XXI
Чума в Херсоне распространялась. Каждый день умирали люди. Мертвые валялись на опустевших улицах.
Постепенно стали заболевать солдаты гарнизона и матросы верфи. Ушаков каждый день утром и вечером осматривал свою команду — четыреста с лишком человек. Однажды при вечернем осмотре он обратил внимание на мичмана Баташева. У него как-то осунулось лицо, а глаза были мутные, словно у непротрезвившегося человека.
— Что с вами, мичман? Нездоровится?
— Голова как-то болит, Федор Федорович. Днем водил команду на реку за камышом, было жарко. Пока ломали, я снял шляпу. Должно быть, нажгло голову.
«Уж не начинается ли?» — с тревогой подумал Ушаков, а вслух сказал:
— Лягте сегодня в карантин. На всякий случай.
— Да я здоров. Это пройдет, Федор Федорович, — взмолился испугавшийся мичман.
— В карантине еще никто не лежал, чистая мазанка. Почему не переночевать там?
— Ваше высокоблагородие, я в мазанке один, — обратился уже совсем по-официальному мичман. — Кротов ведь уехал в Азов.
Ушаков вспомнил, что мазанка, где помещались двое мичманов, стояла на самом краю расположения его команды и что мичман Кротов действительно уехал.
— Ладно, оставайтесь у себя. Только уж никуда не выходите до моего разрешения.
На следующий день утром Ушаков с волнением подошел к мазанке Баташева.
— Ну, как здоровье, Баташев? — окликнул он, подходя к окну.
— Ничего, Федор Федорович. Только озноб. Должно, лихоманка проклятая. Она меня уже раз трясла!
— Полежи сегодня. Я велю, чтобы тебе принесли чаю и рому.
«Неужели чума? А может, в самом деле только лихоманка? Ежели чума, жаль: молодой, хороший паренек!»
Когда вечером Ушаков пришел наведаться к Баташеву, тот как-то возбужденно вскочил с койки и радостно крикнул:
— Федор Федорович, я себя хорошо чувствую! Я здоров!
— Здоров, так и слава богу! Завтра в строй!
Ушаков пошел ужинать. Мичман не выходил у него из головы. Очень уж он возбужден, взгляд у него дик и неподвижен.
Было настолько неприятно, что даже Любушка, которая и сегодня сумела проскользнуть через заставу, не улучшила настроения Федора Федоровича.
— Тебя не задержали караулы? — удивился он.
— Что караулы? — улыбнулась Любушка, садясь рядом с ним за стол. — Есть и похуже их!
— Кто?
— Муж. Павел. Сегодня утром вернулся из Таганрога. Не пускал из дому: чума, чума!
— Правильно делал!
— Спрашивает: куда собираешься, на ночь глядя? А я: скоро вернусь, схожу к адмиралтейской Семеновне за уксусом. Уксуса-то, говорю, у нас в доме нет, хоть ты и флотский подрядчик!
Она секунду помолчала, а потом, ласково заглядывая ему в глаза, сказала:
— Вот прибежала взглянуть: жив ли ты, здоров ли, мой соколик!
— Нам придется расстаться на время, Любушка, — нахмурился Федор Федорович.
— Почему?
— Видишь ли, не полагается, чтобы кто-либо приходил сюда…
— Так ведь я же, Феденька, ничего с собой не ношу…
Она снова немного помолчала.
— Со мной только моя любовь к тебе, — вполголоса сказала Любушка.
Ушаков сидел, подперев голову ладонью. О чем-то думал.
— Знаешь, тебе надо уехать из Херсона.
— От тебя я никуда не поеду! — твердо ответила Любушка.
— Милая, да ведь пойми: в городе — чума! Мы люди военные, наше дело одно. А тебе что? Зачем рисковать? Сынок у тебя еще мал. Не ровен час… Нельзя же допустить, чтобы он остался сиротой.
Федор Федорович даже встал.
Любушка молча теребила пальцами концы платка.
— Хорошо. Я подумаю. Павел тоже настаивает: «Уедем от беды подальше!»
— Метакса говорит верно: незачем оставаться здесь. Нечего переть на рожон! Уезжайте!
— Но проститься я все-таки еще приду, так и знай! — сказала Любушка, нехотя подымаясь с места. — Дайка мне бутылку с уксусом — ведь я же пошла за ним, — улыбнулась она.
Федор Федорович достал бутылку с уксусом и пошел провожать Любушку по степи до городских улиц. А затем еще раз наведался к своему больному мичману.
Часовой, стоявший как раз возле самой мазанки Баташева, увидав подходившего капитана, покачал головой:
— Плохо, ваше высокоблагородие. Без памяти находится, — прошептал он, в страхе глядя на мазанку. — Плетет невесть что!
Ушаков прислушался. В раскрытое окно донесся бред мичмана:
— Флаг и гюйс поднять! Ха-ха-ха, навались, ребята, навались! Прямо руль!
Ушаков с ужасом подумал: «Конец: чума! Вот-то беда!»
Но, стараясь говорить спокойно, сказал, уходя, часовому:
— Ничего особенно плохого: человек только бредит. Бывает, и здоровый не то что говорит во сне, а даже, зубами скрежещет!
Он пришел домой, вытерся уксусом, съел на ночь головку чесноку и лег, но уснуть долго не мог.
