VIII
ИСПОВЕДЬ
Совершенно оправившаяся Анна Филатьевна твердою походкой вошла в зал, где в переднем углу лежал покойный Виктор Сергеевич.
Он почти не изменился, только черты исхудавшего за время болезни лица еще более обострились.
Одет он был в его старый вице-мундир, три свечи горели по сторонам и у изголовья покойника.
Анна Филатьевна опустилась на колени и с полчаса пролежала ниц лицом у самого стола, на котором лежало тело ее мужа.
Она не плакала.
Встав, она начала отдавать приказания и делать нужные распоряжения.
К вечеру был принесен гроб и за вечерней панихидой в него положили тело.
Все соседи, близкие и дальние, перебывали в доме, чтобы поклониться покойному.
Большинство пришедших движимы были, впрочем, далеко не желанием отдать последний долг покойному, а любопытством, что происходит в том доме, ворота которого были почти постоянно на запоре, и в который только ходили по нужде, за деньгами.
Весть, что умер «Галка-ростовщик», с быстротою молнии облетела весь Васильевский остров и вся беднота невольно встревожилась.
— А вдруг Галчиха, — так звали Анну Филатьевну клиенты ее мужа, — вещи-то не отдаст, скажет муж брал, а я знать не знаю, ведать не ведаю.
И они побежали смотреть, что делает Галчиха, чтобы вывести из ее наружности, настроения духа, как думает поступить.
Такт, присущий последнему нищему, не позволял говорить о делах в присутствии покойника.
Анна Филатьевна ходила по комнатам, распоряжалась, стояла на панихидах с сухими глазами, покойная, почти довольная.
Так, по крайней мере, показалось некоторым.
— Ишь, кремень-баба, слезы не проронит! — шептались в толпе, окружавшей гроб.
— Пропали наши манатки, пропали…
— У меня самовар… пять рублев стоил… полтинник дал… за полтинник пропадет, хороший самовар…
— А у меня, родимые, салоп чернобурый, канаусом крытый, старый, оно говорить нечего, маменькин… — бормотала ветхая старушка, — а еще хороший, теплый-растеплый… Три рубля отвалил покойный, не тем будь помянут, царство ему небесное… Пропадет…
— Вестимо пропадет… — утвердительно, тоже шепотом, решил чиновник в вице-мундире и пальто нараспашку. — У меня табакерка жалованная, отцовская, сто рублей ей цена… за пятнадцать… Ну, да я потягаюсь, до царицы дойду.
— Мужчинам, вам хорошо, управу как раз найдете, — томно закатив глаза, тихим шепотом говорила молодящаяся дама с раскрашенным лицом и с подведенными глазами и бровями. — У меня браслет, покойный муж еще в женихах подарил, сувенир… С жемчугом… Как твои зубки, говорил покойный, — осклабилась дама беззубым ртом. — За три рубля… Пропадет…
— Пропадет… — снова изрекал чиновник.
— Ах, mon dieu… — восклицала дама.
— Сапоги смазанные, намедни только и заложил за три гривны… Сама принимала, может отдаст… — заявлял какой-то оборванец. — Ужели пропадут… Сапоги первеющие… Пропадут…
— Пропадут… — эхом шептал себе под нос чиновник.
Таково, вместо молитвенного, было настроение окружавших гроб покойного Виктора Сергеевича.
Как ни тихи были эти разговоры, но они достигали порой до ушей вдовы.
Анна Филатьевна на них только как-то загадочно улыбалась.
Ее улыбка, замеченная многими, еще более утверждала их к роковой догадке, что она не отдаст заложенные вещи.
Большинство склонялось к мнению чиновника, все продолжавшего повторять, как заключение на раздававшееся кругом сетование:
— Не отдаст!..
— Придется тягаться… — решили многие.
— Что тягаться… Ведь номерок и то своей рукой записал… Где-ж доказать… Квартальный им свой человек… Ишь перед вдовой рассыпается… Чувствует, что перепадет… Иродово племя…
Местный квартальный надзиратель, доводившийся Анне Филатьевне кумом по последней дочери, действительно разговаривал с ней в это время, называя ее кумушкой.
Это не ускользнуло от слуха окружающих.
— Квартальный-то ейный кум.
Эта фраза, сказанная кем-то, начала переходить из уст в уста.
— Пиши пропало… решило большинство.
— До царицы-дойду… потому жалованная… — ворчал чиновник.
Панихида окончилась.
Это была последняя панихида перед днем похорон.
Отпевание тела состоялось на другой день, в церкви Смоленского кладбища.
Анна Филатьевна купила могилу на одном из лучших мест кладбища, возле церкви.
На вынос собралось также много народа, был и чиновник, хотевший дойти до царицы, и крашенная дама, и оборванец, заложивший сапоги.
Были и приглашенные — знакомые соседи, с местным квартальным во главе.
По окончании печального обряда, вдова стала оделять нищих…
Милостыня, сверх ожидания, была очень щедрая…
— На помин-то души муженька расщедрилась… да только вряд ли замолят… скаред был покойничек, не тем будь помянут, царство ему небесное, — вставляли лишь некоторые ядовитое замечание, узнав об обильной милостыне, розданной Анной Филатьевной.
После погребения приглашенные поехали назад в дом, где был им предложен поминальный обед.
Анна Филатьевна вышла с кладбища под руку с квартальным-надзирателем.
— Задобрит, шабаш… пропадут… — шептали снова в толпе, при виде этой пары.
— До царицы дойду… — ворчал чиновник.
Наконец, кладбище опустело.
Виновник всей этой тревоги остался один, под свеженасыпанном холмом.
После поминального обеда, продолжавшегося до вечера, наконец, все провожавшие разошлись.
Анна Филатьевна осталась вдвоем с Анфисой.
Последняя занялась уборкой посуды и только управившись заметила, что Галочкина сидит у окна, не переменяя позы, в глубокой задумчивости.
— Анна Филатьевна, матушка, Анна Филатьевна… — окликнула ее старушка.
Та не отвечала.
Анфиса подошла ближе и дотронулась до плеча сидевшей.
— Анна Филатьевна…
— А!.. Что?.. — точно очнувшись от сна, произнесла Галочкина.
— С чего это вы так задумались… Все время молодец-молодцом были… на людях… когда не грех бы и покручиниться, а тут вдруг затуманились, ровно в столбняке сидите…
— Ох, Анфисушка, столько дум, что и не передумаешь…
— О чем, матушка, думать-то… Покойного не вернешь… Надо и без него жизнь доживать…
— Доживать… Страшно…
— И чего, матушка, страшиться…
— Смерти, тоже также, без покаяния…
— Да разве покойный-то… Как же вы, матушка, мне сказывали, что исповедался и он тайн святых принял…
— Ох, Анфисушка, голубушка, обманула я тебя, грешная, ты в Невскую лавру помолиться пошла, к вечеру вернулась, я тебе и сказала, чтобы ты к нему не пошла его уговаривать.
— Ахти, грех какой.
— Сколько разов я сама его Христом Богом просила: «Исповедайся ты да приобщись», — слышать не хотел… — «Что ты меня спозаранку в гроб кладешь… еще поправлюсь… на спажинках отговею, сам, на ногах отговею…» Серчает, бывало, страсть…
— Ахти, грех какой, ахти, грех какой… — продолжала качать головой Анфиса.
— Грех, грех…
Наступило молчание.
Сумерки стали сгущаться. В комнате была полутьма.
— Что же, матушка, очень-то убиваться о том, нищую-то братию ты сегодня как следует быть оделила — замолят за его грешную душеньку… Милостыня — тоже великое дело. Вклад сделай в церковь-то кладбищенскую… сорокоуст закажи… В Лавру тоже… помолятся отцы святые… — первая заговорила Анфиса.
— Все сделаю, Анфисушка, все сделаю… — со слезами в голосе отвечала Анна Филатьевна.
— Что, касаточка?
— Я вот, матушка, по весне по святым местам пойду, может со мной какие жертвы угодникам Божиим пошлешь.
— Вот что я, Анфисушка, надумала, — вдруг вскинула на нее глаза Анна Филатьевна. — С тобой по святым местам походить…
— Оно что же, для души, ах, как пользительно…
— Еще Господь Иисус Христос сказал: «Легче верблюду пройти сквозь игольные ущи, чем богатому войти в царствие Божие».
— Я дом продам, Анфисушка, на что мне дом…
— Продашь?.. — удивилась старуха.
— Продам, Анфисушка, продам — и все деньги бедным раздам… Христовым именем с тобой пойду по святым местам.
— И что ты, Анна Филатьевна, что-то несуразное толкуешь… Прости меня, Господи.
Старуха перекрестилась.
— Ничего нет тут, Анфисушка, несуразного… Это я еще на другой день смерти Виктора Сергеевича решила… Так и будет, ведь я нынче нищей-то братии пятьсот рублев раздала…
— Пятьсот! Да в уме ли ты, матущка, такую-то уйму денег…
— Куда они мне, все раздам…
— Да с чего же ты это?
— А помнишь, Анфисушка, намедни, как мужу-то умереть, ты мне рассказала про нищего солдатика.
— Помню, расстроила только тебя…
— Не расстроила, а совесть у меня зазрила в те поры… Страшно стало…
— Не пойму я что-то! Что же тебе-то страшно?
— А вот сейчас и поймешь, Анфисушка! Припомни, ты сказала, что нечистый этими деньгами на него петлю накинул, да и тянул, и дотянул до геенны огненной…
— Сказала.
— А мои-то деньги тоже мне на шею нечистым, прости Господи, петлей накинуты.
— Господи Иисусе Христе… С нами крестная сила… — лепетала Анфиса, истово осеняя себя крестным знамением.
— Слушай, Анфисушка, ты женщина праведная…
— И, какая праведная, матушка…
— Слушай и не перебивай, я тебе, как на духу, во всем откроюсь, тогда ты сама скажешь, что мне остаток своих дней не о мирском, а о небесном думать надо…
Тихим шепотом, со всеми мельчайшими подробностями, рассказала Анна Филатьевна Анфисе всю свою жизнь у княгини Святозаровой, отъезд в Несвицкое, подкуп ее покойным Степаном Федоровичем, подмене ребенка, который был отправлен к соседке Потемкиной.
— Вот на какие деньги, Анфисушка, разжились мы с Виктором Сергеевичем… Он, покойничек, царство ему небесное, об этом, в могилу сошел, не узнав… Ни духу я не признавалась, ты одна знаешь, суди меня… Разве деньги эти не петля дьявольская… Господи, прости меня, грешную…
Старушка, несколько раз крестившаяся во время рассказа Анны филатьевной, молчала.
— Вот какова я, окаянная… Грех совершила незамолимый, смертный, младенца обидела… В геенну себе путь уготовила…
Анна Филатьевна залилась горькими слезами. Анфиса вышла из своего оцепенелого состояния.
— Коли искреннее раскаяние чувствуешь… Бог простит… Он милостив… «Не до конца прогневается, ниже век враждует». В писании сказано… Не мне отговаривать тебя от твоего подвига… Сам Господь, быть может, вразумел тебя… Только вот что… княгинюшке своей ты все это расскажи, может она сыночка своего и найдет…
— Ох, идти-то мне к ней боязно… — сквозь слезы прошептала Анна Филатьевна.
— Что тут боязно, передо мной покаялась, и перед ней покайся… К Богу-то тоже идти надо с душою чистою…
— Ох, боязно…
— Со мной пойдем, чего не сможешь… я доскажу…
— Пойдем, Анфисушка, пойдем… Только вот с этими закладами справиться, с завтрашнего дня, чай, ходить начнут узнавать, что и как…
— Как же с ними ты сделаешь?..
— Раздам, все раздам… дарма, за помин души раба Виктора.
— Пойдем-ка спать теперь, касаточка, утро вечера мудренее. Помолимся, да и на боковую…
Анна Филатьевна с Анфисой отправились в спальню.
Долго молились они перед образами и обе плакали…
Кончив молитву, старушка перекрестила Анну Филатьевну и пошла на кухню.
Она сразу заснула.
Анна Филатьевна не могла от пережитого волнения долго сомкнуть глаз и задремала только под утро.
