Тибато поднял руки, и в полуразрушенном, до отказа заполненном людьми со всех уголков Северо-западной Галлии, от Лигера до Секваны, амфитеатре водворилась тишина. Тот, кто попытался бы описать всю эту огромную толпу одним словом, вероятно, назвал бы ее разнородной. Большую ее половину составляли coloni, крестьяне или мелкие землевладельцы, одетые в потрепанные, с неровно пришитыми заплатами, туники; встречались здесь и такие, чьи некогда превосходные далматики свидетельствовали о декурионском статусе их обладателей; многие носили на руке клеймо раба или рекрута. У некоторых из пришедших на подбородках виднелись мозоли — следы от ремней шлема; то тут, то там можно было заметить широкоплечего сапожника или портного, мускулистого кузнеца. Несмотря на столь разное происхождение, было у этих людей и общее: все они принадлежали теперь к огромному и быстро растущему классу, нареченному властями perditi, проще говоря, все они являлись преступниками и изгоями, которых следовало выследить и беспощадно искоренить.

Тибато, стоявший в императорской ложе, из которой некогда открывали игры сенаторы, всем своим видом излучал спокойствие и уверенность. То был лысый, ладно скроенный мужчина с волевым выражением лица. Будучи лидером преступного мира, Тибато пользовался всеобщим уважением. Прошлое его для всех оставалось загадкой. Одни говорили, что раньше он был солдатом, другие — судьей, третьи делали из него скомпрометировавшего себя сенатора, который вынужден был сменить имя, четвертые представляли его потерявшим все свое состояние торговцем, пятые — впавшим в немилость придворным, и так далее, и так далее.

— Галлы, друзья мои! — начал он, говоря голосом громким и звучным, голосом человека образованного и в то же время умеющего находить общий язык с простым народом. — На протяжении пяти столетий, со времен Юлия Цезаря, который надел его на наши шеи, тянули мы ярмо Рима, ярмо тяжелое, делавшееся все более и более гнетущим, и ставшее в конце концов совсем уж невыносимым. Никто из здесь присутствующих не виновен в том, что отказывался платить несправедливые налоги, или в том, что не хотел служить выставлявшему неумолимые требования государству. Справедливо ли то, что бедняки, которые вкалывают изо всех сил, умирают от голода, так как все, что они получают, уходит на налоги и ренты, в то время как люди состоятельные не платят в казну ни солида? Нам приходится выбирать между смертью от голода и жизнью разбойников. Что это за выбор? «Багаудами», бандитами, называют нас римляне. Но кто, как не Рим, сделал нас таковыми? — Взяв небольшую паузу, Тибато обвел собравшихся долгим пронзительным взглядом, а когда продолжил, голос его потонул в восторженных криках толпы. — Рим отверг нас, так давайте же и мы откажемся от него! Снимем с себя ярмо наших угнетателей. Рим слаб и осажден врагами. Пришло наше время. Ждите сигнала, и когда он прозвучит, восстаньте и сражайтесь — за Галлию и свободу!

Тишина. Затем послышались отдельные одобрительные возгласы, постепенно переросшие в единый сплоченный крик: «За Галлию и свободу!»

— His rebus confectis, Caesar cum copiis magnis in fines Germanorum progredt, — написанное на свитке Марк прочитал медленно, но ни разу не сбившись. То был его ежедневный урок латыни с Гаем Валерием.

— Хорошо, — от всей души порадовался Гай. — Просто великолепно. А теперь — переведи.

Учеником маленький Марк оказался способным. Он был достаточно умен и — что весьма редко встречается у детей столь юного возраста — умел концентрироваться и твердо идти к поставленной цели, будь то возведение плотины на реке, лазанье по деревьям или забавное изменение смысла латинского предложения.

Давно уже Гай не был так счастлив. Он давно приспособился к жизни среди многочисленных родственников своей невестки, и ему даже начали нравиться эти германцы — честные, открытые и гостеприимные люди. Благодаря помощи внука он выучил немало германских слов и уже без труда мог поддержать любой разговор. Всё меньше и меньше тосковал он по утонченной римской жизни: термам, уборной, центральному отоплению, изысканным блюдам. На самом деле, спартанские условия жизни в обычной хижине (построенной для Гая по специальному заказу Тита — типичный Grubenhaus с осевшим полом) пришлись ему по душе, и таким образом он мог быть ближе к скромному образу жизни его кумиров, героев Римской республики: Регула, Сципиона, Катона Цензора и прочих. Одну роскошь Гай, тем не менее, для себя оставил — книги. Тит распорядился, чтобы их высылали Гаю партиями с виллы Фортуната, которая при новой системе ведения хозяйства превратилась в процветающее имение. (Именно там Тит сейчас как раз и находился, наблюдая за прокладкой дренажных каналов.)

— His rebus… «С этими…»? — попытался перевести Марк на германский язык, язык его матери. Взглянув с надеждой на деда, он насупился и покачал головой. — Нет, не так.

— Абсолютный аблатив? — подсказал Гай.

— Ну конечно, — воскликнул мальчик. Он еще раз тщательно просмотрел отрывок. — Понял: «Покончив с этим, Цезарь продвинулся на германские территории».

— Не слишком ли он рисковал, пойдя туда один? — с напускной серьезностью спросил Гай.

— Перестань. Cum copiis magnis — с огромной армией. Похоже, все. — Марк посмотрел на Гая с торжествующей улыбкой. — Дедушка, я правильно перевел? Могу я теперь пойти поиграть?

— Ответ «да» на оба вопроса. Давай, беги, но не опаздывай к ужину. Мама жарит пойманную тобой накануне форель.

Остановившись на пороге хижины, Марк обернулся.

— Дедушка, если Юлий Цезарь был римлянином, то почему же он напал на германцев? Ты — римлянин. И папа мой — римлянин. Мама — германка. Дед Вадомир тоже германец. Я думал, римляне и германцы были друзьями.

— Вот так вот, — рассмеялся Гай. — Они действительно друзья, но стали таковыми лишь недавно. Сейчас римляне и германцы отлично ладят между собой. Но Юлий Цезарь жил очень давно. Многое с тех пор изменилось.

Но изменилось ли, спросил себя Гай, едва мальчик выбежал на улицу. Когда он приехал жить в бургундское поселение, ему казалось, что между галло-римским населением провинции и новыми ее обитателями установились искренние взаимоотношения, которые сохранятся на долгие годы. В конце концов, галлы и сами сперва активно отвергали Рим, но посмотрите на них сейчас — стали еще большими римлянами, чем сами римляне. С ним его германские хозяева были добры и гостеприимны, и Гай влился в их общество куда быстрее и легче, чем мог себе представить.

Правда, с недавних пор он стал замечать, что отношение к нему бургундов немного изменилось. Он не мог найти подходящего объяснения тому, что местные германцы начали вести себя гораздо менее приветливо, чем раньше. За исключением Клотильды, жены Тита и матери Марка, его новые германские родственники, хоть и старались держаться с ним дружелюбно, иногда в его присутствии замыкались в себе или же становились чрезмерно заносчивыми и грубыми. Гай убеждал себя, что он невесть что вбил себе в голову и негатив германцев не направлен против него лично, что, скорее всего, тому виной плохой урожай, вызванный холодной зимой, либо же то, что недалеко от деревни появились новые могилы, что тоже было результатом сильных морозов. Инстинкт солдата, тем не менее, подсказывал Гаю, что терять бдительность ему не следует — на всякий случай. На случай чего? Ответа на этот вопрос он не знал.

— Извини, Марк, отец запретил мне играть с тобой.

Хариульф, сын кузнеца и лучший друг Марка, уставился себе под ноги.

— Komme zuruck, Junge, — позвал его отец, возникший в дверях кузницы.

— Я лучше пойду, — пробормотал Хариульф. Избегая встречаться с Марком взглядом, он повернулся и засеменил к кузнице.

Со слезами на глазах блуждал Марк среди крытых соломой одинаковых лачуг, из которых состояла деревня. Пройдя через проделанные в окружавшем деревню частоколе ворота, он побрел через общее пастбище к лесной опушке. Вот уже пятый день Хариульф избегал его компании. В другие дни у него находились отговорки, но сегодня Хариульф прямо сказал, что играть с Марком ему запретил отец. Почему? Ни разу он, кроме разве что того случая, когда они по рухнувшему дереву переправлялись через реку и Хариульф соскочил вниз, не втягивал друга в неприятную ситуацию. Что случилось, он понять не мог. «Что ж, — подумал Марк, — схожу-ка я, в отсутствие товарища, посмотрю на норку, которую сделала себе в полом дереве у реки выдра. Если повезет, смогу понаблюдать за тем, как мама-выдра играет со своими детенышами».

Резкий удар в спину заставил его обернуться. Рядом, на земле, валялся попавший в него камень. Шагах в двадцати от него стояли два мальчика, сыновья свинопаса. Недалекие и глупые, они часто нападали на тех, кто уступал им в росте и силе.

— Schwarzkopf! Schwarzkopf! — закричали они, смеясь над темными волосами, которые Марк унаследовал от отца, — то было единственное, чем он отличался от светловолосых германцев. — Blöde Römer. — Мгновенье — и в Марка полетел еще один булыжник. Ловко увернувшись, тот поднял камень с земли и изо всех сил швырнул его обратно. Увидев, что угодил одному из обидчиков в ногу, Марк довольно усмехнулся. Сын свинопаса взвыл от неожиданной боли и вместе с братом кинулся на Марка.

Марк рванул в лес, надеясь спрятаться в чаще. Шустрый и от природы подвижный, он бежал сквозь заросли до тех пор, пока не убедился, что преследователи потеряли его из виду. Однако уже через несколько секунд Марк услышал хруст ломаемых веток и понял, что братья все же не отстали. Звуки эти нарастали, но внезапно прекратились — совсем рядом. Марк подкрался к края подлеска и осторожно отвел один из кустов в сторону. Всего несколько шагов разделяли его и переговаривавшихся между собой сыновей свинопаса. Марк навострил уши.

— Мы его упустили, — сказал старший. — Возвращаемся.

— Наверное, где-то спрятался, − согласился второй. — Но я, знаешь ли, этого так не оставлю, — колено до сих пор болит. Римская свинья… Ладно, пойдем: и он, и прочие римляне свое еще получат. Я слышал, как отец говорил о собрании вожаков племени, которое пройдет в полнолуние. У Камня Вотана. Они будут обсуждать план…

— Тише, ты, Dummkopf, — сердито перебил его старший. — Мы, вроде как, и вовсе не должны знать об этом, так что помалкивай. Давай, валим отсюда.

Медленно досчитав до тысячи, Марк вышел из своего убежища и направился домой.

Из окна разрушенной сторожевой башни, построенной во времена Марка Аврелия в качестве одной из частей рейнских приграничных укреплений, Гай смотрел на залитый лунным светом пейзаж. Внизу, на дне огромного, с многочисленными выступами и впадинами, ущелья, в заполненных грунтом трещинах которого росли сосны, собралась огромная, с каждой минутой увеличивающаяся в размерах толпа. То был естественный разлом, огромный разрез в скале, проделанный, если верить легенде, мечом Вотана. В центре, на огромном утесе, Камне Вотана, стоял Гундогар, король бургундов: настоящий гигант в роскошном плаще с искусной вышивкой и богато украшенном Spangenhelm, конической формы шлеме, какие носили наиболее состоятельные из германских воинов. Воинственный облик вождя воскресил в памяти Гая образ одного из тех легендарных германских богов и военных героев, которые участвовали в эпических сражениях посреди мрачных скал и ущелий.

Рассказ Марка о подслушанном в лесу разговоре Гай выслушал очень внимательно. Собрание у Камня Вотана — места, которое напрямую ассоциируется с германскими мифами, — могло иметь военное значение, особенно в контексте звучавших в адрес римлян скрытых угроз. Может, теперь бургунды и были христианами (они обратились в эту веру недавно, став еретиками-арианами) и — номинально — союзниками Рима, но в прочности этого принудительного альянса он сомневался. Пожилой полководец по собственному опыту знал, что боевой дух может вспыхнуть в германцах в любую минуту, и если подобное случится, они превратятся в грозных противников. Даже ведшим кочевой образ жизни визиготам — наиболее романизированному из германских племен, — на протяжении тех двух поколений, пока им не были выделены земли для постоянного проживания, доверять было нельзя. С другой стороны, встреча у Камня Вотана могла оказаться обычной пирушкой или ритуальным собранием, а ксенофобские разговоры мальчишек — пустой болтовней. И все же, решил Гай, то, что с недавних пор бургунды стали с прохладцей относиться к нему самому, а теперь — и к его внуку, игнорировать не стоит. И Гай Валерий принял единственное, на его взгляд, верное решение: пробраться на собрание и всё узнать самому.

Он ничего не сказал о своих намерениях ни матери Марка Клотильде, ни самому мальчику. Гай просто заявил им, что отправляется в небольшое путешествие. Затем, сменив далматик на тунику из грубой шерсти и некогда ненавистные брюки, он надел прочные ботинки из сыромятной кожи, набросил на плечи плащ и, прихватив приготовленную для него Клотильдой котомку с провизией, шагнул за порог. Дорога до Камня Вотана заняла у него целый день, и, оказавшись в ущелье перед самым закатом, Гай спрятался в старой сторожевой башне, где ему предстояло провести бессонную ночь.

Не успел король бургундов произнести и дюжины слов, как Гай затрепетал от ужаса: подтверждались худшие его опасения.

— Скажите мне, бургунды, похожи ли мы на овец, которые повинуются римским пастухам? — прорычал Гундогар. — Тридцать лет назад я перевел вас через скованный льдом Рейн для того, чтобы мы могли называть земли, на которых живем, родными по праву завоевания. Наша нация с тех пор расцвела и приумножилась, и прежних земель нам уже не достаточно — западные и северные территории тоже должны стать нашими. Римляне говорят, что нам следует довольствоваться тем, что мы имеем. Но Рим сейчас слишком слаб, чтобы остановить нас. Если у римлян не хватает духа и силы защитить то, что они называют своей территорией — землю, которую они некогда отняли у галлов, — то они не заслуживают права владеть ей. Призыв мой таков: давайте заберем ее себе!

Слова его были встречены одобрительным ревом. Когда шум стих, Гундогар продолжил:

— Атакуем тогда, когда ситуация будет нам благоприятствовать. Мои шпионы докладывают, что визиготы в Аквитании намереваются вторгнуться в Провинцию. И, что гораздо важнее, багауды на северо-западе планируют всеобщий бунт, который начнется в пятнадцатый день мая. Выступим в тот же день. На римлян тогда нападут сразу два врага, а может, если нас поддержат визиготы, даже и три. Слабые и рассредоточенные силы римской армии не устоят против наших воинов. Трупы римлян будут нашим подарком ворону и волку. А теперь идите домой и разошлите всем мужчинам в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет сообщения с призывом явиться сюда с оружием в назначенный день.

Долго еще после того, как последний бургунд покинул место встречи, Гай не мог разрешить вставшую перед ним мучительную дилемму. Майские иды — всего через четыре дня! Первой его мыслью было бежать со всех ног домой и предупредить Клотильду, которая, будучи женой римлянина, могла пострадать во время антиримских выступлений своего народа. Угроза жизни Марка, сына римлянина, была еще большей. Понятно, что во время атаки на Рим поселение бургундов превратится в зону военных действий и оставаться там будет небезопасно. Клотильда и Марк могли бы успеть покинуть поселение и еще до наступления рокового дня оказаться в римской провинции Максима Секванор, но лишь в том случае, если бы он немедленно предупредил их об опасности.

Но в том-то и была загвоздка. Ближайший римский гарнизон, Сполицин, стоявший на озере Бриганция (где когда-то служил писцом Тит), находился на юго-востоке, на расстоянии многих миль. Слишком далеко: Гай не успел бы оповестить их вовремя, если бы сначала вернулся домой, предупредить Клотильду. Скрепя сердце, старый солдат решил, что поступит так, как велит ему моральный долг: отправится в Сполицин, даже если это обречет невестку и внука на верную смерть. Мысль о том, что его кумиры — железные люди времен великой римской славы — поступили бы так же, доставила Гаю мало утешения. Но, сказал он себе, я должен быть сильным — как та римлянка (или то была спартанка?), которая скорее бы предпочла увидеть, как тело ее сына принесут на щите, чем стала бы свидетелем того, как тот бежал с поля боя. Тяжело вздохнув, Гай начал планировать свой путь в Сполицин.