Когда человек достигает своей цели, то он легко забывает, каких усилий ему стоила эта удача. Сила воли, талант, как бы необходимы они тут ни были, редко содействуют успеху. Нужно ловить счастливую минуту, сообразовываться с разными незначительными обстоятельствами, энергично преодолевать препятствия! Вот в чем заключается тайна успеха. Часто смелому борцу остаются неизвестными все средства, содействовавшие успеху или неудаче его предприятий. Часто лучшие желания достигаются только потому, что вместе с тем должно было совершиться какое-нибудь ничтожное событие, и так же часто эти желания тормозятся сущей безделицей. Поэтому люди так склонны приписывать свое счастье и несчастье, успех и неудачу одному только случаю и не дают себе труда узнать, что же именно вызвало благодетельный случай.

В течение почти трех лет, прошедших после разлуки Мольера с принцем и его супругой, эти последние употребили всевозможное старание при дворе, чтобы открыть ему дорогу в Париж. Мазарини, конечно, благоприятствовал желанию своей любимой племянницы и ее супруга, а счастливый случай, натолкнувший короля на портрет Мольера, сделанный знаменитым Миньяром и благодаря Конти заинтересовавший его величество, также немало способствовал успеху его дела. Аббат Коспак, епископ Валенский, побуждаемый Конти, тоже исполнил свое прежнее обещание. Но все эти разнородные старания едва ли привели бы к какому-нибудь решительному результату, если б не предполагаемая свадьба принца Анжуйского. Надо заметить, что принц чувствовал себя чрезвычайно обиженным и никак не мог примириться с мыслью, что Анна Стюарт, с презрением отвергнутая королем, должна стать его супругой. Не смея противиться в этом случае воле брата, ему в то же время страстно хотелось выказать, хоть в чем-нибудь другом, свою независимость и самостоятельность. Мы уже знаем, как аббат Коспак, выбрав благоприятную минуту, стал предлагать ему завести свой театр, расхвалив труппу Бежар. Принц поддался на приманку, и таким образом Мольер получил возможность исполнить свою заветную мечту.

Мольер не имел понятия о подводных камнях, которые окружали его корабль счастья, несмотря на то, что Конти стоял у руля, а Миньяр и аббат Даниель служили ему матросами. Он в конце тысяча шестьсот пятьдесят седьмого года переехал с Бежарами из Авиньона в Гренобль, играл там до пятьдесят восьмого года, затем перебрался в Невер, из Невера — в Оксер, потом в Орлеан и, наконец, в Руан. Два раза уже он мимолетно появлялся в Париже, чтобы посмотреть, как там идут его дела. Но первый раз Конти с супругой были в отъезде, второй же, хотя он и застал принца, но последний сказал ему, что дело зависит теперь от принца Анжуйского, пребывающего в Сен-Жермене. Это известие не слишком-то обрадовало бедного Мольера. Он хорошо знал, что значит зависеть от расположения духа высокопоставленных лиц.

На этом основании он снова вернулся в Руан и объявил своим товарищам, что все еще ничего не устроилось.

Это известие разбило все надежды труппы и изменило окончательно отношение ее членов к Мольеру. Отныне он прослыл у них за хвастуна и вертопраха, который их только обманывал и надувал. Они слишком понадеялись на успех его «Безрассудного» и «Любовной ссоры» в Лангедоке.

Они думали, что он постоянно будет снабжать их блестящими произведениями, будет служить им неисчерпаемым денежным источником и что Конти не замедлит выписать их всех назло театру Бургонне, в Париж, где они скоро очутятся в полном сиянии лучших королевских милостей. И ничего подобного не случилось. Они все еще оставались бедной странствующей труппой, которая сегодня не знала, чем будет существовать завтра. Мольер утратил их уважение, и все стали относиться к нему как к какому-нибудь простому ламповщику.

Гнев Бежаров, конечно, был так же безрассуден, как и их прошедшие надежды, но не совершенно лишен основания. Общество, состоящее из двадцати с лишком человек, с необходимыми для переездов четвероногими, нуждалось, конечно, в значительных средствах. Поэтому и произошла с ними, как и с труппой Гвильо в пятьдесят третьем году в Лионе, как и со всеми подобными труппами, слишком быстро неприятная перемена. Распад обыкновенно наступает после недельных лишений, когда становится необходимо продавать гардероб, подарки покровителей. Плохое положение актеров отзывается на представлении, и, когда это делается известным публике, театр пустеет. Кончается тем, что полицейский пристав забирает последнее, и труппу гонят из города. Она превращается в собрание нищих, которое перебивается еще кое-как до ближайшего крупного местечка, а там и окончательно распадается. Вот что угрожало труппе Бежар, и она быстро шла к этому осенью тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года в Руане.

Было дано уже десять представлений, и каждый раз актеры все больше и больше падали духом, а публика все меньше и меньше посещала театр. У Мольера оставались еще нетронутыми доверенные ему принцем деньги, но и он с трепетом ожидал минуты, когда должен будет прибегнуть к ним, чтобы устранить окончательное разорение труппы. Он страдал глубже, чем все другие, потому что имел более мягкий характер. В описываемый день труппа разыгрывала «Никомеда» Корнеля, за которым должен был следовать один из фарсов Мольера «Ревность Барбульеса». Шел еще первый акт и со сцены раздавался голос Ганнибала Лагранжа, говорившего Никомеду — Тарильеру, «что он не должен сдавать его римлянам», а Круасси в роли Сатоса и Мадлена в роли королевы-матери были того мнения, что гостем нужно пожертвовать и передать его всемогущим римским завоевателям; Камирхое — Дюпарк то с тихой мольбой, то громким голосом взывала к их чувствам верности и чести. Тишина царствовала во всем зале. То было, может быть, доказательством большого внимания публики к пьесе, а может быть, и следствием пустых скамеек. Вот вошел Мольер в костюме Барбульеса из-за узкой деревянной перегородки, презрительно называемой его гардеробной, и приблизился к тому месту около сцены, где единственное зеркало служило актерам для поправления туалета и накладывания румян. Тут же находились актеры, которым нечего было делать на сцене. Три сальных свечки освещали это святилище неопределенным рембрандтовским полусветом. Все здесь было разбросано в пестром беспорядке, как в лоскутной лавке. Перед зеркалом сидела четырнадцатилетняя девушка в телесного цвета чулках и в вышитой зеленой юбке, доходящей только до колен. Верхнюю часть ее тела покрывала одна рубашка и выказывала спину, нежно выпуклую грудь и голые руки. Она завивала свои огненно-рыжие волосы и прятала их под желтую персидскую шапку, украшенную блестками и пестрыми арабесками. Верхняя пурпуровая одежда, белый, но уже сильно потемневший плащ, кушак, меч и другие части ее костюма лежали подле нее на стуле. Она держала на коленях небольшую роль принца Епифания, которую должна была играть, и поспешно бормотала свои фразы, оканчивая вместе с тем свой туалет.

Мольер бросил горячий долгий взор на девушку и остановился. Горе и восхищение боролись в нем, и внезапным движением он подался к ней.

Женский пол обладает, как известно, удивительным инстинктом. Девочка обернулась в тот же миг, посмотрела вопросительно на Мольера и состроила презрительную гримасу, потом насмешливо продекламировала один из своих монологов и, подернув ослепительными плечами, повернулась к нему спиной.

Мольер закусил губу, подошел к сцене и следил там некоторое время за ходом пьесы, потом медленно вернулся к молодой актрисе.

— Кажется, и сегодня пусто, Арманда?

— Без сомнения, если какое-нибудь чудо не подействовало на эту руанскую чернь. Когда слова так громко раздаются в зале, то в ней, конечно, сидят только какие-нибудь три-четыре ученика да две-три швеи. Мать уже объявила, что может решиться разве только на два представления, а затем мы должны опять собрать свои тряпки и отправиться дальше.

— Койпо здесь нет сегодня?

— Его осел, добрый старый Иеремия заболел. Койпо думает, что он не перенесет этой болезни и отправится к своим праотцам. А я бы от души желала, чтобы все двуногие ослы последовали за ним!

— Очень христианское желание! Впрочем, если оно сказано на мой счет, то я бы согласился с ним. Все вы, конечно, меньше бы заметили мое отсутствие, чем Койпо — отсутствие своего осла. Как же я был глуп, что считал тебя лучше других и думал, что когда все меня презирают и тяготятся мною, ты одна еще любишь меня! Глупец тот, кто верит в чью-нибудь привязанность! Если б ты не удержала меня, холодное существо, я бы поехал с принцем в Париж.

— Слишком много чести для меня! Да что ты в самом деле считаешь меня за ребенка, что разыгрываешь передо мной такую комедию? — Она с досадой отшвырнула роль. — Как будто я виновата, что ты не покинул нас!

— Кто же другой, Арманда? Не представляйся глупенькой и не дурачь меня! Ты очень хорошо знаешь, какую власть имеешь над моим сердцем.

Маленькая актриса медленно подошла к нему, положила свою тоненькую, нежную ручку на его руку и посмотрела ему в глаза глубоким задумчивым взглядом.

— Ты все еще думаешь видеть во мне то маленькое, легкомысленное существо, которое мать моя взяла от старой Григанто в труппу, в Лионе? Ты хочешь уверить меня, что худая красноголовая Арманда нравится тебе больше, чем белокурая Дебрие, которой все восторгаются, или гордая Дюпарк? Ради них обеих ты остался с нами. Если б они ушли, и ты бы ушел!

— Это неправда! С ними меня связывает только дружба и любовь к искусству. Клянусь тебе!

— Не клянись, я тебе не поверю! Когда последний раз во время представления Сида Дебрие за кулисами сидела у тебя на коленях — это тоже была дружба! Не считайте меня такой простодушной, господин Мольер!

Она щелкнула пальцами, обернулась и хотела вернуться к зеркалу. Но Мольер крепко схватил ее за руку и привлек к себе.

— Арманда, во имя всех святых, во имя счастья, о котором я мечтаю, во имя страсти, наполняющей мое сердце, выслушай меня! Я хочу говорить открыто, честно, без злобы!

Арманда наклонила головку с маленьким курносым носиком, и в длинных ресницах ее блеснула как бы слеза.

— Говорите же, милостивый государь, говорите, ваши слова, конечно, не разуверят меня.

— Сядем здесь, и если ты когда-нибудь думала, что я был расположен к тебе, не оставь моих слов без внимания!

Он подвел ее к стулу, сел подле нее и, взяв ее руку в свою, начал глубоко взволнованным голосом:

— Арманда, кто между всеми нами выказывал тебе всего больше любви, скажи мне, кто?

— Вы! Нет — ты!

— Не любил ли я тебя сначала, как отец любит свое дитя, или как брат сестру? Если я бывал иногда раздражителен, предавался своим страстям и становился их рабом, то тому причиной твоя мать и эта несчастная тринадцатилетняя бродячая жизнь.

— Да, моя мать — женщина без сердца!

— Не осуждай ее так решительно. Твой отец, этот развратный человек, покинувший тебя и ее, испортил характер твоей матери. Все мы, дитя мое, одинаковы, никто из нас не лучше и не хуже другого! Да и что нам остается, бедным актерам, не имеющим родины и разлученным со всеми? В чем найти утешение, как не в вине и не в любви?!

Арманда наклонилась к Мольеру, подняла глаза, и лукавая усмешка показалась на ее губах, а краска залила лицо и шею.

— Несмотря на все унижения и заблуждения, — продолжал Мольер, — мой дух возвышался над действительностью, и сердце было полно надежды и неугасаемого упования на лучшие времена. Я стремился к вечной славе, к свободному, благородному служению искусству. Достичь высокой, великой цели и соединить свою судьбу с детски-чистым существом, которое могло бы понять меня и искренно любить, вот что поддерживало меня среди этой пошлой жизни, среди всех бедствий и заблуждений! У меня еще чистое, глубоко любящее сердце, Арманда, и я верю, что наша судьба в руках вечного Создателя! Когда тебя привезли в Лион восьми лет, ты стала моей любимицей. Мать твоя не любила тебя, все другие — отталкивали, я один сделался твоим другом. Когда ты бежала за мной из Пезенаса и бросилась мне на шею, во мне произошло что-то необыкновенное. Мне казалось, будто сам Бог посылает мне тебя и поручает твое воспитание. «Вот, — слышалось мне, — существо, которое наполнит твою жизнь, разделит твое счастье!» Скажи мне, Арманда, не обманулся ли я? Хочешь ли ты быть моей? Ангелы и демоны борются в твоей душе, но я все-таки люблю тебя! Теперь ты знаешь, почему я не ушел от вас, несмотря на приглашение Конти!

— О, мое сердце, я это хорошо знаю, хотя и дразнила тебя немножко Дебрие и Дюпарк!

Она быстро скользнула к нему на колени, обняла его за шею, гладила его волосы, смеялась и плакала — все вместе.

— Я бы, конечно, не бранила и не сердила тебя так часто, если б так горячо не любила тебя, если б ты не был всем для меня. Если б ты сказал мне хоть одно слово о том, что ты хочешь ехать с принцем, я ушла бы опять с тобой, как тогда!

Но сделай это теперь, Мольер. Сегодня или завтра ночью! Здесь ведь скоро все будет кончено и последний грош издержан. А я знаю, хотя ты и скрывал от меня, что у тебя есть деньги в том ящике, который тебе дал принц. Поедем же! Только в Париже, в блестящем Париже расцветет наше счастье, и я покажу тебе там, что тебе нечего будет за меня стыдиться. Здесь мы пропадем, и тебя никогда не оценят. Вот это-то и сердит меня! Поедем, ты богат, великий актер и имеешь покровителем Конти, я же молода и могу еще стать хорошей актрисой. Когда они будут спать, мы убежим!

Удивление и смущение боролись с любовью, тщеславием и восхищением в сердце Мольера. Он чувствовал, как сердце этого насмешливого, обольстительного существа билось подле его собственного, как ее горячее дыхание касалось его щеки, но рассудок взял верх.

— Если б я был настолько слаб, что исполнил твое желание, Арманда, — сказал он, — это бы только послужило к нашему несчастью. Конти непременно рассердился бы на меня. Наша судьба в руках принца Анжуйского, и мы должны терпеливо ждать, пока он нас не вызовет. Неужели ты думаешь, что мы могли бы достигнуть чего-нибудь в Париже одни, без помощи других?

— Ну мы поступим в театр Бургонне, в труппу Бурзольта или в Марэ.

— Ты забываешь о гордости и высокомерии этих людей, они бы не приняли нас, и мы со стыдом должны были бы вернуться назад. Да если б и приняли, все-таки ничего бы из этого не вышло. Я, как комик, уступлю Жоделе в Марэ, не говоря уже о Тюрлюпоне, любимце Бургонне. Произведения мои не выдержат соперничества с высоким стилем Корнеля — он ведь владычествует в этом театре. Ты же только дебютантка и не будешь в состоянии играть с Шампомелой и Гарильерой.

— Вот видишь, я была права, говоря, что тебя удерживают здесь другие, а я служу только ширмой! — Она гневно вскочила с места.

Мольер схватил ее, всю пылающую, и прижал к себе.

— Нет, мое сердце, мое сокровище, мой друг, клянусь тебе, нет! Потерпи немного! Когда-нибудь я щедро вознагражу тебя за это, ты будешь первой, красивейшей, известнейшей и…

Послышались торопливые шаги, и вошли Мадлена, Тариль-ер и Лагранж. Акт кончился.

— Что это значит, Арманда? Какие глупости ты тут выделываешь? Оденься и учи свою роль, а если тебе нужен любовник, то не бери по крайней мере тридцативосьмилетнего отжившего человека! Ну наши дела совсем плохи. Сегодняшняя выручка — десять ливров, господин Мольер. Третьего дня еще было двадцать! Я не могу больше помешать несчастью, которому виной ваши проклятые планы, высокопарные фантазии и надежды на протекцию. Лагранж принимает на себя труппу, заплатит мне за все наличными деньгами, и мы возвращаемся во внутреннюю Францию. Вы больше не нужны, уже ради Арманды вам следует расстаться с нами, хотя бы я должна была за обольщение несовершеннолетней девушки подать на вас жалобу мэру!

Арманда вырвалась от Мольера и поспешно заканчивала свой туалет. Мольер же молча смотрел на взбешенную директоршу, другие безучастно расхаживали взад и вперед и повторяли свои роли.

Наконец он медленно приподнялся со стула и приложил руку ко лбу.

— Так вот чем кончается вся эта история! Госпожа Флоранс Лагранж хочет сделаться директоршей на отступные деньги принца?! Низко же ты пала, Мадлена! Ха-ха! Я этого давно ожидал, и тебе вовсе не нужно прибегать к таким средствам, чтобы заставить меня уйти. Если Лагранж, великий трагик, всегда питавший ко мне величайшую ненависть, берется управлять труппой, то я, конечно, лишний. Не смею спросить, как велика сумма, которую он предлагает за концессию и инвентарь?

— Так велика, что тебе, конечно, и не снилось ничего подобного: шесть тысяч ливров наличными деньгами!

— Уф, какая громадная сумма! Но что ты скажешь, если я сделаю тебе еще лучшее предложение? За передачу труппы мне я предлагаю тебе на триста ливров больше, чем Лагранж, но с условием, чтобы ты подождала два дня.

Все вскочили: Лагранж и Тарильер разразились громким смехом.

— Ты?! — презрительно вскричала Мадлена. — Хотела бы я знать, откуда ты достанешь столько денег!

— Предоставь эту заботу мне!

С этими словами Мольер поспешно вышел из комнаты и отправился на сцену, откуда бросил взгляд на публику через потайное окошко. Театр был почти пуст. Несколько купеческих семейств сидело в ложах да десятка два кресел были заняты мелкими горожанами и солдатами. Внимание Мольера привлек один господин, по наружности знатный барин, который сидел в углу одной из лож. Физиономия этого господина показалась ему знакомой, но он никак не мог припомнить, где именно видел его. Занятый этими мыслями, он и не слышал, какими колкими насмешками осыпала его девица Дюпарк.

Но вот Рагенокс закричал ему, что сейчас начинается второй акт, и Мольер покорно побрел за кулисы. Тут встретился с ним Койпо, грустный и огорченный.

— О чем вздыхаешь, дружище? Что поделывает Иеремия?

— Иеремия околел! — отвечал певец и залился слезами.

— Ну чего ты расхныкался! Не от осла же зависела твоя веселая песня!

— Увы! С ним я похоронил мою душевную веселость!

— Ну что за вздор!

— Верь мне, Батист, без моего осла я ни на что не годен. Бедный, незабвенный Иеремия!

И неутешный певец ушел в самый отдаленный угол оплакивать своего умершего друга.

Мольер молча сел на скамейку и погрузился в глубокую задумчивость. Арманда дулась на него, актеры приходили и уходили, не обращая на него ни малейшего внимания. Четыре действия уже кончились, приближалось последнее, а Мольер все сидел на том же месте, печально опустив голову. Невеселые картины рисовало ему воображение…

Когда занавес опустился, на сцену вышел какой-то незнакомец и начал шептаться с Рагеноксом, который подошел наконец к Мольеру и положил ему на плечо руку.

— Проснитесь, Мольер! Какой-то господин желает говорить с вами.

Мольер поднял голову и увидел перед собой господина, закутанного в плащ. Того самого, которого он уже заметил в ложе. Рагенокс оставил их вдвоем.

— Вы желали меня видеть, милостивый государь? Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить?

— Мы старые знакомые, господин Мольер. На мою долю всегда выпадает приятная обязанность сообщать вам радостные известия.

— Боже мой! Кого я вижу! Шевалье Гурвиль!..

— Помните ли вы ту ночь, когда я отвез вас к принцу, в Пезенас?

— Неужто и теперь вы имеете подобное же поручение?.. — радостно воскликнул Мольер.

— Тише, любезнейший, тише! Пока еще нет надобности разглашать то, что я намерен сообщить вам. Вот в чем дело. Принц Анжуйский просил у короля позволения содержать свой собственный театр и пригласить вас с труппой Бежар. Его величество согласился, но желает, чтобы ему предварительно представили всех актеров этой труппы и чтобы вы дали пробное представление. Надо предупредить вас, что король обращает большое внимание на наружность. Не скрою также, что желанием принца Анжуйского руководит вовсе не любовь к искусству, а скука пресыщенного человека, не знающего, чем наполнить пустоту своей жизни. Как видите, положение ваше еще весьма шатко, все зависит от каприза короля или его брата. Принцу Конти поручено вести переговоры с вами, и он-то послал меня сюда. Вот его письмо. Я буду ждать вашего ответа в ложе направо, а теперь — до свидания!

Хотя Мольер давно уже был готов к подобному известию, но все же в первую минуту он остолбенел от радости. Голова у него кружилась, мысли путались. Медленно прошел он в гардеробную и дрожащими руками распечатал письмо своего покровителя…

Между тем трагедия кончилась. Опустился занавес, и актеры толпой хлынули в гардеробную.

— Слава тебе господи! — воскликнул Тарильер. — Наконец-то кончилось это фиглярство!

— Объявляю тебе, Мадлена, — кричал Лагранж, — я больше не выйду на сцену и брошу вашу труппу, если не получу директорства.

— Погоди, Лагранж, — смеялась Дюпарк, — может быть, Мольер перенесет нас в Париж на облаке, ха-ха-ха!

— Ну, уж признаюсь, — колко заметила девица Дебрие, — после нынешнего вечера этот хвастун потерял всякий кредит у нас.

Вошел Рагенокс.

— Ну что, господа, будете ли вы играть? Пора поднимать занавес. Публика приходит в нетерпение.

— Пусть их убираются к черту! — заревел Круасси. — Я бы с удовольствием заставил их просидеть тут целую ночь!.. Позовите Мольера, ведь он должен начинать!

— В чем дело? Что это вы так расшумелись? — раздался голос Мольера. Он смыл румяна и переоделся в свое обычное платье.

Все взглянули на него с удивлением.

— Да ты с ума сошел, человек? — закричала на него Мадлена. — Смотрите, пожалуйста, он изволил переодеться, когда пьеса должна начаться! — Она отчаянно всплеснула руками.

— Я не буду играть сегодня, и пьеса отменяется, — спокойно отвечал Мольер. — Подумали ли вы, Мадлена, о том, что я говорил вам насчет труппы? Если сумма, предложенная мною, кажется вам недостаточной, то я готов дать восемь тысяч ливров с тем только, чтобы вы немедленно решили этот вопрос.

— Восемь тысяч? Что? Как! — раздалось со всех сторон.

— Если сейчас же отдашь деньги, пожалуй, я согласна, — отвечала Мадлена с явным недоверием.

Мольер молча вынул из кармана восемь билетов, каждый в тысячу ливров, и положил их в руку остолбеневшей Мадлены.

— Господа, вы все свидетели! Отныне труппа называется моим именем. Имущество я приму через час!

— В таком случае я не намерен оставаться в этой труппе! — закричал Лагранж.

— Если ты выскажешь то же через час, — отвечал Мольер, — то я не буду препятствовать твоему отъезду. Рагенокс, вели поднять занавес, я желаю сказать несколько слов публике.

Мольер вышел из гардеробной, все актеры бросились за ним. Взлетел занавес.

— Почтеннейшая публика! — начал Мольер. — По непредвиденным обстоятельствам сегодняшнее представление не может быть окончено. В продолжение двух следующих недель театр будет закрыт, так как труппа, по приказанию его величества, всемилостивейшего короля нашего и брата его, принца Анжуйского, уезжает в Париж играть на придворной сцене. О времени, когда здесь возобновятся представления, мы будем иметь честь известить публику особыми объявлениями!

Проговорив эту импровизированную речь, Мольер низко поклонился, занавес упал. На сцене поднялась страшная суматоха. Актеры окружили нового директора и осыпали его вопросами.

— Как?! Нас вызывают в Париж?! — кричала Мадлена.

— Неужели сам король требует нас? — вопил Круасси.

Тарильер издавал какие-то бессмысленные восклицания.

— Батист, друг мой, сокровище мое! Как я рада за тебя, — шептала Арманда, ласкаясь к нему. — А сдержишь ли ты теперь свое слово?..

Мольер с улыбкой поцеловал ее в лоб.

— Конечно, сдержу, моя милая. Ну что, Лагранж, желаешь ли ты теперь оставить мою труппу?

— Ну нет! Ведь я не дурак!.. — Трагик со смущением подал руку Мольеру.

— Выслушайте меня, дети мои, — начал Мольер. — Принц Анжуйский, с разрешения короля, приглашает нас в Париж, но его величество желает, чтобы мы дали сперва пробное представление, и в таком случае дозволит нам оставаться в Париже, если мы будем иметь счастье заслужить его одобрение.

На этом основании я поеду сперва не со всей труппой, а только с некоторыми актерами, остальные же останутся пока здесь. Я выбираю Тарильера, Круасси, Лагранжа и девиц Дюпарк и Дебрие. Собирайтесь же в путь, друзья мои, и имейте в виду, что от вас самих будет зависеть успех нашего дела! Тебе, Мадлена, поручаю надзор за той частью труппы, которая остается здесь. Лагранж и Тарильер, пересмотрите все костюмы и выберите самые лучшие. Мы сыграем при дворе «Никомеда» и «Влюбленного доктора», к которому я прибавлю несколько комических сцен. Скорее принимайтесь за дело, друзья мои, потому что я думаю выехать в эту же ночь!

Все весело принялись за работу. Одна только госпожа Бежар стояла с мрачной задумчивостью, да Арманда рыдала у нее на груди.

— Что это, Арманда? Слезы?! О чем же ты плачешь в такую счастливую минуту?

— Мольер, — сказала Мадлена, — ты жестоко обманул нас! Зачем ты показывал вид, будто любишь этого бедного ребенка?

— Он никогда не любил меня! — гневно воскликнула Арманда. — Дюпарк и Дебрие владеют его сердцем! Вот теперь он и берет их с собой, меня же бросает здесь!..

— Арманда, дорогая моя! Да разве я могу думать, что мать твоя согласится отдать мне тебя?

Мольер любовно гладил ее по головке.

— А почему бы мне не согласиться? — возразила Мадлена. — Если ты действительно любишь ее и хочешь на ней жениться, то с Богом, бери ее с собой!

— Что же, Батист, ты возьмешь меня в Париж?.. — говорила Арманда, припав головкой к его плечу.

— Конечно, моя милая, только имей в виду, что я ни за что не покажу тебя двору.

— Это почему?

— Потому что… потому что я слишком люблю тебя!..

Арманда надула губки и готова уже была снова расплакаться, но Мадлена притянула ее к себе и прошептала:

— Оставь, не мучь его! Он действительно любит тебя, потому что ревнует. В самом деле будет лучше, если ты послушаешься его, и тогда только покажешься перед парижской публикой, когда сделаешься опытной актрисой. Пойдем ко мне!

Она увела Арманду и оставила Мольера одного на слабо освещенной сцене. Койпо, давно уже наблюдавший за всей этой сценой из-за кулис, подошел к нему.

— Берегись, друг, кошечки Арманды, поверь, она не сделает тебя счастливым. Брось лучше это ветреное существо. Вот тебе мое последнее слово.

— Как, последнее? Разве ты не поедешь с нами в Париж?

— Нет, товарищ. Я буду скитаться, пока не найду себе другого осла.

— Жаль мне расставаться с тобой, Койпо, ну да что делать, насильно мил не будешь! Возьми по крайней мере эти пятнадцать ливров на память от твоего друга и купи себе другого осла.

— Спасибо, тебе… добрая ты душа!..

Койпо крепко пожал руку Мольера, и горячая слеза скатилась на его седую бороду.

Часа через три все дорожные приготовления были закончены. На рассвете Мольер со своими шестью спутниками пустился в путь. Гурвиль поехал впереди.

К вечеру следующего дня маленькая труппа прибыла в Париж и по распоряжению Конти остановилась в гостинице Гранмуши. На другой день Мольер поспешил отправиться к своему покровителю и отдать ему отчет в доверенных деньгах. Принц и принцесса приняли его чрезвычайно ласково и радушно и старались познакомить его с характером и положением тех личностей, с которыми ему придется иметь дело, а также с некоторыми придворными тайнами и интригами.

С самыми разнообразными впечатлениями вышел Мольер из дома Конти и побрел вдоль Сены к Новому мосту.

Вот он опять в Париже, в своем родном городе, который покинул в цвете лет из-за любви к призраку, называемому славой!

Он прошел Новый мост и площадь Дофина. Направо возвышались башни серого собора Богоматери, налево — бронзовая статуя Генриха IV. На пьедестале этого монумента Мольер прочел трогательную надпись, которая еще в детстве наполняла душу его благоговением: «Вот король, которого помнит нация!»

Когда-то тут, около моста, стояла дощатая лавочка шутника Фиорелли, первого его учителя-мимика. Где-то он теперь?..

Повернув к Сен-Жермен-Л’Оксеруа, Мольер направился к Лувру и Тюильри, этому роскошному жилищу королей. Сильнее и боязливее забилось его сердце. Вот он, Лувр, где скоро решится его судьба! Что-то готовит ему будущее?..

Карета за каретой подъезжают ко дворцу. Из них выходят пышно разодетые придворные. Часовые салютуют, статные мушкетеры красуются на своих постах. Задумчиво смотрит на все это Мольер и идет дальше. Его тянет на улицу Оноре. Там, на углу, стоит большой каменный дом с балконом, который поддерживает дерево, высеченное из камня. На ветках его прыгают обезьяны и бросают друг в друга яблоками, а внизу у ствола изображен старый, оскаливший зубы павиан. О, как памятен ему этот павиан! Какой страх наводил он на него в юности! Это дом его отца!.. Мольер идет мимо, опустив голову, и едва решается бросить взгляд на окна. Вот в одном из них показалась седая голова — это старый Гросси, его дед!

Он жив еще, но, конечно, не узнает своего внука… Мимо, мимо, к церкви Святого Евстахия!

Там, на площади стоит дворец герцога Бургундского, где пожинает лавры знаменитый Корнель. Сколько одобрений и славы стяжали здесь актеры! Сколько трагиков и комиков расцвело здесь!

Долго еще продолжал Мольер свое странствование по Парижу и наконец усталый от этой массы новых впечатлений и еле передвигая ноги от продолжительной ходьбы возвратился в гостиницу.

На следующее утро Мольер получил приказание приготовиться со своими спутниками к представлению во дворце, и в полдень актеров отвезли в экипажах Конти в Тюильри. Сам принц встретил их в нижнем этаже павильона Флоры и повел в большую Луврскую галерею, где уже толпа придворных дам и кавалеров ожидала выхода своих повелителей.

— Не робейте, друг мой, — шепнул Конти Мольеру, — я могу утешить вас тем, что наружность ваших спутников весьма презентабельна. Дебрие и Дюпарк просто очаровательны и одеты с большим вкусом, что также очень важно. Смотрите, вот идет маршал де Брезе, он возвестит нам о выходе короля, он кивает Монбассону, значит, сейчас появится принц Анжуйский.

Все стихло.

Гофмаршал королевы-вдовы герцог де Монбассон отворил настежь боковые двери павильона Флоры.

— Его высочество принц! — провозгласил он.

Филипп Анжуйский вошел, смеясь, за ним следовали маршальши Гранчини, де Брезе и граф де Нуврон.

— Ну-с, кузен, — воскликнул с живостью принц Анжуйский, приближаясь к Конти, — исполнили ли вы свое обещание относительно актеров? Мне интересно знать, такой ли вы компетентный судья в искусстве, как в ученых материях.

— Не признаю за собой ни того ни другого, монсеньор, и полагаю, что вы будете в этом случае гораздо лучшим судьей, нежели я. Позвольте представить вам девиц Дюпарк и Дебрие — одна трагическая актриса, другая — первая любовница. Лагранж — трагик, Тарильер и де Круасси — характерные актеры и Мольер — комик. Остальная часть труппы в скором времени прибудет из Руана.

Принц окинул актеров беглым взглядом и остановился на дамах Дюпарк и Дебрие. В глазах его мелькнуло выражение волокиты, делающего пикантное открытие.

— А, недурно! Люди имеют весьма приличный вид и подают мне надежду, что хорошо исполнят свое дело. Не правда ли, моя милая? — Принц близко подошел к роскошной Дюпарк и бесцеремонно осматривал ее.

Актриса встретила его взгляд без всякого смущения и наклонила голову.

— Мы употребим все усилия, чтобы заслужить одобрение вашего королевского высочества.

— О, но это не совсем легко. Впрочем, если ваш талант хотя бы наполовину равняется вашей красоте, то вы можете быть уверены в полном успехе. Что же вы будете играть?

— С позволения монсеньора мы дадим «Никомеда» Корнеля, а в антрактах я буду танцевать.

— Вот как! Вы еще и танцуете?

— О, ваше высочество, — вмешался Конти, — мадемуазель Дюпарк — превосходная танцовщица. После «Никомеда» они предполагают сыграть небольшую комедию в итальянском вкусе — «Влюбленный доктор». Это одно из произведений господина Мольера — сочинителя, комика и антрепренера труппы.

— Отлично! Мы посмотрим на этого «Влюбленного доктора» очень влюбленными глазами, если в нем будет участвовать девица Дебрие, а девица Дюпарк протанцует что-нибудь в антракте…

Принц вдруг умолк, потому что в конце галереи показался король, окруженный толпой придворных, а из противоположных дверей вышла королева-мать и направилась навстречу Людовику. Последний, разговаривавший с Мазарини, тоже поспешил к ней и, улыбаясь, поцеловал ей руку.

— Мы не имели удовольствия видеть вас, уважаемая матушка, ни вчера после обеда, ни вечером. Вы куда-то ездили?

— Да, сир, мы сделали визит в Сен-Коломбо и в Мезон-Мениль.

— А! Так вы были у затворницы принцессы Анны?

Мы надеемся, что ее гордая стюартская кровь охладеет, когда соединится с бурбонской. Как вы думаете, принц? — обратился он к брату, также поспешившему ему навстречу.

— Я не смею утверждать противного, так как предположения вашего величества всегда сбываются.

С этими словами принц Анжуйский низко поклонился, взял руку своего брата и хотел поцеловать, но король отнял руку и, обняв принца, поцеловал его в лоб.

— Это доверие чрезвычайно радует нас, взамен мы постараемся исполнить все ваши желания.

— Смею ли я сейчас же воспользоваться вашим милостивым обещанием?

— Говорите, монсеньор? В чем дело?

— Я прошу, ваше величество, дозволить мне представить вам и нашей многоуважаемой матушке труппу Мольера.

— Очень рады! Пойдемте!

Король подал руку своей матери. Мазарини и вся свита последовали за ним. Пока они медленно проходили длинную Луврскую галерею, принц Анжуйский успел познакомить короля с каждым из актеров и не преминул рассыпаться в похвалах девицам Дюпарк и Дебрие.

Приблизившись к актерам, король остановился и оглядел одного за другим тем равнодушным и бесцеремонным взглядом, которым бы стал осматривать лошадей в своей конюшне.

— Сносно, сносно! Люди хорошо сложены и имеют даже весьма приличную осанку, разумеется, насколько она дается в провинции. Вы Мольер?

— К вашим услугам, сир!

— Говорят, вы пишете пьески, которые очень смешны? Принц Конти хвалит «Безрассудного» и «Любовную ссору». Что вы написали после них?

— Ничего, ваше величество!

— Это почему? Зная, что вам предстоит честь играть в нашем присутствии, вы не позаботились написать какой-нибудь хорошенькой комедии! Это дурно рекомендует вас.

— В последнее время, ваше величество, мы терпели большие неудачи и нужду, а ворчание желудка не допускает души до высоких порывов.

Все придворные с изумлением взглянули на смелого актера. Конти покраснел и кусал себе губы. Король пристально посмотрел на Мольера.

— Нельзя сказать, чтобы ваша теория была бы очень возвышенна.

— Однако ж ее признавал великий дед вашего величества, бессмертный Генрих Четвертый.

Людовик XIV улыбнулся и слегка покраснел.

— Полагаем, что мы не обязаны признавать теории даже нашего великого деда! Исполняя просьбу нашего брата, принца Анжуйского, мы дозволяем вам дать пробное представление. Кольбер, позаботьтесь, чтобы Мольеру отвели один из залов в Малом Бурбоне. Через четыре недели мы увидим, годятся ли актеры на придворную сцену. До тех пор вам, Мольер, конечно, достанет времени, не беспокоясь уже ворчанием желудка, написать новую комедию и выказать талант, о котором мы так много слышали.

— В таком случае, ваше величество, — отвечал Мольер с грустью, — мне придется отказаться от счастья заслужить ваше одобрение! Недостаточно, чтобы одно тело было удовлетворено: необходима также пища и для души!

— Вот странный человек! В чем же вы еще нуждаетесь?

— Ах, сир, я нуждаюсь — в осле!..

Сдержанный смех послышался в рядах придворных. Король отступил назад. Он грозно сдвинул брови, но в сущности ему стоило большого труда удержаться от смеха: столько комизма было в словах и во всей фигуре Мольера.

— Что это значит?

— В продолжение многих лет нашей скитальческой жизни, сир, нам сопутствовал один провинциальный певец по имени Шарль Койпо. Единственным его достоянием было богатое песнями горло и осел Иеремия. Когда нам бывало грустно, Койпо своими разудалыми песнями всегда успевал развеселить нас. Незадолго до нашего отъезда из Руана осел издох и с ним пропал весь юмор Койпо и все его забавные песни! Вид Иеремии возбуждал в певце и веселье и остроумие. Не стало осла, не стало и вдохновения! Так бывает со всеми нами — комическими поэтами: без осла мы ни на что не способны! Правда, в Париже большой выбор этих животных, но не всякий из них забавен, большая часть только глупы. Будьте так милостивы, сир, не требуйте от меня новой комедии, пока я не найду себе осла!

Людовик XIV разразился веселым смехом, и все последовали его примеру.

— Клянусь, вот забавнейшая и глубочайшая из всех истин, которую нам приходилось когда-либо слышать! Ну, Мольер, ищите себе осла! Покажите нам людскую глупость, чтобы свет, глядя на вас, мог узнать самого себя. Тогда вы будете величайшим проповедником нравственности.

К удивлению всех, Людовик XIV, король, подал руку Мольеру, комедианту! Мольер преклонил колено и поцеловал ее. Просветленным взором взглянул он на монарха, и слеза блеснула на его ресницах…

— Ну, кузен, поздравляю вас с этим знакомством. Вы не ошиблись в душе этого человека, и я уверен, не ошиблись также и в его таланте! Мы интересуемся вашим любимцем!

Он подал руку королеве-матери и удалился, сопровождаемый всеми придворными.

— Всемогущий Боже! — прошептал Мольер, сжимая руки. — Неужели Ты помог мне покорить королевское сердце?!

24 октября в зале Малого Бурбона давалось перед целым двором первое представление труппы Мольера.

Ничего не пожалели, чтобы придать ему более пышности. К большому неудовольствию Арманды, она должна была по настоятельному требованию Мольера передать роль Епифании девице Дебрие. «Никомед» был исполнен артистически хорошо, так что публика ничего подобного и не ожидала от странствующей труппы. В антрактах Дюпарк танцевала с большой грацией и огнем и, чего Париж еще не видел, в трико телесного цвета. Это нововведение сделала она и, конечно, пленила весь двор и в особенности принца Анжуйского. Аплодисментам не было конца. Один король, подавший, однако, знак к этим одобрениям, оставался несколько холоден. Только когда Мольер, превосходно поддержанный лукавой Дебрие, де Круасси и Мадленой, показал в «Влюбленном докторе» весь свой неподражаемый комизм, холодность короля растаяла.

— Ха-ха-ха! Мы истинно благодарим вас за удовольствие, кузен Конти! — весело смеялся король, когда упал занавес. — Труппа Мольера будет принята на королевское содержание под названием «Общество актеров его высочества принца Анжуйского». Но передайте Мольеру, что настоящий конек его труппы — комедия. Они должны исключительно посвятить себя этому роду искусства.

На следующий день члены знаменитой труппы Бургонне собрались для первой репетиции «Эдипа» — только что оконченной трагедии Корнеля и ожидали автора, который пришел наконец такой бледный и расстроенный, что все невольно обратили на него внимание.

— Что с вами? — окружили его актеры.

— Знаете ли вы новость, господа?

— Не ту ли, что труппа Мольера играла вчера при дворе? — презрительно спросил Бурзольт, антрепренер. — Есть о чем толковать! Будьте уверены, что этим провинциальным фиглярам не поздоровится в Париже. Еще два-три представления, и они так опротивят в Лувре, что их прогонят самым бесцеремонным образом.

— Эге! Вы, как я вижу, еще ничего не знаете. Труппа чрезвычайно понравилась! Она получила название «Общество актеров принца Анжуйского» и в следующий раз будет играть публично.

— Какой вздор!

— Этого быть не может! — раздалось со всех сторон.

— Как! Они будут считаться труппой принца? Им дозволено играть публично? — закричал Бурзольт. — Да ведь это противоречит привилегии, данной нам королем! О! Нет, я этого не потерплю! Я приму все меры, чтобы выпроводить этих бездельников из Парижа!