14 марта Суворов уже прибыл в Вену. По словам очевидца, как рассказывает биограф фельдмаршала А. Петрушевский, вся Вена словно преобразилась. О Суворове только и было речи; его оригинальность, жесты, слова, разбирались в мельчайших подробностях, перетолковывались, извращались до невероятного. Радость, доверие и надежду внушало присутствие Суворова всем от последнего горожанина до вельможи; казалось, новая жизнь прихлынула широким потоком. Даже в императоре заметили перемену: удовольствие светилось в его глазах, он был весел, как не бывал дотоле. Да и было отчего: он получил в свое распоряжение вождя, доселе не побежденного, получил войска, сроднившиеся с победой. Последние нововведения нового царствования — полезные — принесли свою долю пользы, а вредные не успели еще проникнуть глубоко.

Русские войска все еще были войсками Рымника, Измаила, Праги; предводитель их оставался прежним Суворовым. На следующий день после приезда фельдмаршал поехал вместе с нашим послом графом Разумовским, у которого остановился, к императору. Теснившийся по улицам народ горячо его приветствовал, и восторженные виваты в честь императора Павла и Суворова оглашали воздух. Граф отвечал виватами в честь императора Франца. Около часа беседовал император наедине с русским фельдмаршалом. О чем они говорили, для всех осталось тайною. На другой день он представлялся императрице и французским принцессам. Сначала все шло хорошо. Чтобы подчинить Суворову старых австрийских генералов, его назначили австрийским фельдмаршалом, обещали полную свободу действий на театре войны, но взаимные отношения вскоре начали портиться. И император, и придворный военный совет желали, чтобы Суворов высказался, чтобы изложил свой план; старый фельдмаршал уклонялся. Всякий план, детально разработанный, как делали это австрийцы, в глазах Суворова не имел никакого значения. Он, как боевой генерал, прекрасно знал, что малейший непредвиденный маневр противника обесценит заранее тщательно приготовленный план и что потому такого плана быть не может; все зависит от обстоятельств. Не понимали этого австрийские цеховые тактики, привыкшие действовать по указке из кабинета. Ряд поражений, казалось, должен был доказать им всю непригодность их военной системы, но они были неисправимы в своем педантизме. Как ни приставал к Суворову военный придворный совет, чтобы он изложил ему свой план, фельдмаршал отвечал, что плана у него покамест нет и что он его составит на месте сообразно с обстоятельствами. Видя упорство русского фельдмаршала, придворный военный совет представил ему свой план, с просьбой от императора высказать свое мнение и исправить его. Суворов перечеркнул всю записку и написал внизу, что начнет кампанию переходом через Адду, а кончит, где Богу будет угодно. Последствием такой неподатливости между Суворовым и привыкшим властвовать безраздельно бароном Тугутом установилась холодность, не предвещавшая ничего хорошего. Бывший свидетелем этих переговоров Разумовский опасался, что взаимные неудовольствия отразятся на деле, и передал как-то свои опасения Суворову.

— Что же мне делать? Они требуют от меня невозможного. В кабинете они постоянно врут, а в поле их бьют, разве можно составлять подробный план войны, не видя противника? Ведь не с манекенами нам придется иметь дело, а с живыми людьми, которые не станут делать то, что нам нужно, чтобы дать нам возможность разыграть изготовленный заранее план как по нотам. План войны — это нелепость: могут быть лишь общие соображения — детали же предвидеть нельзя.

— Какие же ваши общие соображения?

— Перенести войну из Италии во Францию.

— Почему бы вам, граф, не сказать о своих общих предположениях придворному военному совету? Это несколько успокоило бы как его, так и императора, — говорил Суворову Разумовский.

— Во-первых, общие предположения их не удовлетворять, они захотят подробностей и, получив от меня маленькую уступку, сделаются более требовательными, а что я им могу сказать?.. Одно только обещаю: не следовать примеру других, не обращаться с французами, так деликатно, как с дамами. Я уже стар для подобных любезностей.

24 марта Суворов уже выехал из Вены. На прощальной аудиенции император по-прежнему принял его весьма благосклонно и хотя заявил ему о полном своем доверии, тем не менее вручил инструкцию, в которой говорилось, что целью первых наступательных действий должно быть прикрытие австрийских владений и постепенное устранение от них опасности неприятельского вторжения, для чего надлежит обратить все усилия в Ломбардию и в сторону по левому берегу р. По. Достигнутые успехи оградят Южный Тироль от вторжения неприятеля, освободят от французов полуденную Италию и дадут возможность усилить союзную армию в Италии частью тирольских войск. Соображения свои о дальнейших действиях Суворов должен был затем сообщить императору. Наконец, чтобы внимание его не было отвлекаемо от главных военных соображений побочными заботами, генералу Мелассу поручено вести с придворным военным советом переписку о продовольствии и других потребностях.

Таким образом, эта инструкция явилась тем, во избежание чего Суворов не хотел обязываться перед придворным военным советом никакими заранее составленными предположениями.

В заключение инструкции проглядывало к Суворову, как к иностранцу, недоверие, ибо хозяйственная часть передавалась в ведение Меласса.

Таким образом, было сделано то самое, что перед этим было поручено членам придворного военного совета, но отвергнуто Суворовым, даже больше, потому что его мнения теперь не спрашивали. Пристрастие к системе и бумаге закрыли от венского двора живого и даровитого человека. Суворов принял инструкцию, заранее решив придерживаться ее настолько, насколько это будет нужно. Герой Рымника, Измаила и Праги никогда не стеснялся отступать не только от инструкций, но и действовать вопреки им. Он был того мнения, что успех все покроет, все извинит.

Из Вены Суворов ехал быстро, обгоняя форсированным маршем шедшие русские войска. В начале апреля он уже подъезжал к Вероне, куда уже успел вступить русский авангард под начальством Багратиона.

Навстречу главнокомандующему выехал австрийский генерал-квартирмейстер, маркиз Шателер. Суворов пригласил его к себе в карету, где маркиз развернул карту и стал объяснять расположение и движения войск, наводя фельдмаршала на мысль изложить его соображения и планы, но Суворов слушал рассеянно, время от времени произнося: штыки, штыки.

Въезд Суворова в Верону был триумфальным шествием цезаря. Народ со свойственным итальянцам энтузиазмом живо выражал свою радость и уважение к русскому полководцу, устраивая ему ряд горячих оваций.

Недалеко от города карету Суворова остановили многочисленные толпы народа, укрепили на ней принесенное из города знамя и с криками восторга провожали его до самых ворот, где прибавились новые и новые толпы народа. В воздухе носились виваты в честь Суворова, толпа шумела и волновалась, всячески выражая свой восторг.

Суворов был растроган до глубины души. Он понимал, что эти восторженные встречи и приемы не могли быть выражением благодарности за прошлое, как в России, но давали твердую надежду на будущее, выражая уверенность, что победная слава русского вождя будет светить и под южным небом Италии.

Правда, находились скептики, выражавшие сомнение насчет будущих побед Суворова, говоря, что французы не поляки и не турки. Не злоба и не зависть подсказывали это сомнение: французы успели нагнать страх на все окружающие народы своею неустрашимою храбростью и умением применяться к местности и обстоятельствам; подобно Суворову, они не придерживались ходячих тактических правил, как слепой стены, в чем повинны были австрийцы, они не составляли заранее детальных планов кампании, а действовали сообразно с обстоятельствами. При таких условиях они победили половину Европы; старая осмотрительная, выжидающая, с робко рассчитанными шагами тактика не могла устоять, и австрийцам приходилось утешаться, что французы побеждали их не по правилам. И действительно, склонность атаковать во что бы то ни стало обнаруживала во французах не только большой перевес над противником в духовной силе, так как атака имеет громадное преимущество перед выжидательною обороною, сбивая с толку нерешительного противника. Когда нельзя было обойти неприятеля, охватить его фланг или ударить его в тыл, французы без колебания шли на прорыв, били в лоб, несмотря ни на какие потери. Они переправлялись через реки днем, в виду неприятеля, зачастую вплавь, мосты наводили под огнем.

Горы переходили они с конницей и артиллерией, неся орудия на руках, взбирались на кручи и спускались в пропасти, увязая но плечи в снегах. Зимние кампании, нигде и никем в Европе не признаваемые, у французов вошли в правило. Палаток не было, бивуакировали на снегу, без одежды, полунагие. Форсированнные марши производили без обуви, в атаку ходили впроголодь. Французский солдат считал себя обязанным делать все, что от него требовала война, и был убежден в своей годности на все. Он усвоил себе привычку — не иметь ни к чему привычки. Одним словом, французы делали то, что для дюжинного благоразумия считалось невозможным. Такой противник грозен был для Европы, скептики считали грозным его и для Суворова, забывая, что французы являлись лишь последователями его системы, по которой русские войска воспитывались уже давно и благодаря которой на протяжении сорока лет одерживали блистательные победы. Недаром не один из иностранцев говорил, что русские батальоны тверды и несокрушимы, подобно каменным бастионам.