Глава XXIX
«Да, судьба — Гелимерово колесо, — думал Суворов по приезде в Петербург. — Давно ли меня, заброшенного, забытого, старались всячески уязвить, унизить, а теперь… вельможи считают за честь и счастье представиться старому фельдмаршалу… — И горькая улыбка мелькнула на его старческих губах. — Нет, теперь я цену людям знаю… жаль, что познал ее на закате дней, но лучше поздно, чем никогда…»
— Ваше сиятельство, в приемной вас ожидают, — прервал его размышления Прохор.
— Кто?
— Много разных таких, кого и на порог пускать не следует; даром что в расшитых золотом мундирах.
— Ну, ну, подержи свой язык на привязи. Достаточно, что мой не в авантаже, а коли и ты начнешь еще, тогда нас совсем съедят, — полушутя-полусерьезно заметил Суворов, выходя в приемную.
Там его ожидало действительно многочисленное общество: и придворные, и дипломаты, и генералы. Злоба и зависть притихли, и вчерашние враги спешили теперь на поклон с изъявлениями своих чувств дружбы и преданности. Суворов не только выслушивал, но и отвечал очень любезно, хотя и не старался скрывать, что ни на волос не верит уверениям. Многие чувствовали себя не по себе под пытливым взглядом старого фельдмаршала, но, подавив свои чувства, надели личину любезности и доброжелательства.
Николев, недавний тюремщик Рымникского графа, и тот счел нужным явиться с изъявлением своего уважения.
Суворов весь вспыхнул при появлении Николева, краска негодования покрыла его лицо.
— А, и ты, мой благодетель, вспомнил меня, — встретил он его с саркастической улыбкой. — Чем же мне тебя угощать и потчевать?.. Эй, Прохор, посади этого господина выше всех, он того достоин.
Николев, принявший слова графа за чистую монету, рассыпался в благодарностях, а смекнувший в чем дело Прошка стал громоздить на диван стул, а на него скамейку. Когда была устроена эта эстрада, Суворов заставил Николева усесться на нее при общем смехе присутствовавших.
Правда, впоследствии Суворов стыдился своей выходки, но бестактность Николева была для него так неожиданна, что он не нашел в себе достаточно великодушия, чтобы не ответить на нее.
Со стороны петербургской публики поседевший под лаврами герой встретил самый восторженный прием. За ним теснились толпы народа. Стоило ему показаться на улице, как отовсюду раздавались приветственные клики. Почтение и уважение высказывались при всяком случае.
В армии и в особенности в войсках, предназначавшихся к походу, весть о назначении Суворова главнокомандующим произвела магическое действие.
Оба русские корпуса, отправляемые в Италию, были отданы в полное подчинение Суворову, ему разрешено требовать усиления русских войск под его начальством, когда он найдет то нужным. Рескрипты государя следовали один за другим с выражениями благоволения и благосклонности. В заключение государь, требовавший во всем подчинения уставам, на просьбу Суворова о некоторых изменениях в войсках отвечал:
— Веди войну по-своему, как умеешь.
Доверие государя к Суворову было, однако, не полное. Как только он отправил в Кончанское Толбухина, к генералу Герману послал рескрипт, в котором на Германа возлагались обязанности: «Иметь наблюдение за предприятиями Суворова, которые могли бы повести к вреду войск и общего дела, когда будет он увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. И так хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее, однако же, вы будьте ментором, коего советы и мнения должны умерить порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами».
Герман, как человек с громадным самолюбием, не постеснялся принять этого предложения. Но осуществиться ему не пришлось: государь скоро понял Германа и оценил по достоинству Суворова.