III
За неделю до отъезда Катулла из Никеи Цинна привел к нему бородатого вифинца.
— Этот человек может отвезти нас на гору Диндим как раз к весеннему празднику Кибелы, — сказал Цинна.
Культ главной богини Малой Азии давно перекочевал в Грецию, а оттуда в Рим. Жрецы Кибелы — скопцы в женских платьях таскались повсюду со своими гимнами и тимпанами и уговаривали юношей стать «служанкой Диндимены».
Великая Мать Кибела, постепенно смешиваясь с чертами египетской Изиды, финикийской Астарты и греческой Деметры, становилась всеобъемлющим символом плодородия и жизненной силы, наиболее фанатично почитаемой богиней Средиземноморья. Самое знаменитое святилище Кибелы находилось недалеко от Никеи, в горах Иды. Рассказывали, что кровавые и разнузданные обряды, смягченные в Греции и Италии, совершались здесь так же истово, как во времена необозримо далекой древности.
Катулл решил ехать вместе с Цинной и бородатым проводником. Вифинец попросил друзей снять римскую одежду и нарядиться в поношенные хитоны. Предупредил он и о том, что путешествие может оказаться опасным, и предложил взять с собою мечи. Друзья согласились без колебаний.
На рассвете следующего дня они сели в скрипучую двухколесную повозку, запряженную мулом. Вифинец гортанно вскрикнул, и повозка покатила по направлению к снежным вершинам идёиского хребта. Оставив прибрежную равнину с ее пашнями и садами, они стали подниматься по каменистой дороге в горы. Путь пролегал по крутым откосам, усыпанным щебнем и замшелыми грудами валунов.
В горах буйствовала весна, цвел миндаль, дикая слива и повилика. Над сверкающими сединами Иды парили орлы, легкие тени оленей мелькали среди деревьев, иной раз слышался рев медведя или рычанье барса. По горной дороге двигались такие же повозки, влекомые мулами и ослами, и, опираясь на посох, шагали усталые пешеходы. Все путники казались сосредоточенными и угрюмыми, будто стремились к чему-то запретному, неумолимому, страшному, но не могли этого избежать.
На второй день пути Катулл и Цинна остановились в горном селении. Вифинец хлопотал о ночлеге. Они напились козьего молока и расположились под навесом ветхой лачуги. С рассветом им предстояло отправиться в заповедный лес, к храму Кибелы.
Сюда сошлось множество людей из Вифинни и других мест Малой Азии. Немало поклонников Великой Матери приехали с эгейских островов, из Фракии, Беотии и Лакедемона. Горели костры, богомольцы лежали вповалку или сидели, прислонившись к стенам жалких домишек. Не было слышно ни смеха, ни громких разговоров. Только жрецы Кибелы расхаживали по узеньким улочкам и распевали гимны мальчишескими осипшими голосами. Их раскрашенные лица, волосы, заплетенные в косы, расшитые лентами одежды и бесстыдные телодвижения вызывали отвращение у Катулла и Цинны. Женщины сидели среди мужчин, закутав головы покрывалом, к ним никто не смел прикоснуться. В лесу всю ночь стучали тимпаны, сопровождая пляски обезумевших жриц-менад.
Когда звезды погасли, пестрое сборище зашевелилось и повалило на тропу. Через горбатую гору поползла, медленно извиваясь, огромная змея, голову которой составляли играющие на свирелях, колотящие по натянутой коже бубнов, пляшущие и завывающие скопцы. В возбужденную, торжественно выступающую процессию вливались богомольцы из окрестных селений, давших им приют ночью. Запрокинутые, смуглые лица, широко раскрытые рты, выкаченные в фанатическом рвении глаза, кудлатые бороды, яркие колпаки, полосатые накидки, засаленная рвань и блеск золотых украшений, мужчины, женщины, пьяные непотребные мальчишки, старики в сивых космах, несущие на шестах символы Кибелы — изображения жеребых кобыл, — все теснилось и мелькало перед Катуллом, постепенно увлекая его в вихрь бессмысленного ликования.
Огромные сосны и дубы с подлеском из перевитого плющом колючего терна вставали по обеим сторонам дороги непроходимой стеной. Словно мифические сторукие Гекатонхейры, они протянули к побледневшим лицам людей разлапистые когтистые ветви. Изогнувшись чудовищными неохватными стволами, разломав корнями скалы, они казались настолько переполненными животворной мощью земли, что морщины их коры, как узловатые мышцы окаменевших титанов, выражали страдание.
Из мрака древнего леса тропа вела к широкой вытоптанной поляне, над которой высился храм Кибелы. Квадратные башни храма, сложенные из плохо обтесанных, циклопических глыб, стоя над лесом, почти не отличались от бурых скал. Людской поток вытекал на поляну и занимал ее края, оставляя свободным подход к храму. Все глядели на железную дверь, скрывавшую глубину святилища.
Послышалось отдаленное пение; оно приближалось, с визгом и скрипом распахнулась дверь, и суетящаяся толпа жрецов выкатила на деревянной повозке ярко раскрашенную статую Кибелы. Статуя изображала массивную фигуру с безобразно отвисшими грудями, вспученным, беременным животом, непомерно широкими бедрами и особенно грубо выделенным женским детородным местом. Руки статуи были прижаты к бокам, голова казалась случайно оставленным выступом с едва намеченными чертами лица, но с огромными глазами, сделанными из агатов и белой эмали, придававшими этому плоскому каменному лицу веселое и одновременно зловещее выражение. По понятиям древних фригийцев, статуя Великой Матери вполне воплощала зрелую плодоносную женственность, символ могучего возрождения всего живущего на земле. Ее натерли маслом — капли, поблескивая, стекали по крутому животу и кобыльим бедрам. Казалось, Кибела вспотела от весеннего вожделения.
Пронзительно заныли рога, в сбивчивом головокружительном ритме загудели тимпаны. Разряженные лентами «служанки Диндимены» закружились в медленной пляске.
Катулл и Цинна толкались среди богомольцев, чувствуя их нарастающее возбуждение. Тела сотрясала дрожь, губы растягивались в бессмысленной и покорной улыбке. И образованные, вооруженные эпикурейским скепсисом граждане всевластного Рима плясали вместе с вонючими, гортанно квакающими, фанатичными дикарями. Сотни людей, заполнивших поляну, копошились вокруг статуи, подпрыгивая, бормоча, причитая и сладострастно кряхтя.
— О Мать Кибела, Кивева, Рея! Дай силы, счастья, жизни! О-у! Дай!!
Протяжный звон колокола полетел с одной из башен. На балконе, над запрокинутыми лицами, появилась старшая жрица, на редкость рослая и толстая женщина с грозно-красивым, неподвижным лицом. Она плавно подняла руки к небу и запела. На ее голове сверкала золотая тиара в виде квадратной башни. Вся ее одежда, усыпанная драгоценными камнями, тоже искрилась и переливалась на солнце, как ослепительная радужная чешуя.
Жрица пела, постепенно вознося напряженный голос по причудливому рисунку мелодии; в наивысшей точке экстатического гимна голос ее невероятно усилился, зазвенел колдовски и страшно, пробудил отзвук в скалах, ударился о далекие ледники Иды и стоголосым водопадом рухнул в бездонные пропасти. Люди окаменели с выкаченными глазами и оскаленным ртом. И жрица воскликнула над ними так, что дрогнули горы:
— О, Кибела, породившая богов! О, Кивева, мать всего сущего!
Толпа повалилась на колени, протягивая руки к статуе. Среди богомольцев, особенно опекаемые жрецами, тряслись с помертвевшими лицами несколько юношей, согласившихся оскопить себя во славу Хозяйки Диндима. Они были одеты в короткие льняные рубахи, их кудрявые головы украсили венками из полевых цветов.
— Как ягнята перед закланием, — шепнул Катулл Цинне, стараясь неловкой иронией оградиться от надвигающегося тяжкого чувства.
Тем временем старшая жрица взяла из рук помощницы голубя, оторвала ему голову и окропила кровью коренастую богиню. Вслед за этим служители храма оттеснили толпу и подтащили к статуе упирающихся и жалобно блеющих баранов. Взмах ножа… и кровь обильно хлынула к ногам Кибелы, а там уже волокли на толстых веревках ревущих быков, а за ними сильного жеребца, в предсмертном отчаяньи вставшего на дыбы и бешено дробящего копытами камни. Пошли в ход топоры, окровавленные туши с хрипом валились одна на другую. Каменная Кибела искупалась в крови целиком, ее мрачные слуги вымокли с головы до пят, и вся поляна перед храмом была залита дымящейся, маслянистой кровью.
Священное опьянение достигло наивысшей степени. Казалось, все вокруг впали в буйное помешательство. Многие, сбросив одежду, безжалостно полосовали себя заранее приготовленными бичами. Кожа лопалась на их спинах, кровь, смешиваясь с потом, текла по мускулистым телам… Бичующиеся приходили все в большее остервенение… Вот кому-то выбили зубы, другой с воплем схватился за глаз, у третьего от головы отлетел лоскут кожи с волосами… Истошное завывание неслось над толпой… Скрежетали зубами, раздирали себе пальцами рты, крутились волчками…
— Аттис! Аттис! — надрывно закричала старшая жрица.
— Аттис! — подхватили скопцы и женщины. Жрецы повели юношей в белых рубашках к окровавленной статуе. Один из них выдернул руку и отбежал в сторону, у него началась рвота.
— Аттис! Возлюбленный великой Кибелы! — призывала сверху жрица, сверкая драгоценностями и тряся золотой тиарой. — Приди, услади распаленное чрево богини!
Тимпаны стучали, переполняя сердце отчаяньем. Юноши опустились вокруг статуи на колени. Люди лезли друг на друга, чтобы лучше видеть.
— Ну, что же? Решились? О помоги, Кибела! Первый решился, вскрикнул… Вот его уносят в храм… И второй? Боги, боги…
Катулл боялся потерять сознание от ужаса и непонятного восторга. Цинна схватил его за плечо. Люди выкатывали глазищи, сопели и стонали.
— Третий-то совсем мальчик, плачет, глупый… А миленький какой, прямо красавчик! Из Фив, говорят? Боги, боги…
Скопцы уговаривали третьего юношу, шептали на ухо. Низенький старик присел рядом на корточки, вложил ему в руку нож и подталкивал под локоть: «Давай, не бойся… Куда теперь деваться? Ну-ка!» Юноша тоненько, по-детски плакал. Его гладили по голове.
— Я не могу больше! — сказал Цинне Катулл.
Он хотел вырваться из вязкой массы людей, но уйти было невозможно; толпа — словно бескрайнее море. Катулл страдал, задыхался. Солнце пекло, кровь разлагалась, толпа воняла.
Четвертый избранник подошел смело, глаза безумные, опустился на колени, взял нож… Потом хотел сам подняться, улыбнулся белыми губами… Унесли и его… Еще пятый?
Жрица опять запела, она завораживала, пела нежно и сладостно, словно обещала блаженство Элизиума… Рванувшись, воззвала к Великой Матери, зарычала раненой тигрицей, непостижимо и невесомо поднялась в воздух, парила над храмом, как золотая птица… и вдруг стала невидимой, только голос ее звучал над лесом, над горами, над безмолвной толпой.
Колокол гулко ударил, и наваждение отпустило людей. Они встряхивались, оглядывались, растерянно ухмылялись. Будто из-под земли вынырнули торговцы, предлагая снедь и вино. Не зевали и служители храма — бойко торговали изображениями жеребой кобылы из камня, бронзы и серебра. Всклокоченные, исцарапанные, в запекшейся крови и разорванных хитонах, богомольцы весело скалили крепкие зубы, с жадностью грызли черствый хлеб, чеснок и жилистую баранину, задыхаясь, глотали из кувшинов вино. Наглотавшись, многие подмигивали возбужденно хихикающим женщинам или кривляющимся скопцам.
Поляна перед храмом походила теперь на буйный лагерь бродячего племени. Закрываясь от солнца, быстро соорудили навесы из драных накидок и растянулись прямо в пыли. Кто-то пел, спорил, ел, чавкая и облизывая грязные пальцы, кто-то спал или тискал бессовестно разомлевшую девку.
Катулл и Цинна пробирались к лесу. Полдневная жара усилила смрад, лишь несмелый ветерок прилетал со снежных вершин Иды. Катулл чувствовал себя больным, его подташнивало. У Цинны нервы были крепче, но и он выглядел утомленным.
— Для избранных великая жрица открывает запретные глубины храма, где совершаются еще более древние и таинственные обряды… — сказал бородатый проводник, вопросительно взглядывая на друзей. Но с них было достаточно и того, что они видели. Тогда вифинец посоветовал им покинуть окрестности храма до наступления сумерек. В темноте случаются убийства, их совершают неуловимые фанатики во славу грозной Кибелы. Потеряв всякий стыд, богомольцы рыщут алчными шайками, и насилие может постигнуть каждого беззащитного путника, будь он женщиной или мужчиной.
Все же им не удалось спокойно уйти. Поверх гула толпы разнесся пронзительный вой и беспорядочный стук тимпанов. Толпа притихла.
— Менады! — взволнованно воскликнул вифинец. — Старайтесь не попадаться им на глаза…
Молва утверждала, что жрицы, обуреваемые священным безумием, безошибочно находят того, кто недостаточно самозабвенно участвует в радении, и, придя в ярость, могут растерзать святотатца. Но Катулл и Цинна не хотели пропустить возможности увидеть «настоящих» менад. В Риме они наблюдали только нанятых для праздника проституток, кокетливо принаряженных и весьма потертых.
Богомольцы поспешно расступились, поднимая пьяных и подхватывая свои пожитки. На освободившееся место выбежало из леса десятка три женщин, размахивающих бубнами и погремушками, что-то распевающих кошачьими голосами и скачущих, будто стадо взбесившихся обезьян. От них несло прогорклым потом и резким запахом распаленных самок, заставившим раздуться волосатые ноздри ражих фригийцев.
Скопцы подхватили подолы платьев и с жалким писком бросились к двери храма, куда их немедленно впустили. Прогнав «соперниц», менады с торжествующими криками начали пляску перед статуей Кибелы. Бурые лохмотья и гирлянды весенних цветов едва прикрывали их по-мужски мускулистые тела. В бешеной скачке болтались груди, пот струился по искаженным лицам, жилистым шеям и грязным животам. То одна, то другая жрица вытаскивала из толпы обомлевшего парня или девушку, присоединяясь к исступленному хороводу.
Такая безобразная, взлохмаченная мегера с медным кольцом в носу неожиданно оказалась перед Цинной. Скользнув по лицу юноши сумасшедшим взглядом, она сипло прокаркала что-то на непонятном наречии. Растерявшийся Цинна невольно попятился. Катулл почувствовал, как волосы зашевелились на его голове и под сердце впился омерзительный червь беспомощности и страха.
Менада приплясывала в пыли босыми ногами и повелительно протягивала цепкую руку. Она злобно ощерила зубы и снова обратилась к Цинне, видимо, повторяя вопрос.
— Она спрашивает — мужчина ты или скопец? — перевел сопровождавший друзей вифинец. — Она говорит, что у мужчин не бывает таких гладких щек… Она требует, чтобы ты отдался во власть менад, — добавил он с дрожью в голосе.
Цинна помчался прочь, расталкивая стоявших на его пути. Катулл бросился за ним. Он выхватил спрятанный под накидкой меч и нелепо размахивал им на бегу.
Жуткий, протяжный вой несся им вслед. Неминуемая смерть грозила дерзким нарушителям священного торжества. Лес принял беглецов. Продираясь через колючие заросли, оставляя клочья одежд, исцарапав лица и руки, друзья посматривали друг на друга и кусали губы. Они еще не совсем поверили в спасение, но их уже разбирал смех — бесстрашный, надменный, саркастический римский смех.