросил Бурмистров.
— Я слышал, что его ждали в Москву сегодня к ночи, — ответил Андрей.
— Прощай, милая Наталья! — сказал Бурмистров. — Я сейчас же еду! Дай Бог, чтоб я успел предостеречь царя.
Все удивились. Наталья была поражена и встревожена таким внезапным решением жениха, но, видя его состояние, спрашивать ничего не стала. Спросил его Лыков.
— Да с чего ты, пятисотенный, взял, что царю грозит опасность?
— Я тебе это объясню на дороге. Ты поедешь со мной?
— Пожалуй. Для царя Петра Алексеевича готов я ехать на край света, не только в Москву. К ночи-то мы туда поспеем.
— И я еду с вами! — сказал Андрей. — Я хоть и плохо верхом езжу, однако с лошади не свалюсь и от вас не отстану. Александр Македонский и с Буцефала, правильнее же сказать с Букефала, не свалился. Неужто, Андрей Матвеевич, твой гнедко меня сшибет?
— А меня пусть хоть и сшибет моя вороная, только я от вас не отстану, опять на нее влезу, да поскачу, — сказал Лаптев. — Прощай, жена!
Все четверо сели на лошадей, быстро простились и поскакали к Москве.
IX
С наступлением вечера в Москву начали стекаться стрельцы из окрестных слобод. Цыклер и Чермной расставляли их в разных укромных местах, а большую часть собрали на Лыков и Житный дворы, находящиеся в Кремле, и стали ждать приказаний Шакловитого.
— Мне кажется, — сказал Чермной стоявшему рядом полковнику Цыклеру, — что мы и сегодняшнюю ночь проведем здесь зря. Вчера мы его тоже ждали, однако он не приехал из Преображенского.
— Авось приедет сегодня. Это кто к нам крадется? — насторожился Цыклер, пристально всматриваясь в приближавшегося к ним человека. — Ба, да это истопник Евдокимов! Добро пожаловать! Что скажешь нам, Степан Терентьич? Что у тебя за мешок?
— С денежками, господин полковник. Изволь-ка их посчитать да раздай теперь же стрельцам. Так приказано.
— Давай сюда! Это доброе дело! Не видал ли ты нашего начальника? Куда он запропастился? Мы уж давно здесь его ожидаем.
— Сейчас он в Грановитой палате. Там и заночует, если и сегодня не приедет к ночи из Преображенского он-то. Вы понимаете, о ком я говорю?
— Где нам понять! — воскликнул Чермной. — Эх ты, придворная лисица! Даже с нами не можешь говорить без обиняков. Чего ты трусишь?
— Лучше, господин подполковник, лишнего не говорить! Счастливо оставаться! Мне идти пора!
Вскоре после ухода истопника явился Шакловитый. Собрав около себя пятидесятников и десятников стрелецких, он сказал:
— Объявите всем, что я с часу на час жду вестей от полковника Петрова, который послан мною в Преображенское. Если вести придут оттуда хорошие, то на Ивановской колокольне ударят в колокол, и тогда надо напасть на дома изменников и врагов царевны и всех изрубить без пощады. Вот вам список изменников. Все, что вы найдете в домах у них, возьмите и разделите между собой. Потом ступайте к лавкам торговых людей, который держат сторону изменников: все товары и добро их — ваши!
В списке, который Шакловитый подал стоявшему близ него пятидесятнику, были имена бояр, преданных царю Петру Алексеевичу, и многих богатых купцов. В числе последних находился и Андрей Матвеевич Лаптев.
Сказав еще несколько слов на ухо Цыклеру и Чермному, Шакловитый вместе с ними удалился в Грановитую палату. Вскоре прибыл к нему стрелец, посланный из Преображенского Петровым, с письмом. Шакловитый, вырвал от нетерпения из его рук письмо и, приказав ему идти на Лыков двор, прочитал вполголоса Цыклеру и Чермному:
— Сегодня в Москве он не будет и ночует в Преображенском. По приказу твоему расставил я, когда смеркалось, надежных людей в буераках и в лесу и зажигал два раза близ дворца амбар, чтобы выманить кого нам надобно, но проклятые потешные тотчас сбегались и тушили пожар. Теперь они разошлись уже по избам. Скоро наступит полночь. Когда все в селе угомонятся, я опять зажгу амбар. Авось в третий раз удастся приказ твой исполнить. Тогда я сам прискачу в Москву с вестью.
— Какая досада! — воскликнул Шакловитый, разорвав письмо на мелкие части. — Он просто трусит! Жаль, что я послал его туда! Не идти ли нам всем в Преображенское?
— Оно, кажется, будет вернее! — сказал Чермной. — Окружим село, нападем на потешных врасплох и разом все дело кончим.
— А может, подождем немного? — возразил Цыклер. — Может быть, Петров скоро привезет нам добрую весточку.
— Ты, видно, такой же трус, как он! — сказал Шакловитый, сердито посмотрев на Цыклера. — Потешных, что ли, испугался? Мы вчетверо их сильнее! Пойди-ка на Лыков двор и скажи моим молодцам, чтобы все шли на Красную площадь, к Казанскому собору, а ты, Чермной, с Житного двора веди всех стрельцов к собору да пошли гонцов и за прочими полками. Оттуда все пойдем к Преображенскому.
Около полуночи на Красной площади собралось несколько тысяч стрельцов. Шакловитый раза три прошел мимо рядов их, ободряя свое войско. Потом велел подвести лошадь и занес уже было ногу в стремя, как вдруг появился гонец от Петрова и подал ему письмо.
Прочитав письмо, Шакловитый побледнел и задрожал.
«Измена! — писал Петров. — Стрельцы Мишка Феоктистов и Митька Мельнов, переметнулись на сторону врагов наших и впущены были во дворец., Нет сомнения, что царь все уже знает. Вскоре после полуночи уехал он с обеими царицами и сестрой царевной Натальей Алексеевной неизвестно куда из Преображенского. Я спешу теперь со всеми нашими окольной дорогой к, Москве. У всех у нас руки опустились. Близ Бутырской слободы обогнал нас Бурмистров. Лошадь его неслась как стрела, и мы не успели остановить его. Я его видел, сегодня мельком в Преображенском, незадолго до отъезда царя. Верно, он послан к генералу Гордону с приказом привести к царю Бутырский полк, которым этот иноземец правит. Преображенские и Семеновские потешные также выступили куда-то из села».
— По домам! — закричал Шакловитый, дочитав письмо. — Никто не смей и заикнуться, что было здесь. Голову отрублю тому, кто проболтается.
Все стрельцы беспорядочными толпами удалились с площади и возвратились в свои слободы, а Шакловитый с Цыклером и Чермным поспешно пошли в Кремль. Близ крыльца, через которое входили в комнаты царевны Софьи Алексеевны, попался ему навстречу Сидор Терентьевич Лысков.
— Слава Богу, что я нашел тебя, Федор Иванович! — воскликнул он. — Я обегал весь Кремль. Слышал ты, что он из Преображенского уехал?
— Слышал, слышал, — раздраженно ответил Шакловитый.
— А знаешь, куда? Так вот — в Троицкий монастырь.
— Ну и что?
— Да там еще нет ни одного потешного! Зачем ты стрельцов-то распустил; нагрянул бы туда врасплох, так и дело было бы в шляпе.
— Ага — «нагрянул бы»! Потешные и Бутырский полки пошли уже давно к монастырю. Теперь и на гончих собаках верхом их не обгонишь!.
— И, Федор Иванович! Ты, как я вижу, совсем дух потерял. Дай-ка мне десятка хоть три конных стрельцов. Увидишь, что я прежде всех поспею в монастырь и все дело улажу.
— Бери хоть целую сотню, только меня в это дело не путай. Удастся тебе — все мы тебе спасибо скажем; не удастся — один за все отвечай. Скажи тогда, что я тебе стрельцов брать не приказывал и что ты сам их нанял за деньги.
— Ладно, согласен. Увидишь, что я всех вас выручу из беды. А нет ли, Федор Иванович, деньжонок у тебя, чтобы стрельцов-то нанять? Одолжи, пожалуйста.
— На, вот пять рублей. Больше нет, все стрельцам давеча роздал.
— Ладно! Дай-ка мне ручку твою на счастье перед походом. Вот так! Прощай, Федор Иванович!
Лысков побежал к постоялому двору, где оставил свою лошадь, два пистолета и саблю, а Шакловитый ушел во дворец. Чермной и Цыклер, переглянувшись, молча разошлись по домам.
Всю ночь Цыклер не мог заснуть. Он мучительно думал — на чей быть стороне? Кто победит? Лишь на рассвете он принял решение донести обо всем царю. Едва взошло солнце, он оседлал лошадь и поскакал в Троицкий монастырь.
На половине дороги нагнал его Лысков с толпой конных стрельцов, спешивший к Троицкому монастырю.
— Ба! — закричал Лысков, увидев Цыклера. — Ты тоже пробираешься к монастырю! Доброе дело! Поедем вместе. Ум хорошо, а два лучше. Ты ведь знаешь, для чего я туда еду?
— Знаю! — ответил Цыклер. — Поезжай скорее и не теряй времени. Жаль, что лошадь моя очень устала: я за тобой никак не поспею. Уж видно, тебе одному придется дело уладить; тогда и вся честь будет принадлежать тебе одному.
— Видно, ты трусишь, господин полковник! До свидания! За мной, ребята! — закричал он стрельцам. — Во весь опор!
Цыклер удержал свою лошадь, которая пустилась было вскачь за понесшейся толпой.
— Если ему удастся — хорошо! — вслух размышлял он. — Я тогда ворочусь в Москву и первый донесу об успешном окончании дела царевне. Если же его встретят потешные, то, без сомнения, положат всех на месте, и я не опоздаю приехать в монастырь с доносом и с предложением услуг моих царю Петру.
X
— Вот и монастырь! — закричал Лысков стрельцам. — Скорее, ребята! К воротам!
Подъехав к монастырской стене, Лысков начал стучаться в ворота.
— Кто там? — спросил привратник.
— Солдаты, — ответил Лысков. — Его царское величество приказал нам приехать сюда из Преображенского. Потешные-то еще не прибыли?
— Нет еще. Вы первые приехали. А вы точно из Преображенского? Мне велено лишь оттуда впускать в монастырь, и то спросив прежде — как это? Слово такое мудреное!
— Пароль, что ли?
— Да, да, оно и есть. Ну-ка, скажи это слово.
— Вера и верность. Ну, отворяй же скорее ворота.
— Сейчас, сейчас.
Ворота, заскрипев на тяжелых петлях, растворились, и Лысков въехал со стрельцами за монастырскую ограду.
Царь Петр Алексеевич с матерью Натальей Кирилловной находился в это время в церкви и стоял у алтаря. Стрельцы, обнажив сабли, рассыпались в разные стороны для поисков. Двое из них вошли в церковь. Юный царь, оглянувшись и увидев двух людей, быстро приближавшихся к нему с обнаженными саблями, схватил мать свою за руку и ввел в алтарь. Стрельцы вбежали за ним туда же.
— Чего хотите вы? — закричал Петр, устремив на них сверкающий взор. — Вы забыли, что я царь ваш!
Оба стрельца, невольно содрогнувшись, остановились.
Царь Петр Алексеевич, поддерживая одной рукой испуганную мать, другой оперся об алтарь.
— У него оружия нет, — шепнул наконец один из стрельцов. — Я подойду к нему.
— Нет, нет, — сказал шепотом другой, удержав товарища за руку. — Он стоит у алтаря. Подождем, когда он выйдет из церкви; ему уйти отсюда некуда!
В это время послышался конский топот, и оба злодея, вздрогнув, побежали вон из церкви.
— За мной! Смерть злодеям! — воскликнул Бурмистров, въезжая во весь опор со своими солдатами в монастырские ворота. Лысков, услышав конский топот, с несколькими стрельцами выломал небольшую калитку и выбежал за ограду. Остальные стрельцы, оставшиеся в монастыре, были изрублены. Бурмистров с двумя своими людьми бросился в погоню за Лысковым, оставив лошадей у калитки, в которую было не проехать. Вскоре нагнал он Лыскова и пятерых стрельцов. Те остановились, увидев погоню, и приготовились к обороне.
— Сдавайся! — закричал Лыскову Василий.
Лысков выстрелил в Бурмистрова из пистолета и закричал стрельцам:
— Рубите его!.
Пуля со свистом пронеслась мимо, и Лысков бросился на Василия с саблей, но один из потешных предупредил его, снеся ему голову и сам упал, проколотый саблей одного из стрельцов. На оставшегося потешного напали двое, а на Бурмистрова трое. Потешному удалось скоро разрубить голову одному из противников; потом он ранил другого и бросился на помощь к Василию. В это время раненый дополз до трупа Лыскова, вытащил из-за его пояса пистолет и, выстрелив в потешного, убил его. Василий дрался, как лев, с тремя врагами. Одному разрубил он голову, другого тяжело ранил, но третий ему самому нанес удар в левую руку и бросился, в лес, увидев бежавших к ним от монастыря двух человек.
Василий, чувствуя, что силы его слабеют, правой рукой поднял с земли свою саблю и, опираясь на нее, пошел к монастырю. Вскоре голова у него закружилась, и он упал без чувств на землю.
Через несколько часов Бурмистров пришел в себя. Открыв глаза, увидел он, что перед ним стоят купец Лаптев и брат Натальи, а он сам лежит в постели в избе. Изба эта находилась за оградой, неподалеку от главных монастырских ворот.
— Слава Богу! — сказал Лаптев. — Наконец он очнулся! Мы, Василий Петрович, думали, что ты совсем умер. Если бы не нашли и не перевязали тебя вовремя, ты бы кровью изошел!
— Спасибо, — сказал слабым голосом Бурмистров. — Как попал ты сюда, Андрей Матвеевич?
— Сегодня на рассвете услышали мы в Москве, что царь Петр Алексеевич ночью уехал из Преображенского в монастырь и разослал во все стороны гонцов с указом, чтобы всякий, кто любит его, спешил к монастырю для защиты царя от стрельцов-злодеев. Я с Андреем Петровичем и побежал в Гостиный двор, собрал около себя народ и закричал: «Друзья! Злодеи-стрельцы хотят убить нашего царя-батюшку. Он теперь в Троицком монастыре: поспешим туда и положим за него свои головы!» «В монастырь!» — крикнули все в один голос. «Кому надобно саблю, ружье, пику, — закричал я, — тот пусть бежит в мою оружейную лавку и выбирает, что кому надобно». Посмотрел бы ты, Василий Петрович, как мы из Москвы сюда скакали в телегах: земля дрожала! В каждую телегу набралось человек по десять.
В это время послышался громкий звук барабанов. Андрей, выглянув, в окно, увидел, что Преображенские и Семеновские потешные и Бутырский полки с распущенными знаменами скорым шагом шли к монастырским воротам. Перед полками ехали верхом генерал Гордон и полковник Лефорт.
— Ба! — воскликнул Андрей. — А вон и капитан Лыков со своей ротой.
— Как это полки-то так скоро сюда поспели? — спросил Лаптев, подойдя к окну.
— Видно, на крестьянских подводах прискакали, — предположил Андрей.
— Экое войско: молодец к молодцу! — продолжал Лаптев. — Сердце радуется! А это что за обоз там приехал?.. Никак все крестьяне. С топорами, косами, вилами. Эк их сколько высыпало. А впереди-то священник, кажется…
Когда толпа крестьян, предводимая священником, приблизилась, Андрей воскликнул:
— Да это же отец Павел! А крестьяне, видимо, из Погорелова!
Андрей и Лаптев долго еще смотрели в окно. Со всех сторон подходили к монастырю стольники, стряпчие, дворяне, дьяки, жильцы, дети боярские, копейщики, рейтары. Все бояре, преданные царю Петру Алексеевичу, также прибыли в монастырь. Вскоре в монастырских стенах стало так тесно, что многие из приезжавших вынуждены были оставаться под открытым небом, за оградой монастыря.
Лаптев, оставив с Бурмистровым Андрея, вышел из избы, чтобы отыскать отца Павла и порасспросить его. С трудом отыскал он его в бесчисленной толпе народа и узнал, что и Варвара Ивановна, и Мавра Саввишна с Ольгой, и Наталья с матерью хотели непременно ехать к монастырю, и он с большим трудом отговорил их от этого.
Они не успели еще закончить разговор, как все, прибывшие в монастырь для защиты государя, начали выходить на поле. Полки построились в ряд, и вскоре Петр, на белом коне, в мундире, выехал из ворот в сопровождении бояр, генерала Гордона и полковника Лефорта. Земля задрожала от криков восхищенного народа! Царь снял шляпу, начал приветливо кланяться во все стороны, и на глазах его навернулись слезы.
Бурмистров, услышав крик, попросил Андрея узнать о его причине. Тот вышел из избы, вмешался в толпу, увидел вдали царя и вместе со всеми начал кричать:
— Ура!
В это время прошла поспешно мимо него женщина в крестьянском кафтане и с косой на плече. За нею следовало человек семь крестьян, вооруженных ружьями.
— Здорово, Андрей Петрович! — сказал один из них.
— Ба! Сидоров! Как ты здесь очутился?
— Мавра Саввишна изволила сюда приехать с твоей сестрицей, с матушкой, хозяюшкой Андрея Матвеевича и с Ольгой Андреевной. Они остались вон там, в той избушке.
— Куда же вы идете?
— Не знаю. Госпожа приказала нам идти за нею.
Андрей, нагнав Мавру Саввишну, которая ушла довольно далеко вперед, спросил ее:
— Куда это ты спешишь?
— Хочу голову свою положить за царя-батюшку! Жив ли он, наше солнышко?
— Вон он, на белой лошади.
— Слава Богу! — воскликнула Мавра Саввишна и, оборотись лицом к монастырю, несколько раз перекрестилась.
А где же стрельцы-то разбойники? Дай мне только до них добраться, я их, окаянных!
— Нет, здесь стрельцам уже не место, Мавра Саввишна.
— Вот незадача. А нет ли где хоть одного какого забеглого? Я бы ему косой голову снесла! Да вот, кажется, идут разбойники. Погляди-ка, Андрей Петрович, глаза-то у тебя помоложе. Вон, вон! Видишь ли? Да их никак много, проклятых!
Андрей, посмотрев в ту сторону, куда Мавра Саввишна ему указывала, увидел в самом деле вдали приближавшийся отряд стрельцов.
— Что это значит? — удивился Андрей. — Они, видно, с ума сошли.
— Ванюха! — закричала Мавра Саввишна Сидорову. — Ступай навстречу. Ступайте и вы все с Ванюхой! — сказала она прочим крестьянам. — Всех этих мошенников перестреляйте.
— Народу-то у нас маловато, матушка Мавра Саввишна, — возразил Сидоров, почесывая затылок. — Стрельцов-то сотни две сюда идут, а нас всего семеро: нам с ними не сладить!
— Не робей, Ванюха, сладим с мошенниками. Коли станут они, злодеи, вас одолевать, так я сама к вам кинусь на подмогу.
— Нет, матушка Мавра Саввишна, побереги ты себя. Уж лучше мы одни пойдем. Скличу я побольше добрых людей да и кинемся все гурьбой на злодеев.
Сказав это, Сидоров вмешался в толпу и закричал:
— Братцы! Разбойники-стрельцы сюда идут — проводим незваных гостей!
Толпа зашумела и заволновалась, несколько сот вооруженных людей побежало навстречу приближавшемуся отряду стрельцов. Начальник их, ехавший верхом впереди, не вынимая сабли, поскакал к толпе и закричал:
— Бог в помощь, добрые люди! Мы стрельцы Сухаревского полка и спешим на защиту царя Петра Алексеевича!
— Обманываешь, разбойник! — закричало множество голосов. — Тащи его с лошади! Стреляй в него!
— Господи Боже мой! — воскликнул купец Лаптев, рассмотрев лицо начальника отряда: — Да это никак ты, Иван Борисович!..
— Андрей Матвеевич! — закричал стрелец, спрыгнув с лошади и бросаясь на шею Лаптеву.
Они крепко обнялись. Тем временем несколько человек окружили их и многие прицелились в стрельца из ружей.
— Не троньте его, добрые люди! — закричал Лаптев. — Это пятидесятник Иван Борисович Борисов. За него и за всех стрельцов Сухаревского полка я вам порука! Этим полком правил пятисотенный Василий Петрович Бурмистров.
— Коли так, пусть идут! — закричала толпа.
— А где Василий Петрович? — спросил Борисов Лаптева.
— Он лежит раненый, вон в той избушке.
— Раненый? Пойдем, ради Бога, к нему скорее!
Дорогой Лаптев узнал от Борисова, что Сухаревский полк шел к Москве по приказу Шакловитого, а по дороге встретил гонца с царским повелением и пошел тотчас же к монастырю.
— Я со своей полсотней опередил остальных, — прибавил Борисов.
Они вошли в хижину. Бурмистров сидел в задумчивости на скамье, с рукой на перевязи.
— А я к тебе нежданного гостя привел, Василий Петрович, — сказал Лаптев.
Бурмистров, несмотря на слабость, вскочил со скамьи, увидав Борисова. Долго обнимались они, не говоря ни слова. Наконец Лаптев, заметив, что повязка на руке Бурмистрова развязалась, посадил его на скамью. Только он успел перевязать ему снова рану, как отворилась дверь и в комнату вошли Наталья с матерью и братом, отец Павел, Мавра Саввишна с Ольгой, Варвара Ивановна и капитан Лыков.
— Здравия желаю, пятисотенный! — воскликнул Лыков. — Я слышал, что тебя один из этих мошенников-стрельцов царапнул саблей. Как рука твоя?
— Лучше.
— Признаюсь, завидно мне: приятно пролить кровь свою за царя!.. Поди-ка поздравь жениха, дочка! — продолжил он, взяв за руку Наталью и подведя ее к Бурмистрову. — Не стыдись, Наталья Петровна, не красней! Ведь я твой посаженый отец: ты должна меня слушаться. Поцелуй-ка жениха да пожелай ему здоровья.
Он заставил раскрасневшуюся Наталью поцеловаться со своим, женихом.
— Ну, теперь он завтра же выздоровеет! — сказал довольный Лыков. — Что, пятисотенный? Ты, я чаю, и про рану свою забыл?
Андрей в это время украдкой смотрел на Ольгу. Еще при первой встрече в Погорелове она ему так понравилась, что он твердо решился к ней свататься.
Наступил вечер. Около монастыря запылали в разных местах костры, и пустынные окрестности огласились шумным говором бесчисленной толпы и веселыми песнями.
XI
Вскоре Москва узнала о собравшемся в Троицкий монастырь бесчисленном множестве народа. Царевна Софья немедленно призвала к себе князя Голицына и Шакловитого.
— По моему мнению, — сказал Голицын, — твоему царскому величеству всего лучше удалиться на время в Польшу. Все верные слуги твои последовали бы за тобой… Я слышал, что полковник Цыклер подал подробный донос царю.
— И это ты, князь, мне советуешь?! — воскликнула с гневом царевна. — Мне бежать в Польшу?.. Никогда! Это бы значило подтвердить донос презренного Цыклера! Я права и потому ничего не опасаюсь. Младший брат мне не страшен; другой брат мой такой же царь, как и он. Ты забыл, князь, что я еще правительница!
— На тебя одну возлагаем мы все надежды! — сказал Шакловитый. — Спаси всех нас, государыня! Клеветники очернили верного слугу твоего перед царем Петром Алексеевичем. Погибель моя несомненна, если ты за меня не заступишься. Полковника Петрова и подполковника Чермного увезли уже по приказу царя в Троицкий монастырь для допросов.
— Как же ты допустил увезти их? — воскликнула Софья, стараясь скрыть овладевшее ею смущение.
— Я не смел противиться воле царской. Чермной не хотел даться живым в руки приехавших за ним стрельцов Сухаревского полка, ранил их пятидесятника, однако должен был уступить силе.
Софья, подумав послала Шакловитого пригласить к ней сестру ее, царевну Марфу и Марию, и тетку, царевну Татьяну Михайловну. Когда они прибыли к ней, она со слезами рассказала им все, что, по словам ее, сообщили о ней царю Петру Алексеевичу клеветники и недоброжелатели. Убежденные ее красноречием, царевны поехали немедленно в Троицкий монастырь для оправдания Софьи и для примирения ее с братом. Услышав, что избранные ею посредницы остались в монастыре, царевна пришла еще в большее смущение и послала через несколько дней к царю Петру патриарха. Но и это посредничество не имело успеха. Наконец царевна сама решилась ехать в монастырь. В селе Воздвиженском встретили ее посланные царем боярин князь Троекуров и стольник Бутурлин и объявили ей, по царскому повелению, что она в монастырь впущена не будет. Пораженная этим, Софья возвратилась в Москву. Вскоре прибыли туда боярин Борис Петрович Шереметев и полковник Нечаев с сильным отрядом и, взяв всех сообщников Шакловитого, отвезли в монастырь; самого же Шакловитого нигде не нашли.
Через несколько дней прибыл из монастыря в столицу полковник Серчеев и объявил, что он должен что-то сообщить Софье, по воле царя Петра Алексеевича. Немедленно был он впущен в ее комнаты.
— Зачем прислан ты сюда? — спросила Софья.
Серчеев, почтительно поклонясь царевне, подал ей запечатанную царской печатью бумагу.
Софья велела бывшему в комнате князю Голицыну распечатать ее. Князь распечатал и дрожащим голосом прочитал:
— Великие государи цари и великие князи Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцы, указали в своих великих государей грамотах и в приказах во всяких делах и в челобитных писать свое великих государей именование и титлу по сему, как писано в сем указе выше сего, и о том из Разряду во все Приказы послать памяти. Сентября 7 дня 7198 года.
— Они не в праве этого сделать! — воскликнула Софья. — Моего имени нет в этом указе. Он недействителен!.. Князь, напиши сейчас же другой указ об уничтожении присланного. Объяви, что тот будет казнен смертью, кто осмелится исполнить указ, написанный и разосланный без моего согласия.
— Государыня, позволь мне еще раз, может быть, последний, сказать откровенно свое мнение. Указ твой не будет иметь никакой силы и действия без имен обоих царей. Если же имена их царских величеств написать в указе без их согласия, то они могут обвинить тебя в присвоении принадлежащей им власти.
— А разве я не имею теперь права обвинить их в отнятии у меня власти, неоспоримо мне принадлежащей? — гневно закричала Софья. — В объявлении о вступлении их на престол было сказано, чтобы во всех указах писали вместе с их именами и мое. С тех пор власть их соединена нераздельно с моей. Покуда они цари, до тех пор я правительница… Поезжай сейчас же в монастырь, — продолжила она, обратясь к Серчееву, — и перескажи все слышанное здесь тобою. Объяви младшему брату моему, что я решусь на самые крайние средства, если он не отменит этого несправедливого указа.
— Исполню волю твою, царевна! — сказал Серчеев. — Но прежде должен я исполнить еще одно повеление царя Петра Алексеевича. Он приказал взять Шакловитого и привезти в монастырь.
— Шакловитый бежал из Москвы, и ты напрасно потеряешь время, если станешь его отыскивать.
— Царь повелел мне искать его везде, не исключая и дворца.
— А я тебе запрещаю это!
— Не заставляй меня, царевна, оказывать неуважение к повелению дочери царя Алексея Михайловича. Дозволь мне исполнить царское повеление.
С этими словами Серчеев пошел к двери, которая вела в другую комнату.
— Ты осмеливаешься обыскивать мои комнаты?! — воскликнула Софья. — Остановись! Я велю казнить тебя!
В это время вошел князь Петр Иванович Прозоровский и сказал царевне, что царь Иоанн Алексеевич велел сообщить ей, чтобы она дозволила Серчееву взять Шакловитого, скрывающегося в ее комнатах.
Софья переменилась в лице, хотела что-то сказать, но Серчеев отворил уже дверь в другую комнату и вывел оттуда Шакловитого.
— Спаси меня, государыня! — воскликнул тот, бросаясь к ногам Софьи. — Тебе известна моя невиновность!
— Покорись, Федор Иванович, воле царской! — сказал Прозоровский. — Если ты невиновен, то тебе нечего бояться: на суде докажешь правоту свою. Правый не боится, суда. Если же ты станешь противиться, то полковнику приказано взять тебя силой и привезти в монастырь. С ним присланы сто солдат, которые стоят около дворца и ожидают его приказаний.
Шакловитый, ломая руки, вышел из дворца с Прозоровским и Серчеевым.
После четырехдневных допросов Шакловитый, Петров и Чермной были уличены в умысле лишить жизни царя Петра Алексеевича и его мать и учинить мятеж. Одиннадцатого сентября, царь повелел думному дьяку выйти на крыльцо и прочитать всенародно розыскное дело о преступниках. По окончании чтения со всех сторон раздался крик: «Смерть злодеям!» Дума приговорила их к смертной казни. Истопник Евдокимов, подьячий Шошин и другие сообщники Шакловитого сосланы были в Сибирь.
Вскоре после казни Шакловитого и его сообщников боярин князь Троекуров послан был царем Петром в Москву. Он пробыл около двух часов у царя Иоанна Алексеевича и пошел потом в комнаты царевны Софьи для объявления ей воли царей. Властолюбивая Софья принуждена, была удалиться в Новодевичий монастырь. Там постриглась она и провела остальные дни жизни под именем Сусанны. Боярина князя Голицына приговорили к ссылке в Яренск.
XII
— Что это, Андрей Матвеевич, за звон по всей Москве сегодня? — спросила Варвара Ивановна своего мужа, который отдыхал на скамейке в светлице жены. Накануне, тридцатого сентября, возвратился он из Троицкого монастыря домой.
— Разве ты забыла, что сегодня праздник Покрова Пресвятой Богородицы.
— Конечно, не забыла. Но обедни-то давно уже прошли, а все звонят и звонят.
— Как, Андрей Матвеевич, ты дома?! — воскликнул Андрей, входя в комнату. — Разве не слыхал ты, что сегодня царь Петр Алексеевич выезжает в Москву?
— Неужто? — вскричал Лаптев, спрыгнув со скамейки. — Жена, одевайся проворнее, пойдем встречать царя-батюшку.
Все трое вышли из дома и поспешили к Кремлю. Народ толпился на улицах. На всех лицах сияла радость. От заставы до Успенского собора стояли в два ряда Преображенские и Семеновские потешные, Бутырский полк и стрельцы Сухаревского полка. — Даже заборы и кровли домов были усыпаны народом. Взоры всех обращены были к заставе. Наконец, раздался крик: «Едет, едет!» — и вскоре царь, на белой лошади, в сопровождении Лефорта и Гордона, появился между стройными рядами войска. За ним ехала рота под предводительством Бурмистрова. Черная повязка поддерживала его левую руку. Гром барабанов не мог заглушить радостных восклицаний народа. Когда царь подъехал к кремлевскому дворцу, Иоанн Алексеевич встретил на крыльце своего брата, нежно им любимого. Они обнялись и оба пошли к Успенскому собору. Там патриарх совершил благодарственный молебен. По выходе из храма цари едва смогли дойти до дворца сквозь толпу ликующего народа. В тот же день щедро были награждены все, прибывшие к Троицкому монастырю для защиты царя.
День уж заканчивался. Бурмистров, поместив своих людей на Лыкове дворе, поспешил к своему дому. При взгляде на этот дом, так давно им оставленный, сердце Василия наполнилось каким-то сладостно-грустным чувством. Сколько воспоминаний, приятных и горестных, возбудил в Василии вид его жилища! Он вспомнил беспечные, счастливые дни молодости, проведенные вместе с другом Борисовым, вспомнил первую встречу свою с Натальей, вспомнил и бедствия, которые так долго их преследовали.
Долго стучался он в ворота. Наконец слуга его, Григорий, живший в доме один, как затворник, и охранявший жилище своего господина, отворил калитку.
— Барин! — воскликнул он и упал к ногам своего господина, заплакав от радости.
— Встань, встань! Поздоровайся со мной, Григорий, — сказал Бурмистров. — Мы давно с тобой не виделись.
— Отец ты мой родной! — восклицал верный слуга, обнимая колени Василия. — Не чаял я уже тебя на этом свете увидеть.
Василий вошел в дом и удивился, найдя в нем все в прежнем порядке. Григорий сберег даже дубовую кадочку с померанцевым деревцем, стоявшую в спальне Бурмистрова, — последний подарок прежнего благодетеля его и начальника, князя Долгорукова. Всякий день слуга поливал это деревце, обметал везде пыль и перестилал постель, как будто бы ожидая к вечеру каждого дня возвращения хозяина.
Когда Василий вышел в свой сад, то увидел там цветник, над которым он и Борисов часто трудились весной. Цветы поблекли, и весь цветник засыпан был желтыми листьями деревьев, обнаженных рукою осени.
— Помнишь ли, барин, как Иван Борисович любил этот цветник? Уж не будет он, горемычный, гулять с тобой в этом саду!
— Как, почему? — всполошился Василий. — Что случилось?
— Да разве ты не знаешь, барин, что он приезжал в Москву из монастыря со стрельцами и что полковник Чермной, когда Иван Борисович хотел взять этого злодея, ранил его ножом?
— Поведи меня, ради Бога, к нему скорее! — воскликнул Бурмистров. — Где он теперь?
— Лежит он неподалеку отсюда, в избушке какого-то посадского. Я его хотел положить в твоем доме, да сам Иван Борисович не захотел. «Все равно, — сказал он, — где умирать».
Встревоженный Бурмистров последовал за слугой и вскоре подошел к избушке, где лежал Борисов. Послав слугу за лекарем, осторожно отворил он дверь и увидел друга своего, который лежал на соломе, умирая. Возле него сидела жена посадского и плакала. Пораженный Василий взял за руку Борисова. Тот, открыл глаза и устремил угасающий взор на своего друга.
— Узнаешь меня? — спросил Василий, стараясь скрыть свое горе. — Я пришел помочь тебе: сейчас придет лекарь и перевяжет твою рану.
— Уж поздно! — ответил слабым голосом Борисов. — Слава Богу, что я с тобой успею проститься!
Бурмистров хотел что-то сказать своему другу в утешение, но не смог, тихо опустил его холодеющую руку, отошел к окну и заплакал.
— Сходи скорее за священником! — сказал он тихо жене посадского. — Он умирает.
— Я уже посылала за священником, — прошептала женщина, — но его нигде нет.
Тем временем купец Лаптев, услышан об отчаянном положении Борисова, бросился к отцу Павлу, который вместе с ним из Троицкого монастыря приехал в Москву и остановился в доме своего племянника, также священника приходской церкви. По просьбе Лаптева отец Павел немедленно пошел к Борисову, неся Святые Дары. Перед ним, по обычаю того времени, шли два причетника церковные, с зажженными восковыми свечами, а священника окружали десять почетных граждан, в том числе Лаптев. Все они, сняв шапки, держали их в руках. Прохожие останавливались, всадники слезали с лошадей и молились, когда мимо них проходил священник. Царь Петр, случайно проезжавший мимо верхом, тоже слез с лошади, снял шляпу и присоединился к гражданам, окружавшим отца Павла. Вместе со всеми вошел он в хижину, где лежал Борисов.
— Приступи к исполнению твоей обязанности, — сказал царь тихо священнику и, увидев Бурмистрова, спросил его: — Не родственник ли твой болен?
— Это, государь, пятидесятник Сухаревского полка Борисов. Его ранил ножом Чермной, когда он хотел взять его и отвезти в Троицкий монастырь.
— Злодей! — воскликнул монарх с негодованием. Потом приблизился к Борисову, взял его за руку и с чувством сказал: — Ты за меня пролил кровь свою, Борисов. Дай Бог, чтобы здоровье твое скорее восстановилось. Исповедуй, батюшка, и приобщи больного Святых Тайн, — продолжил царь. — Мы все покуда выйдем из дома, чтобы не мешать тебе, а потом все вместе поздравим Борисова.
С Борисовым остался один отец Павел. Он приобщил его и потом отворил дверь хижины.
— Поздравляю тебя, друг мой! — сказал царь Петр Борисову, взяв его за руку. — Лучше ли себя чувствуешь?
— Ах, государь, я умираю, но мне стало легче! — ответил Борисов прерывающимся голосом. — Да благословит тебя Господь и да ниспошлет тебе долгое и благополучное царствование!.. Прощай, Василий Петрович! Боже милосердный! Услышь молитву мою: утверди и возвеличь царство русское и сохрани его от… — Голос Борисова начал слабеть. Он перекрестился, тихо вздохнул, прижал к устам образ, присланный ему матерью, взглянул на Василия и умер.
У Лаптева катились в три ручья слезы. Бурмистров тоже был безутешен.
На другой день прах Борисова предали земле, и царь почтил память доброго и верного подданного своим присутствием на похоронах. Спустя какое-то время Бурмистров узнал, что из Архангельска пришел родной брат Борисова, рыболов Александр, — которого покойный считал давно умершим. Крайняя бедность вынудила его идти в столицу, чтобы там искать работу и пропитание. Царь Петр, услышав, об этом от Бурмистрова, щедро одарил Александра и велел ему сказать: «Государь пожаловал тебе награду за верность и заслуги умершего брата твоего».
XIII
Наступил декабрь. Царь Петр с Лефортом и Гордоном удалился из Москвы в Преображенское и повторил Василию приказание: приехать туда вслед за ним не иначе, как с молодой женой.
Мавра Саввишна за одни сутки сделала в доме, своего племянника все нужные приготовления к свадьбе. Когда собрались гости, она посадила за стол, уставленный кушаньями, Василия с его невестой, и два мальчика разделили их занавесом из красной тафты. Варвара Ивановна, сняв с головы Натальи подвенечное покрывало, начала расчесывать гребнем из слоновой кости прелестные ее волосы. Вскоре прибыл отец Павел, благословил крестом жениха и невесту, и все отправились в церковь. Наталью посадили в богато убранные сани, в которых ехала некогда к венцу Варвара Ивановна. Хомут лошади увешан был лисьими хвостами. С невестой сели жена Лаптева и Мавра Саввишна. Василий, капитан Лыков, Андрей и Лаптев отправились в церковь верхом. По возвращении из церкви все сели за стол и не успели еще приняться за первое блюдо, как вдруг отворилась дверь и вошел царь в сопровождении Лефорта. Все вскочили в мест.
— Поздравляю тебя, ротмистр! — сказал царь. — И тебя поздравляю, молодая! Садитесь, садитесь. Чего вы так все всполошились. Я сейчас не царь, а гость ваш. Садись-ка, любезный Франц, сюда к столу, а я возле тебя сяду. Вот сюда! Проси же, молодая, прочих гостей садиться.
После застолья, где царь выпил первый за здоровье молодых, все встали с мест и в почтительном молчании смотрели на Петра, который, подойдя к окну, начал разговаривать с Лефортом.
Лаптев, дрожа от восхищения и робости, смотрел на Петра во все глаза.
— Как зовут тебя, добрый человек? — спросил царь, приблизясь к нему и потрепав по плечу.
Лаптев вместо ответа повалился в ноги царю.
Петр поднял его и сказал:
— Встань и поговори со мной. Скажи-ка мне: кто из Гостиного двора и купеческих рядов привел к Троицкому монастырю до четырехсот человек для моей защиты?
— Я только скликал народ и объявил твой указ, государь.
— Приготовь-ка, любезный Франц, грамоту о награждении купца Гостиной сотни Лаптева.
Лаптев снова упал к ногам царя и заплакал, не имея сил выговорить ни одного слова.
— Ну, полно же, — сказал Петр, — встань! Я знаю, что ты благодарен, и вперед тебя не забуду. А ты, Лыков, что поделываешь? Бутырский полк не поддержал, как прежде, стрельцов?
— Бог не допустил этого позора, государь! — ответил Лыков, вытянувшись.
— Что же ты ныне не подрался со стрельцами? Ты ведь однажды с одной ротой чуть не отбил у них пушки в Земляном городе.
— Отбил бы, государь, да народу у меня, было мало. Поневоле пришлось отступить!
— Знаю, знаю, что и храбрые офицеры иногда отступают. А что тебе больше нравится: идти назад или вперед?
— Вперед, государь, когда можно поколотить неприятеля, и назад, когда должно поберечь и себя, и солдат для другого раза. Так мне покойный майор Рейт приказывал.
— Будь же сам майором. Я посмотрю, что ты приказывать другим станешь.
— Стану всем приказывать, чтобы шли за мной в огонь и в воду за твое царское величество.
— Ну а ты, ученый муж, что скажешь? — сказал Петр, обращаясь к Андрею. — Ты тоже с Лаптевым приехал к Монастырю?
— Точно так, государь.
— Я слышал, что ты большой мастер сочинять и говорить речи. Кто тебе из древних ораторов больше всех нравится?
— Цицерон, государь.
— Мне сказывали, что ты говорил речь на Красной площади против расстриженного попа Никиты Пустосвята.
— Я успел сказать только введение, договорить же не смог, потому что народ стащил меня с кафедры и едва не лишил жизни.
— Договори же речь твою на кафедре в Заиконоспасском монастыре. Я назначаю тебя учителем в академию. Только Смотри, чтобы ученики не стащили тебя с кафедры. Ну, прощай, ротмистр! — продолжал царь, обращаясь к Бурмистрову. — Я нарочно приехал в Москву, чтобы побывать на твоей свадьбе. Приезжай скорее в Преображенское. До свидания! Вручи завтра эту грамоту священнику села Погорелова, который привел всех своих прихожан к Троицкому монастырю. Я его назначаю в дворцовые священники. Это ожерелье, которое жена моя носила, надень на твою жену; а ты, молодая, возьми эту саблю и надень не на ротмистра, а на подполковника.
Вручив Василию драгоценное жемчужное ожерелье, царь снял с себя саблю, подал Наталье и вышел с Лефортом из горницы.
— Посмотри, милый, — сказала Наталья, надевая саблю на мужа дрожащими от волнения руками, — на рукояти вырезаны какие-то слова.
Василий, вынув из ножен саблю до половины, взглянул на рукоять и прочитал надпись: «За преданность церкви, престолу и отечеству».