Царица Гекуба разводила свой костер перед шатром, наверное, для того, чтобы уцелевшие троянцы (а она верила, что уцелели и другие) видели этот огонь и пришли к нему.

Костер как раз начал разгораться, когда в сумерках со стороны города показались Ахилл и Пентесилея. На руках героя Гекуба увидала завернутое в плащ тело и сразу поняла, что это Гектор. Материнское чутье безошибочно сказало ей, что он жив...

– Мальчик! Сыночек мой!

За все это время царице Трои впервые изменили силы и мужество. Она смеялась и плакала и, спотыкаясь, бежала навстречу идущим.

– Гектор! Родной мой!

– Мама! – прошептал Гектор, когда руки матери коснулись его лица и волос. – Мама, все хорошо...

Она неудержимо разрыдалась, и Пентесилея обняла ее, прижала к себе и повела, поддерживая, как сделала бы самая обыкновенная женщина, а не могучая и непобедимая царица амазонок.

В шатре их встретили дружным радостным криком. Даже Деифоб, преодолевая слабость, приподнялся, чтобы тронуть руку вновь обретенного брата и сказать ему несколько ободряющих слов. Троил, рискуя развалить очаг и опрокинуть опоры шатра, скакал с торжествующими воплями. Антенор тоже завопил, как мальчишка, и от радости хватил ладонью по плечу сидевшего на краю его лежанки Терсита, чуть не сломав тому ключицу.

– Раненый, тоже мне! – закричал спартанец. – Мне бы в придачу к ране такую силищу! Это называется – порыв ликования! Ну, и я ликую... Кого бы только стукнуть?

Но удивительнее всех встретила Гектора светловолосая женщина с огромными глазами. Она упала на колени у лежанки, на которую Ахилл бережно опустил раненого друга, и схватив его руку, прижала к своей щеке.

– Гектор, Гектор! – она заливалась слезами, даже не пытаясь их сдержать. – О, какое счастье, что ты остался в живых! Мне и так не простить себя никогда, но если бы еще и твоя смерть... Если бы еще и ты, самый великодушный, самый невиноватый из них...

Герой всмотрелся, сразу не узнав ее, и тут же тихо вскрикнул:

– Что за наваждение! Елена?! Они тебя не увезли?!!

Елена! Теперь и Ахилл пристально вгляделся в эту босую, одетую в изорванный хитон женщину и... узнал ее! Узнал ту, что на торжественном обеде во дворце Приама сидела неподалеку от царя и царицы в роскошных блистающих одеждах, затмевая их великолепие своей торжествующей красотой...

Хотя ее трудно было узнать. Грязные лицо и руки, волосы, неровно и некрасиво обрезанные, ссадина и кровопотек на правой щеке, – все это никак не напоминало дивную красавицу Елену, злую богиню великой Трои. Она, рыдая, целовала бессильно упавшую на овечьи шкуры руку Гектора и говорила скороговоркой, мешая критское наречие с родными ей спартанскими словами.

– Тебя спасли боги, шлемоблещущий Гектор! Было бы слишком несправедливо, если бы ты умер... Я? Почему я здесь?.. Ну да... Я должна была взойти на корабль Менелая в последнее утро, перед их отплытием. Но они напали ночью и взяли Трою. Парис скрылся среди шума и криков, я даже не видела, как и куда... Менелай сам меня нашел и привел на свой корабль. А потом, когда они утром праздновали свою победу, и рабы грузили добычу на их суда, все напились. Они вынесли вино, что было в одном из подвалов дворца... Менелай стал кричать, что я ему больше не нужна, что я – его позор и несчастье, что ему нужно было только отомстить троянцам... Воины-спартанцы вторили ему, выкрикивали проклятия, называли меня самыми низкими словами. Менелай вытащил меч, и я приготовилась умереть, но он схватил меня за волосы и обрезал их, крича, что только так нужно поступать с неверными женами. А потом ударил меня с такой силой, что я упала за борт. Корабль уже стянули в воду, но он был почти у самого берега, и я выбралась на сушу... Укрылась среди скал и сидела там весь вечер, пока корабли отходили, потом всю ночь. А днем нашла шатер Гекубы, и она меня не прогнала. Гектор, прошу тебя, можно мне остаться?..

Герой чуть приподнял голову, взглянул на бледное, измученное лицо припавшей к его руке женщины и тихо проговорил:

– Конечно! Конечно, можно… Бедняжка! Вот нелепые ахейцы: они разрушили Трою и позабыли ту, ради кого это сделали...

Елена, глотая слезы, обернулась к ошеломленному Ахиллу:

– Ты спас его! Ты, который умер и воскрес... Не убьешь меня?

– Я?! С какой стати я стану тебя убивать? – воскликнул базилевс. – Я же не пьяный Менелай. Да тут и вина нет, чтобы напиться – кстати, что я сейчас с радостью бы сделал…

– Вина нет, – сказала Гекуба, уже немного овладевшая собой. – Но есть горячий бульон и мясо.

– Да, – прошептал Гектор. – Чашку бульона мне нужно выпить обязательно. И обязательно потом заснуть. Я даже не знаю, сколько пролежал, сдавленный среди этих камней. Я бы умер, если бы не знал твердо, что Ахилл жив и придет мне на помощь. Мама... Чашку бульона, и я засну... Больше не могу!

…Было совершенно темно, когда Ахилл, шатаясь, вышел из шатра и, отойдя шагов на пятьдесят, почти упал среди кипарисовых кустов, подступавших вплотную к скалам и к морю.

Начинался прилив. Волны, шурша, подкатывали к нагромождениям камней, все выше омывая их гладкие бока. Ветер то усиливался, нагоняя пенные гребни не берег, то почти стихал, и тогда вода тихо мерцала, наполняясь ночными огнями. Над волнами еще кричали иногда чайки, но их крики смолкали, и наступала торжественная ночная тишина, нарушаемая лишь шумом волн и теми таинственными звуками, которые всегда издает по ночам море и которым нет и, верно, никогда не будет объяснения... Море пело свою ночную песню, а с берега долетали, вторя ему, голоса цикад, да издали, со стороны города, выли жутким хором шакалы, цари ночного пира...

Ахилл, обхватив руками колени, весь сжался. Его трясло от озноба, вызванного не только холодом, хотя воздух был действительно студен и влажен – героя била нервная лихорадка, все пережитое напряжение, душевное и физическое, отзывалось теперь этим мучительным холодом и полным, смертельным изнеможением.

Сзади на плечи ему тихо опустился шерстяной плащ, и на камни упала охапка сучьев.

– Можно, я разожгу костер? – спросила Пентесилея, уже высекая кремнем искру и поджигая клочок сухого мха.

– Да, разожги. Там уже спят?

– Не все. Я сказала Терситу, что ты приказал ему пока караулить шатер. Я правильно сделала?

Он кивнул, слабо улыбнувшись.

– Да... Я и сам мог подумать. Ничего не соображаю. Я пришел сюда потому, что там мало места, а раненым нужен отдых. Нет ли чего-нибудь поесть?

– Сейчас!

Она убежала и почти тотчас вернулась.

– Вот.

Ахилл взял из ее рук глиняную тарелку с кусками жареной конины и принялся за еду, сразу же ощутив мучительный голод.

– Как вкусно! Спасибо, Пентесилея. А ты?..

– Я тоже хочу есть. Дай кусочек.

Некоторое время они сидели рядом, глядя на медленно разгоравшийся костер, и жевали жестковатое мясо.

– Тебе холодно? – спросила амазонка, придвигаясь к нему вплотную.

– Меня знобит. Это, наверное, от того, что я еще не окреп после Чаши. Но сейчас лучше.

– Не хочешь вернуться в шатер? Гекуба сказала, что найдет место и тебе.

– И сама не ляжет спать? Там не повернуться! – Ахилл покачал головой.

– Тогда ложись здесь. Я буду поддерживать костер и беречь твой сон. Конечно, если ты мне позволишь…

И Пентесилея постелила возле костра пару овечьих шкур, соорудив изголовье из охапки травы, тоже прихваченной в шатре.

Герой с удовольствием лег на эту жесткую постель и вновь улыбнулся:

– Не могу тебя узнать, Пентесилея! Ты так послушна, так покорна...

Что это с тобой? Почему ты на все спрашиваешь моего разрешения?

Она тоже улыбнулась и легла с ним рядом, укрыв его и себя еще одной овчиной и плащом.

– Я хочу, чтобы ты на мне женился. А разве ты возьмешь в жены женщину, которая не будет тебя слушаться?

– Не возьму, – честно ответил он.

– Ну... вот поэтому.

Море шелестело волнами, казалось, возле самых их ног. Но между ними и морем был костер, который защищал от прохладного дыхания морского ветра.

Амазонка привстала, сняла и отбросила тунику и сандалии и вновь крепко прижалась к Ахиллу так что он сразу согрелся – таким горячим было ее тело.

Он повернулся, обнял женщину, осторожно накрыл губами ее губы, пахнущие гранатом. Потом властно коснулся ее волос, вынул гребни и нетерпеливыми движениями пальцев расплел упавшие на изголовье ложа черные, мягкие косы.

И в мире не осталось больше ни сгоревшей и ограбленной Трои, ни уплывших в никуда ахейских кораблей, ни тысяч смертей, ни двенадцати лет войны... В эти мгновения власть была лишь у поющего свою песню морского прибоя, у далекого хора цикад. И у неба, пронзенного звездами и такого высокого, что если смотреть на него, лежа на спине, то кажется, что лежишь, не касаясь земли, между берегом моря и этой вознесшейся в вышнюю пропасть твердью...

– Я люблю тебя! – сказала Пентесилея слова, которым было много тысяч лет и которые еще тысячи лет будут звучать под небом и под звездами, и вместе с людьми уйдут когда-нибудь в Вечность, где, кроме Любви, ничего не будет…

– Я тоже тебя люблю, – ответил Ахилл и снова прижал ее к себе. – Тебе не делаю больно? Мои ручищи ведь и раздавят...

– Да что ты! У тебя такие нежные руки. Ты не раздавишь и воробьиного яйца. Я не думала, что мужчина может быть таким нежным!

– А я не думал, что такой нежной можешь быть ты! У тебя сейчас даже голос не такой, как обычно, – он у тебя всегда низкий, как у мужчины, а сейчас...

– А сейчас я – женщина! – сказала она и засмеялась.

Ахилл вдруг испугался.

– Пентесилея! Но... Тебе не придется снова проходить через обряд искупления?!

– Нет, – она провела рукой по его лицу, стирая легкие капли пота. – Совет амазонок разрешил мне стать твоей женой.

Ахилл изумленно посмотрел на нее.

– Как?..! Когда они успели?!

И тут Пентесилея смущенно отвернула голову и проговорила, не глядя на него:

– Помнишь, мы приплыли в первый раз с Ламеса? Ну, тогда, когда я сопроводила тебя и уплыла обратно, чтобы остаться на положенный срок возле храма Артемиды? Помнишь, Авлона и моя оруженосица Крита нас ждали? Я послала Криту в Темискиру – сообщить, что обряд искупления совершен и что я возвращаюсь на остров. А еще я велела ей сказать Совету амазонок, что я прошу позволения стать твоей женой и остаться с тобою. Твоя победа в сражении над сотнями амазонок давала Совету возможность освободить тебя от обычных в этом случае состязаний. Крита не приезжала на Ламес, но приехала от Совета одна из наших жриц и сказала, что Совет позволил мне выйти за тебя замуж, Ахилл! А через несколько дней Авлона сообщила мне, что ты убит.

– Значит… – проговорил он, окунув пальцы в ее волосы, – значит, ты уже тогда хотела... Но мне ты сказала, что еще не решила!

– А я и не решила до конца. Я даже не была до конца уверена, что ты хочешь на мне жениться. Но мне было нужно иметь право, понимаешь? И не из страха перед обрядом искупления. Я ни от кого больше не хочу прятаться! Никому не хочу лгать! Я люблю тебя и хочу говорить это всему миру!

Она отбросила овчину и села, обняв руками колени, как недавно сидел он. Отблески слабеющего костра отражались на ее бронзовой коже, загар которой был вечным.

– Я знаю, о чем ты сейчас подумал, – сказала амазонка, помолчав – Я читаю твои мысли. Ты подумал, что я когда-то точно так же любила Гектора.

– Ты читаешь не там, – твердо возразил Ахилл. – Я не об этом думал.

– Об этом. Только, может быть, не так прямо. Знаешь, Ахилл, я и сама много думала. Я очень виновата. Я ведь и перед Гектором виновата! Потому что любила свое тщеславие, хотела стать самой великой, даже мужа иметь самого великого! И еще... Может, не стоило бы тебе говорить, но мне так стыдно... У нас в Темискире, в храме Афины, служит жрица, сестра нашей прежней покойной царицы. Все говорят, что у нее дар пророчества. Так вот, когда мне было пятнадцать лет, она мне сказала, что я стану женой самого прекрасного и могучего из сыновей царя Приама в великой Трое!

– И как же ты теперь выходишь замуж за меня? – спросил герой. – Ты перестала верить пророчествам?

– Я выхожу замуж за того, кого люблю! – отвечала амазонка. – И думать больше не хочу ни о каких пророчествах!

Снова они обнялись, и снова реальность осталась за какой-то прозрачной гранью, а море и небо соединили между собою играющие на угольках сполохи костра.

– Ой! – Пентесилея приподнялась, лежа на его груди. – Ой, Ахилл! Ты сегодня так устал, так надорвался с этой плитой, а я... Может быть, тебе не надо?..

– Что-о-о?! – он, в свою очередь, привстал и так сверкнул глазами, что амазонка, вздрогнув, отстранилась. – Это еще что за слова? Если я, по-твоему, немощный старик, которого мучает поясница, то зачем ты сейчас говорила, что меня любишь?! Я и тебе, и еще десятку женщин легко могу доказать, что сил у меня не меньше, чем раньше!

– Какому еще десятку? – мягко спросила Пентесилея, и в ее теплых синих глазах загорелся опасный, колючий огонек.

– Десятку и сотням женщин, которых отныне мне заменишь ты одна, – твердо сказал он. – Я никого больше не хочу видеть и знать.

Она вспомнила о костре, когда тот уже почти угас, и долго раздувала искорки на сухих сучьях. Когда костер ожил, амазонка вновь скользнула под овечью шкуру.

Ахилл спал. Во сне его лицо было очень спокойным и чистым, как у мальчика. Он ровно дышал, тихо и безмятежно улыбаясь. Пентесилее очень хотелось еще раз поцеловать героя, но она боялась разрушить сказку его сновидений и лишь тихо-тихо провела губами по теплой щеке спящего.