Укрывшись в ивняке на берегу Матроны, Тит наблюдал за тем, как визиготы Торисмунда, припадая к земле, подошли к холму и начали на него взбираться. Они были уже на полпути к вершине, когда их заметили из гуннского лагеря. Подлетевшие к горе уже через считаные мгновенья всадники-гунны оставили лошадей у подножия холма, и начали карабкаться на него параллельным германцам курсом. Но люди Торисмунда достигли верхушки горы раньше своих преследователей. Развернувшись, визиготы оказали гуннам такой прием, что те скатились с горы, даже не успев как следует вступить в бой. Волна за волной накатывались гунны на засевших на вершине германцев, но лишь множили свои потери, и вскоре прекратили атаки. Должно быть, Аттила счел дальнейший штурм столь неприступной позиции бессмысленным, подумал Тит. Используя прибрежные деревья и кустарники в качестве укрытия, он вернулся в лагерь и доложил об увиденном Аэцию.

— Первый раунд за нами, — сказал полководец. — Будем надеяться, удача нас не оставит и впредь. — Он окинул курьера проницательным взглядом. — Ты и сам, конечно, понимаешь, что у Аттилы есть одно — но огромное — надо мной преимущество.

— Если и было, то теперь — все в наших руках, господин.

— Я тронут, Тит, тем, что ты в меня так веришь. Я скажу тебе, в чем оно заключается: для его сторонников слово Аттилы — закон, что позволяет ему держать всю свою армию под полным контролем. Я же о подобном могу только мечтать. За исключением римлян, мне никто не подчиняется. Федераты явились сюда по доброй воле, явились, когда их германские головы прониклись сознанием того, что, пойдя против Аттилы единым фронтом, они потеряют гораздо меньше, чем, если будут сидеть и ждать, когда он сам к ним придет. Они в любую минуту вольны развернуться и уйти, и с этим я ничего не могу поделать.

— Но этого же не случится?

— Будем надеяться, что нет. Я ни на йоту не верю этому Сангибану, но, полагаю, мы нашли способ его успокоить. Остальные щадить себя не станут — в этом я уверен.

Солнечный, безоблачный, с легким бризом, не позволявшим ему стать невыносимо жарким, день тянулся медленно. Пошел седьмой час; уже и стоявшее в зените солнце поползло вниз, а за нагромождением телег, позади которых стояли палатки гуннов, не наблюдалось никакого движения. Наконец, в девятом часу, прискакавшие к палатке главнокомандующего разведчики доложили Аэцию, что войско Аттилы начало готовиться к битве. Как и предсказывал Аэций, гунны заняли центр. Справа от них встали ругии, герулы, тюринги, гепиды и те франки и бургунды, которые не присоединились к римлянам. Правым крылом командовал Ардарих, король гепидов. В левом крыле войска Аттилы стояли остроготы, под предводительством трех братьев, совместно правивших племенем — Валамира, Теодемира и Видимира.

Пока гунны и подчиненные им народы выдвигались на позиции, Тит вскочил на коня и доставил вождям федератов приказ Аэция занять отведенные им посты. Не прошло и нескольких минут, как Каталаунские поля стали походить на растревоженный муравейник: повсюду снующие туда-сюда люди; но даже в этой суете стройные шеренги одетых в доспехи римлян выделялись на фоне свободных построений федератов. Воздух наполнился резкими звуками готских военных горнов и звонкими тонами римских труб.

— Что теперь, господин? — спросил Тит, доложив, что задание выполнено.

— Будем ждать, Тит, будем ждать, — тихо ответил полководец. — Теперь от меня ничего не зависит: все, что мог, я уже сделал. Как ты уже слышал, федераты мне не подчиняются. Главное, чтобы они придерживались установленного плана. Но есть и хорошее предзнаменование: разведчики доложили мне, что Аттила лично встал во главе гуннов.

— А что в этом хорошего?

— Это говорит о том, что он нервничает. Прежде Аттила никогда — ни разу — не принимал активного участия в сражениях; это за него делали его командиры. Видимо, он полагает, что, если не поведет воинов в бой лично, гунны могут потерпеть поражение. — На лице полководца отразилась печаль. — Мне и в голову не приходило, что такое когда-нибудь может случиться, Тит, — сказал он тихо. — Что мы с Аттилой, моим самым лучшим другом, пойдем друг на друга с оружием в руках. Есть в этом что-то от Каина с Авелем, тебе не кажется? — Затем лицо Аэция просветлело, и он резко выпалил: — Я хочу, чтобы ты присоединился к Торисмунду. Оттуда, с возвышенности, все поле боя будет перед тобой как на ладони. Заметишь что-нибудь важное — разрыв в линиях с нашей или с их стороны, к примеру, — немедленно докладывай мне.

С вершины холма, под завязку забитого белокурыми воинами, большая часть которых, растянувшись на траве, отдыхала или спала, Тит обвел взглядом равнину. Прежде всего, поразило его то, что позиции обеих противоборствующих армий растянулись едва ли не до линий противоположных горизонтов — шесть огромных неровных групп, состоявших из людей и животных. Слева от него стояли остроготы, напротив них — их сородичи, визиготы; в центре расположились гунны Аттилы и — с другой стороны — аланы Сангибана; разместившиеся под правую от него руку прочие племена Аттилы смотрели на то, как примерно в миле от них выстраиваются в боевом порядке римляне Аэция и остальные союзники-федераты.

Минут с тридцать два громадных войска оставались недвижимыми, молча созерцая друг друга, но затем в центре гуннских позиций уныло зазвучали трубы, и гуннская конница устремилась вперед. Последовал обычный маневр: всадники последовательными волнами подлетали к римским шеренгам, уводили лошадей в стороны — кто вправо, кто влево, — и, выпустив колчан стрел, отступали.

Сангибан, стоявший в третьей шеренге аланов, с беспокойством наблюдал за несущимся на них передовым отрядом гуннов, во главе которого встал сам Аттила. Земля задрожала, когда стук пятисот тысяч копыт перерос в устойчивый грохот. Пара секунд — и он смог разглядеть врагов ясно: маленькие, непропорционально широкие люди с восточными лицами, управляющие лошадьми при помощи одних лишь коленей, в то время как руки прилаживают стрелы к тетивам луков. Искривленные луки являлись смертоносным оружием, которое, в сочетании с непревзойденным умением держаться в седле, делало гуннов самыми опасными воинами в мире. Теоретически Сангибан знал, что, пока пехота держит свой строй под «черепахой» щитов, конница ни за что не полезет на выставленные пехотинцами вперед копья. Причиной тому было то, что, в отличие от людей, лошади к самоубийственным поступкам не предрасположены. Но долго ли его люди смогут держать строй? Они знали, что, как и их король, лишились доброго расположения соратников, а потому были деморализованы и подавлены.

Внезапно, с громким шипением, какое доносится обычно из гнезда рассерженных змей, небо потемнело от стрел. Большая их часть вонзалась в щиты или отскакивала от шлемов, но были и такие, которые достигали цели: стоило лишь на мгновение опустить щит — и допустивший оплошность воин падал с пробитым горлом или глазом.

Устрашающий вид свирепых всадников, безжалостный град стрел и крики раненых мало-помалу делали свое нехорошее дело. К ужасу Сангибана, худшие его страхи подтвердились: несмотря на яростные усилия офицеров, передовые позиции аланов начали терять свою целостность. По двое и трое, затем целыми группами, его люди поворачивались и пытались пробить себе путь назад, сквозь шеренги позади идущих, дабы избежать страшного обстрела.

Сначала медленно, затем — все быстрее и быстрее, передовая линия аланов гнулась, гнулась и наконец отступила. Паника охватила и другие шеренги, и вскоре уже весь аланский блок превратился в спасающуюся бегством толпу. Заключенные, словно овцы, между визиготами с одной стороны и римлянами — с другой, мечущиеся аланы не находили спасения от беспрестанного дождя стрел, и гунны без труда смели остатки армии Сангибана с поля боя.

Тем временем, на правом фланге союзной армии, визиготы тоже отбивали наскоки конницы, — с той лишь разницей, что то была конница остроготская. Отважные, сильные духом, ведомые героическим и уважаемым ветераном, в отличие от аланов, визиготы не отступили ни на пядь. Используемый ими метод был прост, но эффективен и придавал каждому из воинов дополнительное мужество, что было отнюдь не лишним — ведь всем им, вместе, предстояло сдержать атаки целого полчища всадников. Метод заключался в следующем: соединив свой щит со щитами соседей по шеренге, каждый из воинов выставлял вперед правую ногу и втыкал копье тупым концом в землю так, чтобы острие его оказывалось между его собственным щитом и щитом товарища, стоявшего в шеренге по его правую руку. Вновь и вновь налетали остроготские всадники на это деревянное препятствие и метали дротики в надежде нарушить визиготский строй, но каждый раз вынуждены были уводить лошадей в сторону за пару шагов до торчавших из первых рядов оборонявшихся смертоносных копий.

— Стоять, герои! — прокричал пожилой Теодорид, скача вдоль шеренг своего войска. — Держите строй, и они никогда нас не одолеют.

Столь бесстрашное выставление себя напоказ врагу стоило королю жизни. Перелетевший через передние ряды защищавшихся тяжелый angon попал ему в грудь, выбив убеленного сединами воинами из седла. Рана оказалась смертельной.

Смерть короля не обескуражила визиготов — наоборот, придала им сил. Горя желанием отомстить, они бросились вперед, позабыв о защитной стене из щитов и обнажив клинки. Столь яростной и решительной была их атака, что остроготы вынуждены были отступить, но продолжали сражаться. Обе противоборствующие стороны, будучи представленными исключительно германцами, с презрением относились ко всякого рода доспехам, что вылилось в ужасающие раны и бесчисленное число павших.

На левом фланге, безмолвные, неподвижные, стояли римляне: конница, состоявшая из легких разведывательных эскадронов, более тяжелых vexillationes и панцирников, «Equites Cataphractarii Ambianenses»; пехота в лице нескольких старых легионов, над которыми все так же гордо реяли их орлы, и новых подразделений — петулантов, корнутов, бракиатов и многих прочих. Позади римлян расположились их союзники-германцы, главным образом вооруженные копьями и щитами и не носящие доспехов пехотинцы. Вожди германцев обзавелись лошадьми; многие из них были в Spangenhelms, кольчуге и с мечами.

К Аэцию, который, сидя на коне, наблюдал за развитием битвы с римских позиций в компании своих заместителей, Эгидия и Мажориана, подбежал курьер.

— Господин, аланы отступают! — выдохнул посыльный. — Аттила обратил их в бегство.

— Замечательно, — отозвался Аэций, загадочно улыбнувшись.

— Они отступают, господин.

— Спасибо, трибун, — твердо ответил Аэций, — я слышал, что ты сказал. А теперь отправляйся на правый фланг, узнай, что там происходит.

— Что ж, господа, похоже, Аттила заглотил наживку, — не скрывая удовлетворения, обратился полководец к своим командирам. — Теперь все зависит от того, как справится со своей ролью молодой Торисмунд.

Прискакавший вскоре трибун сообщил, что на правом фланге идет ожесточенное сражение, и постепенно перевес склоняется на сторону визиготов.

— Передай трубачам, пусть трубят наступление, — приказал ему Аэций. — На позиции, господа, — сказал он, повернувшись к своим заместителям, и пожав каждому из них руку, добавил: — И да поможет нам Бог. Юпитер или Христос? Наверно, не имеет значения, как мы будем Его называть, так как Он, несомненно, услышал наши молитвы и дарует нам сегодня победу.

Едва стихли последние звуки bucinae, как весь левый фланг — пехота — в центре, конница — по бокам — пришел в движение. Пешие римляне и германцы пошли вперед атакующим строем, cunei, который, несмотря на свое название, представляет собой широкую колонну, а не треугольный клин. Закованные в латы, идущие нога в ногу, римские колонны походили на гигантских металлических многоножек. Враг — подчиненные Аттиле германские племена — хлынул навстречу шедшим впереди римлянам, распевая свой боевой клич и стуча толстыми концами копий о щиты. Когда зазор между двумя армиями сузился, римские campidoctores начали выкрикивать свои ритуальные наставления: «Silentium; mandata captate; non vos turbatis; ordinem servate — Тишина; слушаться приказаний; сохраняйте хладнокровие; держать позицию».

По команде «Jacite» из римских шеренг вылетел град легких копий и отягощенных свинцом дротиков, и тут же римляне сомкнули щиты спереди и вверху, сформировав старую, но проверенную testudo, «черепаху», против которой вражеские снаряды оказались бессильны. (Римский залп оказался более удачным: германцы Аттилы понесли большие потери). Затем началась битва, от которой содрогнулась земля. Какое-то время сражение проходило с переменным успехом; чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Но, постепенно, неумолимо, силы союзников, укрепленные стойким и вымуштрованным римским контингентом, начали теснить Ардариха и его гепидов.

С занятого Торисмундом холма Тит наблюдал битву от начала до конца. Когда стоявшие в центре аланы Сангибана, не выдержав неослабевающего натиска гуннов, дрогнули и побежали, у него мелькнула предательская мысль, что выбранная Аттилой наступательная тактика вполне может оказаться эффективной.

Затем началось противоборство остроготов и визиготов; располагавшиеся по правую от Тита руку фланги обеих армий в сражение вступать не спешили. Захваченный страшным, но оттого не менее завораживающим зрелищем, Тит заметил, что постепенно у битвы начинает проявляться собственный рисунок и ритм. В центре гунны продвигались все дальше и дальше, тогда как слева, после нескольких безжалостных стычек, остроготы начали отступать. Чуть позже, справа от Тита, пришли в движение и римляне с примкнувшими к ним союзниками; навстречу им выдвинулись подчиненные Аттиле германские племена во главе с Ардарихом. Какое-то время исход боя оставался непонятным. Затем фланги войска Аттилы, его слабые места, стали крошиться и, на удивление быстро, сначала левый, а затем и правый, превратились в текущую с поля брани бесформенную массу, вслед за которой катился темный ком победителей. Окружавшие Тита визиготы по команде Торисмунда расположились в шеренги и устремились вниз — добивать бегущую армию Аттилы с тыла.

Теперь, когда оба вражеских крыла оставили поле боя, ушедший далеко вперед центр Аттилы оказался открытым для атаки с обоих флангов.

Внезапно Тит понял, в чем заключался гениальный план Аэция: предвидя то, что аланы окажутся слабым звеном союзников, он обратил первоначальный успех Аттилы в его поражение. Предоставив Торисмунду и его людям возможность разобраться с разбитыми флангами Аттилы, оставшиеся визиготы, римляне и другие федераты прекратят преследование и ударят по центру гуннов с другой стороны. Скатившись с холма, Тит со всех ног рванул к тому месту, где оставил привязанным своего коня.

Потеряв десятки тысяч человек убитыми, гунны все же сумели вернуться в свой лагерь, откуда, из-за сваленных в кучу телег, их лучники продолжали обстреливать врага до наступления темноты, вынудившей союзников отступить.

Даже несмотря на понесенные огромные потери, гуннская армия по-прежнему представляла собой грозную силу, но Аттила понимал: первое в жизни поражение он уже потерпел. Странно, но мысль эта совершенно его не беспокоила — наоборот, он понял, что чувствует облегчение. Не будет больше борьбы, не будет бесконечных, обращенных к нему, вождю гуннов, требований завоевания новых и новых земель, дававших его народу пастбища, золото, трофеи. Он устал быть королем гуннов и готов сложить с себя эту ношу. Завтра римляне и их германские союзники окружат его лагерь, готовые убивать, словно охотники, преследующие загнанного льва. Но он лишит их главной добычи — себя. Его, Аттилу, не закуют в цепи, не выставят, привязанного к римской колеснице, на обозрение глумящейся толпы — нет, столь позорной смертью он не умрет. Он расстанется с жизнью величественно, так, как подобает королю, так, чтобы и спустя многие века о том, как умер Аттила, люди рассказывали с благоговейным восхищением.

Он приказал соорудить огромный погребальный костер из конских седел и собственных ценнейших трофеев и дал указания наиболее преданным из своих командиров разжечь огонь, когда противник прорвется в гуннский лагерь — в том, что на следующий день это случится, Аттила не сомневался. Затем, взобравшись на вершину этой гигантской пирамиды, он приготовился переждать там ночь, последнюю ночь в его жизни.

Взошедшая луна явила его взору ужасное зрелище. На пространстве между мерцающими мириадами огней лагерями враждующих сторон образовались густые завалы трупов; погибшие лежали там, где и пали, так как прекратившаяся лишь в сумерках битва сделала погребение невозможным. Перед глазами у Аттилы проплыла вся его долгая и богатая на события жизнь. Вспоминать о несбывшихся мечтах о Великой Скифии он не хотел; мысли о ней он давно уже выбросил из головы. На память Аттиле пришли самые важные моменты из того периода его жизни, когда он был здоров и молод, а чувства его — обострены до предела; когда он сталкивался лицом к лицу с испытаниями, так или иначе менявшими его восприятие мира.

Он припомнил, как, десятилетним мальчуганом, бросился на рысь, напавшую на охраняемое им стадо. Огромная рычащая кошка раздирала когтями его руки и грудь, но он все же исхитрился вытащить нож и всадить его в ее шею. Первый набег на лагерь противника, коим в том случае были сарматы: отец взял его, тогда еще подростка, с собой, и Аттила все еще помнил тогдашнее свое изумление при виде того, как пущенные его крепким изогнутым деревянным луком (подарок отца) стрелы, одна за другой, сражали наповал могучих воинов. Помнил он и Марг, где склонил римлян к подписанию постыдного для них договора, заработав себе непререкаемый авторитет среди соплеменников. Хорошо помнил он и все то, что связывало его с Аэцием, некогда другом, а теперь — таковы странные превратности судьбы — смертельным врагом: великую охоту, во время которой Карпилион, сын римского полководца, повстречался с медведем; спуск по порогам Данубия у Железных Ворот…

Покачнувшись, Аттила пришел в себя: его бил озноб, конечности онемели. Луна зашла. Забрезжил, но вновь куда-то исчез рассвет; стало еще темнее, чем раньше. Наконец вдали, на востоке, залился румянцем горизонт, и широкие просторы Каталаунских полей омыло первыми лучами утреннего солнца. Время пришло, сказал себе Аттила, но я встречу смерть радостно, без сожалений.

Прошел час.

Когда разбитый у его ног лагерь очнулся ото сна и ласкающее июньское солнце осветило безмолвное, усеянное лишь трупами, поле боя, Аттила понял, что римляне не придут. Ему было позволено уйти. Глубочайшее разочарование охватило утомленного старого воина. Борьба будет продолжена, и ему вновь придется взвалить на себя бремя по руководству своим народом, бремя, ставшее почти невыносимым.

Начав отступать к Рейну, Аттила вновь услышал последние слова пророчества Ву-Цзы: «На помощь орлу приходит кабан, и совместно они вынуждают осла отступить». Орел — это Рим; кабан — любимый символ германских воинов; дикий осел степей — гунны. Значение пророчества стало ему понятным: Рим и Германия объединились, чтобы вместе разбить гуннов. «Предсказание старца сбылось», — мрачно подумал Аттила. Похоже, человек все же не может быть творцом собственной судьбы.

— Вы дали ему уйти, господин! — недоверчиво воскликнул Тит. — Но почему?

Аэций отвел взгляд от равнины, на которой еще недавно кипело сражение, и внимательно посмотрел на Тита. По полю боя сейчас передвигались лишь небольшие группы людей, собиравшие трупы и составлявшие списки павших. Все они были римлянами, визиготы и прочие союзники ушли с Каталаунских полей в родные земли. Торисмунд, избранный королем на поле брани после смерти отца, хотел остаться, но, по совету, вернулся в Толозу, — не принимавшие участия в сражении братья юноши могли оспорить его восшествие на престол.

— Так будет лучше всего, — сказал Аэций. Он кивнул в сторону круживших над полем канюков. — Хочешь, чтобы их пир продолжался? То была самая кровавая победа в истории Рима. Еще одно такое сражение — и мы потеряем оставшиеся легионы, когорты и auxilia нашей армии. Аттила сейчас похож на раненого тигра — пусть уходит, зализывает раны. Возможно, он все еще опасен, но уже никогда не будет столь грозным, как прежде. Кроме того, он нам нужен. — Полководец наградил своего курьера загадочной улыбкой.

— Нужен нам?

— Безусловно. Не станет Аттилы — и федераты, забыв о том, что еще недавно дрались бок о бок с римлянами, будут пытаться урвать себе все новые и новые территории. Пока у Запада не появится новой армии, на которую, как ты знаешь, у государства нет денег, остановить я их буду не в силах. Потому я и убедил Торисмунда как можно скорее возвратиться домой — кто знает, что может ему сейчас взбрести в голову?

— Подло же вы обошлись с самым верным нашим союзником, — произнес Тит, не сумев скрыть отвращения, которое внушил ему неприкрытый цинизм полководца. — Без визиготов мы бы, вероятно, потерпели поражение.

— Не «вероятно», а «безусловно», — признал Аэций. — Чтобы поберечь мое римское войско, которое, будучи фактически невосстановимым, слишком дорогостоящее, чтобы им можно было так легко разбрасываться, я сделал так, чтобы основная тяжесть сражения легла на плечи визиготов. Натравливание варваров друг на друга — любимая политика римских полководцев в отношении федератов, позволяющая значительно сократить потери римской армии. Визиготы заслуживают самых добрых слов: со своей ролью они справились просто безукоризненно.

— Но не будет ли все это иметь опасных последствий? Ведь они могут и догадаться, что их использовали.

— Вот почему я и хотел, чтобы они как можно скорее отсюда удалились, — словно лектор, объясняющий элементарный логический факт, заметил Аэций. — Сейчас, несмотря на огромные потери, они воодушевлены победой. Негодование придет позднее — чувство обиды на меня, на Рим. Но это — цена, которую я готов заплатить за победу над Аттилой.

— Понимаю, — только и смог вымолвить Тит; столь продуманное коварство полководца вызвало у него целую гамму чувств — от восхищения до шока. Помолчав немного, он тихо сказал: — Но вы ведь не только для того отпустили Аттилу, чтобы держать в узде федератов, не так ли?

Аэций пожал плечами, и губы его расползлись в задумчивой улыбке.

— Ты, как всегда, прав. Есть и другая, гораздо более важная, причина: он был моим другом.