Верхнее здание храма Астарты, пустое, темное, строгое, вызывало ощущение неразрешенного вопроса. Здесь имелось некое подобие алтаря, но его девственная чистота сразу наводила на мысль о подлоге, о каком-то искусственном изображении вместо алтаря подлинного.

Так оно и было. В настоящий храм Астарты вела длинная каменная лестница, которая начиналась за ложным алтарем. Она спускалась вниз и вниз и завершалась узким порталом, за которым открывалось низкое, но просторное помещение. Его освещало не меньше сотни бронзовых светильников. Трепещущий свет отражался в черном мраморе стен и пола, тонул в таинственных нишах, где тускло обрисовывались непонятные статуи – то ли людей, то ли животных. Главная статуя храма – фигура Астарты, смутно проступала позади высокого алтаря. Ее руки до локтей были обвиты змеями, которых она держала за шеи, по две в каждой руке. Еще одна змея свисала с шеи мрачной богини, и ее разверстая пасть зияла над самым алтарем, так что в неверном свете казалось, будто капли яда сочатся на жертвенный камень. Опущенное лицо бронзовой Астарты, близко посаженные глаза, уставленные в одну точку, – все вызывало трепет, наполняя душу страхом.

Шаги отдавались от сводов и стен храма глухо, но многократно, будто шел не один человек. По мере приближения к алтарю звук шагов становился четче, и иллюзия пропадала.

Вошедший – высокий мужчина, закутанный в длинный плащ, остановился, не дойдя до алтаря шагов двадцать и не крикнул, а негромко позвал:

– Лаокоон!

Казалось, его зов нельзя было услышать и в десятке локтей. Однако в темной нише позади статуи произошло какое-то движение, мелькнул свет, и из невидимой двери показалась фигура человека. Светильник в его высоко поднятой руке освещал контуры сильного мужского тела, задрапированного темно-синей хламидой. Из тьмы все яснее проступало лицо жреца – резкое, спокойное, со сросшимися черными бровями и глубоко посаженными темными глазами. Недлинная борода обрамляла это лицо, поблескивая густой проседью, красиво подчеркивая мягкую смуглоту щек.

Жрец Астарты медленно обошел статую. Он всматривался в полумрак, не желая ошибиться: слух уже подсказал ему, кто произнес его имя, но он хотел увериться, что не ослышался. Наконец, его губы раздвинулись в улыбку.

– Да будет мир в твоей душе, царевич Парис! Чего ты хочешь от богини?

При этом Лаокоон поднес свой светильник почти к самому лицу молодого человека. Обычно покрытое свежим румянцем, это лицо на сей раз показалось жрецу Астарты бледным. Оно даже как будто немного осунулось, а глаза покраснели, словно от бессонной ночи. Светлые волосы, всегда заботливо расчесанные и завитые ловкими руками рабынь, были в некотором беспорядке – кокетливые локоны развились и не благоухали, как прежде, драгоценными благовониями. Даже оделся Парис проще обычного: темные, без отделки и украшений, хитон и плащ, сандалии с высокой шнуровкой. Только пояс из узорной змеиной кожи с золотыми бляшками да сдвинутая на затылок фригийская шапочка с небольшой золотой пряжкой оживляли этот наряд.

– Я пришел не докучать великой богине, Лаокоон, – ответил Парис на вопрос жреца. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Говори.

Парис передернул плечами.

– Нас здесь никто не услышит?

– Здесь никого нет, – ответил жрец. – Мои сыновья в городе, я отпустил их. Ведь сегодня – праздник. Так повелел твой отец.

– Да, – голос царевича выдавал одновременно злобу и горечь. – Да, праздник. Только не у меня.

Лаокоон молчал, все так же держа светильник у самого лица Париса, и тот поспешно добавил:

– Только не подумай, что я не радуюсь спасению и возвращению моего брата!

– Именно это я и думаю, и именно так оно и есть! – вновь улыбнулся Лаокоон. – Во всей Троаде найдется, быть может, с десяток человек, которые не любят Гектора, и один из них – ты, блистательный Парис!

– Это неправда! – резко произнес молодой человек. – Да, я не обожаю его так, как многие другие троянцы, но я понимаю, что он – величайший герой, и восхищаюсь им. Это он меня не любит. Но дело и не в нем. Я не могу радоваться вместе со всеми, потому что вскоре меня ждет позор! И ты, служитель великой Астарты, хорошо это знаешь.

– Я знаю, что в условия мира, который обсуждали Приам и Агамемнон, входит непременное возвращение брату Агамемнона его жены, – спокойно сказал Лаокоон.

– Это – моя жена! – вскрикнул Парис, заливаясь краской и топая ногой, так что звук отозвался во всех углах храма и в нишах стен, будто разом затопали с десяток человек. – И я не могу так спокойно отдать ее! Не могу!

Лаокоон усмехнулся.

– Елену ты любишь еще меньше, чем Гектора, царевич. До чего же доходит твоя гордость, если ты готов восстать против своего отца ради того, чтобы сохранить нелюбимую женщину? Она же не нужна тебе.

– Мне нужно, – глухо проговорил Парис, – чтобы моя честь не была поругана... Я – сын царя и не могу этого допустить.

– И чем Астарта может тебе помочь?

Царевич вновь огляделся, боясь, что их могут подслушать. Но храм был действительно пуст.

Тогда молодой человек снял с левой руки и подал Лаокоону браслет, блеснувший в полосе света тысячей искр.

– Это – мой дар богине.

Лаокоон взял браслет и повертел его перед светильником. Он был из прекрасного темного золота, массивный и толстый, весь усыпанный мелкими изумрудами. Среди их россыпи выделялись два крупных изумруда и между ними большой, дивной огранки бриллиант.

– И что, мне сжечь его на алтаре вместе с жиром и внутренностями жертвенной овцы? – не скрывая насмешки, спросил жрец. – Астарта не носит золотых браслетов, Парис, – в недрах Тартара они не смотрятся. Я спрашивал, чего ты хочешь от богини, но вынужден изменить вопрос и спросить прямо: чего ты хочешь от меня?

– Пускай богиня даст отцу и другим какое-нибудь страшное знамение, – прошептал Парис, не без трепета поглядывая на статую. – Пускай она скажет, что в случае, если Елену вернут Менелаю, на Трою обрушатся самые жуткие бедствия! Пускай отец удвоит дань, но выговорит как условие, что Елена останется здесь.

Лаокоон поднял светильник выше и еще пристальнее вперил свои темные глаза в лицо красавца. Под этим взглядом Парису вдруг стало холодно.

– Ты считаешь, – наконец, проговорил жрец, – что мы сами говорим за богиню? Делаем за нее предсказания, вещаем ее волю? Да?

Его голос звучал грозно.

– Я не считаю так… – произнес Парис, чуть отступая от Лаокоона и стараясь отвести глаза от его горячего взгляда. – Но... но ты же можешь это сделать!

– И тогда может возобновиться война, – сказал жрец. – Ахейцы не согласятся оставить Елену.

– Да зачем она им? – воскликнул царевич, вновь топая ногой и вызывая гулкое эхо. – Она им нужна еще меньше, чем мне! Но я буду опозорен, а имто только сокровища нужны! В конце концов, пусть богиня скажет, что Елена должна быть принесена ей в жертву... Вот! Тут уже и ахейцам придется смириться.

– И ее смерть тебя не огорчит?

– Менелай все равно убьет ее, если получит в свои лапы! – хрипло сказал Парис. – А так она не достанется никому! Сделай это, жрец! Я принесу тебе еще много золота и камней! Послушай, это ведь будет честно... Из-за пророчеств твоего отца моя мать когда-то едва не убила меня! Справедливо будет, если ты сейчас мне поможешь.

Лаокоон снова засмеялся.

– Ну что же… – его голос звучал очень спокойно. – Я бы согласился, пожалуй... Но, что если богиня все же захочет явить свою волю сама? А? Давай спросим ее.

Парис содрогнулся.

– Но... но если она?..

– Если она скажет то, чего ты не хочешь услышать? – произнес жрец. – Ты, значит, готов обрушить ее гнев на меня, но не на себя. Хочешь заставить меня солгать?

– Твой отец, жрец Адамахт делал это, я знаю! – крикнул Парис. – И ты это делаешь.

– Я – нет, – покачал головою Лаокоон.

– Я не верю тебе!

– Верь или не верь, это дело твое. Но все-таки, давай спросим богиню, надо ли удерживать Елену. Если ее ответ совпадет с твоим желанием, мне останется только высказать волю Астарты посуровее и пострашнее, а это не такой уж грех, – усмехаясь, предложил жрец. – Ну что, согласен?

– Нет! – резко ответил царевич.

– Вот оно! – Лаокоон взмахнул рукой, в которой держал светильник, и тени заметались вокруг него, как разбуженные летучие мыши. – Вот! Ты не просто просишь меня солгать. Ты знаешь, что исполнение твоего желания может привести только к несчастью, только к новым бедам для Трои. И ты готов на это пойти, лишь бы тебя не осрамили перед всем городом – не отобрали у тебя женщину, которую ты украл у ее мужа вместе с золотом и драгоценными побрякушками. Ты даже гнева богини не боишься... Или думаешь, что Афродита вступится за тебя?

– Ты отказываешься? – тихо спросил Парис.

Жрец взвесил на ладони драгоценный браслет и спокойно вложил его в руку царевича.

– Возьми. Да, я отказываюсь. В свое время лжепророчества моего отца уже принесли царскому роду и всей Троаде страшные бедствия. Я не хочу умножать их. И тебе советую опомниться и не идти против судьбы. Ты слишком дерзко оскорбляешь богов.

Молодой человек опустил голову. Его лицо совсем потемнело.

– Я не думал, что ты так труслив, жрец.

– Я храбрее тебя, – покачал головой Лаокоон. – Я не боюсь правды.

– Ты уверен, что прав? – в голосе Париса прозвучала почти не скрываемая злоба.

– Да, я уверен. Не то не отказался бы взять вещицу, которая стоит половины моего храма.

– И ты не боишься? – уже совсем тихо проговорил царевич.

– Тебя? – жрец усмехнулся. – Нет, не боюсь. Ничего ты мне не сделаешь.

– Я? – Парис деланно расхохотался. – Да что ты! У меня и в мыслях не было... Но вот моя покровительница богиня Афродита может разгневаться на тебя – ты не хочешь помочь мне сберечь ее подарок.

– Ого! – тут уже засмеялся Лаокоон, и его смех раскатился по пустому помещению подземного храма так резко и гулко, что отразился от невидимых стен. – Вот, что мне, оказывается, угрожает... Ну-ну, Парис! И отчего же, раз так, Афродита сама тебе не поможет и не явит своей силы и власти? Для чего тебе помощь мрачной Астарты, коль скоро твоя светлая покровительница сама готова и, уж конечно, в силах воспрепятствовать твоему унижению? А ты не думаешь, что она давно отступилась от тебя и страшно гневается, видя, как ты обращаешься с ее даром? По твоим словам, прекраснокудрая богиня подарила тебе любовь Елены для великого счастья! Ты же изменяешь Елене с каждой красивой гетерой! Да, не скрежещи зубами – я это знаю, и многие знают. Нет, если Елена была тебе подарена Афродитой, то сейчас богиня в великой обиде на тебя.

Парис хотел еще что-то сказать, но бессильная ярость лишила его дара речи. Топнув ногой, молодой человек повернулся и бросился вон из храма. Когда он шел, вернее, почти бежал через верхнее помещение, какая-то тень отделилась от колонны и настигла его почти у выхода.

– Тебе не удалось подкупить Лаокоона? – произнес глухой и надменный женский голос.

Царевич обернулся, бешено сверкнув глазами.

– Дрянь! – закричал он, наступая на подошедшую к нему женщину. – Ты шла за мной! Ты подслушивала!

– Я не слышала ни слова, – сказала та. – Но я сразу догадалась, для чего ты пришел сюда. И для чего к такому простому наряду надел такой браслет... Ничего у тебя не выйдет. Боги не дадут тебе во второй раз принести Трое несчастье.

Краска сошла с лица Париса. Даже губы его побледнели. Он наклонился и прохрипел прямо в лицо женщины, не отступившей перед ним и не отстранившейся:

– Ты меня винишь?! Меня?! Но это еще вопрос, кто из нас виноват больше! И не смей упрекать меня, не смей следить за мною, или я... я...

– Я не снимаю с себя вины, – тем же глухим и низким голосом проговорила женщина. – И я тебя не упрекаю. Я только не хочу, чтобы ты до конца погубил себя, Парис! Прости...

Она отвернулась, прошла между витыми колоннами, за которыми прятался вход в мрачное святилище, и сбежала по боковым ступеням. Ее высокая фигура, закутанная в темное покрывало, мелькнула среди кустов кипариса, сандалии прошуршали по песку, и она исчезла.

– Будь ты проклята! – крикнул царевич уже в пустоту и тоже поспешил прочь от храма, словно опасаясь, что гнев страшной подземной богини, которую он оскорбил, может настичь его немедленно.