На фоне унылого и безбрежного пейзажа медленно перемещались три человека, похожие на три крошечные точки, — единственные, кто двигался в этой болотистой местности, то тут, то там пересекаемой неторопливыми притоками нижней Секваны. Пару дней назад, совершенно случайно, встретились они чуть южнее Самаробривы, и, когда обнаружилось, что все трое отреклись от Рима и направляются в одно и то же место, решили путешествовать вместе, для большей безопасности.

Старший, худощавый мужчина лет пятидесяти с властным выражением лица, быстро проявил лидерские качества. Его, когда-то блестящий и изысканный, теперь же — перепачканный и заметно пообтрепавшийся, далматик свидетельствовал о декурионском статусе своего хозяина. Когда путники увидели, что их преследуют охотничьи собаки, тощие лохматые псы одной из британских пород, именно он потянул за собой своих новых товарищей, уговорами и запугиваниями заставляя их находить в себе новые силы для невыносимого многочасового ухода от погони. Сбить собак со следа они, измученные и истощенные, смогли, лишь переправившись через проточные воды.

Мозолистые руки и заметная сутулость самого юного из троицы, мускулистого парня лет восемнадцати, говорили о том, что он привык иметь дело с плугом и знаком с тяжелым крестьянским трудом не понаслышке. Грязная повязка на большом пальце его правой руки скрывала рану. С его красивого лица ни на секунду не сходило выражение печали и обиды — такое бывает у убитого горем пса, которого внезапно выкинул на улицу неблагодарный хозяин.

Третьему из путников можно было дать как тридцать, так и пятьдесят лет. От необходимости постоянно прищуриваться во время шитья — а был он, как вы узнаете чуть позже, сапожником — взор его стал затуманенным, от работы с шилом огрубели ладони, а на лице было написано такое отчаяние, что сразу становилось ясно: дух его сломлен, а жизнь катится под откос.

День за днем эти трое пробирались по болотам на запад. Время от времени они натыкались на то, что некогда считалось насыпью, но в основном вынуждены были идти через трясину, проваливаясь порой по пояс. Еще недавно, во времена правления Грациана, земли в этих местах были плодородными и орошаемыми. Но теперь, когда — «благодаря» непомерным земельным налогам и участившимся набегам кочевых племен — численность проживающего здесь населения уменьшилась в разы, территория эта приняла свой первозданный облик и пополнила перечень необрабатываемых земель в архивах Равенны. Наконец болотистая местность сменилась твердой почвой, и на десятый день с момента их встречи, когда уже не оставалось ни корок черствого хлеба, ни ломтиков далеко уже не свежей ветчины, путники вышли к стремительно бежавшей на восток реке и поняли, что вскоре их мучениям придет конец — взору их предстали гранитные холмы Арморики.

Пробудившись ото сна, Марцелл, старший из троицы, заметил, что опушка, где они решили сделать привал, окружена людьми. То были смуглые крепыши в залатанных домотканых одеждах, накидках из кожи, превратившихся в лохмотья цивильных римских платьях и армейских униформах. Один из них, высокий мужчина, судя по висевший на шее витой серебряной цепи и невозмутимому виду — вожак этой группы, выступил вперед и обратился к беглецам.

— Добро пожаловать в Арморику. Вижу, вы путешествуете налегке. По делам здесь или же удовольствия ради?

Человек образованный, понял Марцелл.

— Бежим от римской тирании, — ответил он, не отводя взгляда. — Надеемся начать новую жизнь среди багаудов, народа, который, в отличие от римского правительства, с уважением относится к свободе и справедливости.

— Свобода и справедливость, — скривил физиономию собеседник. — Понятия благородные, но, боюсь, в столь тяжелые времена — явная роскошь. Однако вы не ошиблись, именно этими принципами мы и стараемся руководствоваться. Девиз наш прост: «От каждого по способностям, каждому — по труду». И, скажу я вам, он работает, — ухмыльнулся здоровяк. — По крайней мере, в большинстве случаев.

— Так вы багауды?

— Бандиты? Так нас называют римляне. Мы же предпочитаем другое имя — «свободные арморицианы». Когда-то мы были такими же гражданами Рима, как и вы. Но, как и вы, сочли римское правительство деспотичным и несправедливым и, решив навсегда забыть про Рим, основали здесь, в северо-западной глуши, собственную республику.

Он окинул беглецов оценивающим взглядом.

— Надеюсь, вы понимаете, что перед тем как принять вас, мы должны понять, можете ли вы принести пользу нашему обществу. Иждивенцы нам не нужны. Для начала вас, конечно же, накормят, а то выглядите вы, честное слово, неважно.

Несколько часов Марцелла и его спутников вели по лесным тропам. Пару раз на глаза им попадались стоявшие у дороги жутковатые указатели: на прочном столбе с деревянной табличкой красовался череп. Спросив, что означают эти знаки, Марцелл услышал исчерпывающий ответ:

— То головы казненных преступников; внизу указано, за что они были приговорены к смерти.

Наконец они вышли на опушку, где стояли с дюжину кривеньких, но с виду вполне устойчивых хижин. Вокруг них с криками носились дети, чуть поодаль занимались приготовлением пищи женщины. С противоположной стороны росчисти, из леса, появились несколько мужчин, несшие сельскохозяйственный инвентарь — с ближайших полей или делянок, предположил Марцелл.

— Столица моего собственного небольшого владения, — пояснил предводитель багаудов. — Мы, свободные арморицианы, — люди независимые. Живем в общинах, наподобие этой, в каждой из общин есть глава и старейшины. Заправляют же всем Великий совет и его председатель, Тибато. Имеется у нас и свод законов, которому все подчиняются.

— А что бывает с теми, кто нарушит закон?

— Обсуждение мелких проступков проходит на общинном уровне. Серьезные преступления рассматриваются трибуналами, назначаемыми Великим советом. Ну вот, мой нос подсказывает мне, что ужин уже почти готов. Пойдемте же поедим.

После плотного ужина, основным блюдом которого была похлёбка из дичи, гости промочили горло кисловатой на вкус бражкой. Затем всех троих проводили в большую хижину, где собрались на совет старейшины, и попросили рассказать о себе.

— Меня зовут Марцелл Публий Басс, — начал старший из троицы. — Я декурион имперского города Августа-Треверор, что в провинции Первая Белгика.

«Вот и пришло время индикций», — невесело подумал Марцелл. На календаре было первое сентября, первый день нового фискального года, время подбивать годовой бюджет, параметры которого находились в прямой зависимости от размеров налоговых сборов.

Марцелл, один из членов совета, ответственных за сбор государственного дохода в Августе, сидел за столом в своем кабинете в просторной кирпичной базилике, построенной сотню лет назад, во времена Константина. Некогда, вздохнул он печально, члены самых достойных городских фамилий соперничали за честь служить обществу. Но то было в далекие времена его прапрадедов, еще до того, как пытавшийся вывести империю из упадка Диоклетиан провозгласил наступление эры экономии и тягостных налогов. Теперь же декурионы являлись простыми агентами тиранического государства, основными обязанностями которых стали выбивание денег из соотечественников, вербовка рекрутов для армии да помощь в управлении имперскими приисками и имениями. Большая часть средств уходила на армию, которая, казалось, была уже не способна защитить граждан от варварских вторжений.

С каждым годом собирать налоги становилось все более и более трудно. Но — никуда не денешься, мрачно подумал Марцелл. Такие, как он — те, кто владели сорока югерами земли, — вынуждены были служить декурионами. Более богатые граждане — сенаторы или всадники — не только могли избежать этой неблагодарной доли, но и всегда находили способы отсрочить уплату налогов, а иногда и вовсе от нее уклониться, и налоговое бремя в полном объеме ложилось на плечи бедняков.

В этом году собрать необходимую государственной казне сумму не представлялось реальным. Урожай, по всем признакам, должен был стать худшим за последние десять лет, а стремительно пронесшиеся по провинции бандиты-франки оставили после себя охваченные дымом деревни и почерневшие от копоти поля. Будучи человеком сострадательным, Марцелл ненавидел свою работу, которая заключалась в выуживании денег у крестьян и ремесленников; многих из них уплата семи solidi могла привести к разорению.

В дверном проеме возник слуга.

— Явились, господин, — нервно пробормотал он. Когда наступало время индикций, Марцелл становился крайне раздражительным, о чем окружающие, конечно же, знали.

— Так проводи их ко мне! — рявкнул Марцелл.

— …А это — твой, — Марцелл пристально посмотрел на вожака второй группы, отъявленного головореза, назначенного на эту должность правителем провинции.

− Только не забывайте, — проскрежетал он, − что эти люди — такие же граждане Рима, как и вы сами. Будьте сдержанны и уважительны. Если я вдруг уз… — Марцелл оборвал себя на полуслове: любые угрозы были напрасны. Не удастся им собрать долги — ему придется восполнить дефицит из своего кармана. Тут уж, хочешь не хочешь, но вынужден будешь закрыть глаза на то, как именно эти долги выбиваются.

— О наших методах убеждения? — с дерзкой ухмылкой договорил здоровяк за Марцелла. — Мы будем кротки как ягнята, правда, парни? — продолжил он, повернувшись к своим людям, которые закивали головами в знак согласия. Некоторые из них при этом многозначительно коснулись болтавшихся на поясах дубинок.

Когда последний из compulsores вышел из комнаты, Марцелл обнаружил, что руки его трясутся, а сердце бьется быстрее обычного. Никогда в жизни ему еще не было так стыдно.

Петра-сапожника мучили смутные опасения, из-за них он не мог сконцентрироваться на работе. Выплюнув гвозди изо рта, он в третий раз проклял утро — засовывая подошву в ботинок, он попал молотком по пальцам. Зажав между зубами мелкие гвозди, в который уже раз попытался сосредоточиться на работе. Не получилось. Страх, охвативший его за многие недели до индикций, сидел в Петре как ком в горле. Сборщики налогов могли явиться в любой момент, а у него не было и половины от нужных им семи solidi, не говоря уже о долге, оставшемся с прошлых индикций.

Большую часть прошедшего года Петр старался на всем экономить, работал до глубокой ночи, при тусклом свете лампы, работал до тех пор, пока его глаза не начинали болеть. В итоге ему удалось скопить достаточно nummi — маленьких медных монеток достоинством в одну семитысячную solidus — для того, чтобы погасить сразу оба долга. Но тут в районе, где жил Петр, появились свирепые светловолосые громилы, франки, а с ними в его дом пришла и беда. Он-то наивно полагал, что помещенные на дно кувшина, спрятанного под глиняным полом в мастерской, небольшие опечатанные мешочки, folles, в каждом из которых он хранил по тысяче nummi, будут в безопасности. Но у налетчиков были свои, эффективные методы дознания: подержав жену сапожника над открытым огнем, они узнали все, что хотели. Ожоги женщина получила поверхностные, но серьезные, и, через неделю после того как франки ушли, умерла от заражения крови на руках у Петра и их двенадцатилетней дочери.

— Отпустите его, — с раздражением приказал вожак compulsores. − — Он говорит правду. Похоже, франки забрали все его имущество. — Неохотно, те все же подчинились, и Петр упал на грязный пол — без трех зубов и со сломанным носом.

Главарь обвел мастерскую наметанным взглядом.

— Возьмите инструменты и изделия, — приказал он. − Может, удастся хоть что-то за них выручить на торгах. И осмотрите дом!

— Смотрите-ка, кого я нашел! Пряталась в уборной, — один из парней не сдержал похотливой улыбки. − Худая, как ощипанная курица, и молоденькая. Но ведь не слишком, — похотливо подмигнул он главному.

Тот лишь пожал плечами и безразлично сказал:

— Что ж, дело твое.

Придя в себя, Петр услышал тихий скрип — он доносился из соседнего с мастерской помещения. Ворвавшись в комнату, он увидел висевшую под потолком дочь; ее изуродованное тело медленно раскачивалось из стороны в сторону…

Убитый горем, Петр похоронил свою дочь на заросшем травой заднем дворе, после чего сделал узелок из своей туники, положил в него кусок черствого хлеба — всё, что оставили ему сборщики налогов, — и зашагал на запад. Поговаривали, что в Арморике народ живет свободно и не платит налогов. Теперь, когда он потерял все, что имел, у него оставался один лишь выбор — зажить новой жизнью вдали от Римской империи.

Неловко держа топор левой рукой, юный Мартин занес его над лежащем на колоде вытянутым большим пальцем руки правой. Во рту у него пересохло, в глазах помутнело. Он слышал, как бешено бьется его пульс. Дважды Мартин отставлял топор в сторону, не находя в себе смелости нанести удар. Вдруг до него донеслись приглушенные голоса bucellarii, личных слуг землевладельца, которых он, как и многие другие галльские богачи, нанял для обеспечения собственной безопасности в смутные времена. Понимая, что действовать нужно немедленно, Мартин сжал зубы и что было силы махнул топором.

…Едва Мартин научился ходить, его припрягли к работе в имении, где, в качестве coloni, трудились его родители. Работа в поле, где легко можно было надорвать спину, никогда ему не нравилась, и при первой же возможности Мартин убегал в росшую рядом с полем чащу. Там он любил изучать диких животных и растения различных видов, рыбачить, а иногда и просто мечтать. Как бы он хотел попасть в монастырь, вроде тех, какие, по слухам, основал шестьдесят лет назад в далеких Цезародуне и Лимоне его тезка Мартин, который, перед тем как его отдали в легионеры, был обыкновенным крестьянином! Вот тогда-то, говорил себе Мартин, мне и пригодится все то, что я знаю о флоре и фауне. Но когда он попросил землевладельца отпустить его в монастырь, то узнал о недавнем указе императора, запрещавшем подобный уход. Оказывается, он, Мартин, был adscriptus glebae, привязан к земле, и сам распоряжаться своей судьбой не мог.

Был только один способ изменить свою судьбу — армия, альтернатива, которая для тихого мечтателя Мартина по своей привлекательности уступала даже жизни colonus. Как и все жившие в огромных имениях богачи, землевладельцы должны были снабжать армию рекрутами, которых хоть и выбирали произвольно, поставлять были обязаны регулярно. Выбирали обычно тех, кто приносил меньше других пользы, поэтому ничего удивительного в том, что управляющий имением заявил Мартину, что за ним на следующее утро придут вербовщики, не было. Но Мартина эта новость удивила. Удивила и шокировала. Мысль о том, что (с точки зрения землевладельца) он мог оказаться идеальным рекрутом, никогда не приходила ему в голову. Ужас охватил Мартина, когда он понял, что единственное спасение — отрубить себе большой палец руки, желательно правой, и тогда его, вероятно, признают негодным к службе.

Мартин в шоке уставился на валявшийся на земле отрубленный палец, затем — на рану, открывшую кость, которую в ту же секунду залило кровью. Без большого пальца рука его уже не походила на руку: скорее, она напоминала переднюю лапу какого-нибудь животного. Скорчившегося от боли Мартина стошнило; но перед тем как потерять сознание, парень успел прикрыть рану мотком сотканной пауками паутины и наложить повязку — всё это он приготовил заранее.

Когда Мартин пришел в сознание, вокруг него стояли bucellarii, один из которых тряс его за плечо. Затем его провели в помещение, где, помимо управляющего, находились еще трое солдат в повседневных, ничем не украшенных туниках с круглыми нашивками цвета индиго на рукавах и плечах. Судя по их высокому росту и соломенным волосам, то были германцы, вряд ли кого-то в этих местах знавшие. Мартин заметил, как управляющий передал их circitor, главному, набитую монетами бурсу.

Когда юноша продемонстрировал свою правую руку, circitor лишь пожал плечами и усмехнулся.

— Еще один murcus, — ни малейшего намека на враждебность в его голосе не прозвучало. — Зря ты отрубил себе палец, парень. Новый приказ: брать всех, даже калек. Два murci приравниваются к одному здоровому рекруту.

Он показал пальцем на Мартина, затем — на бурсу в своей руке.

По пути в город, где остановились сопровождавшие Мартина германцы, они проезжали по мосту через один из быстрых притоков реки Мозеллы. Улучив момент, Мартин сиганул через парапет. Его тут же унесло течением, но примерно через милю юноше все же удалось выбраться на берег.

Отхаркнув воду из легких, Мартин определил свое местоположение — по солнцу. Полагаясь скорее на инстинкт, нежели на какой-то план, он двинулся на запад. Вернуться в имение Мартин уже не мог, — ведь для того чтобы избавиться от него и не поставлять второго — здорового — рекрута, землевладелец заплатил хорошие деньги. Кроме того, именно там бы в первую очередь его и стали искать вербовщики. Мартин слышал, что где-то на западе — как далеко, он не знал — есть такой край, который зовется Арморикой. Люди там равны и свободны, там нет ни землевладельцев, ни coloni, ни законов, привязывающих людей к сельскохозяйственной работе. Вопрос был лишь в том, могли ли там найти убежище люди бедные и отчаявшиеся, изгои? Ответа на него Мартин не знал, но решил рискнуть.

После того как все задолженности были собраны и Марцеллу удалось подвести итог налоговых поступлений, он, как старший декурион, созвал срочное собрание всех советников Аугуста-Треверора; пройти оно должно было в городской базилике. В этом году они собрали меньше половины от того, что требовало правительство, и то был самый плачевный результат за последние несколько индикций.

— Ну и что будем делать? — спросил Марцелл, поставив изумленных членов курии перед фактом. — Сидеть и ждать манны небесной мы не можем, необходимо что-то решать. Готов выслушать любые предложения.

Убедившись в том, что все осознали важность проблемы, он почувствовал себя намного спокойней.

— Но как — как такое могло случиться? — воскликнул новый член совета, полный молодой мужчина; он был бледен и заметно волновался.

— Полагаю, к этому давно все шло, — спокойно ответил Марцелл. — Просто мы не желали смотреть правде в глаза. В этом же году мы столкнулись с целым рядом неприятных обстоятельств, каждое из которых в отдельности могло вызвать серьезные проблемы. Вместе же они привели к катастрофе. Ничтожный урожай, разорительные налёты варваров, армия, которая не может помочь, так как находится в Аквитании и Италии: все это не могло не сказаться на налогоплательщиках, и без того обремененных уплатой повинностей. Как результат — и предсказать его было не трудно — массовые бегства в Арморику или к землевладельцам с огромными имениями. В последнем случае, практически отдавая себя в рабство, люди хотя бы имеют возможность обезопасить себя от варваров и алчных сборщиков налогов.

— Это просто бесчестно! — вскочил на ноги один из старожилов курии. — Они должны быть возвращены назад, побитые и клейменые позором. Иначе куда движется империя, хотел бы я знать?

— Не думаю, что мы должны последовать вашему совету, − резко ответил Марцелл. — Послушайте, я понимаю, что правительству нужны эти налоговые поступления, — деньги идут на содержание армии. Но то, что все налоговое бремя ложится на плечи бедняков, вряд ли справедливо. Если б государство нашло способ заставить богачей платить суммы, пропорциональные их состоянию, то мы быстро искоренили бы коррупцию, процветающую среди сборщиков налогов, а это наполовину решило бы нашу проблему.

— В этом никто и не сомневается, — прозвучал чей-то усталый голос. — Но в январе нас ожидает засуха. Кроме того, нам еще надо восполнить дефицит бюджета. А достав недостающую сумму из собственных бурс, мы и сами окажемся в безвыходном положении.

В конце концов Марцелл призвал всех к порядку.

— Господа! — его властный голос заставил собравшихся замолчать. — Позвольте и мне внести предложение. Почему бы нам не просить правительство облегчить повинности тем провинциям, которые пострадали от набегов варваров? К примеру, в девятнадцатый год правления нашего императора Гонория налоги в субурбикарных провинциях Италии были уменьшены на одну пятую. Я сегодня же напишу правителю нашей провинции письмо, где тщательно обосную наше тяжелое положение и попрошу вынести проблему на рассмотрение в равеннской консистории. Полагаю, ответ мы получим не ранее чем через месяц — сами знаете, как работает имперская почта. Предлагаю тогда и собраться. Вдруг что-то изменится?

Но еще до того, как последний декурион покинул базилику, Марцелл для себя решил, что на следующем собрании его не будет. Вряд ли Равенна ответит. На реформирование системы сбора налогов либо же смягчение финансового давления на пострадавшие от налетов области правительству Валентиниана не хватит ни воли, ни компетенции. А продолжать служить государству, готовому выжать последнее из бедняков лишь для того, чтобы сохранить свой статус, он не желал. «Сегодня же отправлюсь в Арморику и начну новую жизнь среди багаудов», — решил Марцелл. (Вдовца, чьи дети уже давно покинули дом, ничто не держало.) Рим, которому едва хватало средств для сохранения контроля над Галлией, давно уже отказался от претензий на управление тем, что все еще официально называлось Третьей Лугдунской провинцией.

Иллюзий Марцелл не питал. Ему, человеку пожилому и состоятельному, отказ от прежней жизни дастся нелегко, да и общество изгоев и невежественных крестьян вряд ли окажется приятным. «Что ж, — подумал он, — посмотрю, чего я стою». Странно, но, возвращаясь домой по улицам, которые еще сохраняли следы последнего, случившегося двадцать лет назад, нападения варваров, он вдруг почувствовал какой-то душевный подъем, словно если бы с плеч его свалилась тягостная ноша.

…Когда последний из беглецов, Мартин, закончил свой рассказ, всех троих попросили выйти из хижины, для того чтобы старейшины могли прийти к какому-либо решению.

— Декурион пусть остается, — сказал глава старейшин. — Он стар для работы на полях, но честен и мудр и принесет много пользы в управлении нашей общиной. Предлагаю оставить и портного. Возможно, дух его и подорван, но профессиональные навыки нам пригодятся — от такого мастера грех отказываться. Согласны?

По хижине пронесся одобрительный ропот, и он продолжил.

— Хорошо. Теперь — паренек. Он молод и силен, но увечье ограничивает сферы деятельности, в которых он может быть полезен. К тому же то, что пацан готов был отрубить себе палец, лишь бы избежать службы в армии, явно говорит о его моральной распущенности.

— Так что, прогоним его? − спросил один из старейшин.

— Это было бы неразумно. Парень — обуза, как для себя, так и для нас. Если мы его отпустим, он вполне может навести на нас римлян. Придется от него избавиться.

Вожак замолчал, ожидая возражений, но их не последовало.

— Что ж, решено. — Он кивнул самому дородному члену совета. — Займись этим. Убедись, что тебя никто не видел, и хорошенько спрячь тело. Найти его не должны.