В то самое время когда взбешенный Бурзольт придумывал всевозможные планы, чтобы уничтожить неожиданного соперника, последний спешил в дом Конти, чтобы поделиться со своим покровителем весьма радостными чувствами, волновавшими его, выразить ему свою безграничную признательность и вместе с тем посоветоваться, как бы выйти из затруднительного положения, в котором поставило его настойчивое желание короля иметь новую комедию. Он застал Марианну одну и уже с час провел с нею в самом оживленном разговоре, когда вошел принц.

— Вот прекрасно! — воскликнул принц, смеясь. — Муж занят государственными делами, а жена наслаждается приятным свиданием наедине.

Мольер радостно вскочил.

— Дорогой принц! — воскликнул он, целуя его руку. — Какими словами выразить вам мое счастье, которым я обязан вам одним?..

— Прошу вас, Арман, не позволяйте ему больше говорить об этом, — вмешалась принцесса. — Вот уже целый час, как он осыпает меня благодарностями. Потолкуем лучше о том, какую бы тему избрать для его комедии.

— Мне желательно, ваше высочество, изобразить какую-нибудь модную глупость, затронуть самый животрепещущий вопрос так, чтобы моя комедия имела живой интерес для публики.

— Я уже серьезно думал об этом, — отвечал Конти, — но дело в том, что прежде всего вам нужно познакомиться с парижской жизнью и, конечно, не с внешней только стороны, а, напротив, проникнуть в самые недра закулисного мира.

— Я сам того же мнения, но как это сделать, когда еще все двери заперты для меня?

— В том-то и вопрос! Нужно найти вам ловкого чичероне, который был бы принят во всех кружках и помог бы вам заглянуть в двери всех салонов. Я не гожусь для этой роли, но знаю одного искусного лоцмана, который может провести вас между всеми подводными камнями нашего общественного моря.

— Кто это? — полюбопытствовала Марианна.

— Я скажу, но с условием, что моя милая жена не рассердится. Это — Нинон де Ланкло!

— Вот как! — промолвил Мольер. — Эта дама мне немножко знакома.

— Может быть, ваш выбор и очень хорош, — сказала Марианна несколько холодно, — но все же жаль, что он пал на особу, поведение которой так предосудительно.

— Эх, ваше высочество, актер и сочинитель не должен быть слишком щепетилен в выборе знакомств. Ему должны быть известны все слои общества.

— Конечно, так, — прибавил Конти. — Скажу даже больше, милая Марианна, мы сами должны будем оказать этой женщине некоторое внимание, потому что…

Марианна вспыхнула:

— Как? Мы?.. О, никогда, никогда! Требуйте от меня, чего хотите, но на это я ни за что не соглашусь!..

— Даже и тогда, если б вас попросил ваш дядя кардинал и… сам король?

Он нежно взял руку Марианны и с любовью взглянул на нее.

— Если б эта маленькая жертва принесла огромную пользу стране, помогла устранить войну и водворить давно желанное спокойствие, и тогда вы не согласились бы?

— Но объясните мне, какое отношение может иметь такая легкомысленная женщина к государственным вопросам?

— Выслушайте меня хладнокровно. Мы не станем спорить о жизни и поведении Нинон. Известно, что большая часть знати и сам Ришелье, в том числе, были ее неплатоническими поклонниками. Я сам и Вандом имели с нею связь. Но ваше любящее сердце простило мне это юношеское увлечение, как простило многое другое!.. Стало быть, вопрос о нравственности этой женщины — дело решенное. Но вы не знаете, что Нинон не простая куртизанка, а женщина-политик и притом в высшей степени ловкая интриганка. Она подбивает своих поклонников на такие поступки, которые горько отзываются кардиналу и даже королю.

Лицо Марианны выражало величайшее удивление.

— Ваши слова — совершенная новость для меня, Арман, — сказала она. — Я была уверена, что с падением Фронды все интриги против правительства прекратились.

— О, напротив, дорогая Марианна, в настоящее время эта закулисная борьба оживленнее, нежели когда-либо!

— И ею руководит эта женщина!

— О, нет, не она одна, их много, но Нинон опаснее других, потому что чрезвычайно деятельна и отличается самым злым языком. Вы слышали, вероятно, — продолжал Конти, обращаясь к Мольеру, — о доме Рамбулье и о так называемых «насмешниках» , которые диктуют законы всему Парижу? Вся знать старается подражать знаменитому Рамбулье, считается величайшей честью попасть в этот избранный кружок, признается самым непростительным дурным вкусом говорить, одеваться, думать иначе, чем там принято. И при таком огромном влиянии на Париж члены дома Рамбулье проникнуты самым антиправительственным духом. Они поддерживают отношения с Гастоном Орлеанским, подстрекают против правительства и моего брата других знаменитых изгнанников, стараются склонить на свою сторону, и довольно успешно, испанского министра. Цель их — ослабить во что бы то ни стало королевскую власть и сделать ее зависимой от парламента и иезуитов. Единственное средство положить конец вредному влиянию дома Рамбулье, это посеять раздор между его собственными членами. Для этой цели кардинал предложил выбрать Нинон де Ланкло, которая легче всех других поддастся на заманчивые обещания правительства. Вот почему мы должны смотреть сквозь пальцы на сомнительную репутацию Нинон и быть с нею как можно любезнее. Ну что, моя милая, убедилась ли ты теперь в необходимости преодолеть твою антипатию к Нинон?

Конти взял руку Марианны и несколько раз поцеловал ее.

— Но почему ты так уверен, что Нинон перейдет на сторону правительства?

— Потому, друг мой, что ненависть ее к нам, так же как и дружба с домом Рамбулье, вытекает не из серьезного убеждения, не из бескорыстной идеи о благе государства, а из самого пустого тщеславия и желания порисоваться модным либерализмом. Стоит только правительству польстить ей, пощекотать слегка ее самолюбие, и вы увидите, как горячо она примет его сторону. Но об этом мы потолкуем подробнее сегодня вечером у кардинала. Скажу только, что вам, Мольер, придется играть здесь немаловажную роль. Сейчас я напишу письмо Нинон, в котором буду просить, чтобы она приняла вас и открыла вам двери знаменитого дома Рамбулье. Там, мой милейший, вы найдете себе такого осла, который лучше всякого Иеремии вдохновит вас!

Друзья расстались.

В старом доме на улице Турнель в знакомой уже нам гостиной, где четыре года назад Нинон де Ланкло так насмешливо встретила принца Конти и герцога Бульонского, она сидела и читала только что полученное письмо от своего вероломного приятеля. На ней был прелестный пеньюар, облегавший ее воздушными складками. Этот наряд был в большой моде у знатных дам того времени и назывался «одеяние Авроры», потому что делался из прозрачной бледно-розовой материи.

Закончив читать письмо Конти, она сердито топнула ногой. По-видимому, послание сильно разочаровало ее.

— Глупец! — воскликнула она. — Что он себе воображает? Вот уже несколько лет он ни разу не вспомнил обо мне, а теперь вдруг, ни с того ни с сего обращается ко мне с просьбой, чтобы я взяла на себя труд ознакомить с Парижем какого-то актера! Нечего сказать, очень милое поручение! Сделать меня чичероне первого встречного проходимца!

И она в порыве гнева хотела разорвать письмо принца, но вдруг остановилась. «Прочту-ка я его еще раз, — подумала она, — тут, может быть, кроется что-нибудь другое». Она разгладила скомканное письмо и стала спокойно читать. «Нет! Одни фразы, ложь, увертки! Он действительно желает только одного: чтобы я ввела Мольера в общество. Интересно было бы знать, какая у него цель? Ведь и так уж этот Мольер попал в милость к королю и на смех Бургонне сделан директором театра принца Анжуйского. Кажется, достаточно, неужели же Конти и этого мало! Может быть, он желает диктовать свою моду в доме Рамбулье и выбирает меня орудием этой прекрасной цели? Эта штука пахнет кардиналом. Под предлогом покровительства искусству Мольера хотят сделать шпионом в Рамбулье! Это ясно как день! Судя по городским слухам, Мольер — тертый калач. Интрига его против Кальвимон, о которой недавно рассказывал герцог де Гиш, а теперь эти рассказы его королю об осле, недурны. Покорно благодарю вас, Конти! Я не посажу сама себе лисицу в голубятню. Но чтобы вы не вообразили, будто я боюсь чего-нибудь, я приму вашего протеже. Мне хочется посмотреть, к чему все это приведет, и во всяком случае интересно разоблачить такого проныру. Я готова к битве и найду время выпроводить его отсюда, если увижу, что дело заходит слишком далеко».

— Лоллота! — Она позвонила. Вошла камеристка.

— Как ты меня находишь сегодня?

— Вы напоминаете волшебницу роз, сударыня! Если б доктор Шапелан увидел вас сегодня, он бы, конечно, написал оду; дневное светило должно померкнуть перед вами.

— Ты, кажется, заразилась тоном «насмешников» и начинаешь говорить а ля Рамбулье. Я не хочу слышать подобных глупостей у себя дома. Отвечай просто, можно ли мне показаться в этом наряде?

— О, конечно. Добавьте только пару браслетов да накиньте на голову что-нибудь легкое, воздушное.

— Хорошо, дай же мне черные браслеты из резного камня и зеленый шарф. Я сама все надену, а ты скажи Бабино…

Тут раздался звон колокольчика. Госпожа и служанка стали прислушиваться.

— Звонят у парадной двери, — сказала Лоллота.

— Ну, скорее шарф… если это господин Мольер, актер, вели Бабино принять его. Но больше никого, слышишь! Говори всем, что я уехала, больна, лежу… что хочешь, одним словом.

Она поспешно махнула ей рукой. Лоллота бросилась к двери, а госпожа де Ланкло, накинув на плечи и голову креповый шарф, уселась на диван и бросила на колени письмо Конти, как будто только что прочла его.

— Господин Мольер! — возвестил Бабино.

— Проси.

Нинон приняла самую величественную позу и придала своему лицу холодно-презрительное выражение. Она невольно улыбнулась, представив себе робкую фигуру просителя, который, разумеется, совершенно растеряется при виде такой грозной Юноны.

Но Мольер смело подошел к ней и остановился, улыбаясь.

— Клянусь, мадемуазель, вы удивительно сохранились: последние шестнадцать лет прошли для вас незаметно, в вас, положительно, нет никакой перемены!

Он взял ее руку и поцеловал.

— Я позволю себе, без церемонии, поздороваться с моей прекрасной коллегой.

Нинон свалилась с облаков и вместе с тем забыла о своей важно-холодной роли. Удивление, гнев и замешательство вызвали сильный румянец на ее лице. Она резко вырвала у него руку и гордо выпрямилась.

— Это ваше обыкновение, милостивый государь, быть невежливым при первом знакомстве? Я и не подозревала, что шестнадцать лет назад вы имели случай познакомиться со мной, а тем более что я имела с вами какие-нибудь дела. В настоящий момент только рекомендация Конти отворила вам двери этого дома. Что вам угодно?

— Превосходно, мадемуазель! Великолепно! Я очарован вашим сценическим талантом! О, прошу вас, продолжайте, тут есть чему поучиться! Я бы непременно пригласил вас играть в театре, если б вы уже не были совершеннейшей актрисой большого света, а сценой вам не служил бы целый Париж.

Нинон потеряла всякое терпение. Смущение и ярость отражались у нее на лице. Она встала.

— Уходите или я позвоню. Ваше поведение еще неприличнее, чем я ожидала от провинциального комедианта. Прошу вас выйти!

Мольер вытаращил на нее глаза и пожал плечами.

— Ну уж этого, мадемуазель, я вовсе не ожидал. Конечно, я говорил себе, что госпожа Нинон — великолепная актриса и неохотно сбрасывает с себя маску, но тем не менее я полагал, что она настолько умна, что не станет отказываться от личной выгоды!

Он вынул хорошенький кожаный футляр из кармана, положил его на стол, отошел немного, сделал необыкновенно глубокий, учтивый и вместе с тем комический поклон и направился к двери.

— Это еще что значит? Оставайтесь, милостивый государь! Вы, кажется, вздумали прибавить новое оскорбление к прежним? Возьмите свои подарки обратно. Нинон де Ланкло никогда еще не брала взяток!

— Знаю, сударыня, но Нинон де Ланкло любит, если у нее оставляют что-нибудь на память. Я ни за что не возьму этой вещи назад.

— Так смотрите, что я с нею сделаю, — бешено воскликнула Нинон и, схватив футляр, хотела швырнуть его в пылающий камин.

Мольер удержал ее руки и спокойно отнял футляр.

— Вещь слишком ценна, чтобы ее бросить в огонь, — сказал он, — а я не хочу отправляться в Бастилию. Взгляните по крайней мере, от чего вы отказываетесь.

Он открыл футляр. Сверкающий свет бриллиантов блеснул оттуда. Затем футляр щелкнул и исчез в кармане Мольера.

— Вероятно, найдутся люди, — продолжал актер, — которые не будут напускать на себя ложной щепетильности и не побрезгуют таким подарком! Прощайте!

— Нет, прошу вас! — воскликнула донельзя смущенная Нинон. — Вы не можете уйти, не извинившись предо мной. Ваше обращение с совершенно незнакомой вам дамой слишком странно, и я не для того приняла вас, чтобы выслушивать нравоучения. Я очень хорошо понимаю, что ваше поведение внушено лицами, которым желательно, чтобы вы в моем доме явились исполнителем их планов! Если вы желаете остаться у меня, то оставьте вашу фамильярность!

— А вы, прелестная Нинон, бросьте свой ложно покровительственный тон. Я ваш старый знакомый и меня нелегко ввести в обман.

Он, смеясь, подошел к столу и опять положил на него футляр.

— Вы? Мой старый знакомый? Боже мой, я… разве я видела уже вас?

— Без сомнения, и даже довольно часто!

— Но где же? У меня, кажется, отличная память.

— Может быть, только… для блестящих моментов жизни. Помните ли, как шестнадцать лет назад вы жили в Нарбонне?

Какой-то трепет пробежал по Нинон.

— В Нарбонне! — тихо произнесла она и стала пристально вглядываться в Мольера.

— Вы, мадемуазель, и Марион де Лорм были тогда близкими приятельницами Сен-Марса, прекрасного Сен-Марса, которого жестокий Ришелье велел казнить.

— Милый Сен-Марс! Ах, Нарбонн был его несчастьем! Бедный малый, подожди он тогда с полгода со своим безумным заговором, и Ришелье не было бы уже на свете…

— А д’Эфиа и вы были бы всемогущи!

— Но где и когда я видела вас, Мольер?

— Вы, верно, уже забыли о молодом человеке, который со своим отцом был придворным обойщиком в свите Людовика Тринадцатого и который приносил вам немало записок и подарков от Сен-Марса? Вы всегда награждали его скромность поцелуем, и эти поцелуи он никогда не забывал. Молодого человека звали…

— Покленом! — воскликнула удивленная Нинон.

— Совершенно верно. Когда Сен-Марс заметил опасность, он с этим Покленом послал свои письма к Марион де Лорм, и она бежала. Но всадники Ришелье догнали ее, нашли письма, испанский заговор был открыт и головы Сен-Марса и де Ту пали.

— А этот… этот Поклен, маленький, задумчивый, очаровательный Поклен — вы, Мольер?

— Он самый. Тогдашний обойщик и вместе с тем студент прав в Орлеане. В сорок пятом году я сбросил адвокатскую мантию и отцовскую фамилию и стал актером — Мольером. Вас поразит, может быть, что я тогда уже удивлялся вашему искусству притворяться, помогшему вам выпутаться из дурных обстоятельств, тогда как Марион попала в Бастилию. Ваш житейский корабль благополучно выдержал бури Фронды и продолжает совершенно спокойно плыть теперь по парижским волнам, между тем как сотни ваших друзей погибли. Право, вы похожи на оживленный мрамор, от зеркальной поверхности которого отлетают все стрелы! Вы видите теперь, что я имел уважительную причину не доверять вам.

— Ха-ха-ха! Конечно, если вы так безжалостно разоблачили меня! Ну, приветствую вас, Покленчик, и теперь долой всякие маски и притворство! Пойдемте, пойдемте, я о многом хочу расспросить вас!

Она, смеясь, обняла Мольера, привлекла его на диван, отбросила шаль, села около него и, взяв за руку, с любопытством посмотрела ему в лицо.

— Так вот как! Прежний Поклен теперь директор театра принца Анжуйского! Ох, сколько прошло времени… брр! И как мы состарились! Но этого не нужно никому говорить, Покленчик. Мы разгладим свои морщины, выкрасим волосы и сделаемся снова так же молоды, как были, отправляясь на конфирмацию! Я все та же легкомысленная, эксцентричная, жаждущая наслаждений женщина, какой была и прежде, но во мне нет больше ни простодушия, ни мягкости. Со времени смерти Сен-Марса я очень возмужала и презираю людей самым откровенным образом. Нет на свете честных людей и, не исключая даже вас, Мольер, все, все стоят только того, чтобы над ними смеяться и извлекать из них выгоды!

— О да, конечно, я сам того же мнения. Моим высшим наслаждением стала возможность изображать на сцене житейскую комедию, обрисовывать это тунеядное человечество во всей его глупости и низости. И теперь я, по старой дружбе, пришел к своей опытной приятельнице просить ее помощи…

— Уж не приискать ли осла? Ха-ха-ха, это чудесно! Конечно, помогу вам с величайшей готовностью: вот моя рука.

Но, по чести, Мольер, признайтесь, не мошенничаете ли вы? Не агентом ли Конти и кардинала явились вы сюда? Не хотите ли вы воспользоваться мною и проникнуть в известный кружок, чтобы там разыгрывать роль шпиона? Ну поговорим же откровенно, разумно, как товарищ с товарищем.

— Я шел сюда с намерением откровенно поговорить с вами, но вы сами не захотели выслушать меня. Сознаюсь, я эгоист, интриган, плут, не лучше и не хуже других, и явился к вам именно с целью извлечь из вас для себя пользу. Но я не так глуп, чтобы злоупотреблять вами и, находя вас полезной для себя, вредить вам.

— Вот люблю за откровенность! Что же вам нужно?

— Что мне нужно? Во-первых, отдать вам этот футляр.

— Это подарок? От вас?

— Ба! Неужели вы думаете, что я буду дарить вам такие дорогие вещи, если б даже и мог покупать их? Для этого на свете герцоги и принцы.

Нинон медленно взяла футляр.

— Но чего от меня потребуют за это?

— Посмотрите и вы поймете. Особа, посылающая вам эту вещь, велела вам сказать, что в тот день, когда будет провозглашен мир с Испанией и решен вопрос о женитьбе короля на инфанте Терезе, вам отворятся двери Лувра!!!

— Мольер!!! — воскликнула Нинон.

Она вся вспыхнула и дрожащими руками открыла футляр. Дорогой браслет с изображением лилий из сияющих бриллиантов, которые обвивает плющ из зеленой эмали, улыбнулся ей оттуда. На внутренней стороне браслета было написано: «Умираю или привязываюсь».

— Господи, как хорошо, как прелестно! Ведь тут больше, чем на десять тысяч ливров бриллиантов! Лилии означают короля, а плющ?..

— Зелень — цвет кардинала.

— Я знаю, что со времени въезда короля в пятьдесят третьем году все придворные дамы носят такие браслеты! И это для меня, Мольер? От короля?.. Мольер, вы обманываете меня.

— Ну возможно ли это? Неужели вы не думаете о том, что подобный обман мог бы лишить бедного актера королевской милости, будущности, может быть, даже свободы?

— Да, да, сознаю свою ошибку, простите мне, мой друг. Но если мне действовать за правительство в доме Рамбулье, если я должна изменить образ мыслей Марсан и Лонгевиль и любезничать с испанским посланником, то не должна ли я также видеться с принцем Конти и кардиналом?

— О, конечно, его эминенция сам желает этого. Дома Маза-рини и Конти будут во всякое время открыты для вас.

Нинон расхаживала взад и вперед по комнате в сильнейшем волнении и с браслетом в руках. Наконец она остановилась, надела браслет на руку и посмотрела, как солнечные лучи играли на бриллиантах.

— Мне уже в самом деле надоели пошлые дурачества в Рамбулье и всякие подземные интриги. Они во всяком случае не могут долго бороться с его величеством. Да и какое мне дело до их глупой, устаревшей злобы? Я умираю — нет, я привязываюсь к лилиям! Ха-ха, вот все вытаращат глаза в Рамбулье, когда я сдуну один за другим их карточные домики! Но обратимся же теперь к вашему делу! Или это был один только предлог?

— О, нет, напротив, я погиб без вашей помощи!

— Каким образом? Разве вам так плохо, что мне нужно везде трубить о ваших достоинствах?

— Боже сохрани! Дело вот в чем: король требует новой пьесы, а я еще так мало знаю Париж, что не могу найти сюжета для комедии. Этого материала не найдешь в воздухе!

— Конечно, нет. Бичевать глупость можно, только живя с глупцами!

— Вот в том-то и дело! О, если б я только мог подметить какую-нибудь модную глупость, какую-нибудь смешную великосветскую нелепость и…

— Стойте! Я нашла, нашла! Вы желаете увидеть глупцов в их стихии?! В доме Рамбулье вы увидите целое стадо самых забавных ослов. Когда Пти-Бурбон будет открыт для публики?

— Через четыре или шесть недель после того, как мы дадим представление перед двором.

— Ну времени еще довольно. Поэтому как только я отправлюсь в Рамбулье, вы сбреете себе усы, подстрижете волосы, наденете плащ и шапочку, и я представлю вас как бедного аббата Жака Кокроля, рекомендованного мне из провинции. Разыгрывая свою скромную роль, вы скоро ознакомитесь со всей пошлостью и глупостью знаменитых «насмешников».

— Превосходно, я думаю то же самое!

— Но ни слово о политике, а то вы пропали. Когда вы перенесете этих «остроумных насмешников» на театральную сцену, весь Париж будет ликовать.

— А из его смеха расцветет моя слава, вы же будете лукавой музой, которой я буду этим обязан!

— Ха-ха, Покленчик, мы всю шутку разыграем вместе и так посмеемся над нею, что даже заплачем! Впоследствии я познакомлю вас со своей собачьей труппой и покажу вам ее при полном параде. Увидя мой четвероногий штат, вы найдете, мой друг, в этих моих любимцах больше философии, чем во всем белом свете. Их присутствие особенно полезно, когда находишься в грустном расположении духа! Это со мной иногда случается!..

Труппы Бургонне и Марэ, уверенные до тех пор в расположении парижан, скоро возымели, однако, достаточно причин, чтобы увидеть в Мольере опасного для себя соперника.

Со всех сторон слышались отзывы, сравнения, далеко не всегда лестные для обоих старых театров. Да, невольно преклоняешься перед гением, энергией и находчивостью Мольера, который не только не стушевался перед Корнелем, этим кумиром всего парижского общества, и перед блестящей труппой Бургонне, но, напротив, сумел мало-помалу совершенно затмить их и сделаться любимцем публики. К чести Мольера нужно отнести еще и то, что успех его нисколько не зависел от расположения к нему короля, так как парижане во всем, что касалось их удовольствий и развлечений, выказывали полнейшую самостоятельность и не подчинялись никаким авторитетам.

Во времена Ришелье давались исключительно старые итальянские фарсы, в которых Коломбина и Скапен отпускали свои пошлые и часто бесстыдные остроты, похожие на современные оффенбаховские. Импровизация была в таком ходу, что актеры сохраняли только смысл пьесы, но диалоги изменяли совершенно произвольно. Когда появился Корнель со своими трагедиями и все с восторгом приняли его, арлекинады в Бургонне прекратились. Вкус публики начал заметно улучшаться. Прежние фарсы удовлетворяли уже весьма немногих. Но вот появляется Мольер и дает парижской публике то, чего она еще никогда не имела, — национальную комедию. До него на сцене показывались только герои преимущественно из греческого и римского мира, теперь же на ней появились люди живые, настоящие, в которых каждый узнавал самого себя в обыденной, будничной жизни.

Первые произведения Мольера, как например «Ревность Барбульеса», были не более как переделки итальянских комедий, но их жизненная правда, неодолимое очарование истинного комизма заставляли забывать все их недостатки.

Кто знает, как легко и охотно смеется парижанин, тот поймет, что труппа Мольера должна была в скором времени стать любимицей публики.

Дом Рамбулье метал огонь и молнии, Бургонне скрежетал зубами, Марэ хныкал, отважились даже произвести в Пти-Бурбон несколько скандалов, но все было тщетно! Все эти козни только упрочивали популярность Мольера. Враги его должны были пережить даже то унижение, что осенью пятьдесят девятого года король, по желанию Мольера, взял у Бургонне молодую талантливую актрису Боваль, а у Марэ — многообещающего семилетнего Мишеля Байрана и присоединил их к труппе Пти-Бурбон. С этих пор началась бесконечная война между трагедией и комедией, между Бурзольтом и Мольером, война не на жизнь, а на смерть.

К самым непримиримым противникам Мольера принадлежали «остроумцы» дома Рамбулье, не потому только, что они сочувствовали классическому направлению Корнеля, что своим открытым презрением хотели противодействовать королевской протекции и составить, так сказать, ученую оппозицию, но главным образом потому, что не могли простить Мольеру его ловкого вторжения к ним под маской аббата. Недоброжелательство Рамбулье простерлось и на Нинон за ее покровительство Мольеру и за многие другие поступки вероломной красавицы, совсем несогласные с духом Рамбулье.

В это время в политическом мире происходили знаменательные перемены. Герцогиня Лонгевиль примирилась с Конти и кардиналом. Супруг герцогини Генрих Динуа де Лонгевиль вернулся из изгнания и был любезно принят при дворе. Маршал Конде подписал в Нидерландах прелиминарные статьи договора. Графиня де Сен-Марсан также успокоилась: ее обоих сыновей приняли в придворный штат принца Анжуйского. В благодарность за эту милость она вместе с де Брезе склонила к миру Карла Лотарингского. С устранением этих главнейших препятствий переговоры с Испанией быстро подвинулись вперед и в августе тысяча шестьсот пятьдесят девятого года был заключен давно желанный Пиренейский мир и решена женитьба Людовика XIV на инфанте Терезии. В числе лиц, подписавших этот контракт, был и принц Карл Валлийский, надежды которого на английский престол значительно окрепли. Положение фамилии Стюартов, которые вели до сих пор весьма печальную жизнь — то исполненную разочарований и огорчений, то снова полную воскресающих надежд, значительно изменилось со времени неудачного визита Людовика XIV. Вскоре после того явилась в Сен-Коломбо Анна Австрийская, и Кольбер с согласия Генриетты, королевы английской, подписала брачный договор принцессы Анны с принцем Анжуйским. На другой же день принцесса по собственному желанию оставила Сен-Коломбо и поселилась в отеле Mesnil, находившемся в Сен-Жермене. Королева Генриетта приобрела теперь большое значение, как будущая теща брата его величества. Она появилась при дворе, и влияние графа Жермина д’Альбано значительно уменьшилось. Когда он находился в свите Генриетты, его совершенно не замечали и обходились с ним с таким пренебрежением, какое только возможно было выказать, не нарушая уважения к вдовствующей королеве английской. Но лорд Жермин оставался непоколебимо спокоен, он был слишком уверен в расположении к нему Генриетты и знал, что она никогда не решится расстаться с ним. Его политика была упорно неблагосклонна к Франции. Будущее должно было доказать, как справедливы были его опасения и как пагубна была для Стюартов поддержка Франции!

Но Генриетта и Анна Стюарт были по происхождению, религии и образованию француженки. Они не только не чувствовали ни малейшей симпатии к англичанам, но, напротив, ненавидели страну, где король Карл был обезглавлен. Унизить эту страну, поставить ее в зависимость от Франции было бы для них сладкой местью. К несчастью, женская политика почти всегда руководствуется своими личными чувствами.

Слабые, дряблые натуры не выдерживают ударов судьбы и падают под их тяжестью, но есть сильные, непреклонные личности, гордую волю которых несчастье не гнет, а закаляет и вызывает на новую борьбу с судьбой. Такой характер был у Анны Стюарт. Она твердо перенесла оскорбление, нанесенное ей Людовиком XIV, но затаила в душе страшную жажду мести.

Суровый октябрьский ветер со свистом носился на широком пространстве, занимаемом Сен-Жерменским лесом, который простирался на полторы мили от холма Шамбери и был окружен с трех сторон Сеной. На западной стороне леса возвышался небольшой серый замок — Мезон-Мениль. Некогда в этом самом замке очаровательная шотландская королева Мария Стюарт провела самые счастливые годы своей молодости вместе с прекрасным дофином Франциском. Теперь в нем жила принцесса Анна.

Приняв решение королевы-матери поселиться здесь, принцесса поставила условием не иметь никаких сношений с Сен-Жерменом и Лувром до тех пор, пока ее официальное обручение с принцем Анжуйским не сделает невозможным дальнейшую замкнутость. Анна Австрийская слишком уважала сердечную рану молодой девушки, чтобы не согласиться на ее желание.

С наступлением зимы наружность Мезон-Мениль стала еще печальнее и мрачнее. Но зато внутренность замка совсем не соответствовала его внешности. Он не только был отделан со всей роскошью, характеризующей век Людовика XIV, но и все, живущее в нем, дышало веселостью, остроумием и молодостью.

Верная Мертон, доверенная приятельница Анны Стюарт, была ее первой статс-дамой, веселая маршальша Гранчини — ее обер-гофмейстериной: она доводила до сведения принцессы все, что происходило в королевском семействе, а госпожа Лафайет, ревностная посетительница Рамбулье, сообщала ей все парижские новости. Домоправительница Пурнон, танцмейстер, шталмейстер, учитель музыки, огромное количество камер-фрау, лакеев, конюхов служили для удовлетворения всех прихотей и капризов, какие только могли родиться в прихотливой головке принцессы. И кто бы мог узнать теперь в стройной грациозной девушке, одетой в богатое платье новейшего фасона, ту смешную жалкую фигурку, которая произвела такое неблагоприятное впечатление на Людовика XIV!

Анна с госпожами Мертон, Гранчини и Лафайет сидела в маленькой угловой гостиной, окна которой выходили с одной стороны на реку, с другой — на улицу, ведущую вдоль берега Сены к замку Сен-Жермен. Лафайет только что закончила чтение «Эдипа», которого привезла с собой из Парижа, и маленькое общество перешло к вечно новому и занимательному разговору о делах и поступках своих ближних. Знатные дамы тем более любят подобные пересуды, чем менее они сами могут быть им подвергнуты.

— Нет ли каких-нибудь известий о возвращении его величества и о заключении мира? — спросила Анна госпожу Гранчини.

Обер-гофмейстерина, стоящая у окна, обернулась.

— Ничего неизвестно, принцесса, кроме того, что и брачный договор был решен на первой же конференции и что после того его величество сказал со вздохом: «Однако у нас будет довольно смуглая спутница жизни. Что делать? Нужно довольствоваться и этим».

Глаза Анны сверкнули, она насмешливо улыбнулась:

— Умеренность, особенно в любви, — необходимое качество для королей. Впрочем, я прихожу к заключению, что то сердечное ощущение, которое мы называем любовью, выражает детскую слабость и происходит только от нашей житейской неопытности.

— Но, во всяком случае, — лукаво улыбнулась Гранчини, — это слабость такого рода, что иногда самые умные люди не в состоянии побороть ее.

— А я держусь совсем противного мнения, — холодно заметила принцесса. — Я полагаю, что умная женщина должна смотреть на любовь только как на орудие для подчинения мужчин, которых общество слишком щедро оделило властью. Однако довольно философствовать о любви, расскажите мне лучше что-нибудь о принце Анжуйском. Правда ли, что он нисколько не скрывает своих театральных похождений и своей симпатии к Дюпарк? Как видно, он не довольствуется платонической любовью?

— Вам бы не следовало так резко осуждать заблуждения принца, — сказала госпожа Лафайет, — принц никого еще не любит, решительно ничем не занят, мудрено ли, что он увлекся труппой Мольера? Если бы ему не дали этой несчастной забавы, я уверена, что великий дух Корнеля развил бы в нем лучший вкус.

— А я стою за Мольера, — весело вскричала Гранчини, — решительно не понимаю, почему смех не может доставить столько же удовольствия, сколько и плач! Что касается вашего объяснения увлечений принца, то оно совершенно неверно. Если monsieur не почувствовал еще серьезной любви, то, простите, виноваты в этом только вы одни. Зачем вы отвергаете все его просьбы о свидании?

Анна улыбнулась:

— Принц успеет еще насмотреться на меня, когда мы будем мужем и женой. Я думаю, что в душе он сам того же мнения.

— Боюсь, — сказала Гранчини, смотревшая в окно, — что именно в настоящую минуту принц вовсе не разделяет вашего мнения.

— Это почему?

— Потому что его высочество едет сюда с несколькими кавалерами!

— Сюда?..

Анна стремительно вскочила с места, дамы подбежали к окну.

— Да, да! Вот уже он и у ворот… вот Лорен въезжает во двор…

— Прикажите сейчас же отказать его высочеству! — повелительно сказала Анна.

— Не делайте этого, прошу вас!.. — воскликнула госпожа Гранчини.

— Я приказываю вам!

— Как вам будет угодно, — холодно ответила обиженная Гранчини, — я исполню ваше приказание, но боюсь, как бы упорство, с каким вы отказываетесь от свидания с принцем, не усилило его подозрения, что ваше высочество не в силах еще заглушить в своем сердце другой любви, что…

Лицо Анны вспыхнуло, глаза сверкнули:

— О, если дело идет о том, чтобы рассеять подобные нелепые комментарии моих поступков, то я непременно приму принца и приму наедине, как подобает невесте. Просите принца!

Резким движением руки она отпустила своих дам. Оставшись одна, принцесса в волнении прошлась по комнате, вынула крестик, спрятанный на груди, и прижала к губам. Потом быстро подошла к зеркалу и поправила прическу: довольная улыбка осветила ее лицо. Действительно, она была прелестна в эту минуту: волнение и тревога придали ее чертам какое-то особенное очарование.

— Шевалье Лорен с поручением от его высочества, — раздался голос Гранчини.

Принцесса быстро обернулась:

— Просите!

В комнату вошел красивый стройный юноша, в котором трудно было узнать теперь бывшего пажа принца Конти. Увидев принцессу, он остановился как вкопанный. По-видимому, наружность Анны произвела на него чрезвычайное впечатление…

— Ваше королевское высочество, — начал он после минутного замешательства, — я почти насильно вошел к вам и сознаю, что вполне заслужил ваш гнев, но умоляю вас, всемилостивейшая принцесса, прогоните, накажите меня, но не отказывайте принцу в нескольких минутах свидания!.. Ведь monsieur почти заболел от огорчения, что лишен счастья видеть ту, которую надеется назвать со временем своей супругой!

Он встал на колени перед принцессой.

— Кто умеет грешить так любезно, как вы, шевалье, тот, конечно, может рассчитывать на прощение. В доказательство этого я позволяю вам поцеловать мою руку и передать принцу, что своим присутствием он доставит мне удовольствие.

Лорен схватил протянутую ручку и страстно прижал ее к губам. Потом, бросив пламенный взгляд на принцессу, поспешно вышел.

— Нужно привлечь его на мою сторону, — прошептала Анна, — он будет нужен впоследствии!..

Дверь снова отворилась, вошел принц Анжуйский.

На его лице выражалось и удивление, и радость, и замешательство.

— Принцесса, я… я… тысячу раз прошу извинения за свою дерзость… — Он остановился в сильнейшем смущении.

Анна, улыбаясь, подошла к нему и протянула руку:

— Вы напрасно извиняетесь, я очень благодарна вам за посещение: оно уничтожает границы, которые мое уязвленное самолюбие поставило между нами.

Она взяла его под руку и увела в амбразуру одного из окон.

— Признаюсь, очаровательная принцесса, — пролепетал восхищенный принц, — что я почти не надеялся добиться вашего согласия на свидание! Скажите, бога ради, отчего вы были так жестоки до сих пор?

— Я могу ответить на этот вопрос только тогда, когда вы, милый принц, дадите мне слово исполнить два условия!..

— Требуйте от меня чего хотите, но только не жизни, потому что в таком случае я должен буду лишиться вас!..

— О! Какой вы любезник!.. Итак, слушайте! Но прежде всего я должна предупредить вас, что никто, слышите ли, никто не должен знать предмета нашего разговора.

— О, конечно, принцесса! Вы просто восхищаете меня, моя дорогая!..

— Итак, заметьте хорошенько, принц, если вы будете скромны с посторонними и откровенны со мной, я стану для вас самым верным другом. Если же вы нарушите эти два условия, которые для меня священнее брачной клятвы, я — и это так же верно, как то, что во мне течет кровь Карла Первого — я навсегда стану для вас чужой. И тогда вы найдете в своей супруге величайшего и опаснейшего врага! Согласны?

— О! Можете ли вы сомневаться в моем согласии?! — порывисто воскликнул принц.

— Очень возможно, — продолжала Анна, — что моя откровенность поразит, испугает вас…

— О! Будьте уверены, что все ваши слова, все ваши мысли найдут верный отголосок в моем сердце!

Принцесса наградила жениха очаровательной улыбкой.

— Я не могу желать ничего лучшего, — отвечала принцесса. — Итак, во-первых, как я вам нравлюсь? Могу ли я соперничать с мадемуазель Дюпарк?

Принц Анжуйский вскочил с места, как ужаленный, он сильно покраснел.

— Я никогда больше не увижусь с этой женщиной и объявлю моему брату, королю, что и вся труппа надоела мне и что я желаю отпустить ее!..

— Ну зачем же заставлять невинных выкупать ваши собственные грехи? К тому же я буду очень часто посещать Пти-Бурбон, когда стану принцессой Анжуйской и возьму Мольера под свое особое покровительство. Но, однако, вы не ответили на мой вопрос, как вы меня находите?

Она смотрела на принца жгучим, чарующим взором.

У молодого человека закружилась голова, он упал к ее ногам и вне себя от восторга страстно прижал к себе.

— Обладать вами… — прошептал он, — ведь это… это… самое высокое счастье… о котором может мечтать человек!.. Я буду вашим слугой, рабом, буду угадывать, предупреждать ваши желания!..

Принцесса нисколько не противилась страстным объятиям своего жениха: кокетливо улыбаясь, она водила рукой по его мягким, вьющимся волосам.

— Однако до меня доходили слухи, будто принц Анжуйский был не слишком благодарен королеве-матери за выбор невесты. Что вы на это скажете? Впрочем, нужно сознаться откровенно, что этот каприз судьбы был до настоящей минуты одинаково неприятен нам обоим!..

— Этому капризу судьбы я обязан величайшим счастьем!.. Я благодарю Бога, ослепившего короля до такой степени, что он добровольно лишил себя неоцененного сокровища!..

— А в самом деле, как странно сложилась наша судьба! Нас обоих нужно было как-нибудь пристроить, но ни вам, ни мне не хотелось дать слишком много счастья, и вот вам навязали самую некрасивую принцессу, а мне — легкомысленнейшего принца. Воображаю, как будут довольны некоторые особы, когда увидят, что мы, наперекор всем ожиданиям, будем очень и очень счастливы!

— Это было бы справедливым наказанием королю за его заносчивость!

— Да, Филипп, мы должны понравиться всем, должны стараться затмить… самого Людовика и Терезию!

— Клянусь, мы этого достигнем!

— Мы, которые унижены с детства, должны стать первыми во Франции, должны возбудить зависть в тех, кто оказывал нам пренебрежение, должны властвовать над теми, кто давал нам чувствовать свою власть!.. Хватит ли у нас мужества выполнить эту программу?

— Один ваш ласковый взгляд, Анна, сделает меня способным на все!..

— Прекрасно! Благодарю вас, Филипп! Теперь приготовьтесь выслушать от меня ужасную тайну… я… Я ненавижу короля!