XII
Вечером 7 июля 1790 года Ушаков с Черноморским флотом подошел к Керченскому проливу. Крейсеры, посланные Ушаковым вперед на разведку, обнаружили вчера весь большой флот капудана Гуссейна в Анапе. Сомнений больше не оставалось: турки готовились высаживать на восточном берегу Крыма большой десант.
Солнце закатилось в тучу. Море стало мрачным — черным и холодным. Ветер выл в снастях. Стали на якорь милях в десяти восточнее мыса Такла. После спуска флага и молитвы на кораблях все затихло, — люди устали за день.
Артиллеристы спали тут же, на верхней палубе, у своих пушек. Отовсюду слышался храп.
Не спалось только Ваське Легостаеву. Васька в первый раз был в плавании и в первый раз готовился к бою. Все дни после выхода из Севастополя его укачивало. Лишь сегодня стало как будто легче. Над ним потешались товарищи:
— Э, Васька, видать, ты с якоря илу не едал!
За Ваську вступился старый канонир Андрей Власьич:
— Привыкнет. Спервоначалу у всех на воде ноги жидки, — утешал он. — Ты из каких краев, милый?
— Тверской…
— Что и говорить, водный человек! — улыбнулся старик.
— У нас, дяденька, воды много: озера Селигер, Пено, может, слыхали?.. Опять же реки: Тверда, Молога, Мета, Цна… И Волга от нас течет…
— Ну, Волгу-то у вас курица вброд переходит!
Теперь Васька ворочался с боку на бок. Слышал, как пробило четыре склянки, как кто-то во сне громко сказал: «Да не трекай, тяни!»
Корабль «Рождество Христово» однообразно покачивался. В борт мерно билась волна. Так же однообразно, противно скрипела в блоке какая-то снасть.
Легкая дрема уже сковывала веки, когда близкие голоса вспугнули ее.
— Ежели за ночь ветер не переменится, то он будет у них, у турок… — громко сказал кому-то ходивший по шканцам вахтенный лейтенант.
Сон опять пропал. Васька повернулся на другой бок.
— Что ты, парень, все крутишься, как рыскливая посудина? — вполголоса беззлобно заворчал лежавший рядом Власьич и широко зевнул: — Охо-хо!..
— Блохи, дяденька…
Власьич знал, какие такие блохи перед первым боем. Поддержал:
— Забрели, проклятущие. Палуба завсегда чистая, ни блошки, а днем посыпали песочком на случай боя, вот они и зашевелились.
Ваське хотелось поговорить. Он несмело вступил в разговор:
— Захолодало что-то…
— Верно, холодом потянуло. Нонче все к берегу медуз гнало — это к холоду.
— Ветер какой нехороший…
— Чем нехороший? Ветер ровный, брамсельный.
— Ежели ветер не переменится, то басурману будет сподручнее: турок будет на-ветре! — повторил Васька слышанные слова.
Ему хотелось знать, что скажет на это Андрей Власьич, с мнением которого он очень считался.
— А нам что на-ветре, что под ветром — все едино! — ответил Власьич. — Я при Федонисье был в бою. В аккурат два года тому назад, в июле месяце. У турок, брат, все было: и кораблей, почитай, втрое больше нашего и ветер, а все равно Федор Федорыч их расколошматил!
— А правда ль, дяденька, что у него, у турка, все борта скрозь медью обшитые? Что его никакое ядро не берет?
— Что ты, что ты! Спросонья мелешь, аль как? Кто тебе такую ерунду сказывал?
— В Севастополе. Печник-татарин… Крымчак…
— Знает твой печник! Обшит один киль, чтоб червь не точил, — это верно, — сердито сказал Власьич.
Старый канонир помолчал. Потом, почесываясь, добавил спокойнее:
— Ты, главное, парень, ничего не трусь. В первый бой идешь, тебе разное оказывается. Сам знаю… Только помни: не море топит, а лужа! Меньше ты слушай, что иной языком полощет… «Печник»! Знаем мы этих крымчаков, какие они нам, русским, друзья! Он тебе нарочно сказал — запугать тебя, а ты и рад стараться. Спи.
И Андрей Власьич повернулся к Легостаеву спиной и тотчас же захрапел.
А Васька Легостаев продолжал лежать, раздумывая о завтрашнем бое.
