У Агелая, действительно, было две хижины. Одна, старая, почти вросшая в землю, служила для хранения запасов зерна, орехов, овечьих шкур, сюда же в самые ненастные дни пастух загонял свой скот. Во второй хижине жил сам Агелай. Обе постройки были сложены из самых примитивных кирпичей – в этих местах их лепили из глины пополам с навозом и травой и просушивали в земляных печах. Снаружи жилая хижина была, к тому же, укреплена щитами, сплетенными из ивняка. Росший вокруг нее дикий виноград своими гибкими лозами намертво соединял плетенки и в летнее время совершенно скрывал стены хижины. Сейчас лозы с пожухлыми листьями, как темные змеи, ползли по стенам, свешивались с кровли, а кровля была, как у большинства подобных хижин, травяная, и старик менял ее каждый год. Позади загона для скота были вырыты два вместительных погреба.

– Я сейчас не один, – сказал Агелай, пропуская гостей в невысокий дверной проем. – Но поместимся все...

Помещение внутри было очень просторным. Оно освещалось одним небольшим окошком, которое на ночь прикрывалось ставнем, да отверстием над очагом, что располагался почти возле самой двери. Пара лежанок, плетеный сундук без замка, несколько глиняных горшков и кувшинов, аккуратно поставленых вдоль стен, грубый деревянный стол, тоже сдвинутый к стене, пара лавок возле него, – вот и все убранство хижины. Но все было чистое и опрятное, чисто выметен был и земляной пол.

Войдя сюда с яркого дневного света, путники сначала увидели лишь очертания предметов. Потом разглядели, что на одной из лежанок, той, что стояла у дальней стены, лежит человек, прикрытый одеялом из козьих шкур до самых глаз. Видны были лишь спутавшиеся светлые волосы, да откинутая в сторону исхудавшая рука.

Между тем Агелай проворно внес в хижину несколько травяных тюфяков и меховых одеял.

– Сейчас я устрою лежанки для раненых, а уж потом подумаем, как разместить всех! – проговорил старик, аккуратно, без суетливости, укладывая тюфяки на пол. – Сколько у вас раненых? Трое. Одна свободная лежанка есть. Ну, а вот и еще две постели. Огонь в очаге горит, в хижине тепло. Сейчас принесу молока, а потом устрою и остальных. О, да у вас ребенок!

Он произнес это, увидев входящую в хижину Авлону, которая вместе с Критой уже привязала лошадей и пришла помочь взрослым.

– Я – разведчица амазонок! – проговорила девочка твердо. – Я еще не прошла посвящения и не бывала в сражении, но уже многое умею, и амазонки мне доверяют. И я не хочу, чтобы меня звали ребенком!

– Ну что же, как прикажешь! – улыбнулся старик, и его большая седая борода засияла вместе с его добрыми голубыми глазами. – А молока ты тоже не хочешь?

– Молока хочу, – честно сказала Авлона.

Когда раненых устроили как можно удобнее, и все путники с великим удовольствием выпили по чашке густого козьего молока, – лишь тогда Агелай спосил Ахилла, кто они.

– Что вы из Трои, я понял. Пожар-то мне отсюда был виден – дым стоял до небес... И Елена с вами. Надо же – я думал, ахейцы ее увезут! Вижу, однако, ты и твои спутники – люди непростые. И выговор у тебя не такой, как у наших.

– Нас тут четверо ахейцев, которые так или иначе не поладили с царями и не уехали. Моя жена Пентесилея была царицей амазонок, и две девочки, что привели лошадей – амазонки, хотя младшая родом из Фив и тоже царского рода. Эта благородная женщина – царица Трои Гекуба. Царь Приам погиб на ее глазах, и она чудом избежала плена. Один из раненых – знаменитый воин Антенор, а этот юноша и двое других раненых – сыновья Приама. Неужели ты не узнал Гектора?

– О, боги! – вскрикнул Агелай, низко склоняясь перед героем. – Какие бедствия и несчастья приносите вы лучшим среди нас! Я много лет не видел тебя, шлемоблещущий Гектор, и кто же знал, что увижу в дни такой беды...

При этих словах на глазах Агелая проступили слезы. Как почти все троянцы, даже не живущие в Трое, он всем сердцем любил Гектора.

– Не плачь, добрый старик! – Гектор приподнялся и сел на своей постели, ласково протянув Агелаю руку, которую тот поцеловал и погладил. – Блистать мне сейчас нечем – ни шлема, ни славы, ничего... Тысячи троянцев погибли, тысячи в плену и в рабстве. Не знаю, где мои жена и сын... Но живы двое моих братьев, моя мать, и сам я жив благодаря моему великому другу.

– Твой друг очень похож на тебя, – произнес Агелай. – И рост, и стать... Кто же ты, добрый спаситель нашего защитника?

– Меня зовут Ахилл, – просто ответил герой. – Я был врагом Трои, но теперь я не враг. Не бойся меня.

– Вот и все, дедушка! – раздался вдруг тихий сдавленный голос. – Они оба здесь. Все здесь... Вот и конец!

– Кто это сказал? – вздрогнув, спросил Гектор.

И вдруг Авлона, сидевшая на лавке, взвилась со своего места:

– Тот самый голос! – закричала девочка. – Это он говорил с той женщиной, во дворце, в день праздника Аполлона! Это ему она сказала про тайну, которую знает Гектор! Это он!

– Да, это я! – проговорил человек, лежавший в глубине хижины, и козье одеяло откинулось, открывая его лицо и исхудавшие плечи.

В то же мгновение Гекуба страшно вскрикнула и, чтобы не упасть, села на край лежанки Деифоба. Почти тотчас крик вырвался и у Елены. Она бросилась к лежащему, взмахнула руками, пошатнулась.

– Парис! Ты?!

– Духи Тартара! – взревел Ахилл и тоже рванулся вперед, но Гектор перехватил его руку.

– Мама! – произнес он, указав глазами на Гекубу.

И Ахилл сразу остановился.

– Это я, – повторил Парис, обводя глазами всех стоящих, сидящих, лежащих вокруг него людей, всех, чьи взгляды скрестились на нем в эти мгновения. Даже Деифоб, задремавший было после чашки теплого молока, привстал и смотрел на брата то ли с изумлением, то ли с отвращением. Он тоже слышал разговор возле шатра и знал невероятную и позорную правду.

Среди наступившего общего молчания заговорил Агелай. Его голос был тих и печален.

– Парис сказал мне, что очень виноват. Он и раньше был виноват, и все, что случилось, случилось по его вине. И по моей... Но об этом потом. Он пришел ко мне в ночь падения Трои. Пришел раненый, сильно хромая. Но ранили его не в ту ночь. Рана на бедре уже сильно гноилась, и плоть вокруг нее начала отмирать. А за эти дни у него совершенно отнялись ноги, и половина тела онемела и перестала чувствовать. Он сказал, что это – яд...

– Так я все же достал его этой проклятой стрелой! – воскликнул Ахилл.

– Да, – Парис посмотрел на него, и герой невольно воздрогнул: лицо убийцы было почти черным от непрерывной муки, щеки запали, глаза блестели в глубоких впадинах тяжелым блеском лихорадки. – Да, Ахилл, ты уколол меня стрелой, и хотя укол был крошечный и рану я сразу, придя во дворец, прижег, яд подействовал. Я сперва еще надеялся... Теперь уже скоро все... Это было очень больно. Но сейчас я почти ничего не чувствую. Можно мне умереть самому? Или ты меня убьешь?

– Он не добивает раненых! – ответил вместо Ахилла Гектор. – Не бойся, тебя никто не тронет. Но ведь я не знаю ни о какой твоей тайне, Парис. Скажи хотя бы сейчас, за что ты хотел убить меня?

– Скажи, за что ты обрушил такой позор на весь род Приама, сын мой? – произнесла Гекуба, найдя в себе силы подойти и опуститься на колени возле умирающего. – За что я вновь должна проклинать день твоего рождения?

– Нет, нет, матушка! – Парис с трудом приподнял руку и протянул царице, которая сразу ее подхватила. – Нет, не вини себя... И никакого позора нет на роду Приама. Хорошо, что я могу все рассказать перед тем, как... Дедушка Агелай, скажи им всем, кто я!

– Раз ты так хочешь... – старик стирал слезы своей жесткой ладонью, а они все текли и текли. – Только лучше бы ты давно это сделал. Он – мой родной внук, никакой не найденыш, милая царица! Не сынок он тебе и Приаму. И я, старый олух, помог ему вас всех обмануть, поверив всему, что тут наговорила эта девица...

Общее каменное молчание отозвалось ему. Никто не смог заговорить. Правда, поведанная пастухом, казалась идиотской шуткой после всех несчастий, что вынесли эти люди по вине Париса.

– Я родился тридцать лет назад, – вновь заговорил Парис, тяжело и больно переводя дыхание. – И мне было не тринадцать, а семнадцать, когда я явился на праздник Аполлона в Трою. Я – сын пастухов, я – никто, а всему виной моя проклятая красота. Я часто ездил с дедом в Фивы – торговать маслом и медом, у нас тогда были ульи. А там были веселые места, где красивые женщины отдавались очень недорого... И вот однажды, во время пирушки на улице Веселых дев, три гетеры попросили меня решить, кто из них прекраснее. Я выбрал одну, теперь уж и не помню, как она выглядела, я был очень пьян. Когда же утром добирался до пристани и искал нашу с дедушкой лодку, эта девушка догнала меня и сказала... сказала, что она не гетера, а сама Афродита, богиня красоты, а две ее подруги – Афина и Гера... Не смотрите так, я знаю, что это было безумное кощунство, но у меня в голове шумело от вина, и нелепая шутка гетеры показалась правдой – так хотелось поверить, что я обнимал богиню… А потом она сказала, что за мой выбор дарит мне любовь самой прекрасной женщины на земле. Я еще подумал: а как я узнаю-то, которая самая прекрасная? Тогда мне было шестнадцать лет. Спустя полгода я услыхал россказни о жене спартанского царя Елене, признанной самой красивой женщиной Ойкумены. В мою голову, как клещ, впилась мечта завладеть этой женщиной. И вот тут появилась... Не знаю, говорить ли, кто… Это будет больно тебе, царица Гекуба!..

– Говори, – ответила та, не поднимая глаз и не отпуская его руку, хотя ее пальцы все сильнее дрожали.

– Это была твоя дочь Кассандра. Царевна увидала меня однажды, когда я пригнал в Трою коз. Она была старше меня, но тогда еще очень хороша, и мы... Словом, все было отлично, но спустя две луны мне это надоело. И тогда она мне сказала, что если я ее не оставлю, она мне поможет стать сыном царя и взять в жены самую прекрасную женщину, Елену Спартанскую. Когдато Кассандра подслушала разговор Гекубы с Гектором, это когда он рассказал царице о том, как спас маленького царевича... Поэтому она знала, что я должен поведать. Она же принесла мне сердоликовую фигурку-амулет, такую же, как та, что висела на шее настощего сына Приама и Гекубы – во дворце были еще такие. А дедушку Агелая мы убедили, упросили, и он согласился, хотя сначала наотрез отказался объявить меня найденышем.

– Эта девица сказала, что Парису на роду написано или стать сыном царя, или очень рано умереть! – сказал глухо старый пастух. – У нас все говорили, что у нее – дар пророчества, что она знает все про всех... Я испугался за своего внучка, он же у меня остался один. Так мы и обманули царя и царицу. Кассандра мне описала, как выглядела колыбелька, в которой я будто бы нашел младенца в реке, на излучине, и плащ, что был на нем, черный с восьмиконечными золотыми звездами... И я солгал, дурак безмозглый!

– Афина Паллада! – простонал Гектор. – Как же нас всех!..

– Вас всех обманули, как детей, но вы ведь хотели, хотели найти меня, то есть, его... – голос Париса все слабел и слабел. – Кассандра была моей любовницей все эти годы, я боялся порвать с нею, боялся, что она выдаст меня. А в ней заговорила совесть, она все порывалась признаться отцу и матери. Я угрожал убить ее. И вот тут она мне сказала, будто все открыла Гектору, и я смертельно перепугался. Я знал, что Гектор меня и так уже едва выносит и терпит только ради матери! Я знал, что он должен быть в храме утром, после первого дня праздника, и... и... Я обознался и выстрелил в Ахилла. До сих пор не понимаю, почему он жив. Он умирал у меня на глазах.

– Я умер, – сказал Ахилл глухо. – Но есть на свете средство, которое иногда воскрешает мертвых.

– Мне бы оно не помогло! – прошептал умирающий, – Мое тело уже почти все мертвое. Я страшно мучился и понимаю, что заслужил это. Не смею просить у вас у всех прощения, потому что вы не простите и будете правы! Вот дедушка простил меня и принял, но он – мой дедушка... А я ведь думал, не убить ли его, чтобы никто не мог меня выдать!

– Бедный мой мальчик! – уже не сдерживая слез, проговорил Агелай. – Я виноват, я! Я тебя баловал, восхищался, какой ты у меня красавчик и умница... Я твердил, пень твердолобый, что вот быть бы тебе не пастухом, а царевичем! Моя вина во всем и есть.

– Какой позор, о, какой позор! – вырвалось у Елены, и она отчаянно разрыдалась.

– Да, я опозорил тебя, жена! – Парис посмотрел на нее и закрыл глаза. – Много раз опозорил. Я оскорбил богов, выдав болтовню пьяной гетеры за волю великой Афродиты, я обманул всех и всех предал! Что же будет со мной в Аидовом царстве?!

Он заплакал беспомощными слезами отчаяния. Его плечи вздрагивали, рука из последних сил сжимала помертвевшие пальцы царицы.

Ахилл подошел к умирающему, наклонился.

– Меня ты не обманывал, – сказал он тихо. – И передо мной виноват меньше, чем перед другими. Но ты – причина войны, на которой я потерял самого близкого друга и двенадцать с лишним лет жизни. Ты хотел убить Гектора, который мне стал необыкновенно дорог, вместо него убил меня... Я думал, что никогда тебя не прощу. А сейчас прощаю. Если тебе от этого станет легче, знай: в моем сердце нет против тебя зла.

– Я тоже прощаю, – Гекуба подняла на умирающего глаза, в которых уже ничего не было, кроме печали. – Тринадцать лет я считала тебя своим сыном и любила тебя, несмотря ни на что. Прощаю тебя, Парис.

– И я прощаю, – произнес Гектор, все это время сидевший неподвижно, с опущенной головой. – Я научился этому у Ахилла... Мой отец тоже виноват в войне, и я виноват. Я не могу винить только тебя. Умирай с миром! А вы что скажете, братья?

– Я бы не простил! – произнес Деифоб, вновь приподнимаясь на локте. – Слишком много низости во всем этом. Но Гектор и Ахилл имеют больше права не прощать, и раз они... Я тоже прощаю тебя, Парис, тем более прощаю, раз ты не сын моих отца и матери. Брату труднее было бы простить такое. Умирай с миром!

– Умирай с миром! – прошептал Троил.

– Елена! – Гектор отыскал глазами плачущую спартанку. – Что скажешь ты?

Она отняла руки от мокрого, покрасневшего лица и медленно подошла к Парису.

– Я виновата больше, чем ты. Я ведь видела, что ты любишь не меня, а только себя. Я сразу это видела. Ну и поделом мне. Я тоже тебя прощаю и буду оплакивать. Только вот не могу обрезать волосы – они, видишь, уже обрезаны...

Умирающий приподнял голову, обвел всех глазами, с усилием всматриваясь, потому что его зрение стало слабеть.

– Этого... я не ждал! Я думал... О, боги, боги, как хорошо было бы все вернуть назад!

Он умер часа два спустя, продолжая держать в своей остывшей и уже онемевшей руке руку Гекубы.