Часть третья
I
Солнце уже закатилось, когда Бурмистрова привезли в Москву. Телега остановилась в Китай-городе, близ Посольского двора, у большого дома, окруженного каменным забором. Ворота отворились, и телега через обширный двор подъехала к крыльцу.
— У себя ли боярин? — спросил десятник вышедшего на крыльцо слугу.
— Дома. У него в гостях Иван Михайлович с крестным сыном.
— Скажи князю, что мы поймали зверя. Спроси, куда его посадить.
Слуга побежал в комнаты и, вскоре возвратясь, сказал десятнику, что боярин с гостями ужинает и велел тотчас привести к нему пойманного. Четыре стрельца с обнаженными саблями и десятник ввели связанного Бурмистрова в столовую и остановились у дверей.
— Добро пожаловать! — сказал сидевший подле Милославского старик в боярском кафтане. Длинная седая борода, черные глаза, блестевшие из-под нахмуренных бровей, и лоб, покрытый морщинами, придавали лицу старика важность и суровость. Это был князь Иван Андреевич Хованский.
— Где ты поймал этого молодца? — спросил князь десятника.
— В селе Погорелово, верст за сорок от Москвы.
— Вот куда успел лыжи направить! Нет, голубчик, хоть бы ты ушел на дно морское, так я бы тебя и там отыскал. Ну что, Иван Михайлович, — продолжал Хованский, обратясь к Милославскому, — умею я держать слово? Уж коли я обещаю что-нибудь другу, так непременно исполню!
— Спасибо тебе, князь! — сказал. Милославский. — Царевна Софья Алексеевна будет тебе очень благодарна. — И тут же, повернувшись к Бурмистрову, спросил грозным голосом:
— Как смел ты украсть мою холопку? Отвечай, бездельник!
— Я не украл, а освободил несчастную девушку, закабаленную обманом.
Губы Милославского посинели и задрожали. Ударив кулаком по столу, он вскочил, хотел что-то сказать, но не смог, задохнувшись от ярости. Даже Лысков испугался и облил себе бороду пивом из поднесенной ко рту серебряной кружки.
— И полно, Иван Михайлович, гневаться, — сказал Хованский. — Дай срок, авось запоет другим голосом!
— Куда ты скрыл мою холопку? — вскричал Милославский. — Признавайся, а то хуже будет.
— Никакие мучения, — отвечал спокойно Бурмистров, — не испугают меня и не вынудят открыть убежище Натальи.
— Отведите его на Тюремный двор! — закричал Милославский. — Скажите, что я велел посадить его на цепь, за решетку! Я развяжу тебе язык!
Когда увели Бурмистрова, Милославский, обратясь к Лыскову, сказал:
— Напиши, Сидор, сегодня же доклад. Завтра утром поеду к царевне, буду просить ее, чтобы велела этому бунтовщику отрубить голову!
— Не лучше ли, Иван Михайлович, — сказал Хованский, — отправить его в Соловецкий монастырь? Там под стенами, слыхал я, есть такие подвалы, что и повернуться негде.
— Нет, Иван Андреевич, Оттуда можно убежать. Лучше разом дело кончить.
Простясь с Хованским., Милославский и Лысков отправились домой.
Через день, поздно вечером, Хованский получил следующую записку: «Боярин Иван Михайлович Милославский посылает к начальнику Стрелецкого приказа, боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому, стрелецкого пятисотенного Ваську Бурмистрова, которого за измену велено казнить. Так как завтра будет венчание обоих царей, то казнить, его в эту же ночь и не на площади, а где ты сам, князь, придумаешь. Июня 24 дня 7190 года».
В эту записку, была вложена другая. В ней было сказано: «Постарайся, любезный друг Иван Андреевич, выведать у Бурмистрова: где скрывается беглая моя холопка? Если он это скажет, то будет помилован и только выслан из Москвы в какой-нибудь дальний город. Обе эти записки возврати мне, когда встретимся».
— А. где арестант? — спросил Хованский у присланного гонца.
— Стоит на дворе со сторожами.
— Вели его привести сюда да позови ко мне моего дворецкого. Потом поезжай к боярину Ивану Михайловичу и скажи ему от меня, что все будет исполнено.
Гонец вышел, и вскоре в горницу ввели скованного Бурмистрова.
— Идите домой! — сказал Хованский сторожам. — Он останется здесь.
Оставшись наедине с Бурмистровым, князь спросил его:
— Не был ли родня тебе покойный Петр Бурмистров?
— Я сын его, — отвечал Василий.
— Сын? Жаль, что не в батюшку ты пошел! Я был с ним знаком.
Хованский прошел несколько раз взад и вперед по комнате.
— Что приказать изволишь? — спросил вошедший дворецкий Савельич, который отличался точностью в исполнении приказаний своего господина, длинным носом и способностью пить запоем две недели подряд, а иногда и более.
— Есть ли у меня в тюрьме место?
— Есть два, боярин. Одно в чулане, под лестницей, а другое на чердаке, где сидел недавно жилец Елизаров за то, что не снял на улице перед твоею милостью шапки.
— Отведи туда вот этого и ключ принеси ко мне.
— А цепи-то снять прикажешь?
— Нет, не снимай!
Дворецкий повел Бурмистрова к каменному, в два яруса, строению, которое примыкало к забору, окружавшему двор. Проходя по темному чердаку, Василий увидел справа и слева несколько обитых железом дверей, на которых висели большие замки; у одной из них дворецкий остановился, отворил ее и, введя Бурмистрова, запер. Осмотрев новое свое жилище, Василий при свете месяца, проникавшего сквозь железную решетку узкого окна, увидел у стены деревянную скамью и небольшой стол, на котором стояла глиняная кружка с водою и лежал кусок черствого хлеба. Сквозь покрытое пылью и паутиною стекло окна Василий рассмотрел длинную улицу, которая вела на Красную площадь, а вдали — Кремль и колокольню Ивана Великого; Усталость принудила Бурмистрова устало лечь на скамью и вскоре погрузиться в сон. За полчаса до полуночи, когда отдаленный колокол на Фроловской башне пробил третий час ночи, звон ключей у двери разбудил Василия. С фонарем в руке вошел к нему Хованский.
— Прочитай! — сказал князь, подавая ему обе записки Милославского и поставив фонарь на стол.
Бегло прочитав бумаги, Василий возвратил их князю.
— Ну, что? — спросил Хованский, — Скажешь ли, где беглая холопка Ивана Михайловича?
— Никогда!
— Подумай хорошенько, — продолжал Хованский. Если будешь упорствовать, то еще до зари труп твой с отрубленною головою будет зарыт в лесу.
— За предлагаемую цену не куплю я жизни! — твердо ответил Бурмистров, — Прошу одного: позволить мне по-христиански приготовиться к смерти.
— Сотвори крестное знамение, — сказал Хованский.
Бурмистров, пристально взглянув на князя, перекрестился.
— Ты не можешь умереть по-христиански, — сказал князь, заметив, что Василий крестился тремя, а не двумя сложенными пальцами. — Ты богоотступник! Ты отрекся от древнего благочестия и святой веры отцов.
— Я уповаю на милосердие Спасителя! — сказал с жаром Бурмистров, — Он один нам судья.
— Я вижу, что ты заблудшая овца, которую еще можно спасти из стада козлищ. В Писании сказано, что обративший грешника на путь правды спасет душу свою от смерти. Знай, я держусь древнего благочестия. Твой покойный отец тоже был ревностным его поборником. Я докажу тебе истину веры моей не словами, а делом. Отлагаю твою казнь. Если смогу обратить тебя на путь истинный, то спасу тебя не только от смерти временной, но и от смерти вечной. Милославскому скажу завтра, что ты уже казнен, и тебе принесу драгоценную книгу, которая откроет тебе заблуждение твое и наставит на путь правый. Прощай!
Сказав это, Хованский вышел. Спустя некоторое время дворецкий князя принес подушку, толстую книгу в старом переплете, жареную курицу и кружку со смородинным медом. Сняв цепи с Бурмистрова, дворецкий положил все на стол, молча вышел и запер дверь. Василий принялся прежде всего за ужин: он три дня ничего не ел. Потом раскрыл книгу и увидел написанное красными чернилами и крупными буквами заглавие: «Страдание священнопротопопа Аввакума многотерпеливого». Не имея особого желания читать, он лег на скамью и вскоре заснул глубоким сном.
Проснувшись рано утром, Бурмистров услышал раздававшийся по всей Москве звон колоколов. Он подошел к окну и увидел, что вся улица, которая вела к Кремлю, наполнена народом. В полдень раздался звук барабанов и со стороны Кремля появились знамена приближавшихся стрельцов. Когда полки их проходили мимо дома Хованского, Василий рассмотрел, что впереди полков шли полковники Цыклер, Петров и Одинцов и подполковник Чермной. Первый нес на голове бумажный свиток. Это была похвальная грамота, данная стрельцам царевною Софьей за их усердие. Бурмистров нахмурился и отошел от окна. Вскоре появился дворецкий, который принес ему обед и ужин.
— Боярин, — сказал он, — не велел мне с тобой больше разговаривать.
Оставив еду, он вышел.
На следующий день Василий, не имея других занятий, принялся за чтение присланной Хованским книги. Наконец, на третий день, в сумерки, вошел к нему князь и, увидев, что ой читает книгу, потрепал по плечу.
— Читай, читай, духовный сын мой, — сказал, он. — Я уверен, что эта книга откроет твои глаза и спасет душу. Милославский спрашивал о тебе. Я сказал ему, что ты уже казнен. Не говорил ты моему дворецкому своего имени?
— Нет, князь.
— Хорошо. Если он вздумает спросить, как тебя зовут, не отвечай ему ничего или назовись каким-нибудь выдуманным именем. Иначе мне придется тебя казнить. Я и так подвергаю себя опасности поссориться с Иваном Михайловичем и навлечь на себя гнев царевны Софьи Алексеевны.
Василий поблагодарил князя. Сев на скамью и приказав Бурмистрову сесть рядом, Хованский продолжал ласковым голосом:
— Прочитал ли ты книгу, которую я тебе прислал?
— Еще не всю.
— Дай-ка мне ее сюда. Разверни любую страницу, и сразу видно, что писали ее люди не антихристу Никону и не наследнику его, нынешнему патриарху Иоакиму, чета! Где ни открой, везде найдешь мудрые и душеспасительные поучения. Читай ее, спасай свою душу, пока не поздно, — и Проговорив это, он встал и направился к двери. — До свидания!
Хованский вышел, а Бурмистров начал размышлять о странном положении, в которой он очутился.
II
Настало третье июля, день, назначенный для свадьбы Василия. В мрачной задумчивости сидел он у стола, устремив взор на кольцо, которое Наталья ему подарила. Скрежет замка двери прервал его мучительные размышления.
Вошел Хованский.
— Сын мой, — сказал он, — тебя желает видеть учитель и глава наш, священноиерей Никита. Я говорил ему о тебе, и он, начав пророчествовать, сказал, что ты скоро обратишься на путь правды и будешь ревностным поборником древнего благочестия. Иди за мною!
Удивленный Бурмистров последовал за Хованским. Они дошли до другого конца чердака и спустились по узкой и крутой лестнице в слабо освещенный одним окном подвал, в котором стояло множество бочек. С трудом пробравшись между бочками, приблизились они к деревянной стене. Хованский три раза топнул ногою, и в стене отворилась потаенная дверь. Князь ввел Бурмистрова в довольно обширную комнату. Окон в ней не было. Горевшая в углу, перед образами, лампада освещала каменный свод, налой, поставленный у восточной стены горницы, и стоящие вдоль стен деревянные скамьи. Человек в рясе среднего роста с бледным лицом и длинною бородою благословил вошедших и, обратясь к образам, начал молиться. Это был Никита. После нескольких земных поклонов он взял за руку Бурмистрова, подвел его к лампаде и, устремив на него быстрый взгляд, спросил:
— Как зовут тебя, заблудшая овца, ищущая спасения?
Бурмистров, не зная, сказал ли Хованский Никите его настоящее имя, посмотрел в недоумении на князя.
— Я говорил уже тебе, отец Никита, — пришел ему на помощь Хованский, — что его имя должно пока остаться в тайне.
— В тайне? У кого отверзты духовные очи, для того не может, быть ничего тайного. Его, зовут Василий Бурмистров! Нехорошо, чадо Иоанн! Зачем лукавить? Вижу, что ты еще ослеплен земными помыслами! Выйди вон и слезами покаяния омой твое прегрешение.
Хованский смутился, хотел что-то сказать в оправдание, но Никита закричал грозным голосом:
— Горе непокоряющемуся грешнику!
Князь, закрыв лицо руками, вышел, и Никита запер за ним дверь.
— Если я не ошибаюсь, — сказал Бурмистров, — я видел тебя однажды в доме покойного сотника Семена Алексеева.
— Я вовсе не знал Алексеева и никогда в доме его не бывал. Прочитал ли ты книгу, которую тебе дал князь?
— Прочитал.
— Сверг ли ты с себя иго антихристово и обратился ли к свету древнего благочестия?
— Я еще более убедился в истине моего верования, и искренне пожалел, что между православными христианами начались расколы.
— Мы одни можем называться православными христианами, и не тебе, оскверненному печатью антихриста, судить нас. В нас обитает свет истинной веры, а вы во тьме бродите и служите врагу человеческого рода.
— Истинная вера познается из дел. Исполняете ли вы две главные заповеди: любить Бога и ближнего? Мы ближние ваши, а вы ненавидите нас, как врагов, мы ищем объединения с вами, а вы от нас отделяетесь.
— Ты говоришь по наущению бесовскому и не можешь говорить иначе, потому что служишь еще князю тьмы. — Никита, нахмурив брови, подошел к налою, взял с него крест и вернулся к Бурмистрову. — Скоро пройдет тьма и воссияет свет, хищный волк изгонится из стада! Сын нечестия, клянись быть с нами, целуй крест: он спасет тебя от секиры, и ты найдешь убежище!
Бурмистров поцеловал крест и сказал:
— Повторяю клятву жить и умереть сыном церкви православной.
— Горе, горе тебе! — закричал ужасным голосом Никита, отскочив от Бурмистрова, — Сокройся с глаз моих, беги к секире, черви ожидают тебя!
Положив крест на налой, он подошел к двери и, отворив ее, позвал Хованского.
Князь вошел со смиренным видом.
— Нехорошо, чадо Иоанн! — возгласил Никита. — Ты хвалился, что приблизил этого нечестивца к вертограду древнего благочестия и подал мне надежду, но он не хочет исторгнуться из сетей диавольских.
— Ты сам пророчествовал, отец Никита, что он поможем нам исцелить от слепоты весь Сухаревский полк, поможет изгнать хищного волка со всем собором лжеучителей и воздвигнуть столп древнего благочестия.
— Да; я пророчествовал, и сказанное мною сбудется.
— Никогда! — возразил Бурмистров.
— Сомкни уста твои, нечестивец! Чадо Иоанн, вели точить секиру: секира обратит грешника.
— Не думаешь ли ты устрашить меня смертью? — спросил Бурмистров. — Князь, вели сегодня же казнить меня, пусть смерть моя обличит этого лжепророка! Поклянись мне перед этим крестом, что ты тогда отвергнешь советы этого врага православной церкви, поймешь свое заблуждение, оставишь свои замыслы и удержишь стрельцов от новых неистовств, поклянись — и тотчас же веди меня на казнь.
— Умолкни, сын сатаны, — закричал в бешенстве Никита, — не совращай с пути спасения избранных! Ты не умрешь, и предреченное мною сбудется… Я слышу глас с неба!.. Завтра выступят все воины и народ за древнее благочестие завтра Красная площадь зашумит, словно море! Завтра спадет слепота с глаз учеников антихриста и низвергнутся в преисподнюю хищный волк и весь собор лжеучителей. Возрадуйся, чадо Иоанн, что слава твоего подвига распространится от моря до моря и от рек до конца вселенной!? Завтра на востоке взойдет солнце истины и ты принесений через три дня кровавую жертву благодарения, не тельца упитанного, а этого грешника, противящегося твоему подвигу! Шествуй, чадо Иоанн, на подвиг! Сгинь, змей-прельститель!
Прокричав это, Никита упал и начал кататься по полу.
Хованский, крестясь, вышел с Бурмистровым и повел его в тюрьму. Взяв у него книгу, которой думал его обратить князь сказал гневно, запирая дверь:
— Завтра восторжествует древнее благочестие, а ты через три дня принесен будешь в благодарственную жертву. Готовься к смерти!
Спустившись с чердака, Хованский встретил у лестницы выходящего из дому Никиту.
— Куда ты, — отец Никита?
— Иду на подвиг за Яузу, в слободу Титова полка. Оттуда пойду к православным воинам во все другие полки и велю, чтобы завтра утром все приходили на Красную площадь.
— Отпусти мне, окаянному, прегрешения.
Князь закрыл глаза и смиренно наклонился перед Никитою.
— Отпускаю и разрешаю! — сказал Никита, благословив князя.
Хованский поцеловал его руку и, пожелав ему успеха, проводил до ворот.
— А мне приходить завтра на площадь?
— Нет! С солнечного восхода начни молиться и будь в молитве и посте до тех пор, пока я не извещу тебя о победе.
Сказав это, Никита надвинул на лицо шапку и вышел за ворота.
III
На другой день, еще до восхода солнца, Никита со своими сообщниками явились на Красную площадь. Посередине ее поставили большую бочку, покрыли коврами и сбоку приделали небольшую лестницу с перилами. Вскоре около воздвигнутой кафедры собралась толпа любопытных. Подошли отряды стрельцов, и вскоре вся площадь была заполнена народом.
Никита взошел на кафедру, поднял руки к небу и долго стоял в этой позе. Все смотрели на него с любопытством и страхом.
— Здравствуй, Андрей Петрович! — сказал шепотом Лаптев, увидев брата Натальи, который стоял поблизости со своими академическими товарищами.
— А, и ты здесь, Андрей Матвеевич!
— Шел было к заутрени, да остановился. Видишь, что делается!
— А меня с товарищами послал из монастыря отец-блюститель посмотреть, что здесь происходит, и ему донести. Сам-то страшится сюда идти.
— А там кукла стоит, что ли, или живой человек?
— Какая кукла! Это бывший суздальский поп Никита. Он затеял раскол, потом образумился, а нынче, видно, опять принялся за старое. Вон, смотри, креститься начал, видно, проповедь сказать хочет. Подойдем-ка поближе.
На площади водворилось глубокое молчание. Никита, поклонясь на все четыре стороны, начал говорить:
— Священнопротопоп Аввакум многотерпеливый, великий учитель наш, ограда древнего благочестия и Обличитель Никонова новозакония, не ел в великий пост четыредесять дней и видел чудное видение: руки его, ноги, зубы и весь он распространился по всему небеси, и вместил Бог в него небо и землю и всю тварь. И, познав тако все сущее, исполнился разум его премудрости. И написал Аввакум дивную книгу, и нарек ее Евангелие Вечное; не им, но перстом Божиим писано. Немногие избранные из сей книжицы познали истинный путь спасения, его же хочу возвестити вам, народ православный. Несть ныне истинной церкви на земле ни в Руси, ни в греках. Токмо мы еще держим православную христианскую веру и крестимся двумя перстами, изобразующими божество и человечество Сына Божия. А тремя перстами кто крестится, тот со антихристом в вечной муке будет, ибо то есть печать антихристова. Кто же есть сей антихрист? Многие от неведения писания глаголют быти ему во Иерусалиме. Но глаголет пророк, что от севера лукавство изыдет. Хочет антихрист во всем быть равен Христу. Кто же построил Иерусалим в северной стране, и реку Истру Иорданом переименовал, и церковь такову, какова во Иерусалиме, построил, и около своего льстивого Иерусалима селам и деревням имена новые надавал: Назарет, Вифлеем и прочие? Кто чернецов молодых, постригая, именовал херувимами и серафимами? Имея ум да разумеет прелести Никона антихриста и сосуда сатанинского. Число зверино явственно исполнил в тот год, когда пагубник Никон свои еретические служебники выдал, а святые прежние служебники повелел вон из церкви вынести. Да не погубите душ ваших, православные. Грядите в Кремль! Воздвигните брань за веру истинную, за древнее благочестие, да изгоним из стада Хищного волка, наследника антихристова, с сонмом лжеучителей, и да восставим церковь Божию!
«Восставим церковь Божию!» — закричали тысячи голосов. «Врет Никита, хочет нас морочить! Бес в нем сидит!» — кричали другие. Вся площадь взволновалась. Никита сошел с кафедры, вынул из-под рясы крест и, подняв его, пошел к Спасским воротам… Более семи тысяч стрельцов и бесчисленное множество людей разного звания, как поток лавы, устремились за Никитой.
Лаптев, видя опасность, угрожающую церкви православной, заплакал. Множество народа, не увлеченного проповедью Никиты, осталось на площади. Иной плакал, подобно Лаптеву, другой проклинал Никиту.
— О чем плачешь, Андрей Матвеевич? — спросил Борисов, приблизясь к Лаптеву.
— Как не плакать, Иван Борисович, — отвечал печальным голосом Лаптев, отирая рукавом слезы, — вон до каких времен мы дожили! Еретик не велит в церкви Божии ходить, грозит святейшего патриарха прогнать и навязывает всем православным свою проклятую ересь. Посмотри-ка, сколько за ним народу пошло, и стрельцы с ним заодно.
— Не все стрельцы, Андрей Матвеевич, не все. Многие остались в слободах и не хотят в это дело мешаться. Из нашего полка человек пятьдесят поддались на обман. Если б Василий Петрович был здесь, и того бы не было.
— Да куда девался Василий Петрович? — спросил Лаптев. — Вы оба словно на дно канули: я уж с вами с месяц не виделся. Вот и Андрей Петрович, Бог ему судья, совсем забыл меня!
— Василий Петрович, — шепнул Борисов Лаптеву на ухо, — получил отставку и тайком уехал в деревню своей тетки. А я с полком нашим через неделю пойду в Воронеж.
— Как так?
— Царевна Софья Алексеевна приказала.
— Жаль, жаль, Иван Борисович! Этак совсем без приятелей останусь, не с кем будет и слова перемолвить!
Андрей, пока они беседовали, протиснулся к кафедре и взошел на нее с намерением сказать обличительную речь против Никиты.
Увидев на кафедре новое лицо, окружавшая ее толпа замолчала. Ободренный этим Андрей, избрав за образец речь Цицерона против Катилины, принял величественное положение, приличное оратору. Никита в это время приблизился уже к Спасским воротам и с сообщниками своими стучался в них, требуя, чтобы его впустили в Кремль. Андрей, указывая на него, сказал:
— Доколи будешь, Никита, употреблять во зло терпение наше? До чего похваляться будешь необузданной своею дерзостью? Или не возмущает тебя ни стража около града, ни страх народный, ни стечение всех добрых людей, ни взоры, ни лица собравшихся здесь православных христиан? Или ты не чувствуешь, что твои умыслы явны. Перемени свои мысли, поверь мне! Позабудь о своей ереси: со всех сторон ты пойман, все твои предприятия яснее полуденного света. (В это время Никита и несколько стрельцов толстым чурбаном старались вышибить Спасские ворота.) Что ты ни делаешь, что ни предпринимаешь, что ни замышляешь, — то все я не только слышу, но ясно вижу и почти руками осязаю. Выведи с собою всех своих сообщников, очисти город. От великого меня избавишь страха, коль скоро между мною и тобою стена будет. С нами быть тебе больше невозможно!
Лаптев, заметив, что стрельцы поднимают камни и собираются около кафедры, уговорил Борисова и товарищей Андрея стащить его с кафедры — избавить от угрожающей опасности.
— Что это значит? Пусти, пусти меня, ради Бога, Иван Борисович, дай кончить речь! — закричал Андрей во все горло, когда его потащили с кафедры. — Да что вы на меня напали, белены, что ли, объелись? Пустите! Куда вы меня тащите?..
Несмотря ни на просьбы, ни на угрозы оратора, его стащили на землю. Стрельцы, думая, что Борисов и товарищи Андрея хотят поколотить его, бросились к ним на помощь, а стоявшие около кафедры мужики кинулись отнимать его у Борисова, чтобы вернуть на бочку и дослушать речь.
Таким образом, роковая речь Цицерона чуть было не навлекла на Андрея побои. Не понимая, куда и зачем тащили его в одну сторону Борисов с товарищами, в другую — мужики, а в третью — стрельцы, он дивился действию своего красноречия и думал, что его постигнет участь Орфея, растерзанного вакханками. Надвинув с досадой шапку на глаза, пошел он скорым шагом в Заиконоспасский монастырь. Между тем Никита, сопровождаемый множеством народа, вошел в Кремль и приблизился к царским палатам. Боярин Милославский вышел на Постельное крыльцо и от имени царевны Софьи Алексеевны спросил Никиту: чего он требует?
— Народ московский требует, чтобы восставлен был столп древнего благочестия и чтобы на площадь, перед конским стоялищем, которое вы именуете Успенским собором, вышел хищный волк и весь сонм лжеучителей, для разговора с нами о вере.
— Я сейчас донесу о вашем требовании государям, — сказал Милославский, — и объявлю вам волю их.
Боярин удалился во дворец, а затем, вернувшись опять на Постельное крыльцо, сказал:
— Цари повелели прошение ваше рассмотреть патриарху. А для вас, стрельцы, царевна Софья Алексеевна приказала отпереть царские погреба в награду за ваше всегдашнее усердие и за верность вере православной. Она просит вас, чтобы вы в это дело не вмешивались. Положитесь на ее милость и правосудие.
Сказав это, Милославский удалился в покои дворца.
— Здравие и многие лета царевне Софье Алексеевне! — закричали стрельцы. — К погребам, ребята!
Никита, видя, что воздвигаемый им столп древнего благочестия, подмытый вином, сильно пошатнулся и что ряды его благочестивого воинства заметно редеют, закричал грозным голосом:
— Грядите, грядите, нечестивцы, из светлого вертограда во тьму погребов, на дно адово! Упивайтесь вином нечестия! Мы и без вас низвергнем в преисподнюю хищного волка!
С этими словами пошел он из Кремля, и вся толпа двинулась за ним.
IV
Тем временем Хованский, исполняя приказание, с солнечного восхода молился в своей рабочей горнице. Молился не столько об успехе древнего благочестия, сколько о скорейшем прибытии. Никиты, потому что давно прошел уже полдень и запах жареных кур, поданных на стол, проникнув из столовой в рабочую горницу, сильно соблазнял князя. Сын его, князь Андрей, сидел в молчании на скамье у окошка.
— Взгляни, Андрюша, — сказал Хованский сыну, кладя земной поклон, — не идет ли отец Никита?
— Отца Никиты еще не видно, — ответил князь Андрей, растворив окно и посмотрев на улицу.
— И дай ему на хищного волка победу и одоление! — прошептал старик Хованский с глубоким вздохом, продолжая кланяться. — Скажи, чтоб Фомка кур подогрел: совсем небось остыли… Да придет царство антихриста, да воссияет истинная церковь и да посрамятся и низвергнутся в преисподнюю все враги ее!.. Андрюша, скажи дворецкому, чтоб приготовил для отца Никиты кружку настойки, кружку французского вина да кувшин пива.
Молодой князь вышел и, вскоре возвратясь, сказал:
— Пришел отец Никита.
— Пришел! — воскликнул Хованский, вскочив с пола и не кончив земного поклона. — Вели скорее подавать на стол! Где он?
— Здесь, в столовой.
Старик. Хованский выбежал из рабочей горницы в столовую и остановился, увидев мрачное и гневное лицо Никиты.
— Так-то, чадо Иоанн, исполняешь ты веления свыше? Не, дождавшись моего возвращения ты уже перестал, молиться.
— Что ты, отец Никита! Я с самого рассвета молился и до сих пор блюл пост, хотя давно уже пора обедать. Спроси у Андрюши, если мне не веришь.
— Ты должен был молиться и ждать, пока не подойду к тебе и не возвещу победы. Но ты сам поспешил ко мне навстречу и нарушил веление свыше. Ты виноват, что пророчество не исполнилось и древнее благочестие не одержало еще победы, ибо, по маловерию твоему, ослабел в молитве.
Хованский не отвечал ни слова, он сильно смутился от мысли, что Никита как-то узнал, что им несколько раз овладевали во время молитвы досада, нетерпение и помыслы о земном, то есть о жареных курицах. Никита же, видя смущение князя, тайно радовался, что ему удалось неисполнение своего пророчества приписать вине другого.
Все трое в молчании сели за стол. По мере уменьшения жидкостей в кружках, приготовленных для отца Никиты, лицо его прояснялось и морщины разглаживались, по мере уменьшения его морщин слабели в душе Хованского угрызения совести. Таким образом, к концу стола опустевшие кружки совершенно успокоили совесть Хованского, тем более что он и сам, следуя примеру своего учителя, осушил кружки две-три веселящей сердце влаги. После обеда Никита пригласил князей удалиться с ним в рабочую горницу. Старик Хованский приказал всем холопам идти в свою избу, кроме длинноносого дворецкого, которому велел встать у двери перед сенями, не сходить ни на шаг с места и никого в столовую не впускать. Когда князья с Никитой вошли в рабочую горницу и заперли за собою дверь, любопытство побудило Савельича приблизиться к ней на цыпочках и приставить ухо к замочной скважине. Все трое говорили очень тихо, однако дворецкий успел кое-что услышать из их разговора.
— Завтра, — говорил Никита, — надо выманить хищного волка патриарха. Это твое дело, чадо Иоанн, а мы припасем камни. Скажи, что государи приказали ему идти на площадь.
— Убить его надо, спору нет, — отвечал старик Хованский, — только как сладить потом с царевной? Не все стрельцы освободились от сетей дьявольских, многие заступятся за волка!
— Нет жертвы, которой нельзя бы было принести для древнего благочестия! Просвети царевну, а если она будет упорствовать, то…
Тут Никита начал говорить так тихо, что Савельич ничего не мог услышать.
— Кто же будет тогда царем? — спросил старик Хованский.
— Ты, чадо Иоанн, а я буду патриархом. Тогда расцветет во всем Русском царстве эра старая и истинная и посрамятся все враги ее. Сын твой говорил мне, что ты королевского рода?
— Это правда: я происхожу от древнего короля литовского Ягелла.
— Будешь на московском престоле!
— Но неужели и всех царевен надобно будет принести в жертву? — спросил князь Андрей.
— Тебе жаль их! Вижу твои плотские помыслы, — сказал старик Хованский. — Женись на Екатерине, не помешаем, а прочих разошлем по дальним монастырям. Так ли, отец Никита?
— Внимай, чадо Иоанн, гласу, в глубине сердца моего вещающему: еретические дети Петр и Иоанн, супостатки истинного учения Наталья и Софья, хищный волк со всем сонмом лжеучителей, совет нечестивых, называемый Думою, градские воеводы и все другие противники древнего благочестия обрекаются на гибель, в жертву очищения. Восторжествует истинная церковь, и через три дня принесется в жертву нечестивец, дерзнувший усомниться в словах пророчества, вещавшего и вещающего моими недостойными устами!
Последовало довольно продолжительное молчание.
— А что будет с прочими царевнами? — спросил наконец старик Хованский.
— Не знаю! — отвечал Никита. — Глас, в сердце моем вещавший, умолк. Делай с ними, что хочешь, чадо Иоанн! Соблазнительницу сына твоего, Екатерину, отдай ему головою, а всех прочих дочерей богоотступного царя и еретика Алексея, друга антихристова, разошли по монастырям.
— А как, отец Никита, быть со стрельцами, которые не обратятся на путь истинный?..
В это время дворецкий, почувствовав, что сейчас чихнет, на цыпочках удалился от двери. Схватив рукой свой длинный нос и удерживая дыхание, он поспешил встать на, свое место пред сенями и перекрестился, прошептав про себя: «Вот нашло на меня не в пору чиханье». Поуспокоившись, Савельич опять начал поглядывать на дверь рабочей горницы. Прошло более часа, прежде чем дверь рабочей горницы отворилась и князья вышли в столовую с Никитой, который, простясь с ними и благословив, отправился в слободу Титова полка.
— Позови ко мне десятника, — сказал старик Хованский дворецкому.
— Что прикажешь, отец наш? — спросил вошедший десятник.
— Когда пойдешь после смены в слободу, то объяви по всем полкам мой приказ, чтобы теперь присылали ко мне всякий день в доме стражи не по десять человек, а по сто и с сотником. Слышишь ли?
— Слышу, отец наш.
— Да чтобы все были не с одними саблями, а и с ружьями. Пятьдесят человек пусть надевают кафтаны получше, они станут сопровождать мою карету. И еще пошли теперь же стрельца ко всем полковникам, подполковникам и пятисотенным, вели им сказать, что я требую их к себе сегодня вечером, через три часа после солнечного заката. Ну, ступай!
— Про какого нечестивца, — спросил молодой Хованский, — говорил отец Никита?
— Про пятисотенного Бурмистрова, который у меня в тюрьме сидит. Хорошо, что ты мне о нем напомнил. Эй, дворецкий!
— Что приказать изволишь? — сказал дворецкий, отворив дверь из сеней, у которой подслушивал разговор боярина с сыном.
— Есть ли у нас дома секира?
— Валяется с полдюжины в чулане, да больно тупы, и полена не расколешь!
— Наточи одну поострее. Дня через три мне понадобится.
— Слушаю!
— Приготовь еще телегу, чурбан, веревку и два заступа; Ступай! Да смотри делай все тихо и никому не болтай об этом, не то самому отрублю голову!
— Слушаю.
— А носишь ты еще мед и кушанье с моего стола тому тюремному сидельцу, к которому я посылал книгу?
— Ношу всякий день.
— Впредь не носи, а подавай ему, как и прочим, хлеб да воду. Ну, ступай!
Вечером собрались в доме Хованского стрелецкие полковники, подполковники и пятисотенные и пробыли у него до глубокой ночи.
V
На другой день, пятого июля, патриарх Иоаким со всем высшим духовенством и священниками всех московских церквей молился в Успенском соборе о защите православной церкви против отпадших сынов ее и о прекращении мятежа народного. В это время Никита и сообщники его, собравшись за Яузой, в слободе Титова полка, вышли к Кремлю в сопровождении нескольких тысяч стрельцов и множества народа. Перед Никитой двенадцать мужиков несли восковые зажженные свечи, за ним следовали попарно его приближенные сообщники с древними иконами, книгами, тетрадями и надоями. На площади перед церковью Архангела Михаила, близ царских палат, они остановились, поставили высокие скамьи и положили на налои иконы, перед которыми встали мужики, державшие свечи. Взяв свои тетради и книги, Никита, расстриги-чернецы Сергий и два Савватия, и мужики Дорофей и Таврило начали проповедывать древнее благочестие, уча народ не ходить в хлевы и амбары (так называли они церкви). Патриарх послал из собора дворцового протопопа Василия убедить народ не слушать лживых проповедников, но толпа раскольников напала на протопопа и убила бы его, если бы он не успел скрыться в Успенском соборе. По окончании молебна и обедни патриарх со всем духовенством удалился в Крестовую палату. Никита и сообщники его начали с криком требовать, чтобы патриарх вышел на площадь перед собором для разговора с ними. Толпа староверов все время увеличивалась за счет любопытных, которые со всех сторон сбегались на площадь, и вскоре весь Кремль был полон народа.
Князь Иван Хованский, войдя в Крестовую палату, сказал патриарху, что государи велели ему и всему духовенству немедленно идти во дворец через Красное крыльцо. У этого крыльца собралось множество раскольников с камнями за пазухами и в карманах. Патриарх, не доверяя Хованскому, медлил. Старый князь, видя, что замысел его не удается, пошел во дворец, в комнаты царевны Софьи, и сказал ей с притворным беспокойством:
— Государыня, стрельцы требуют, чтобы святейший патриарх вышел на площадь для беседы о вере.
— С кем, князь?
— Не знаю, государыня, изволь сама взглянуть в окно. Господи Боже мой! — воскликнул Хованский, отворяя окно. — Какая бездна народу! Кажется, вон те чернецы, что стоят на скамьях близ налоев, хотят с патриархом беседовать.
— Почему же ты не приказал их схватить?
— Это невозможно, государыня! Все стрельцы и весь народ на их стороне. Я боюсь, как бы опять не произошло такое же смятение, какое было пятнадцатого мая.
— А я всегда думала, что князь Хованский не допустит таких беспорядков, какие были при изменнике Долгоруком.
— Я готов умереть за тебя, государыня, но что же мне делать? Я всеми силами старался вразумить стрельцов, — и слушать не хотят! Грозят убить не только всех нас, бояр, но даже… и выговорить страшно!., даже тебя, государыня, со всем домом царским, если не будет исполнено их требование. Ради Бога, прикажи патриарху выйти. Я просил его об этом, но он не соглашается. Чего опасаться такому мудрому и святому мужу каких-то беглых чернецов?
— Хорошо! Я сама к ним выйду с патриархом.
— Сама выйдешь, государыня! — воскликнул Хованский с притворным ужасом. — Избави тебя Господи! Хоть завтра же вели казнить меня, но я тебя не пущу на площадь: я клялся охранять тебя и исполню свою клятву.
— Разве мне угрожает какая-нибудь опасность? Ты сам говорил, что и патриарху бояться нечего.
— Будущее закрыто от нас, государыня! Ручаться нельзя за всех тех, которые на площади толпятся. Пусть идет один патриарх, я буду охранять его!
— Благодарю тебя за твое усердие, князь. Я последую твоим советам. Иди к патриарху и скажи ему от моего имени, чтобы он немедленно шел во дворец.
— Через Красное крыльцо, государыня?
— Да. А мятежникам объяви, что я потребовала патриарха к себе и прикажу ему тотчас же выйти к ним для беседы.
По уходу Хованского Софья, кликнув стряпчего, немедленно послала его к патриарху и велела тихонько сказать ему, чтобы он изъявил, на приглашение Хованского притворное согласие, но вошел во дворец не через Красное крыльцо, а по лестнице Ризположенской. Другому стряпчему царевна велела как можно скорее отыскать преданных ей, по ее мнению, полковников Петрова, Одинцова и Цыклера и подполковника Чермного и приказать им немедленно к ней явиться.
Всех прежде пришел Цыклер.
— Что значит это новое смятение? — спросила гневно Софья. — Чего хотят изменники стрельцы? Говори мне всю правду.
— Я только что хотел сам, государыня, просить позволения явиться перед твои светлые очи и донести тебе на князя Хованского. Вчера по его приказанию мы собрались у него в доме. Он совещался с нами о введении старой веры во всем царстве и заставил всех нас целовать Крест и клясться хранить его тайну.
— И ты целовал крест?
— Целовал, государыня, для того только, чтобы узнать в подробности все, что замышляет Хованский, и донести тебе.
— Благодарю тебя! Ты не останешься без награды. Кто главный руководитель мятежа?
— Руководитель, явный — расстриженный поп Никита, а тайный — князь Хованский.
— Сколько стрелецких полков на их стороне?
— Весь Титов полк и несколько сотен из других полков.
— Хорошо! Иди в Грановитую палату и там ожидай моих приказаний.
Цыклер удалился. Войдя в Грановитую палату, он встал у окошка и, сложив на груди руки, начал придумывать, как бы уведомить Хованского, что царевне Софье известен уже его замысел. Не зная, которая из двух сторон победит, он хотел обезопасить себя с той и другой стороны.
В это время к царевне Софье пришел Чермной.
— И ты вздумал изменять мне? — сказала Софья грозным голосом. — Ты забыл, что у тебя не две головы?
Чермной, давший накануне слово Хованскому наедине за боярство и вотчину убить царевну, если князь признает это необходимым, сильно испугался, но, вскоре ободрившись, начал уверять Софью, что он вступил в заговор с тем только намерением, чтобы выведать все замыслы Хованского и ее предостеречь.
Заметив его смущение, Софья, хотя и не поверила его клятвам, однако решила скрыть свои мысли, опасаясь, как бы Чермной окончательно не перешел на сторону Хованского.
— Я всегда была уверена в твоем усердии, — сказала царевна притворно-ласковым голосом. — За верность свою получишь достойную награду. Я поговорю с тобой еще о Хованском, а теперь иди в Грановитую палату и там ожидай меня.
Едва Чермной удалился, вошел Одинцов.
— Готов ли ты, помня все мои прежние милости, защищать меня против мятежников? — спросила Софья.
— Я готов пролить за твое царское величество последнюю каплю крови.
— Говорят, князь Хованский затеял весь этот мятеж. Правда ли это?
— Клевета, государыня! Не он, а нововведения патриарха Никона, которые давно тревожат совесть всех сынов истинной церкви. Этого надобно было ожидать. Отмени все богопротивные изменения, государыня, возроди церковь в прежней чистоте ее, и все успокоятся!
— Я знаю, что вчера у князя было в доме совещание.
— Он заметил, что все стрельцы и народ в сильном волнении, и советовался с нами, как предотвратить грозящую опасность.
— Не обманывай меня, изменник! Я все знаю! — воскликнула Софья в сильном гневе.
Одинцов, уверенный в успехе Хованского и преданный всем сердцем древнему благочестию, ответил:
— Я не боюсь твоего гнева: совесть моя чиста. Ты обижаешь меня, царевна, называя изменником: я доказал на деле мою верность тебе. Видно, старые заслуги скоро забываются! А ведь без нашей помощи не правила бы ты царством.
Пораженная дерзостью Одинцова, не стараясь скрыть свое негодование, Софья, помолчав, ответила:
— Я докажу тебе, что я не забываю старых заслуг. Докажи и ты, что верность твоя мне не изменилась.
Про себя же Софья твердо решила при первом случае казнить Одинцова.
— Что приказать изволишь, государыня? — спросил вошедший в это время Петров.
Царевна, приказав и Одинцову идти в Грановитую палату, спросила Петрова:
— Был ли ты вчера у Хованского на совещании?
— Не был, государыня.
— Не обманывай меня, изменник! Мне все известно!
Петров был искренно предан Софье. Слова ее сильно поразили его.
— Клянусь тебе Господом, что я не обманываю тебя, государыня! — сказал он. — Я узнал, что князь Иван Андреевич замышляет ввести во всем царстве Аввакумову веру, и потому не пошел к нему.
— Поздно притворяться! Одно средство осталось тебе избежать заслуженной казни: докажи на деле мне свою преданность. Если стрельцы сегодня не успокоятся, то тогда первому тебе велю отрубить голову.
— Жизнь моя в твоей воле, государыня! Не знаю, чем заслужил я гнев твой. Я, кажется, уже доказал тебе мою преданность: я первый согласился на предложение боярина Ивана Михайловича…
— Скажи еще хоть одно слово, то сегодня же будешь без головы! — воскликнула Софья, вскочив с кресла. — Поди, изменник, к Хованскому, помогай ему! Прочь с глаз моих!
Петров, оскорбленный несправедливыми обвинениями, повернулся и направился к выходу. Подойдя уже к дверям, он остановился и, снова приблизясь к Софье, сказал:
— Государыня, у тебя из стрелецких начальников немного верных, искренно тебе преданных слуг, на которых ты могла бы положиться. Один я не был на совещании у Хованского. Не отвергай верной службы моей.
Софья, думая, что Петров, испугался и потому притворяется ей преданным, но считая, что в такую опасную для нее минуту может быть полезен и тот, кто из одного страха предлагает ей свои услуги, сказала Петрову:
— Ну, хорошо, загладь твою измену. Я прощу тебя, если делом докажешь свою верность.
— Увидишь, государыня, что ты меня понапрасну считаешь изменником.
По приказанию Софьи Петров тоже пошел в Грановитую палату.
— Что же нам теперь делать, Иван Михайлович? — спросила Софья.
Боярин Милославский, отдернув штофный занавес, за которым скрывался во время разговора царевны с Хованским и с приходившими стрелецкими начальниками, сказал:
— Я вижу, что на стороне Хованского не более половины стрельцов, так что бояться нечего. Только нельзя допустить, чтобы патриарх вышел на площадь. Если его убьют, то все потеряно.
— Я уже велела ему сказать, чтобы он вошел во дворец по Ризположенской лестнице.
— Для чего, государыня, велела ты Цыклеру, Петрову, Одинцову и Чермному идти в Грановитую палату? Мне кажется, что ни на одного из них положиться нельзя.
— А вот увидим.
Софья, кликнув стряпчего, послала в Грановитую палату посмотреть, кто в ней находится.
Стряпчий, возвратившись, донес, что он нашел в палате Цыклера, Петрова и Чермного.
— Вот видишь, — сказала Софья, когда стряпчий вышел, — я не ошиблась: только Одинцов изменил мне и пошел на площадь.
Однако Софья, несмотря на свою проницательность, ошибалась, потому что один Петров, на которого она всего менее надеялась, держался искренне ее стороны. Чермной, расхаживая большими шагами по Грановитой палате, снова решил действовать с Хованским заодно, и по первому его приказанию принести Софью в жертву древнему благочестию… «Какая вера ни будь, новая или старая, и кто ни царствуй, Софья или Иван, для меня все равно, — размышлял он, — лишь бы добиться боярства да получить вотчину в тысячу дворов, а там хоть трава не расти!» Цыклер с нетерпением ожидал приказаний Софьи, чтобы скорее уйти из Грановитой палаты, предостеречь Хованского и, таким образом обманув и царевну, и князя, ждать спокойно конца дела и награды от того из них, кто победит.
— Не знаете ли, — спросил Петров, — для чего царевна сюда нас послала?
— Она велела мне ждать ее приказаний, — ответил Цыклер.
— А мне говорила, — сказал Чермной, — что сама придет сюда.
— Чем все это кончится? — продолжил Петров. — Признаюсь, мне эти мятежи надоели. Хоть мы и хорошо сделали, что послушались Ивана Михайловича и заступились за царевича Ивана Алексеевича, однако если бы не было бунта пятнадцатого мая, то не было бы и нынешнего.
— Стыдись, Петров! — сказал Цыклер. — После всех милостей, которые нам оказала царевна Софья Алексеевна, грешно так говорить. Этак скоро дойдешь и до измены! Что до меня, так я за царевну в огонь и в воду готов!
— И я также, — сказал Чермной. — Смотри, Петров! Чуть замечу, что ты пойдешь на попятный и задумаешь изменять Софье Алексеевне, так я тебе голову снесу, даром что ты мне приятель. Я готов за нее отца родного зарезать!
— Что вы, что вы, товарищи! Кто вам сказал, что я хочу изменять царевне? Я только хотел с вами поболтать.
— Говори, да не заговаривайся, — сказал Чермной.
Тем временем Софья совещалась с Милославским, а Хованский сообщил ее приказание патриарху: идти во дворец через Красное крыльцо. Патриарх, предупрежденный стряпчим, согласился, и Хованский, выйдя из Крестовой палаты на площадь, затесался в толпу.
Афанасий, архиепископ холмогорский, с двумя епископами, несколькими архимандритами, игуменами разных монастырей и священниками всех церквей московских, пошел из Крестовой палаты к Красному крыльцу. Все они несли множество древних греческих и славянских хартий и книг, чтобы показать народу готовность к беседе с раскольниками.
Вся площадь зашумела, как море. Не видя патриарха, стоявшие у Красного крыльца с камнями не знали, на что решиться, и шептали друг другу:
— Волка-то нет! Что же нам делать? Спросить бы князя Ивана Андреевича. Куда он запропастился? А, вон он!
Хованский, пробравшись сквозь толпу, приблизился к архиепискому Афанасию и спросил:
— А где же святейший патриарх?
— Он с митрополитами уже в царских палатах, — ответил Афанасий.
— Как, когда же он прошел? Я с Красного крыльца глаз не спускал.
— О святейшем патриархе заботиться нечего, он уж прошел. А вот как мы пройдем сквозь эту толпу? Вели, князь, твоим стрельцам очистить нам дорогу.
Вместе с Афанасием и следовавшим за ним духовенством Хованский вошел во дворец.
— Государыня, — сказал он Софье, — вели святейшему патриарху немедленно идти на площадь: проклятые бунтовщики угрожают ворваться во дворец и убить патриарха со всем духовенством и всех бояр. Я опасаюсь и за твое здоровье.
— Я назначила Грановитую палату для беседы, — отвечала Софья, — Объяви, князь, бунтовщикам мою волю.
Видя непреклонность царевны, Хованский вышел на Красное крыльцо и велел позвать Никиту с сообщниками в Грановитую палату, куда уже пошли Софья, сестра ее царевна Марья, тетка Татьяна Михайловна и царица Наталья Кирилловна в сопровождении патриарха, всего духовенства и Государственной думы, немедленно собравшейся по приказанию царевны. Софья и царевна Татьяна Михайловна сели на царские престолы; возле них в креслах расположились царица Наталья Кирилловна, царевна Марья и патриарх; потом, по порядку, восемь митрополитов, пять архиепископов и два епископа. Члены думы, архимандриты, игумены, священники, несколько стольников, стряпчих, жильцов, дворян и выборных из солдатских и стрелецких полков, в том числе Петров, Цыклер и Чермной, стали по обеим сторонам палаты.
Наконец отворилась дверь. Вошел Хованский и занял свое место среди членов думы. За ним вошли двенадцать мужиков с зажженными восковыми свечами и толпа избранных сообщников Никиты с налоями, иконами, книгами и тетрадями; наконец явился сам Никита с крестом в руке. Его вели под руки сопроповедники его, крестьяне Дорофей и Таврило, за ним следовали чернецы Сергий и два Савватия. На поставленные налои были положены иконы, книги и тетради, и мужики со свечами, как и на площади, стали пред налоями.
Когда шум, произведенный вошедшими, утих, Софья спросила строгим голосом:
— Чего требуете вы?
— Не мы, — отвечал Никита, — а весь народ московский и все православные христиане требуют, чтобы восстановлена была вера старая и истинная и чтобы новая вера, ведущая к погибели, была отменена.
— Скажи мне: что такое вера и чем отличается старая от новой? — спросила Софья.
— Вера старая ведет к спасению, а новая к погибели. Первой держимся мы, а второй следуете все вы, обольщенные антихристом Никоном.
— Я не о том спрашиваю. Скажи мне прежде: что такое вера?
— Никто из истинных сынов церкви об этом вопрошать не станет: всякий из них это знает. Я не хочу отвечать на твой вопрос, потому что последователи антихриста не могут понимать слов моих. Не хочу метать напрасно бисера…
— Лучше скажи, что ты не знаешь. Как же смел ты явится сюда, когда сам не знаешь, чего требуешь? Как смел ты надеть одежду священника, когда тебя лишили этого сана за твое второе обращение к ереси, в которой ты прежде раскаялся?
— Хищный волк с сонмом лжеучителей не мог меня лишить моего сана: власть его дарована ему антихристом. Я не признаю этой власти и не буду ей повиноваться.
— Замолчи, бунтовщик, и встань сюда, в сторону! И не вздумай ослушаться! Я тотчас же прикажу отрубить тебе голову!
Никита, нахмурив брови, замолчал и отошел в сторону.
— Говорите: зачем пришли вы? — спросила Софья, обратясь к сообщникам Никиты.
— Подать челобитную твоему царскому величеству! — ответил чернец Сергий, вынув из-за пазухи бумагу.
По приказанию царевны один из членов думы, взяв челобитную, начал читать ее вслух.
Челобитная состояла из двадцати четырех статей и никем не была подписана. По прочтении каждой статьи начинался спор между старообрядцами и священнослужителями.
Когда дошла очередь до пятой статьи, в которой было сказано, что в новом требнике напечатана молитва лукавому духу, Хованский, расхаживая по палате как бы для наблюдения за порядком, подошел к Никите и шепнул ему:
— Не опасайся, отец Никита, угроз царевны и не слабей в святом усердии.
Едва Хованский успел отойти от него, как Никита, не дав патриарху окончить начатое им возражение, закричал:
— Сомкни, хищный волк, уста твои, исполненные лести и коварства! Дела ваши обличают вас! Если б вы были не ученики антихристовы, то не стали бы молиться врагу человеческого рода!
— Ты говоришь это потому, что плохо знаешь грамматику! — сказал спокойно архиепископ холмогорский Афанасий. — В молитве на крещение сказано: «Ты сам Владыко Господи Царю прииди»; далее же следует: «Да не снидет со крещающимся, молимся тебе, Господи, дух лукавый» и прочее. Все, сказанное в этой молитве, относится к Богу, равно как и слова «молимся тебе, Господи». Если б последние относились к духу лукавому, то они не были бы отделены знаками препинания, да и «дух лукавый» надо было бы поставить в звательном падеже и сказать: «Душе лукавый».
— Сатана, которому вы молитесь, говорит твоими нечестивыми устами! — воскликнул Никита.
— Замолчи! — прикрикнула Софья и велела продолжать чтение челобитной.
По прочтении восьмой статьи, в которой доказывалось, что должно креститься двумя, а не тремя перстами, Никита, не обращая внимания на слова царевны, приказывавшей ему замолчать, с жаром воскликнул, обращаясь к Афанасию:
— Вот дела твои, душегубец! Вы повелеваете всем креститься тремя перстами, порицая истинное двуперстное сложение, а сами втайне слагаете пять перстов и призываете дьявола для обольщения православных! Горе тому, кто вас слушается! Ваше троеперстное сложение есть печать антихриста, а пятиперстное — знак союза с врагом человеческого рода!
— Душегубцы! Богоотступники! Дети антихристовы! — закричали все сообщники Никиты, подняв правые руки вверх с двумя сложенными пальцами. — Так, так должно креститься!
Стрельцы, стоявшие на площади, слыша крик в Грановитой палате, начали громко роптать, вынимая сабли.
Софья с теткой и сестрой и царица Наталья Кирилловна встали со своих мест, намереваясь удалиться из палаты.
— Если вы разрешаете бунтовщикам в нашем присутствии и при святейшем патриархе творить такое, — сказала Софья Петрову, Цыклеру и Чермному, — то ни царям, ни мне, ни всему дому царскому в Москве более оставаться невозможно; мы все удалимся в чужие страны и объявим народу, что вы этому причиной.
— Мы готовы за тебя положить свои головы, государыня, — ответил Петров и начал умолять Софью переменить свое намерение.
После горячих просьб его, Цыклера и Чермного Софья опять села на один из престолов, и все заняли прежние места.
Когда в палате воцарилось молчание, архиепископ Афанасий сказал Никите:
— Греки, от которых Россия приняла православную христианскую веру при великом князе Владимире, крестятся, слагая три перста. Обычай этот сохраняет греческая церковь по преданию апостольскому. Вы ссылаетесь на Феодорита, епископа курского, будто бы повелевающего креститься двумя перстами; но вы лжете на Феодорита. Еще в лето шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестое еретик Мартин Армянин учил слагать персты по-вашему и был предан проклятию собором, бывшим двадцатого октября того же года в Киеве. И потом, молитва не состоит из одного сложения перстов: надо поклоняться Богу духом и истиной. Если сердце ваше исполнено страстью к раздорам, гордости и ненависти к братьям вашим, если вы не покоряетесь властям и производите мятеж народный, то, как ни слагайте персты, молитва ваша не будет услышана. Бог внемлет молитвам праведных, которые соблюдают две главные заповеди Его: любить Бога и ближнего.
— Не тебе учить нас, душегубец! — крикнул Никита. — Не из любви ли к ближним уморил ты голодом великих страдальцев Феодора и Алексия?
— Ты клевещешь на меня! Узнав, что они учат народ не ходить в церкви, распространяют ересь свою вопреки царскому запрещению, объявленному им при отправлении их еще при патриархе Никоне в Кандалажский монастырь, я потребовал их к себе и старался всеми мерами обратить их к церкви православной. Не моя вина, что в еде и Питье, которые я им посылал с моего стола, грезились им какие-то черные змеи и что они бросали еду и выливали питье в окно. Вольно им было, испугавшись невидимых змей, уморить себя голодом и жаждою. За это нельзя винить меня.
— Ты уморил праведных страдальцев, душегубец! Услышьте моление мое, преподобный Феодор и многотерпеливый Алексий, помогите отомстить за смерть вашу. Погибни, сын погибели!..
С этими словами Никита бросился на Афанасия и хотел ударить его крестом в висок, но полковник Петров перехватил его руку и с трудом оттащил от архиепископа.
— Если ты осмелишься еще раз сойти со своего места и сказать хоть одно слово, то я, как ослушника царской власти, прикажу казнить тебя! — сказала Софья Никите.
Когда чтение челобитной закончилось, раздался благовест к вечерне. Начинало уже смеркаться. Софья встала с престола и сказала раскольникам:
— Теперь уже поздно что-либо решать. Все устали. Завтра продолжим, и вам объявят ответ на ваше прошение.
Софья с теткой и сестрой и царица Наталья Кирилловна удалились в свои покои, и все вышли из Грановитой палаты. Никита и сообщники его в сопровождении толпы народа пошли из Кремля на Красную площадь, подняв правые руки вверх с двумя сложенными пальцами и восклицая:
— Победили! Победили! Так слагайте персты! По-нашему веруйте!
Взойдя на Лобное место и положив на налои иконы, они продолжали кричать:
— По-нашему веруйте! Мы всех архиереев посрамили!
После этого они сказали народу поучение, будто бы по царскому повелению, и сошли с Лобного места, чтобы удалиться в слободу Титова полка.
Вдруг глаза у Никиты закатились, и он упал на землю в страшных судорогах. Изо рта его пошла пена.
Сообщники его остановились в недоумении, толпа стрельцов и народа окружила их.
Наконец Никита пришел в себя и встал, шатаясь, на ноги.
— Хватайте его! — закричал полковник Петров, бросаясь с отрядом стрельцов своего полка к Никите.
— Не тронь! — закричали стрельцы — единомышленники раскольников.
— Хватайте, вяжите его! Крепче, Ванька, затягивай! — продолжал Петров. — Не мешайте нам, дурачье! Что вы за этого еретика заступаетесь, разве не видели вы, как его нечистый дух ударил оземь? От всякого православного дьявол бежит, не оглядываясь. Видно же, что этот бездельник — колдун и чернокнижник и всех нас морочит.
Слова эти произвели на защитников Никиты впечатление. Сообщники его в страхе разбежались, а толпа, шедшая за ним до Тюремного двора, постепенно рассеялась.
На другой день, шестого июля, рано утром вывели Никиту на Красную площадь. Палач с секирой в руке стоял уже на Лобном месте. Вскоре вся площадь наполнилась народом.
Думный дьяк прочитал указ об отсечении головы Никите, если он всенародно не раскается в своих преступлениях и ереси. В последнем случае велено было его сослать в дальний монастырь.
Никита, выслушав указ, твердыми шагами взошел на Лобное место.
— Одумайся! — сказал думный дьяк.
— Предаю анафеме антихриста Никона и всех учеников его! Держитесь, православные, веры старой и истинной!
— Итак, ты не хочешь раскаяться? — спросил дьяк.
— Умираю за древнее благочестие!
Перекрестясь двумя перстами, Никита положил голову на плаху. Народ хранил глубокое молчание.
Секира, сверкнув, ударила. Брызнула кровь, и голова Никиты, отлетев от туловища, покатилась. Все, бывшие на площади, невольно вздрогнули и, вполголоса разговаривая друг с другом, мало-помалу разошлись.
VI
Смерть Никиты сильно поразила и опечалила Хованского. С Одинцовым и некоторыми; другими ревностными поборниками старой веры отслужив ночью панихиду по великому учителю своему и включив его в число мучеников, Хованский поклялся следовать по стопам его и во что бы то ни стало утвердить во всем Русском царстве древнее благочестие. Он начал еще больше потворствовать стрельцам, упросил Софью переименовать их. Надворной пехотой и всеми мерами старался их привязать к себе, чтобы с их помощью достичь своей цели. Вскоре все стрельцы начали называть его отцом своим, и всякий из них готов был пожертвовать жизнью за старого князя. Поступки его не укрылись от Софьи. Опасаясь его авторитета у стрельцов, она продолжала оказывать ему прежнее внимание и искала случая удалить его под каким-нибудь благовидным предлогом из столицы. Милославский давно смотрел с завистью на возрастающее могущество Хованского и вскоре из друга превратился в непримиримого врага его. Наблюдая за поступками Хованского, он доносил обо всем Софье. Цыклер помогал и князю, и Милославскому. Незадолго до первого сентября, месяца через полтора после смерти Никиты, Цыклер рассказал Милославскому, что замыслы Хованского не ограничиваются восстановлением в государстве древнего благочестия, а простираются гораздо далее. Уведомленная об этом Софья, опасаясь, как бы Хованский не устроил опять мятеж, решила на время удалиться из Москвы с обоими царями и со всем домом царским в село Коломенское. Хованский остался в Москве. Перед отъездом Софья велела Хованскому присутствовать при молебне на дворцовой площади, который должен был совершать патриарх первого сентября, в день нового года, и наблюдать там за порядком. Этим она хотела обезвредить Хованского и обезопасить патриарха во время молебна среди тех самых стрельцов, которые недавно замышляли его убить.
Хованский, не имея возможности вновь устроить смуту, вопреки царскому повелению пробыл весь день нового года дома, не присутствовал на молебне и послал вместо себя окольничьего Хлопова.
Стрельцы, не смея ничего делать без приказа, ограничились лишь оскорбительными для патриарха восклицаниями во время молебна.
Поздно вечером пришли к Хованскому сын его князь Андрей, и полковник Одинцов и долго совещались с ним наедине в рабочей горнице боярина.
Во время ужина вошел в столовую дворецкий Савельич, уже весьма навеселе по случаю праздника.
Поклонившись низко князю и пошатнувшись в сторону, он оперся о стол руками и сказал довольно внятно, несмотря на то, что язык плохо ему повиновался:
— Хочу доложить тебе, что у нас приключилась превеликая беда. Не хотелось бы мне тревожить твою милость в такой день, да делать нечего, дело важное!
— Что такое? — спросил Хованский, несколько испугавшись.
— Этого нельзя сказать при других.
— Каково вам это? — сказал Хованский, посмотрев на сына и Одинцова. — Ты, видно, ум пропил, разбойник! Здесь лишних нет: все говори!
— Коли ты приказываешь, то я, пожалуй, скажу. А то сам же ты велел мне молчать и грозил отрубить голову, если я проболтаюсь.
— Добьюсь ли я от тебя сегодня толку, мошенник! — закричал князь, вскочив со своего места.
— Секира-то пропала!
— Какая секира, пьяница?
— Воля твоя, боярин, виноват не я. Ты сказал мне тогда, что эта секира понадобится тебе через три дня, и велел ее наточить. Я и намочил ее, вытесал и чурбан, веревки и два заступа приготовил, и убрал все в чулан, знаешь, в тот, где разный хлам валяется. Я несколько раз тебе докладывал, что надобно купить новый замок к чулану и что твой повар Федотка сущий вор. Ан так и вышло! Как он накануне твоего тезоименитства прошлого года бежал и замок тогда же украл, мошенник; сверх того, из погреба бутыль любимой твоей настойки, которую ты сам изволил делать, мой вязаный колпак да еще кой-какие мелочи…
— Что ты за вздор мелешь? Говори толком, пьяница!
— Изволь до конца выслушать. Ты мне на прошлой неделе приказывал купить на Отдаточном дворе вина для настойки. Прихожу я сегодня туда, не то чтобы выпить, а чтобы вина купить для твоей милости, — глядь, в углу стоит наша секира! Я спрашиваю у продавца: откуда он взял ее? Он сказал мне, что какой-то де мужик принес секиру и заложил ее за кружку вина. Я и смекнул: знать, кто-то стянул у нас секиру из чулана. Что тут за диво, коли замка нет! Вели купить замок, боярин, этак все растащат! Я, однако, беду поправил и выкупил секиру на свои деньги. Стало быть, два алтына с твоей милости. Ну, да ничего, сочтемся.
Одинцов и князь Андрей захохотали.
— Пошел вон, дурачина! — закричал Хованский. — Только из-за Нового года прощаю тебя. Напейся у меня в другой раз!
Дворецкий низко поклонился и, пошатываясь, вышел из комнаты.
— Про какую толковал он секиру? — спросил Одинцов старика Хованского.
— Я велел ее приготовить для Бурмистрова.
— Как, разве он еще жив? Я думал, что ему давно уже голову отрубили. По всей Москве говорили об этом.
Хованский объяснил Одинцову причины, по которым он отсрочил казнь Бурмистрова, и прибавил:
— Великий страдалец Никита повелел принести его в благодарственную жертву через три дня после восстановления древнего благочестия. Не сомневаюсь, что скоро принесем мы эту жертву.
— Я положил секиру в чулан, — сказал Савельич, войдя опять в комнату, — и привесил к двери замок с моего старого сундука.
— Убирайся вон, бездельник! — закричал Хованский.
— Я купил его лет пять тому назад за четыре алтына, а так как ты не господин наш, а настоящий отец, то я уступаю тебе этот замок, хоть он и новехонек, за три алтына. Стало быть, с твоей милости всего пять алтын. Еще забыл я спросить тебя: отцу-то Никите отрубили голову, — кто же теперь будет патриархом? Царем будешь ты, боярин, — это уже дело решенное, а патриарха-то где нам взять?
— Это что значит? — воскликнул Хованский, вскочив со своего места. Схватив со стола нож, он подошел к дворецкому и, взяв его за ворот, приставил нож к сердцу. — Говори, бездельник, где ты весь этот вздор слышал?
Дворецкий, как ни был пьян, догадался, однако, что выболтал лишнее. Чтоб выпутаться из беды, решил он прибегнуть к выдумке.
— Помилуй, боярин, за что ты на меня взъелся? — сказал он. — Я все это слышал на Отдаточном дворе.
— Что, на Отдаточном дворе? — воскликнул Хованский, изменяясь в лице.
— Истинно так! Там все говорят, что ты будешь царем и выберешь другого патриарха.
Хованский, стараясь скрыть испуг свой и смущение, сел опять к столу и отер с лица холодный пот.
— Насчитал я там человек тридцать подьячих, чернослободских купцов и мужиков: все пили за твое государское здоровье. Грешный человек, не удержался и я, выпил за здоровье твоего царского величества!
— Поди выспись! Если ты скажешь кому-нибудь еще хоть слово о всех этих бреднях, то я велю тебе язык отрезать.
Когда дворецкий вышел, старик Хованский, обратясь к Одинцову, сказал:
— Кто-то изменил нам! Нет сомнения, что царский двор все уже знает, если уж на Отдаточном многое известно. Что нам делать?
— Не теряй, князь, бодрости, — ответил Одинцов. — Бог видит, что мы решились на доброе дело. Он наставит нас и нам поможет.
— Однако, — сказал молодой Хованский, — надо подумать о мерах предосторожности: могут схватить нас.
— Всего лучше, — посоветовал Одинцов, — скрыться в какое-нибудь не отдаленное от Москвы место, созвать туда всех наших сподвижников, посоветоваться и, призвав Бога в помощь, идти против еретиков. В Коломенском войска-то немного.
— Я сам то же думал, — сказал старик Хованский. — Но куда мы скроемся? Что обо мне подумают мри дети, моя Надворная пехота?
— Я объявлю им, чтобы они до приказа твоего оставались спокойно в Москве.
‘ — Можно оставить здесь с ними Цыклера, — продолжил старик Хованский, — и поручить ему, чтобы он нас обо всем извещал.
— Цыклера? Давно я хотел сказать тебе, князь, что он человек ненадежный. Хоть он и притворяется тебе преданным, но я боюсь, что он ищет во всем своей только выгоды и при первой твоей неудаче предаст тебя.
— Почему ты так о нем думаешь? Он делом доказывает свое усердие.
— Притворяется! Ведь он перекрещен в нашу веру из немцев, а втайне наверняка держится своей лютеранской ереси. Я даже думаю, что это он донес о наших намерениях Софье и что от него разнеслись по Москве все эти слухи, о которых говорил твой дворецкий. Мне сказывал один из стрельцов, что видел недавно, как Цыклер поздно вечером пробирался в дом Милославского.
— Милославского? Это правда?
— Какая надобность стрельцу лгать на Цыклера!
— Благодарю тебя, Борис Андреевич, что ты меня предостерег.
Во время последовавшего затем молчания старый князь ходил взад и вперед по комнате; лицо его выражало сильное, душевное волнение.
— Андрюша, — сказал он сыну, — проверь нашу стражу: все ли сто человек налицо? Вели им зарядить ружья и на ночь поставить у ворот часовых. Да скажи дворецкому, чтобы дал мне ключ от калитки, что на черном дворе, и чтобы велел оседлать наших лошадей и поставить у калитки.
— Куда ты, князь, собираешься? Теперь уже скоро полночь, — сказал Одинцов.
— Я хочу идти спать. Ночуй у меня, Борис Андреевич, а лошадь твою вели с нашими вместе поставить. Хоть опасаться нечего, все-таки лучше приготовиться на всякий случай, спокойнее спать будем. Да не лучше ли теперь же нам уехать из Москвы, — как ты думаешь?
— К чему так торопиться? Утро вечера мудренее. Успеем и завтра уехать. Прежде надо посоветоваться со всеми нашими сподвижниками да и взять их всех с собой. Пускай и Цыклер с нами едет, а в Москве оставим с Надворной пехотой Чермного: он будет один знать, где мы. Когда придет время, пошлем к нему приказ, чтобы поспешил к нам с войском, и пойдем истреблять еретиков.
В это время в комнату вошел Цыклер. Заметив беспокойство старика Хованского и то, как он переглянулся с остальными, Цыклер тотчас подумал: не узнал ли что-нибудь старый князь о его связи с Милославским?
— Я пришел к вам с важными вестями, — сказал он. — Слышал ли ты, князь, что Милославский вчера вечером; а Петров сегодня утром уехали в Коломенское?
— Я это знаю, — ответил старик Хованский. — Знаю и то, что ты по вечерам ходишь в гости к Милославскому.
— Я и пришел об этом поговорить. По старой дружбе зазвал он меня на днях к себе, сулил золотые горы и звал с собой в Коломенское. Я и притворился, что держусь стороны еретиков, а он сдуру и выболтал мне все. Уж как боятся тебя еретики! Однако ни он, ни супостатка Софья ничего не знают о наших намерениях. Хорошо бы застать их врасплох! Когда ты, князь, думаешь приступить к делу?
— Господь укажет час, когда должны мы будем извлечь мечи наши для поражения учеников антихриста. Завтра вечером уезжаем мы из Москвы.
— Куда?
— Увидишь, куда. Тебе надо ехать с нами. Ночуй у меня. Завтра целый день ты мне будешь нужен, а вечером отправимся вместе в дорогу.
— Очень хорошо! Вели, князь, послать за моей лошадью. Я пришел сюда пешком. Милославский велел подглядывать объезжим и решеточным за всеми, кто к тебе приезжает или приходит.
— Так ты его испугался?
— Есть кого бояться! Я решил приходить к тебе тайком, чтобы он думал, что я на их стороне. Я хочу на днях побывать в Коломенском. Он мне еще что-нибудь разболтает, а я все тебе перескажу. Я слышал, что он советовал Софье послать в Москву и во все города грамоты с указом, чтобы стольники, стряпчие, дворяне, жильцы, дети боярские, копейщики, рейтары, солдаты, боярские слуги и другие ратные люди съехались в Коломенское. Не лучше ли, не теряя времени, нагрянуть в Коломенское, да и концы в воду? А там изберем царя и нового патриарха, хищного волка низвергнем в преисподнюю и составим новую думу. Ты наш отец, а мы дети твои. Будешь царем, а мы боярами!
— Не пленяйся, Иван Данилович, боярством и не прельщай меня царским венцом. Все в мире этом суета сует, кроме веры истинной. Если я и желаю царского венца, то для того только, чтобы ниспровергнуть царство антихриста, восстановить древнее благочестие и спасти душу мою.
Сказавши это, Хованский удалился в свою спальню. Одинцов и Цыклер в отведенной им комнате легли на ковры и, не сказав друг другу ни слова, заснули, а князь Андрей пошел проверять стражу и исполнять приказания отца. Когда часовые были расставлены и лошади оседланы, он лег в постель и целую ночь не смыкал глаз, мечтая о браке своем с царевной Екатериной. «Будет, — думал он, — сожалеть сестра ее, надменная Софья, что отвергла предложение отца моего. Родственный союз с князьями Хованскими, происходящими от короля Ягеллы, показался ей унизительным! Пусть же погибает она, пусть погибают все ее родственники, кроме моей невесты! После смерти отца я взойду на престол Московский. Я докажу свету, что Хованские рождены царствовать: завоюю Литву, отниму у турок Грецию и заставлю трепетать всех государей земли…»
Утренняя заря появилась уже на востоке, когда он заснул.
VII
Второго сентября на рассвете преданный Софье стрелецкий полковник Акинфий Данилов приблизился окольной дорогой к селу Коломенскому. Он выехал из Москвы ночью, чтобы донести царевне обо всем, что произошло в столице в день Нового года. Окна коломенского дворца, отражавшие лучи восходящего солнца, казались издали рядом горящих свеч. Подъехав ближе к дворцу, он увидел у одного из окон Софью.
Привязав лошадь к дереву, которое росло неподалеку от дворца, Данилов подошел к воротам. Прибитая к ним бумага бросилась ему в глаза. Он снял ее с гвоздя и увидел, что это было письмо с надписью: «Вручить государыне-царевне Софье Алексеевне». Немедленно был он впущен в комнату царевны. Она стояла у окна. Милославский сидел у стола и писал.
— Что скажешь, Данилов? Что делается в Москве? — спросила царевна, стараясь казаться равнодушной.
— Вчерашний день прошел благополучно, государыня. Только во время молебна раскольники из стрельцов говорили злые слова.
— Был Хованский на молебне?
— Он послал вместо себя окольничьего Хлопова, а сам пробыл весь день дома.
— Слышишь, Иван Михайлович? Он ослушался моих повелений! Теперь я согласна поступить, как ты сегодня мне советовал… Это что за письмо? От кого?
— Не знаю, государыня, — отвечал Данилов. — Оно было прибито к воротам дворца.
Софья, распечатав письмо, прочитала его, топнула ногой и гневно заходила по комнате.
— Вот, — сказала она после долгого молчания, — дождались. Пишут, что Хованский с друзьями хотят новый мятеж учинить. Убить весь двор царский, бояр, патриарха и Ивана Хованского царем поставить. Каково? — Софья остановилась и пристально посмотрела на Милославского. — Грамоты, чтобы торопились сюда на помощь, всем разослали?
— Да, государыня, — поспешно ответил Милославский.
— Ну что ж, посмотрим, — прищурившись, сказала Софья и вышла из комнаты.
В тот же день весь царский дом поспешно удалился из села Коломенского в Саввин монастырь, а оттуда спустя несколько дней переехал в село Воздвиженское. Получаемые из Москвы от Цыклера известия то тревожили, то успокаивали Софью. Хованский пока бездействовал. Софья приписывала это его нерешительности и продумывала, как избавиться от человека, столь, для нее опасного.
Хованский действительно никак не мог решиться перейти к активным действиям. С одной стороны, ложно понимаемый долг и слепое подчинение вере, с другой стороны, ужас, возбуждаемый в нем мыслью о цареубийстве, которое казалось ему необходимым, — все это порождало в его душе мучительную борьбу. Нередко со слезами молил он Бога наставить его на путь правый и ниспослать какое-нибудь знамение. Однажды после продолжительной молитвы старый князь взял евангелие. На раскрывшейся странице первые слова, попавшиеся ему на глаза, были следующие: «Воздадите Кесарева Кесареви и Божия Богови».
Эти слова Спасителя произвели непостижимое действие на князя. Он вдруг увидел бездну, на краю которой стоял до сих пор с закрытыми глазами. Грех цареубийства представился ему во всем своем ужасе. Он упал перед образом своего ангела и долго молился, не смея поднять на него глаз. В тот же день Хованский с сыном, Цыклером и Одинцовым тихо уехали в село. Пушкино, принадлежавшее патриарху. Он твердо решил оставить все свои замыслы, служить царям до могилы и лишь просьбами своими пытаться склонить царей к восстановлению церкви, которую считал истинной.
Узнав, что сын малороссийского гетмана едет к Москве, Хованский через Чермного, оставшегося в столице, послал донесение к государям и в выражениях, которые показывали искреннюю его преданность, спрашивал: как принять гетманского сына? Шестнадцатого сентября Чермной, знавший, один убежище князя, привез ему царскую грамоту, в которой содержались похвала его верной и усердной службе и приглашение приехать в Воздвиженское.
Одинцов и молодой Хованский, зная, что в Воздвиженском все делается не иначе, как по советам Милославского, предостерегали старого князя и не советовали ему ехать в Воздвиженское. Оба они тайно осуждали его за нерешительность и трусость и были неприятно поражены, когда он отказался от своих замыслов и решил верно служить царям. Молодой Хованский немедленно уехал из села Пушкина в принадлежавшую ему подмосковную вотчину на реке Клязьме.
Цыклер проводил его туда, дал ему совет не отчаиваться и поскакал прямо в село Воздвиженское.
В селе Пушкине остался со стариком Хованским Одинцов. Он уговаривал князя, говорил ему о невозможности примирения с Софьей и с Милославским и угрожал ему неизбежною гибелью. Хованский показал ему царскую грамоту, в которой его звали в Воздвиженское, и сказал:
— Завтра день ангела царевны Софьи Алексеевны. Завтра поеду я в Воздвиженское и покаюсь перед нею. Она, верно, меня простит, и я до конца жизни моей буду служить ей верой и правдой.
Одинцов, слушая князя, закрыл лицо руками и заплакал.
— Губишь ты себя, Иван Андреевич, и всех нас вместе с собою!
Рано утром семнадцатого сентября боярин князь Иван Михайлович Лыков с несколькими стольниками и стряпчими — и с толпою вооруженных служителей их выехал по приказанию Софьи из Воздвиженского. Цыклер открыл ей, где скрываются Хованские, и получил за это в подарок богатое поместье.
Приблизясь к селу Пушкину, отряд остановился в густой роще. Лыков послал в село одного из служителей разведать, там ли старый князь. Вскоре тот вернулся и поведал, что Хованский живет не в селе, а неподалеку в лесу под горой. Лыков с отрядом немедленно направился туда и вскоре, миновав указанную гору, увидел в лесу шатер.
В шатре сидели старик Хованский с Одинцовым. Оба вздрогнули, услышав конский топот. Одинцов, вынув саблю, вышел из шатра.
— Ловите, хватайте изменников! — закричал Лыков.
Толпа служителей бросилась на Одинцова и, несмотря на отчаянное его сопротивление, скоро его обезоружила.
Хованский сдался сам. Его и Одинцова связали и, посадив во взятую из села крестьянскую телегу, повезли.
Когда они доехали до подмосковной вотчины, которая принадлежала молодому Хованскому, Лыков велел немедленно окружить дом владельца.
Вдруг из окна раздался выстрел, и один из служителей, смертельно раненный, упал с лошади. Тут же во всех окнах появились вооруженные ружьями холопы князя.
— Ломай дверь! В дом! — закричал Лыков.
Раздалось еще несколько выстрелов, но пули ранили только двух лошадей.
Дверь выломали. Сначала служители, а за ними Лыков со стольниками и стряпчими вбежали в дом. Князь Андрей встретил их с саблей в руке.
— Не дамся живой! Стреляйте! — кричал он своим холопам. Те, поняв безнадежность сопротивления, в панике бросили ружья и начали прыгать один за другим в окна. Молодого князя обезоружили, связали и, посадив на одну телегу с отцом и Одинцовым, повезли в Воздвиженское.
По приказанию Софьи все бояре, бывшие в этом селе, немедленно собрались, чтобы судить привезенных преступников.
Хованских и Одинцова ввели в залу. Думный дьяк Федор Шакловитый прочитал обвинение и приготовленный уже приговор.
Когда думный дьяк закончил чтение приговора словами «казнить смертью», старик Хованский всплеснул руками и, взглянув на небо, глубоко вздохнул, а князь Андрей, содрогнувшись, побледнел как полотно.
Вскоре Хованских и Одинцова вывели за дворовые ворота. Все бояре вышли вслед за ними.
— Где палач? — спросил Милославский полковника Петрова.
— Нигде не нашел, — ответил Петров в смущении.
— Сыщи, где хочешь! — закричал гневно Милославский.
Петров удалился и через несколько минут привел стрельца Стремянного полка, приехавшего вместе с ним из Москвы. Тот нес секиру.
Два крестьянина по приказанию Петрова принесли толстый отрубок бревна и положили на землю вместо плахи.
— К делу! — сказал стрельцу Милославский. Служители подвели связанного старика Хованского к стрельцу и поставили рядом с бревном на колени.
— Клади же, князь, голову! — сказал стрелец.
Читая вполголоса молитву, Хованский ничего не ответил и не пошевелился.
— Делай свое дело! — закричал Милославский стрельцу.
Стрелец взял князя за плечи, положил голову его на плаху. Раздался удар секиры, хлынула кровь, и голова упала на землю.
Князь Андрей, ломая руки, подошел к обезглавленному трупу отца, поцеловал его и положил голову на плаху.
Секира сверкнула еще раз, и голова юноши упала возле головы отца.
— Теперь твоя очередь! — сказал Милославский Одинцову.
Одинцов содрогнулся. Служители, схватив его, потащили к плахе.
— Бог тебе судья, Софья Алексеевна! — кричал Одинцов. — Вот мне награда за то, что я помог тебе отнять власть у царицы Натальи Кирилловны! Бог тебе судья, Иван Михайлович! Сжальтесь, бояре: дайте хоть время покаяться и приготовиться по-христиански к смерти.
— Руби! — закричал Милославский, и не стало Одинцова.
Тела Хованских положили в один гроб и отвезли в находившееся неподалеку от Воздвиженского Троицкое село, а труп Одинцова зарыли в ближнем лесу.
На другой день, восемнадцатого сентября, был отправлен в Москву, к патриарху, стольник Петр Зиновьев с грамотой об измене и казни Хованских. Милославский также поручил ему, по приказанию царевны Софьи, освободить всех, кто содержался в тюрьме старого князя. Однако комнатный стольник царя Петра Алексеевича князь Иван Хованский, другой сын казненного, выехав в ночь на восемнадцатое сентября из Воздвиженского, прискакал в Москву раньше Зиновьева и объявил стрельцам, что его отец, брат и Одинцов казнены без царского указа, и что бояре, находившиеся в Воздвиженском, набрав войско, хотят всех стрельцов, жен и детей их изрубить, а дома сжечь. Ярость стрельцов была беспредельна. В полночь раздался звук набата и барабанов, и вся Москва ужаснулась. Стрельцы немедленно бросились к Пушечному двору и его разграбили. Несколько пушек развезли по своим полкам, другие поставили в Кремле; ружья, карабины, копья, сабли, порох и пули роздали всем желающим; поставили сильные отряды для стражи в Кремле, на Красной площади, в Китай-городе, у всех ворот Белого города и во многих местах Земляного; воздвигли укрепления, загородили улицы насыпями и палисадами. Жен и детей своих со всем имуществом они перевезли из стрелецких слобод в Белый город. На всех площадях и улицах Москвы всю ночь раздавались неистовые крики мятежников, ружейные выстрелы, стук барабанов и скрип колес телег, везущих пушки и пороховые ящики. Среди этого смятения Зиновьев успел въехать в Москву. Приблизясь к Кремлю, он увидел, что ему невозможно туда пробраться для вручения грамоты патриарху, так как у всех кремлевских ворот стояли на страже толпы мятежников. Он вынужден был остаться в Китай-городе и решил пока исполнить другое поручение Милославского: освободить всех из тюрьмы Хованского.
Еле отыскав дворецкого Савельича, спрятавшегося с испуга на конюшне, Зиновьев строго сказал:
— Давай скорее ключи от тюрьмы! Царевна Софья Алексеевна приказала выпустить всех тюремных сидельцев.
— Не спросясь князя Ивана Андреича, я не могу, — отвечал Савельич дрожащим голосом.
— Ну так сходи на тот свет да спроси. Князю отрубили вчера голову за измену, и сыну его также.
— Как?! — воскликнул дворецкий, всплеснув руками. Он давно служил у Хованского и искренно был к нему привязан. — Ах, мои батюшки! — завопил Савельич, обливаясь слезами. — Отец ты мой родной, князь Иван Андреич! Пропали мы, бедные, осиротели без тебя!
— Ну, полно выть! Давай ключи! — закричал Зиновьев.
— Возьми, возьми, — сказал дворецкий, продолжая плакать и отвязывая ключи от кушака. — Я уж не дворецкий теперь. Ох, горе, горе!
Зиновьев выпустил всех из тюрьмы князя, и вскоре Бурмистров, никем не узнанный, торопливо шел к дому приятеля своего, куща Лаптева.
VIII
— Молись, Варвара Ивановна, молись, не отставай!. — говорил Лаптев жене своей, которая уже устала вместе с ним класть перед иконами земные поклоны. — Писание велит непрестанно молиться!
— Я чаю, скоро светать начнет, Андрей Матвеевич! Пора поесть сготовить!
— До еды ли теперь! По всему видно, что настали последние времена. Что это? Ну, пропали мы! Кажется, кто-то стучит в калитку. И опять из пушек палят! А колокола-то, колокола-то как звенят!
— Господи Боже мой, помилуй нас грешных! — прошептала с глубоким вздохом Лаптева.
Муж и жена начали еще усерднее кланяться.
Вдруг отворилась дверь, и вошел Бурмистров. От долгого пребывания в тюрьме он так похудел и побледнел, что не только ночью, в горнице, освещенной одною лампадой, но и днем можно было его счесть за мертвеца.
— С нами крестная сила! — воскликнул Лаптев, падая на пол и закрывая лицо руками. — Мертвые встают из гробов!
Лаптева, оглянувшись на вошедшего в: горницу и рассмотрев лицо его, закричала что было силы и полезла под кровать.
— Что вы так перепугались? — сказал Василий. — Я та-, кой же живой человек, как и вы. Встань-ка, Андрей Матвеевич, да поздоровайся со мной, мы уж с тобой давно не виделись.
С этими словами поднял он своего приятеля с пола.
Лаптев, всмотревшись пристально в лицо Бурмистрову и убедившись, что перед ним стоит не мертвец, а старинный друг его, заплакал от радости и бросился его обнимать.
— Жена! — кричал он. — Вылезай скорее!.. Господи, не ждал я такой радости!.. Да как это Бог тебя сохранил, Василий Петрович? Я уж давно по тебе панихиду отслужил… Варвара Ивановна! Да что ж ты не вылезаешь!
Лаптева, лежа под кроватью, от сильного испуга услышала только, что муж ее кличет.
— Прощай, Андрей Матвеич, прощай, голубчик мой! Пусть уж он тебя одного тащит, а я не вылезу! Приведи меня Господь на том свете с тобой увидеться!
— Авось и на этом еще увидимся! — сказал Лаптев, подходя к кровати. — Помоги мне, Василий Петрович, ее вытащить. Она так тебя перепугалась, что ее теперь оттуда калачом не выманишь. Да помоги, Василий Петрович! Видишь, как упирается, мне одному с ней не сладить!
Бурмистров, едва удерживаясь от смеха, подошел к Лаптеву, который с трудом тащил жену свою из-под кровати. Василий помог ему поднять ее с пола.
Варвара Ивановна в ужасе зажмурила глаза, замахала руками и потеряла сознание.
В это время в горницу вошел Андрей, брат Натальи, и в изумлении остановился у двери. Лаптев и Бурмистров, хлопотавшие около Варвары Ивановны, его не заметили.
«Что бы это значило? — подумал он. — Каким образом очутился здесь Василий Петрович, которому давно голову отрубили? Если он не мертвец, то отчего Варвара Ивановна в таком ужасе? Если же он мертвец, то почему Андрей Матвеевич с таким усердием помогает ему тащить жену свою? Вспомнив, что Плиний повествует о явлении мертвеца в одном римском доме, он разрешил свое недоумение тем, что Бурмистров после казни был брошен где-нибудь в лесу и теперь явился Лаптеву, как Патрокл другу своему Ахиллесу, требуя погребения. При этой мысли Андрей почувствовал по всему телу озноб, перекрестился и хотел бежать вон из горницы. На беду свою он при входе плотно затворил за собой дверь, не зная, что замок этой двери испорчен и что ее нельзя отворить, если она захлопнется. Схватясь за ручку замка, начал он ее проворно вертеть то в ту, то в другую сторону; с каждым безуспешным поворотом ручки ужас его возрастал и достиг высшей степени, когда Бурмистров и Лаптев положили на кровать Варвару Ивановну и Василий, увидев наконец Андрея, пошел к нему с распростертыми объятиями.
— Чур меня! Чур меня! — закричал Андрей во все горло, бросаясь опрометью от двери. В испуге перескочил он через Варвару Ивановну, лежавшую на краю постели, приподнял другой край перины, касавшийся стены, и под нее спрятался.
Бурмистров не мог удержаться от смеха; Лаптев также захохотал, схватясь обеими руками за бока.
— Ах ты, Господи, и смех и горе! — проговорил он прерывающимся от хохота голосом. — Добро моя жена, а то и Андрей Петрович подумал, что ты мертвец. Ох, батюшки мои, бока ломит от смеху!
— Неужто ты думаешь, Андрей Матвеевич, что я на самом деле испугался? Хе, хе, хе! Я не так суеверен, как ты думаешь, — сказал Андрей, приподняв перину и высунув улыбающееся лицо, на котором не изгладились еще признаки недавнего ужаса. — Я решил пошутить и насмешить вас. Правда, я очень удачно притворился и весьма естественно изобразил испуг и ужас?
— Кто это тут говорит? — спросила слабым голосом Лаптева, которая пришла тем временем в себя и приободрилась, видя, что и муж, и Бурмистров хохочут.
— Это я, Варвара Ивановна! — ответил Андрей, вылезая из-под перины.
— Господи, твоя воля! Да откуда ты это взялся, Андрей Петрович, в моей постели? — сказала удивленная Лаптева, оглянувшись на Андрея.
— В самом деле, это забавно! Хе, хе, хе! Я пошутил, Варвара Ивановна! — ответил тот, перешагнув через нее и спрыгнув на пол.
— Осрамил ты мою головушку! — сказала Лаптева, слезая с постели.
По просьбе Андрея, Лаптева и жены его Бурмистров объяснил, отчего прошел по Москве слух о его казни, и каким образом избежал он смерти.
Несколько отдаленных пушечных и ружейных выстрелов повернули разговор к делам насущным.
— Что-то будет с нами? — сказал со вздохом Лаптев. — Не убраться ли нам скорее из Москвы?
— Это невозможно, — ответил Бурмистров, — на всех заставах стоят отряды мятежников. Они никого не выпускают за город и не пропускают в Москву.
— Позавидуешь, право, матушке и сестре! — сказал Андрей. — Они, я думаю, ничего и не знают, что здесь делается.
— Здоровы ли они? — спросил Бурмистров.
— Я уже месяца три не получал от них никакого известия, — ответил Андрей. — С тех самых пор, как в конце июня приезжал сюда из Ласточкина Гнезда твой слуга Гришка. Он расспрашивал меня, что с тобой было после того, как схватили тебя в селе Погорелове. Я сказал ему, что ничего толком неизвестно. Он заплакал да с тем и поехал назад.
В это время в комнату вбежал приказчик Лаптева Иван Кубышкин и бросился ему в ноги.
— Взгляни-ка, хозяин, как меня нарядили! — воскликнул он сквозь слезы. — Научи меня, что мне делать?! Бунтовщики всучили мне в руки вот это ружьецо, напялили на меня кожаный кушак с этими окаянными пистолетами да прицепили эту саблю и велели, чтобы я с ними заодно бунтовал. Не то де голову снесем! Я с самой Красной площади бежал сюда без оглядки.
— Господи Боже мой! Сними-ка скорее все это да засунь куда-нибудь. Вот хоть сюда. Под кровать, или нет, постой, брось лучше всю эту дрянь в помойную яму.
— Для чего бросать? — вмешался Бурмистров. — Может быть, эта дрянь пригодится. Подай все сюда. Какой славный карабин! Сними-ка саблю. Кто это тебе надел ее на правый бок?
— Дали-то мне ее бунтовщики, а нацепил я сам, — отвечал приказчик, подавая Василию саблю вместе с пистолетами.
— Ого, какая острая! И пистолеты хороши.
Вынув из кожаного пояса две пули и две жестяные трубочки с порохом, заткнутые пыжами, Бурмистров начал заряжать пистолету. Приказчик, сдав оружие, перекрестился и вышел из комнаты.
Безоблачный восток зарумянился зарей, и вскоре лучи утреннего солнца осыпали золотом спокойную гладь Яузы.
Вдруг под окнами дома Лаптева послышался шум. Бурмистров, выглянув в окно, увидел, что несколько солдат тащат мимо дома связанного офицера. Схватив саблю и пистолеты и надев на себя кожаный пояс с зарядами, Василий выбежал из комнаты.
Нагнав солдат, он закричал:
— Стой! Куда вы его тащите, бездельники?
— А тебе что за дело? — ответил один из солдат.
— А ну развяжите!
Солдаты остановились.
— Да что ты нам за указчик? Знать мы тебя не хотим! — бормотали некоторые из них.
— Что? Не слушаться?! Вас всех расстреляют!
— Не расстреляют! — сказал один из солдат. — Иди-ка ты, куда шел.
— Ах так?! — воскликнул Бурмистров и выстрелил в бунтовщика из пистолета. Солдат, раненный в плечо навылет, упал. — Хватайте, вяжите их! — закричал Бурмистров толпе мужиков, собравшейся около солдат из любопытства.
Мужики повиновались. Быстро они обезоружили и связали бунтовщиков.
Офицера, отнятого у солдат, Бурмистров пригласил войти в дом Лаптева, а связанных солдат велел вести к нему во двор и запереть в сарай.
— Кому обязан я своим избавлением? — спросил офицер, войдя за Василием в дом и поклонясь хозяину, хозяйке и Андрею. — Кого должен благодарить я за спасение моей жизни?
— Без помощи этих добрых посадских я бы ничего не сумел сделать, — отвечал Бурмистров. — Меня благодарить не за что.
— Как не за что? Если бы не ты, так капитана Лыкова поминай как звали! Бездельники тащили меня на Красную площадь и хотели там расстрелять.
— Капитан Лыков?.. Боже мой! Да мы, кажется, с тобой встречались? Помнишь, в доме полковника Кравгофа…
— То-то я смотрю: лицо твое вроде знакомо. Как, бишь, зовут тебя? Ты ведь пятисотенный?
— Был пятисотенным. После бунта пятнадцатого мая вышел я в отставку. Ну, что поделывает Кравгоф? Где он теперь?
— Он через неделю после бунта уехал со стыда в свою Данию. Полуполковник наш, Биельке, умер — вечная ему память! — и майор Рейт начал править полком. Недели на две уехал он в отпуск, оставив меня за старшего, а без него, как нарочно, и стряслась беда. Сегодня в полночь услышал я, что в Москве бунт. «Ах ты дьявол! — подумал я. — Да будет ли конец этим проклятым бунтам?» Собрал я весь наш полк и хотел из нашей слободы нагрянуть на бунтовщиков. Дошли мы до Земляного города. «Ребята! — крикнул я. — От меня не отставай!» Первая рота, нечего сказать, отличилась, молодец: так на вал за мной и полезла. Стрельцы начали было отстреливаться, но потом не выдержали — побежали. Я с вала кричу прочим ротам: «За мной!» А они, подлецы, ни с места! Спустились мы с первой ротой с вала и давай бунтовщиков свинцом поливать. Преследовали мы их, пока не наткнулись на пушки. Тут уж делать нечего, пришлось отступать. Вышли мы из Земляного города, и я прямо к прочим ротам. Начал их ругать, на чем свет стоит а они меня, подлецы, схватили, руки, назад затянули веревкой да и потащили к этому сатане, Чермному, на Красную площадь. Тьфу, срамота! Лучше удавиться! Ведь полк-то наш, кроме первой роты, опять себя опозорил и пристал к этим окаянным бунтовщикам.
Лыков от сильного негодования вскочил со скамьи, и слезы навернулись у него на глазах.
— А знаешь ли, что поганые бунтовщики было затеяли? — продолжал он, обратясь к Бурмистрову. — Поймали они стольника Зиновьева, который прислан был из Воздвиженского с царской грамотой к патриарху, привели его к святейшему, отцу и велели грамоту читать вслух. Как услышали они, что Хованские казнены за измену — батюшки-светы! — взбеленились и заорали в один голос: «Пойдем в Воздвиженское и перережем там всех!» И патриарха убить грозились. А как услышали, что царский дом со всеми боярами едет в Троицкий монастырь, что там есть войско, крепкие стены, а на стенах чугунные дуры, так и храбрость прошла. Хвосты поджали, бездельники, и объявили, что если из монастыря придет войско к Москве, то они поставят посадских с женами и детьми перед собой и из-за них станут драться. Я думаю как-нибудь из Москвы дать тягу в монастырь. Не поедешь ли и ты вместе со мной?
— Был бы рад, — ответил Бурмистров, — да нет возможности отсюда вырваться. Надо здесь что-нибудь делать.
— А что?
— Можно подговорить посадских и других честных граждан. Бунтовщики всем жителям раздали оружие… Нападем на них врасплох ночью. Жалеть их нечего!
— Ай да пятисотенный! — воскликнул Лыков, вскочив со своего места и бросаясь обнимать Бурмистрова. — Знатно выдумал!
Лаптев, тихонько дернув Бурмистрова за рукав, повел его из светлицы в нижнюю комнату, затворил дверь и сказал шепотом:
— Не во гнев тебе будет сказана, Василий Петрович, но мне кажется, что тебе лучше спрятаться на несколько дней у меня в доме, а потом тихо выбраться из Москвы. Если дойдет до царевны Софьи Алексеевны и Милославского, что ты жив, то тебя схватят, отрубят голову или пошлют туда, куда ворон костей не заносит. Милославский, ты сам знаешь, на тебя пуще сатаны зол. Уж он тебя не помилует да выпытает еще, где Наталья Петровна. Ты и себя, и ее погубишь. Бунтовщиков и без тебя уймут, а Софье-то Алексеевне впредь наука. Ее, видимо, Бог наказывает за то, что она обидела царицу Наталью Кирилловну. Пусть капитан один усмиряет разбойников, а тебе, Василий Петрович, лучше из Москвы подальше убраться. Поезжай с Богом в Ласточкино Гнездо и обрадуй, твою невесту.
— Нет, Андрей Матвеевич, не могу, — власть, какая бы ни была, лучше безначалия. Например, теперь всякий бездельник, всякий кровожадный злодей может безнаказанно ворваться в дом твой, лишить тебя жизни, ограбить; может оскорбить каждого мирного и честного гражданина, обесчестить его жену и дочерей, зарезать невинного младенца на груди матери. Милославский как ни зол, но этого не сделает. Если не любовь к добру, то по крайней мере собственная польза и безопасность всегда будут побуждать его к сохранению общего спокойствия и порядка, которых ничем нельзя прочнее охранить, как исполнением законов и строгим соблюдением правосудия. Так что если бы даже стрельцы бунтовали против одной Софьи Алексеевны, и тоща бы я стал против них действовать. Но вспомни, что злодеи хотят погубить весь дом царский и царя Петра Алексеевича — надежду отечества. Не клялся ли я защищать его до последней капли крови?
— Эх, Василий Петрович, да мне тебя жаль! Подумай о своей головушке, вспомни о своей невесте: ведь злодей Милославский запытает тебя до смерти, чтобы узнать, куда ты скрыл ее.
— Ну, что ж, я умру, но Милославский не узнает ее убежища..
Лаптев хотел что-то еще сказать, но не смог больше вымолвить ни слова, заплакал и крепко обнял Бурмистрова.
— Да благословит тебя Господь! — сказал он наконец, всхлипывая. — Делай, что Бог тебе на сердце положил, а я буду за тебя молиться. Он посильнее и царевны Софьи Алексеевны, и Милославского. Он защитит тебя за твое доброе дело.
После этого оба пошли в светлицу.
— Ну что, пятисотенный, когда приступим к делу? У нас есть еще помощник.
— Кто? — спросил Бурмистров.
— А вот этот молодец! — ответил Лыков, взяв за руку Андрея. — У него так руки и зудят подраться с бунтовщиками! Я бы его сегодня же принял в наш полк прапорщиком! Брось-ка, Андрей Петрович, свою академию да возьми вместо пера шпагу.
— Можно владеть и мечом, и пером вместе!
— Пойдем, капитан, и ты, Андрей Петрович, в нижнюю горницу, — сказал Бурмистров. — Надо посоветоваться. Не пойдешь ли и ты с нами, Андрей Матвеевич?
— Посоветоваться? Ох, уж мне эти советы! — воскликнул Лыков. — Кравгоф был большой до них охотник и до того досоветовался, что нас чуть было всех не перестреляли, как тетеревов!
— А нам надо, — сказал Василий, — посоветоваться для того, чтобы перестрелять бунтовщиков, как тетеревов!
Лыков пошел с Бурмистровым и Лаптевым в нижнюю горницу. Андрей, радуясь, что его пригласили для военного совета, последовал за ними.
— Да не лучше ли вам здесь посоветоваться? — спросила Варвара Ивановна. — Ведь я никому ничего лишнего не выболтаю.
— Нет, жена! Не мешай дело делать, а лучше приготовь-ка обед. Помнишь сеновал-то?
— Да, я чаю, и ты его не забыл! — отвечала Лаптева.
— Ну, ну, полно! Кто старое помянет, тому глаз вон!
IX
Через несколько дней после совещания капитан Лыков пришел утром к Лаптеву.
— Не здесь ли Василий Петрович? — спросил он хозяина, который вышел в сени его встретить.
— Здесь, господин капитан, в верхней светлице.
— Все, пятисотенный, — воскликнул Лыков, войдя в светлицу, — все труды наши пропали, все пропало!
— Как! Что это значит? — спросил Бурмистров с беспокойством.
— А то, что не удастся нам с тобой повоевать с проклятыми бунтовщиками! Дошел до них слух, что около Троицкого монастыря собралось сто тысяч войска. Так теперь собачьи дети не знают, куда деваться со страха. Бросились к боярину Михаилу Петровичу Головину, который на днях от государей в Москву приехал, и давай в ноги ему кланяться. Нас де смутил молодой князь Иван Иванович Хованский! Ревут, как бабы, и помилования просят.
— Слава тебе, Господи! — воскликнул Лаптев, перекрестясь. — Стало быть, бунтовщики унимаются?
— Унялись, разбойники! От боярина Головина они бросились к святейшему патриарху, и тому бух в ноги. Патриарх отправил в Троицкий монастырь архимандрита Чудова монастыря Адриана с грамотами к царям, что бунтовщики де просят их помиловать и обещают впредь служить верой и правдой. Софья Алексеевна прислала в ответ приказ, чтобы до двадцати человек выборных из каждого полка Надворной пехоты пришли в Троицкий монастырь с повинной головой. Собрались все, мошенники, на Красной площади и начали советоваться: идти ли выборным в монастырь? Ни на одном лица нет.
— Какие чудеса происходят на Красной площади! — сказал Андрей, войдя в светлицу. — Такие чудеса, что и поверить трудно.
— Что, что такое? — спросили все в один голос.
— Сотни две главных бунтовщиков надели на шеи петли и выстроились в ряд. Перед каждым из них встали два стрельца с плахой, а с боку еще стрелец с секирой. И Чермной надел на себя петлю…
— О, кстати, — перебил его Лыков. — Хорошо, что вспомнил. Вели-ка, Андрей Матвеевич, моих солдат, что у тебя в сарае сидят, вывести на двор. Я сейчас приду.
Лыков поспешно вышел. Через полчаса привел он на двор Лаптева около тридцати солдат первой роты и поставил их в ряд. Один из них держал пук веревок. Бурмистров, Лаптев и Андрей вышли на крыльцо, а Варвара Ивановна, отворив из сеней окно, с любопытством смотрела на происходившее.
— Ребята! — закричал Лыков солдатам первой роты. — Вы дрались с бунтовщиками по-молодецки! Я уже благодарил вас и теперь еще скажу спасибо и, пока у меня язык не отсохнет, все время буду это повторять!
— Рады стараться, господин капитан! — гаркнули в один голос солдаты.
— За Богом молитва, а за царем служба не пропадают. Будь я подлец, если вам через три дня не выпрошу царской милости. Всех до одного в капралы, да еще и деньжонок вам выпрошу.
— Много благодарствуем твоей милости, господин капитан!
— А покуда сослужите мне еще службу. Всем этим подлецам, трусам, бунтовщикам и мошенникам наденьте петли на шеи. Я научу их не слушаться капитана и таскать его по улицам, словно какую-нибудь куклу! Отведите их всех на Красную площадь.
— Взмилуйся, господин капитан! — заговорили выведенные из сарая солдаты.
— Молчать! — закричал Лыков. Он взошел на крыльцо и вместе с Бурмистровым, Лаптевым и Андреем, войдя в нижнюю горницу, сел спокойно за стол, на котором стояли уже пирог и миска со щами.
Прошло несколько дней. Наконец возвратились в Москву все мятежники, которые пошли в Троицкий монастырь с повинной головой. Софья объявила им, чтобы они немедленно прислали в монастырь князя Ивана Хованского, возвратили на Пушечный двор взятые оттуда пушки и оружие, покорились безусловно ее воле и ждали царского указа. Патриарх Иоаким сочинил между тем «Увет духовный», содержавший в себе опровержение челобитной, которую подал Никита с сообщниками, и призыв ко всем раскольникам, чтобы они обратились к церкви православной.
Восьмого октября собрались стрельцы и солдаты Бутырского полка на площади перед Успенским собором. По окончании обедни патриарх прочел «Увет духовный» и объявил, что цари, по ходатайству его приняв раскаяние бунтовщиков, их прощают. Все после этого целовали положенные на налоях Евангелие и руку святого апостола Андрея Первозванного, изображавшую тремя сложенными перстами крестное знамение. Один Титов полк остался непреклонным, не захотел отречься от древнего благочестия и с площади возвратился в слободу.
Когда дом царский возвращался в столицу, по обеим сторонам дороги стояли безоружные стрельцы и громко благодарили царей за оказанное им милосердие. Царь Иван Алексеевич, бледный и задумчивый, ехал, потупив глаза в землю, и не обращал внимания на происходившее. Огненные взоры юного царя Петра, бросаемые на мятежников, выражали попеременно то гнев, то милость.
Ивана Хованского сослали в Сибирь. Чермной по ходатайству Милославского получил прощение. Цыклеру пожалована была вотчина в триста дворов, а Петрову в пятьдесят, и все многочисленное войско, собравшееся к Троицкому монастырю для защиты царей от мятежников, было щедро награждено и распущено. Софья, повелев разослать всех непокорившихся стрельцов Титова полка по дальним городам, назначила начальником Стрелецкого приказа думного дьяка Федора Шакловитого и пожаловала его в окольничие.
X
Когда в Москве все успокоилось, Бурмистров тайно выехал ночью из города. Лаптев, Андрей и капитан Лыков проводили его до заставы. Лаптев при прощании обещал неусыпно наблюдать за Варварой Ивановной, чтобы она кому-нибудь не проговорилась о том, что Василий жив.
Начинало светать, когда Бурмистров въехал в село Погорелово. Расплатись со своим извозчиком, он купил в селе лошадь, надел на нее седло и сбрую, взятые им из Москвы, и немедленно поскакал далее. Вскоре увидел он проселочную дорогу, которая вела в Ласточкино Гнездо. Сердце его забилось сильнее. Нетерпеливо погонял он лошадь, которая и без того неслась во весь опор. Он не знал, что случилось в Ласточкином Гнезде несколько дней назад, но будто чувствовал. А случилось вот что.
Крестьянин Мавры Саввишны Брусницыной, Иван Сидоров, под вечер пошел по ее поручению в Чертово Раздолье, чтобы настрелять дичи. Не смея зайти далеко в бор, бродил он между деревьями шагах в двадцати от озера, на берегу которого стояло Ласточкино Гнездо. На беду его не попалось ему на глаза ни одной птицы до позднего вечера. Уже стемнело. Бедный охотник так и ждал, что попадется ему навстречу леший ростом с сосну или пустится за ним в погоню Баба Яга в ступе. Наконец с большим облегчением заметил Сидоров на березе тетерева. «Слава тебе, Господи! — прошептал он. — Застрелю этого глухого черта да и домой вернусь! Нет, Мавра Саввишна, вперед изволь сама ходить сюда за дичью по вечерам».
Прицелившись в тетерева, Сидоров уже хотел выстрелить, как вдруг услышал позади себя чей-то голос. Руки опустились у него от страха, ноги подкосились, и он, упав на землю, пополз, извиваясь, как змея, и скрылся под ветвями густого кустарника. Вскоре услышал он, как сухие листья и ветви хрустят под чьими-то ногами. Голос, его испугавший, становился все громче и громче. Прижавшись к земле от страха и творя молитву, Сидоров услышал следующие слова:
— Сядем на кочку. Не знаю, как ты, а я очень устал.
— И я чуть ноги волочу, — проговорил другой голос. — Ведь целый день бродим. Ну и лесок! Нечего сказать! Если бы не солнышко, точно бы заблудились. Думали ли мы, когда жили в Москве, что будем скитаться в этаком омуте. Злодей этот Милославский!
Вдруг они встали. Сидоров услышал, как они двинулись в его направлении. Сидоров замер, вжавшись в землю. Неизвестные прошли мимо него, приблизились к берегу озера и остановились шагах, в пятнадцати от Сидорова, повернувшись к нему спиной. Они долго стояли там и смотрели на Ласточкино Гнездо, а один из них, продолжая говорить, несколько раз указал на дом Мавры Саввишны. Потом они возвратились к той самой кочке, на которой прежде отдыхали, и сели боком к Сидорову на таком от него расстоянии, что он мог рассмотреть их лица и явственно слышать все их слова. Это были стрельцы.
— Нет, Иван Борисович, не ропщи на Милославского! — сказал один из них. — Я больше потерял, нежели ты. Я был сотником, а ты пятидесятником. У меня был дом в Москве, а ты жил у приятеля. Конечно, мы всего лишились, однако я за все благодарю Господа! Во всем этом я вижу перст Его, указующий мне путь спасения. Девять лет хранил я тайну, которую тебе теперь открою. Срок, назначенный преподобным Аввакумом, настал, и я должен исполнить его повеление. В изгнании нашем из Москвы, в лишении всех суетных благ земных, в найденном нами в глубине этого леса убежище, в усердии твоем, в покорности всех моих стрельцов, — во всем я вижу знамение, что наступило время совершения дела, возложенного на меня свыше. Священнослужителя только недостает нам, но сегодня в полночь пошлет его нам Господь, в этом я не сомневаюсь.
— В последний раз, — ? — сказал другой стрелец, — как ходил я, переодетый крестьянином, в деревню за съестными припасами, расспрашивал я о ней мальчика и узнал, что ее зовут Наталья. Нам легко будет ее похитить. В доме помещицы теперь нет ни одного мужчины. Она была помолвлена. Жених ее жил некоторое время в этой деревне, но с тех пор, как схватили его в селе Погорелове, ни один мужчина к помещице не приезжал. Крестьян у нее также немного, всего человек семь или восемь; что они сделают против десятерых? Я велел всем взять ружья и дожидаться нас у горы, вон там, на берегу озера.
— Пойдем в деревню ровно в полночь, а покуда отдохнем здесь. В ожидании ночи открою тебе тайну, о которой говорить начал. Ты знаешь, что я учился четыре года в Андреевском монастыре. И вот однажды посетило меня чудное видение: вдруг явился мне преподобный Аввакум в белой одежде. «Иди за мною!» — сказал он мне и повел меня на какую-то высокую гору, с которой спустились мы в густой лес. «Девять лет храни в сердце твоем все, что ты услышишь от меня и увидишь. Нынешний мир утопает в нечестии; нигде нет истинной церкви; все на земле осквернено и нечисто. Удались в глубину леса, сокройся навеки от мира и возроди истинную церковь, которую покажу тебе. Для этого подвига должен ты принять крещение водой небесной, ибо на земле нет воды не оскверненной. Все моря, озера, реки и источники заражены прикосновением слуг антихристовых». Сказав это, повел он меня в самую середину леса и, показав истинную церковь, исчез. Девять лет хранил я молчание о моем видении, терпел часто голод и холод и наконец, по настоянию дяди, вступил в стрельцы. В конце прошедшего августа минуло девять лет с тех пор, как я сподобился беседовать с преподобным Аввакумом. Памятуя слово его, удалился я однажды в лес, наломал ветвей, скрепил их тонкими прутьями, древесной смолой и глиной и устроил купель. В то время шел дождь несколько дней подряд. Когда купель наполнилась до половины небесной водой, я погрузился в нее и принял крещение, мне заповеданное. Возвратясь в Москву, начал я помышлять о воздвижении истинной церкви. Ты знаешь, что потом случилось с нашим полком. Я с радостью услышал весть о нашем изгнании из Москвы, с радостью вышел из этого Содома. Здесь, в этом лесу, сокроемся навсегда от служителей антихриста и от всего нечестивого мира, воздвигнем втайне истинную церковь и достигнем золотой небесной двери.
Вечерняя заря угасла. Стрельцы встали и пошли по берегу озера к горе, у которой их ожидали десять сообщников. Сидоров вылез из-под куста и побежал без оглядки в дом своей помощницы.
— Ну что, принес ли дичи? — спросила его Мавра Саввишна, выйдя по его зову в сени.
— Какая дичь, матушка! Я насилу ноги унес, чуть не умер со страху.
— Ах ты, мошенник! Дуру, что ли, ты нашел, не обманешь меня, плут! Видно, ты в лес-то не ходил, а весь вечер пролежал на полатях.
— Нет, Мавра Саввишна, не греши! Я пролежал не на полатях, а под кустом.
— Что? Под кустом? Да ты никак потешаешься надо мной?
— Нет, Мавра Саввишна, как можно! Прошу, выслушай меня.
— Ну говори, плут, говори.
— Бродил я долго по лесу, нет ни одной птицы, хоть ты плачь! Напоследок вижу я: сидит на дереве тетерев. Я как раз прицелился, но тут услышал голоса и увидел двух человек. Кто такие — хованские или просто беглые стрельцы — лукавый их знает! Сели они неподалеку от меня и понесли околесицу про какого-то дворянина, про Милославского и про всякую всячину! Один, который постарше и с бородавкой на щеке, указывал, кажись, на твой дом и болтал, что надо сегодня ночью утащить Наталью Петровну.
— Утащить Наталью Петровну?! Да что ты, мошенник, в самом деле меня пугаешь!
— Нет, матушка, нет, все как есть говорю.
Испуганная Мавра Саввишна, приказав Сидорову собрать во двор всех крестьян ее с семействами, побежала в верхнюю светлицу, чтобы сообщить ужасную весть старухе Смирновой и Наталье.
Вскоре все жители Ласточкина Гнезда собрались на двор помещицы. Мавра Саввишна, посоветовавшись со старухой Смирновой и Натальей, осталась при том мнении, что какая-то шайка воров собирается ограбить ее дом, который стоил ей стольких трудов. Она решила защищаться до последнего, приказала Сидорову зарядить ружье целой пригоршней дроби, всем же другим крестьянам, женам их, сыновьям и дочерям велела вооружиться топорами, косами, вилами и граблями. Старуху Смирнову и Наталью из верхней светлицы она переместила на ночь в баню и, уверив их, что опасаться нечего, с косой в руке и в мужском тулупе, надетом поверх сарафана, вышла к своему войску.
— Смотрите вы, олухи! — закричала она. — Не зевать! Только лишь воры нос сунут — колоти их, окаянных, чем попало!
— Слушаем, матушка Мавра Саввишна! — закричало войско на разные голоса, дрожа от страха.
Вскоре после полуночи вдруг раздался у ворот стук. Войско Мавры Саввишны тут же испуганно рассыпалось в разные стороны, как груда сухих листьев от набежавшего вихря. Сама предводительница, кинув оружие на землю, опрометью бросилась в курятник и захлопнула за собой дверь, всполошив его обитателей. Один Сидоров доказал свою неустрашимость. Он подошел к самым воротам, прицелился, выстрелил, влепив всю дробь в ворота, и последний убежал с поля сражения. Предводительница, услышав выстрелы, упала навзничь и потеряла сознание.
Неизвестно, сколько именно пробыла владетельница Ласточкиного Гнезда в курятнике. Известно только, что она, на рассвете войдя в баню, нашла там одну старуху Смирнову, которая горько плакала. От нее узнала она, что два человека, вооруженные саблями, вырвали из рук ее Наталью и, несмотря на крик и сопротивление бедной девушки, унесли прочь.
Нужно ли говорить, что почувствовал Бурмистров, когда приехал в Ласточкино Гнездо и узнал о похищении Натальи? Напрасно расспрашивал он бестолкового Сидорова о разговоре, им подслушанном, и о приметах похитителей его невесты; напрасно искал он ее по всем окрестным местам. Услышав от Сидорова, что похитители упоминали в разговоре не один раз имя Милославского, Василий решил, что Наталья попала в руки сладострастного злодея и что он разлучен теперь с нею навсегда. В состоянии, близком к отчаянию, простясь с ее матерью и со своей теткой, сел он на коня и поскакал по первой попавшейся ему на глаза дороге. Мавра Саввишна стояла на берегу озера и, обливаясь слезами, смотрела ему вслед.