«Поутру, когда ленишься вставать, пусть под рукой будет, что просыпаюсь на доброе дело».

Утренние сумерки подступили робко, на ощупь. Марк на мгновение оторвал взгляд от бумаги, бездумно проследил за Феодотом, безмолвной тенью поднявшимся с лежанки и вышедшим из шатра, затем с еще большим увлечением продолжил.

«Но как сладостно поваляться в постели! А — а, так ты рожден, чтобы было сладко? А может, ты появился на свет, чтобы трудиться и действовать?

Оглянись кругом. Замечаешь травку, воробушка, муравьев, пауков, пчел? Прохлаждаются ли они? Нет, они делают свое дело, насколько в их силах устраивают мировой порядок. И после этого ты ленишься, нежишься, не бежишь навстречу тому, что согласно с твоей природой?»

Феодот вернулся, прилег. В прозрачных сумерках странно очертились его темные, зрачки. Они как бы светились, в них чувствовалась мысль и откровенное сочувствие.

Марк усмехнулся, торопливо, чтобы не утерять нить рассуждения, продолжил:

«Но ведь и отдыхать нужно!

Так ведь природа дала меру и для отдыха, как, впрочем, позаботилась о еде и питье. Рассуди, в питье и еде, в досуге, ты не прочь хватить сверх меры, а в деле — нет, исключительно «в пределах возможного». Выходит, не любишь ты себя, иначе любил бы и свою природу, и волю ее. Кто любит свое ремесло, те сохнут за ним, неумытые, недоедающие. Чеканщик любит чеканить, плясун плясать, сребролюбец — серебро, честолюбец — тщеславие. Все они забудут о еде, о сне, только бы умножить то, к чему устремлены…»

Полотняные стены осветились разом, слева от входа вдруг очертилось пропитанное дробным светом ярко — золотистое, с примесью багрянца, пятно.

Марк оторвал взгляд от пергамента, некоторое время с оцепенелым недоумением разглядывал неожиданный источник света, затем словно очнулся и вновь перевел взгляд на рукопись.

В следующее мгновение за пределами шатра что-то громко хрустнуло. Донесся вскрик. Что там случилось, о чем, по какому поводу вопль, разобрать трудно. Феодот тут же сел на лежанке. Император жестом указал — поди, узнай. Спальник с неожиданной для пожилого человека ловкостью неслышно выскользнул из палатки. Уже через мгновение ворвался, шумно хлопнул полой, прикрывавшей вход занавеси.

— Дым над горой. Два дыма!

— Два дыма, говоришь? — вскинул голову император. — А не ошибся?

— Нет. Сейчас прибегут, доложат.

— Как же ты разглядел?

— Я прогал между соснами давно приметил. Приказал молодому, тот залез на дерево, подрезал ветви.

Император поднялся, вышел из шатра, глянул в ту сторону, куда указал Феодот. Различил полоску золотившегося Данувия, более ничего. Усмехнулся — ему ли, со слабым зрением, тягаться с остроглазым Феодотом? Грек врать не будет.

Император потянулся, оглядел временный лагерь.

Была весна. Дни стояли знойные, душные. После полудня жара начинала донимать даже привычных к пеклу выходцев из Африки. Палатки легионеров размещались в вековом бору в нескольких сотнях шагов от реки. Может, поэтому не так досаждала духота, злобные слепни, комарье и мухи. Прибрежную рощу всласть продувало ветерком. Сегодня, правда, было тихо. Лес, как обычно, торжествовал на восходе. Сосны пели, радуясь обилию солнечного света. Окрестности переполнял птичий гомон — забытая в Риме редкость. Даже весной в Вечном городе редко услышишь соловья, а здесь, в Паннонии для птах раздолье. Заливаются так, что сердце радуется.

В следующее мгновение у северных ворот вновь послышались чьи-то нестройные выкрики. Шум покатился к преторию, обрел очертания мчавшегося всадника, его, тоже верхами, сопровождали сингулярии из охраны. За конными бежали легионеры. Гонец подскакал к земляному возвышению, на котором был разбит императорский шатер. Два преторианца, стоявшие возле входа, положили руки на рукояти мечей, однако Марк жестом остановил их. Сдерживая волнение, полной грудью глотнул свежий, прохладный, чуть припахивающий дымком воздух. Напился вволю, затем приказал.

— Говори.

Гонец, к тому моменту соскочивший с коня, успевший вскинуть правую руку и выкрикнуть: «Аве, цезарь!» — торопливо доложил.

— Над Лысой горой два дыма. На том берегу суматоха.

В этот момент к шатру уже успели подойти члены военного совета. Марк жестом пригласил их внутрь. Септимий Север отрицательно качнул головой.

— Господин, стоит ли тратить время на болтовню? Пора на ту сторону.

Марк Аврелий вопросительно, словно ожидая ответа, глянул на каждого из присутствовавших полководцев, легатов, примипиляриев и центурионов, входивших в военный совет армии. Все, как один, закивали, вскинули руки в римском приветствии, нестройным хором гаркнули: «Аве, цезарь!», а центурион Гай Фрукт выкрикнул.

— Веди, достойный!

— Да будет так! — ответил Марк Аврелий и махнул рукой. Затем обратился к Пертинаксу. — Действуй, Публий.

Через несколько часов баржи, подготовленные к наведению наплавных мостов, были соединены бортами. Саперы — фабры работали дружно — никаких лишних выкриков, брани, центурионам почти не приходилось пускать в ход палки.

Скоро первая линия суденышек коснулась противоположного берега, затем вторая, третья. Марк, затаив дыхание, следил с берега, как река на глазах одевалась в мосты. Не теряя ни минуты, саперы сразу начали укладывать дощатые настилы, по которым через реку двинулись передовые вексиляции, составленные из конных и пеших отрядов. Впереди несли штандарты, значки когорт, следом через реку, торжествуя и покачиваясь на ходу, двинулись легионные орлы. К полудню отряды первого эшелона перешли Данувий и закрепились на правом берегу.

Квады, казалось, были ошеломлены быстротой работ, их размахом и величием римского оружия. Передовые заставы германцев, не оказав сопротивления, не выпустив ни единой стрелы, укрылись в лесах, так что к вечеру основная масса войск, включавшая шесть легионов Северной армии, отдельные и вспомогательные отряды, уже были на вражеском берегу. Здесь бóльшая часть легионеров сразу взялась за устройство лагеря, а немногочисленная, сформированная из наиболее опытных воинов группа с проводниками из принятых на римскую службу квадов поспешила к Лысой горе, на вершине которой закрепился Сегестий. Трудно поверить, но к исходу ночи в римский лагерь, уже отгородившийся рвом и обросший бревенчатыми стенами, был доставлен Ариогез, царь квадов, плененный лазутчиками вместе с членами его семьи, а также посол римского народа Бебий Корнелий Лонг старший.

Рискованный план, разработанный в претории Марка Аврелия еще в апреле, был успешно осуществлен. Собравшиеся на военный совет члены претория все, как один утверждали — путь на север открыт. Завтра необходимо выступать. Войско, как предписывалось планом, следовало разбить на две колонны и следовать долиной Моравы, по обеим ее берегам к верховьям Альбиса. Ждать послов от квадов с просьбой о мире не следует. Нельзя терять времени. Тем не менее, Марк не закрыл обсуждение, глянул в сторону Бебия.

За этот год посол оброс донельзя. Остричь себя разрешил, но бороду, спускавшуюся до пояса, трогать не позволил. В одежде германцев — штанах, коротком плаще — накидке, закрепленном на правом плече вырезанной из дерева фибулой, — он казался настоящим варваром. Даже в его выговоре появилось что-то чуждое плавной римской речи.

Бебий уловил взгляд императора, поблагодарил его за освобождение, однако высказать свое мнение по поводу дальнейших шагов римлян отказался. Свое решение объяснил тем, что просидел все эти месяцы в темнице, обстановка ему не известна, поэтому он не вправе давать советы сведущим в военных делах людям.

Поздней ночью, после окончания заседания, на котором преторий единодушно решил не отклоняться от намеченного плана и смело двигаться вперед к бургу Ариогеза, где, по сведениям лазутчиков укрепился племянник прежнего царя Ванний, Марк доверительно поговорил с Бебием. Было в молчании Лонга на совете некоторое лукавство, какая-то недоговоренность. Хотелось выяснить, в чем дело?

— Марк, — ответил Бебий, — поверь, я сказал правду. Мне нечего сообщить тебе и твоим соратникам по вопросам войны и мира. Не мое это дело вмешиваться в государственные дела. Мне очень хочется помочь тебе, но не в пролитии крови, не в убийствах и грабежах. Ты по — прежнему в поисках истины следуешь за разумом, но на этот раз разум питается кровью.

— Это не мой выбор, — ответил Марк. — Я сделал все, чтобы добровольно принудить квадов принять наши условия. Я не могу останавливаться на полпути. Но речь сейчас не об этом. Ты вправе отойти в сторонку. Ты не получишь награду, но и не будешь наказан. Но неужели твое ведущее будет спокойно смотреть, как будет литься кровь твоих соплеменников?

— Все люди — братья, Марк.

— И с этим соглашусь, однако среди братьев нередко встречаются и недостойные, плюющие на братскую любовь выродки. Их, согласно твоей вере, необходимо прощать, а мне, в моем положении, так поступать нельзя. Варвары здесь, — он указал пальцем на север, — а злоумышленники там, — ткнул в сторону Вечного города, — объединившись, способны порушить все, что мне дорого, как, впрочем, и тебе, пусть даже ты и решил отринуть прошлое. Однако, как друг и брат, ты обязан отвечать на мои вопросы. Что ты можешь сказать о племяннике Ариогеза Ваннии?

— Это храбрый и благородный юноша. Он принял веру Христову, как и его дядя. Как могу я оказывать помощь толпе язычников, решивших сгубить доброго христианина.

Марк насупился.

— Это мы-то язычники? А германцы, значит, страдальцы? Непонятно, кто тогда все эти годы буйствовал и разорял земли по ту сторону реки? Ведь это наши земли, и среди тех, кто населяет обе Паннонии, тоже много христиан. У меня половина Молниеносного легиона твои единоверцы. Разве я запрещаю им справлять культ? Разве в чем-нибудь я ущемил их веру. Сражайся храбро — и можешь молиться своим богам. И сражаться им придется против Ванния, брата, так сказать? Как же быть? Сложить оружие? — он неожиданно запнулся. — Ты, кажется, упомянул, что и Ариогез?..

— Да, император. Ариогез тоже уверовал в Христа.

— Что творится в мире! Поистине, люди сошли с ума либо окончательно поглупели.

Он неожиданно примолк, настороженно, с нескрываемой подозрительностью глянул на друга.

— Ага, теперь понятно, почему ты возгордился. Решил взяться за меня?

— Упаси Господь! — испугался Бебий и закрыл лицо руками. — Если даже меня и посещали подобные мысли, поверь, это происки лукавого. Это от безумной гордыни. Господь во время просветил меня, смирил меня. Если ты полагаешь, что я, как любезный тебе Рутеллиан, окончательно лишился разума и надеюсь склонить тебя к истинной вере, ты ошибаешься. Этот путь каждый пройти сам, и на этом пути ему непременно придется с чем-либо расстаться, чем-то пожертвовать. Кстати, как поживает тесть Рутеллиана Александр из Абинотеха, утверждавший, что Луне посчастливилось совокупиться с ним? Кует деньгу? Торгует амулетами? Требует установки своих статуй на форуме?

— Кует, Бебий, торгует и требует. Он открыл в Риме мастерскую по изготовлению священных талисманов, снабжает ими все провинции и требует налоговых льгот. Лжепророки многое чего требуют, на всех не угодишь. Одни с помощью гнусных обрядов выманивают деньги у суеверных людей, другие кормят их нелепыми надеждами на скорый и праведный суд.

Император встал и принялся нервно расхаживать по залу. Затем остановился напротив Бебия, взялся руками за подлокотники его кресла. Наклонился.

— Давай-ка лучше о Ваннии, о квадах. Как отнесутся варвары к возвращению Фурция? Стоит ли опереться на него?

Он подождал ответа, однако Бебий молчал. Тогда Марк наклонился еще ближе — лицо в лицо, и негромко признался.

— Нет у меня доверия к Фурцию. Однажды он упустил трон. Может, лучше договориться с Ариогезом и отпустить его. А может, стоит завязать сношения с Ваннием? Это реально?

Бебий вздохнул.

— Зови меня Иеронимом, Марк. Тебе отказать — Бога гневить. Возьму грех на душу, дам совет. О Фурции забудь. Если придется договариваться с квадами, не вздумай даже упоминать это имя. Германцы его ненавидят. Насчет Ариогеза ничего сказать не могу, но вряд ли его прельстят лавры Фурция. Если ты решишь казнить его или хотя бы упомянешь об этом, квады воспримут это известие как знак того, что ждет их в будущем. Не знаю, можно ли договориться с Ваннием, но это хорошая идея. Придется постараться, Марк. Если Ваннию удастся сплотить квадов, если его изберут царем, тебе придется несладко. Но договориться будет трудно, очень трудно. Квады могут поддаться страху и согласиться на условия, выдвинутые Римом. А могут и принять бой.

— Но не безумцы же они! — воскликнул Марк. — У нас двойное превосходство в силах. Соседи отвернулись от квадов и только ждут удобный момент, чтобы наброситься на их деревни. Среди князей разлад. Каким образом мы смогли бы захватить в плен Ариогеза и его семью, если бы не имели точных сведений, где царь прячет жену и детей, как часто их посещает. О какой обороне в таких условиях может идти речь? Неужели старейшины и князья пойдут на поводу у молокососа Ванния, ведь ему еще и двадцати лет не исполнилось?! Неужели согласятся погибнуть вместе с безумцем? Я понимаю, Ваннию, кроме собственной жизни, терять нечего, а знатным и сильным?! Мы предложим им такие условия мира, что они вынуждены будут принять их!

— Марк, я никогда не сомневался, что ты кого угодно можешь взять за горло. Ты достойный наследник Траяна, прозорлив, как Адриан, милостив и разумен, как Пий, но в любом случае ты — Цезарь! Умом я понимаю — ты прав. Но сердце подсказывает, не все так просто. Германцы, как дети. Они непоследовательны, склонны поддаваться страстям, любят играть в войну. Трехлетние карапузы называют себя «витязями» и без конца сражаются с римлянами, которых все от мала до велика кличут злыми троллями. Их главной привязанностью, воспитываемой с детства, является любовь к родине.

— Мы говорим с тобой на разных языках, Иероним, — вздохнул Марк. — Убеждать тебя, знатока учения Платона, Зенона, поклонника Эпиктета, себе дороже. Я не имею в виду обидеть тебя, но порой мне трудно тебя понять. Я веду речь не о детях, не о сказочных великанах, а исключительно о разумной оценке сил, числе воинов и умении сражаться.

— Это точно, Марк, — ответил Бебий. — Убеждать тебя, знатока учения Платона, Зенона, поклонника Эпиктета, бессмысленно. Поверь, в этом нет ни малейшего неуважения к господину римского народа, но есть вещи, которые ты просто отказываешься понимать.

Император ничем не выказал негодования. Он по — прежнему держал руки на подлокотниках и словно изучал постаревшего, обросшего Бебия.

Наконец оторвал руки, прошелся по залу. Вспомнился день, когда Бебий ступил на пагубный путь суеверия.

* * *

Случилось это во время гладиаторских игр, устраиваемых императором Адрианом по случаю какого-то праздника (Марк уже забыл какого). Бебий Корнелий Лонг в ту пору был горячим поклонником подобных буйных зрелищ.

В юности он вообще отличался нездоровой горячностью, был падок на всякие новомодные штучки, касавшиеся установления справедливости на земле. Все они, друзья — философы, помнится, переболели этой заразой, но даже в кругу Квинта Рустика, Квинтилия Максима, Цинны Катула, Сея Фусциана, Ауфидия Викторина Бебий Лонг отличался наибольшей энергией и энтузиазмом. Слова Эпиктета казались им светом, смерть Сенеки, Тразеи Пета и Приска — примером. Траян — идеальным правителем, Гальба, усыновивший его, мудрым правителем. Августов принципат при разумном подходе к престолонаследию — лучшим из возможных государственных устройств, органично совмещавшим в себе все полезное, что заключалось в республике, аристократической форме правления и единовластии. Все соглашались с тем, что суеверия пагубны, верили в силу разума и в возможность и необходимость втолковывания народу добродетельного образа жизни, примеры которого в обилии поставляла римская древность.

На игры молодые философы явились всей толпой. Гладиаторов было выставлено много. Игры были рассчитаны на три дня и проходили с необычной даже для привычных к крови римлян жесткостью. Толпа зверела на глазах, к концу последнего дня зрители все чаще начали отказывать в помиловании раненым и побежденным, того же требовали и от императора. Адриан тоже распалился до того, что позволял себе вскакивать с места. Его глаза налились кровью. Когда же на арену амфитеатра Флавиев (Колизея), на самый десерт были выпущены двадцать пар известных в искусстве рукопашного боя самнитов, случилось невероятное. Некий старик в хламиде, перепоясанной веревкой, добежал до первого ряда на трибунах, спрыгнул на арену и с криком: «Что вы делаете? Христа ради, что вы делаете!?» — бросился к сражавшимся. Безумец попытался разнять гладиаторов. Зрители — все десятки тысяч человек — на мгновение опешили.

Тем временем сумасшедший старик метался от одного гладиатора к другому, взывал к разуму, молил зрителей о милосердии. Называл людей братьями, что-то выкрикивал насчет божьей кары. Бойцы в растерянности опустили мечи.

Вскочивший с места, удивленный безумным поступком Адриан сел, откинулся к спинке кресла, строго и с некоторым даже вопросом взглянул на распорядителя игр. Того сразу бросило в краску.

Между тем по трибунам побежал глухой ропот, потом кто-то выкрикнул — убейте его! И вся публика как один человек начала скандировать — убейте его, убейте его! Десятки тысяч, как один, принялись размеренно тыкать большим пальцем в землю — убейте его, убейте его!

Один из гладиаторов глянул в сторону императорской ложи. Адриан тоже величаво опустил большой палец. Гладиатор подошел к безоружному старику и ударил его мечом в брюхо. Ударил умело, сильно, так что острие вышло из спины. Тот только охнул, попытался схватить лезвие руками, но куда там. Боец вырвал клинок, кровь хлынула рекой. Старик опустился на колени, затем распростерся на арене. Песок под ним мгновенно заалел. Служители железными крючьями выволокли еще живое тело с арены. После этого бой продолжился с необыкновенным ожесточением.

Удивительно, но свихнувшийся человеколюбец сумел-таки нагнать на римлян страху. Не сразу, но кое-кто задался вопросом, какая же сила толкнула старика на смерть?

Зачем эта сила?

Кто наградил его безумной храбростью? Что подвигло презреть смерть?

Неосознанное предчувствие вины скоро сменилось страхом, а затем и гневом, то есть желанием наказать того, кто, по — твоему, незаслуженно лишил тебя спокойствия.

Старик взывал к Христу, распятому мошеннику из Иудеи? Стало быть, попытка сорвать народный праздник это происки христиан. Не было человека в городе, который с возмущением не упоминал бы о погрязших в глупом суеверии христианах. Квинтилий заявил, утверждать, что люди — братья, по меньшей мере, глупо. В философском смысле, это безусловно так, однако есть же и общественные установления, есть дикари, есть преступники и изверги. Его поддержал Цинна. Если некоторым гладиаторские игры кажутся бесчеловечными и жестокими, все равно нет более надежного средства научить граждан презрению к смерти и боли.

С того дня Бебий начал сторониться товарищей.

Марк вздохнул — пусть его! Он уселся в кресло, продолжил беседу.

— Знаешь, Иероним, — поделился он с товарищем, — что на этот раз придумал Публий Рутеллиан, чтобы наш поход успешно завершился? Он упросил меня взять в поход египетского старца Арнуфиса. Тот, говорят, силен в магии и колдовстве. Рутелиан убедил меня, если мы попадем в трудное положение, будет к кому обратиться за помощью. Вот я и подумал, а что если и ты последуешь с войском. С одной стороны, будут довольны воины, уверовавшие в распятого. С другой — в случае чего вы поочередно с Арнуфисом попробуете вымолить милость у Юпитера.

А я посмотрю, чья вера окажется сильнее.

И не спорь!

На следующий день произошла первая стычка с квадами. Конные африканские наемники с утра начали разорять деревни германцев, уводить в рабство женщин и детей. Против них выступил отряд варваров, за нескольких минут растерзавший африканцев. Германцы освободили пленных и попытались спрятать их в лесах, однако Публий Пертинакс успел принять меры. Две кавалерийские алы бросились в погоню. Понимая, что с такой обузой, как женщины и малые дети, не уйти, квады оставили пять десятков воинов, которые задержали продвижение римлян. Отряд варваров был разбит, в плен были захвачено около чуть более тридцати дружинников.

Их доставили в лагерь, посадили в одну большую деревянную клетку, где легионеры могли вволю полюбоваться на пленных. Все они были как на подбор — русоволосые, голубоглазые, прекрасно сложенные гиганты. Участвовавшие в схватке легионеры подтверждали, что и оружием они владеть умеют. Правда, глупы, когда на них набрасывали сети, они пытались перегрызть ее зубами. В толпе загоготали, кто-то подбросил идею — лучшего материала для устройства гладиаторских игр по случаю победы не найти.

Дикари вели себя смирно, однако опытные солдаты из местных посоветовали трибуну получше приглядывать за пленными. Как в воду глядели. Утром Марку донесли, что варвары мертвы. Все, до единого. Император не поверил, поспешил к задним воротам, где неподалеку от палатки префекта лагеря, находилась клетка с пленниками. Действительно, богатырского вида дикари лежали бездыханными. Разбирались недолго, войсковые лекари выяснили, что пленники передушили друг друга. Последний порвал собственное горло об острый сук, выступавший внутрь клетки и тем самым сгубил себя.

В тот же день, к вечеру, в лагерь римлян явились послы от квадов. Их было трое, все убеленные сединами, длиннобородые, с посохами. Их сразу проводили в шатер императора, где Марк изложил условия, на которых квады могли сохранить имущество, территорию и семьи. Упомянул о желании Рима жить в мире и дружбе с соседями, ведь более сотни лет квады и римляне вполне уживались по разные стороны реки. Напомнил об общей угрозе, которую несли их народу и всем, кто желает жить в дружбе с великим южным соседом, необузданные северные племена.

Посланцы терпеливо выслушали Марка и переводившего им Сегестия, затем самый древний из стариков на хорошей латыни ответил, что они не уполномочены вести переговоры о мире.

— Зачем же вы явились в наш лагерь? — удивился Марк.

— Мы обращаемся к тебе с просьбой выдать нам тела наших сыновей. До тех пор пока наша просьба не будет выполнена, мы не можем с вами договариваться. Мы взываем к тебе, Марк, как к человеку чуткому, доблестному и справедливому. Наши воины, которых вы посадили в клетку, теперь не годятся, чтобы сражаться на арене как дикие звери. Их ждет Валгала, их ждет Вотан. Их ждет священный костер.

— Старик, — ответил император, — неужели мертвые вам дороже живых? Сейчас самое время поговорить о тех, кто дышит, кто сеет хлеб, выгуливает скот, об их судьбах.

— Судьбы живых в руках живых. Судьбы павших героев в руках Вотана, он требует их к себе.

Марк предложил старейшинам подождать, ответ будет дан к вечеру. Приказал приготовить для посланцев палатку. Те, однако, отказались, покинули лагерь и удалились в сторону обширной буковой рощи, покрывавшей пологий склон близлежащего холма.

Марк сразу собрал совет и рассказал о просьбе квадов. Или, если можно так выразиться, об их странном условии. В ответ раздались возмущенные возгласы первых центурионов, а также легатов Клувия Сабина и Корнелия Пета. Центурионы с места потребовали не наводить тень на ясный день и с римской непреклонностью выполнять намеченное. Завтра же всей силой выступить в сторону бурга Ванния. При таком перевесе в силах дорог каждый день. Нельзя давать врагу возможность опомниться. Просьба о выдаче трупов это не более, чем хитроумная уловка со стороны варваров. Центурионов поддержали Пертинакс и Септимий Север.

Возразить осмелился только Катуальда.

— Не смотрите, что я котин и дальний сородич квадами. Я, может, поболе вас желаю успеха нашей экспедиции. Моя судьба связана с Римом, но и закрывать глаза на ожидающие нас трудности в том случае, если мы откажем старейшинам в их просьбе, я не имею права. Пусть рассудят нас боги, но я заявляю, что просьбу квадов следует исполнить, иначе нас ожидают неслыханные трудности. Мы можем застрять в Богемии на неопределенно долгий срок.

— При таком перевесе в силах? — не удержался от возгласа Пертинакс. — При благоприятном для нас внешнеполитическом раскладе? Стоит ли нам терять время и ждать, пока квады, получив тела глупцов, умертвивших себя собственными руками, похоронят их и соизволят начать переговоры. Я полагаю, нам следует решительно двинуться вперед, разрубить их страну надвое и силой привести к послушанию. Если ты предлагаешь пойти на уступки, объясни, почему? Только не надо темнить, ссылаться на богов, на некие трудности.

Говори яснее!

Катуальда, знай, никто не обвиняет тебя в неверности Риму, так что ты брось постоянно напоминать нам о своем инородном происхождении. Септимий родом из Африки, сам я галл, Пет далматинец — и что?

— Зря укоряешь меня, Пертинакс, — не скрывая негодования начал Катуальда, — в желании скрыть что-то от товарищей по оружию. Неужели осмотрительность, знание врага, честность по отношению к товарищам по оружию перестали быть достоинствами? К тому же я никогда не пытался спекулировать на своем происхождении. Я верно служу Риму, ибо не вижу другой силы, способной сохранить мир и спокойствие в этих краях. Но я люблю родину, люблю свои горы и лучше тебя понимаю тех, кто населяет эти места. Нам нельзя вынуждать противника драться до конца.

Марк неожиданно со всей силой ударил ладонью по столу.

— Хватит! — он повысил голос. — Отставить философию! Разобрать дело по существу! Выдать тела или немедленно закопать их, а завтра двинуться дальше? Высказывайтесь.

Подавляющее большинство подало голос за то, чтобы завтра же выступить в поход. Катуальда и Агнедестрий выступили против. Промолчал только Бебий. Между тем Марк неотступно и упорно сверлил его взглядом, наконец, Иероним не выдержал, поднялся с места.

— Мое мнение таково, все мы здесь занимаемся пустым делом. Я уверен, решение о выдаче тел теперь не имеет никакого значения. Если этот вопрос поставлен, значит, квады решили воевать. Это ясно. Другое дело, они ждут, как мы поступим. Собрались ли мы с корнем уничтожить их народ или при определенных условиях с нами можно договориться. Этот вопрос мы должны сами решить для себя. То есть, признаём ли мы в германцах достойных противников или явились сюда исключительно для того, чтобы надеть на них ярмо, загнать в клетки, выставить на гладиаторских играх. В любом случае Катуальда прав, следует готовиться к войне долгой, о скорых переговорах забыть. Тем более о сдаче на милость победителя. Противник у нас опытный, увертливый, способный на любые каверзы.

— Ты хочешь сказать, что без сражения нам не обойтись? — недоверчиво спросил Септимий Север.

— Да.

— И я о том же! — воскликнул Катуальда.

Марк жестом утихомирил его.

— Другими словами, — обратился он к Бебию, — ты предлагаешь выдать тела?

— Я ничего не предлагаю. Я просто описываю ситуацию. Следует забыть об успехах первых дней и готовиться к долгой и трудной кампании.

Всю ночь Бебий, устроенный в отдельной палатке возле императорского шатра, молился, горевал, каялся в собственной несдержанности, в горячности сердца. Обвинял себя, что поддался чувству вражды, раскрыл рот и дал совет пролить кровь. Вот чем обернулась минутная власть гордыни — тяжким грехом, призывом к убийству. Захотелось поучить воинов, выказать свою осведомленность. Надо было в первый же день взять посох и отправляться в путь. Перейти через Данувий и шагать подальше от кровопролития.

В палатке горела свеча. Бебий стоял на коленях, спиной к входу. Услышав шорох, он обернулся. Его лицо было залито слезами. Заметив императора, он грубо, сминая губы, утерся ладонью, вопросительно глянул на него.

Император вздохнул.

— Что не спишь, Иероним? Грехи замаливаешь?

— Да, господин.

— Заканчивай, и пошли ко мне.

У себя в шатре Марк поинтересовался, как германцы хоронят погибших воинов? Бебий объяснил, этот обряд лишен всякой пышности. Уложат огромные поленницы из дубовых плах, взгромоздят на них тела и предадут освежающему огню. В пламя швырнут оружие погибших, никаких благовоний или утвари. Могилы потом обложат дерном. Стенаний и слез они не затягивают, скорбь и грусть хранят долго. Женщинам приличествует оплакивать, мужчинам — помнить.

Потом поговорили о том о сем. Марк рассказал о Бебии младшем, о его страстной любви. Иероним слушал, время от времени кивал, однако особого интереса не выказывал. На вопрос насчет хитростей и уловок, которые способны применить квады, ответил, что ничего определенного сказать не может, потом попросил разрешения вернуться к себе.

Марк разрешил. Отпустив Бебия, бродил по шатру, как неприкаянный. Наконец вышел на преторий, обошел насыпной холм, прислушался к ночи.

Тьма, прореженная, подрагивающим светом факелов, была суха, воздух зноен. Звезды парились в дымке, мигали, посмеивались. Одним словом, светили таинственно. Луны не было, подсказать некому, что ждет впереди. Впрочем, Марк Аврелий никогда особенно не доверял ни луне, ни звездам. Первая есть подобие земли, также шарообразна, мелка по размерам, далеко ему до мыслящего сияющего Солнца. Каковы звезды, Марк не ведал, ему собственно до них и дела не было, разве что до их расположения, смысл которого брались угадывать халдеи. По расположению светил они пророчили судьбу. Сомнительно, чтобы в этом угадывание было много знания — скорее, суеверие.

Однако в ту минуту император не мог отвести взгляда от частых, унылых, размазанных по легкой пепельной завеси, светил.

Что предрекали они?

Решительное сражение? Это после убедительного начала войны? Невзирая на римское превосходство в силах?

Хотелось знать наверняка, что ждет его и его армию. Чем богаты впередистоящие дни? Свершится ли торжество разума, обнимет ли ойкумену свет истины или все погрязнет во мраке, и люди, как мелкие скоты, начнут топтать друг друга? Было грустно оттого, что разуму недоступна тайна грядущего. Или в этом и заключался истинный замысел логоса — подкидывать загадки, тешить мечтами, смущать непреклонностью и могуществом логики, а в конце громко посмеяться над надеждами?

Не раз он задумывался о непроницаемой сути мирового разума, чья доброта, казалось, не может быть подвергнута сомнению. Ведь куда не бросишь взгляд, всюду порядок, всюду устроение. И сам он, смиривший себя, познавший себя, представляет собой пример устойчивой, остепенившейся добродетели. Так отчего же ноет сердце и утомительно в груди? Отчего скорбит душа, о которой так много и горячо рассуждает Бебий.

Поразмыслив, Марк пришел к выводу, что готов принять возможность воскресения Христа. Согласен предстать и перед мировым судьей, но только в компании с учителями, единомышленниками, с наставлениями Эпиктета и письмами Сенеки под мышкой. Скажи, предвечный судия, неужели ты способен осудить Сократа, Сенеку, Тразею и Приска? Осудить за незнание? Наказать вечной мукой за то, что бродили во тьме и не ведали, в какой стороне свет? Где ж ты раньше был, почему не открыл им глаза? Теперь желаешь ввергнуть их в геенну огненную. За что? За то, что жили праведно? Что учили других жить праведно. Что достойно встретили смерть? Разве это не в счет? Разве это суд? Нет, это возмездие за непокорность, за любовь к разуму. Такого господина душа не принимала.

Хватило сил унять расходившееся сердце, свести мысли к неясному, вызывающему тревогу пункту — как поступать дальше? Чего ждать от квадов? Неужели эти глупцы всерьез решили сражаться против его легионов?

Марк подозвал сопровождавшего его в прогулке Сегестия и отправился к огороженному месту, где в палатках жил Ариогез с семьей. Здесь плененный царь дожидался решения императора. Марк при первой же встрече успокоил Ариогеза и объяснил, что ни ему, ни его жене и детям не будет никакого насилия.

У ворот Марк приказал охране разбудить пленного царя, вызвать его. Ариогез явился сразу — оказывается, его тоже мучила бессонница.

Поговорили при свете факелов, прямо у ворот.

Ариогез угрюмо глядел на принцепса, затем нехотя, с трудом ломая шею, поклонился. Марк уселся на войсковой барабан, который по приказу Сегестия притащили преторианцы из охраны. Устроившись, поерзав, Марк жестом предложил Ариогезу присесть на лежавшую рядом колоду.

Был царь квадов не в пример своим соотечественникам черняв, но также высок, красив и прекрасно скроен. Руки сильные, могучая шея, крепкие длинные ноги — в бою он показал себя хватом.

Тот некоторое время колебался, некоторое время рассматривал небо. В лесу послышалось уханье филина. Марк не торопил врага. Наконец, Ариогез, на что-то решившись, уселся на колоду, подогнул под себя ноги. Осмелился спросить первым.

— Какое дело имеешь ко мне, император?

— Объясни, Ариогез, чего ты добивался, решившись воевать с Римом?

— У меня не было выбора. Я не прочь пожить с тобой в мире, однако, как видишь, не судьба. Четыре года назад я просил Помпеяна выделить земли на правом берегу реки, куда мы могли бы всем племенем переселиться из Богемии. Я готов был встать под твою руку. Со мной пришло бы более половины нашего народа, однако твой зять для видимости затеял переговоры, а сам тем временем напустил на нас Виндекса с двадцатитысячным войском.

По — моему, Помпеян решил заслужить триумф, ведь, насколько мне известно, твоего дозволения на эту подлую каверзу он не получал. Мы разгромили Виндекса, я сразил его в бою, после чего поздно было говорить о мире. Спустя год на наши земли напали готы, и поставленный тобой Фурций трусливо бежал за реку. Я возглавил ополчение. Нам бы не отбиться, если бы не золото, награбленное в твоих землях, Марк. Прости, что величаю тебя по имени. Я могу это позволить, моя честь не запятнана. Проиграл я в честном бою, снес голову Макринию в честном бою. Я тоже носил корону.

— Говори.

— Ты знаешь, я вырос в Риме. Я не чужд Риму, но жить под его пятой невыносимо…

— Ты сказал, что на вас напали готы.

— И не только готы, но и те, кого вы называете вандалами, а также свевами. Их много, они храбры и своевольны как избалованные дети. Золото, которое досталось мне на твоих землях, я использовал, чтобы указать северным князьям достойную цель. Они клюнули, Марк, и я повел их.

— Если ты вернешься к своему народу, мы сможем заключить мир?

— Вернуться я могу, Марк, но мне уже никогда не быть царем. Ванний был отведен в священную рощу и там получил благословение Вотана. Гадание оказалось в его пользу. Если я вернусь, я возьму меч в руки и буду сражаться во главе своей личной дружины.

— Можно ли договориться с Ваннием?

— Теперь, когда погибли знатные из всех главных родов, нет. Битва неизбежна. Это будет великое сражение для моего народа. Я хотел вести против тебя дружины, но Господь рассудил иначе. Марк?..

— Я слушаю.

— Мне не к лицу просить об этом, но Господь простит мне слабость. Ты намерен провести меня в триумфальной процессии? Провести в цепях, как собаку? Провести на потеху римской черни мою жену и детей? Не лги и отвечай честно.

Марк не ответил. Молчал долго, прикидывал и так и этак.

— Я подумаю, Ариогез, — наконец ответил император.

— Только не думай слишком долго.

Марк Аврелий невольно отшатнулся. Голос его прервался от волнения.

— Ариогез, ты посмеешь поднять руку на жену и детей?!

— Что мне остается, — спокойно ответил Ариогез. — Чтобы они увидели мой позор? Ты же не ответил на мой вопрос!

— Я ответил — подумаю.

Ариогез опустил голову.

— Ты вправе думать как угодно долго. Только учти, Ванний молод и очень жесток. Я не убивал пленных, он же окропит римской кровью священную рощу. Он зальет ее кровью. Реки покраснеют, воронью будет обильная добыча. Он умеет воевать, он дерзок и умен. Я буду ждать исхода сражения. Если ты победишь и в тот же день не дашь мне ответ, дозволь мне поступить со своими родными, так, как того требует честь. Я знаю, ты можешь разделить нас, приставить к нам стражников, которые будут следить за каждым нашим движением, но я обращаюсь к твоему разуму — позволь мне поступить так, как я сочту нужным.

— Я дал ответ — жди.

С тем и ушел. Скрылся в тени. В этот момент император приметил, что Сегестий, его телохранитель, задержался. Встал и Марк, отшагнул глубже в тень, прислушался.

Сегестий, оставшийся наедине с Ариогезом, некоторое время пристально разглядывал пленного царя, потом спросил на германском наречии. Спросил чисто, с каким-то даже вызовом.

— Скажи, Ариогез, как оно, терпимо, если придется убить своих детей собственной рукой?

Ариогез вскочил с колоды.

— Ты — квад?

— Да.

— И служишь этим?

Сегестий усмехнулся, затем повел разговор на латыни.

— Ты помнишь меня, Ариогез?

Царь с некоторой задержкой отрицательно покачал головой.

— Понятно, — кивнул Сегестий, — столько лет прошло. Может, ты вспомнишь Маробода? Вспомнишь, как разорил его гнездо, убил жену, сгубил детей?

Ариогез напрягся, даже чуть набычился, потом на его лицо легла усмешка.

— Уж не паршивца Сегимунда я вижу перед собой?

— Его, светлый князь, его! Может, вспомнишь, как бил меня за дерзость, а потом продал на рынке в Виндобоне?

— Помню, Сегимунд. Ты пришел получить с меня кровь моих сородичей? Сейчас самое время. Ты, смотрю, в больших чинах.

— Да уж, император умеет наказывать, но умеет ценить и одаривать. Я теперь немалая шишка — центурион у преторианцев, мне обещано всадническое достоинство.

— Тем более самый удобный момент свести счеты. Я жажду смерти. Император тоже не прочь избавиться от врага. Если хочешь, я позову детей? Сколько у тебя было родственников? Две сестры и младший брат, не так ли? Счет ровный, Сегимунд. Действуй.

— Я уверовал в Христа, Ариогез. Я прощаю тебя.

— Пусть будет с тобой милость Божья.

— Вряд ли я достоин такой чести. В бою я сразил бы тебя, Ариогез, но ты пленный, а я плохой христианин. Я прощаю тебе смерть моих сестер и брата, но не могу забыть, как ты поступил с моей матерью. Иероним говорит, смирись. Я пытаюсь. Это трудно, но я пытаюсь. Как мне поступить с тобой, подсказал император. Он по ночам все пишет и пишет, а то начинает бормотать вслух. Вот я и услыхал. Ты, Ариогез, тоже, видать, скверный христианин, если готов поднять руку на собственных детей. Но я о другом. Худшая пытка — остаться наедине с собой и не иметь оправданий в грехах. Мучительно, если не на кого сослаться, не на кого возложить вину — мол, мне приказали, таким уж уродился, обстоятельства подвели. Тебе не на что сослаться. Я хочу напомнить тебе, ты овладел моей матерью, связав ей руки. Она была крупная, красивая женщина, и ты не мог справиться с ней как мужчина. Ты поступил, как подлый тролль, ты связал ей руки, чтобы она не могла сопротивляться. Вот об этом я и хотел напомнить тебе, чтобы ты жил и помнил. И молил Спасителя простить тебя. Я тоже буду упрашивать, чтобы мне было позволено забыть то, что я видел. Ступай, Ариогез, я закрою за тобой клетку.

Ариогез повиновался — вошел внутрь, потом повернулся и попросил.

— Позови Иеронима.

— Да, Ариогез. Ты правильно решил.

С тем они и разошлись. Сегестий догнал императора, вышедшего из тени. Марк некоторое время недовольно сопел, потом с откровенным неодобрением спросил.

— Значит, говоришь, хуже всего остаться наедине с собой?

— Да, господин. Так мне показалось, господин.

— Я же совсем другое имел в виду, ты понял неверно.

— Как понял, так и понял, господин. Подслушал, что ты, господин, бормочешь, и задумался. Ты пиши, господин, пусть слышат. Насчет одиночества я прав, так мне думается. Хуже нет, когда кругом грехов, как сора, когда оправданий нет, уцепиться не за что. Тогда и начнешь искать Спасителя.

— Ты истинный философ, Сегестий. Умеешь делать вывод, формулировать проблему.

— Нет, господин. Просто я вчера получил письмо — Марция родила мальчика. Покормила его две недели, и люди Уммидия забрали девчонку. Марция плачет, Виргуле тоже не по себе, у меня на сердце не сладко. Я хочу спросить, господин — ты верно рассудил, никого не обидел: ни Марцию, ни нас с Виргулой, ни Уммидия, ни Бебия с Квинтом. Каждому по возможности смягчил или исправил наказание. Так почему же все мы недовольны? Почему на сердце боль? Зачем ты, господин, разлучил мать с ребенком?

Он запнулся, потом после некоторого молчания, не услышав окрика, спросил.

— Продолжать, император?

— Продолжай.

— Почему Господь попустил, чтобы мои собственные дети утонули, а воспитывать мне придется чужого ребенка? Нет, я люблю его, ни разу не видал, а люблю и воспитаю, как следует. И Уммидий недоволен, и Бебий — я знаю парнишку, он будет страдать о сыне. И Квинт. Ну, все, все! Не могу понять, а жить надо. Как считаешь, господин?

— Надо, Сегестий. И жить, и воевать, и терпеть, и долг исполнять. Спрашиваешь, почему? Как тебе сказать — мудрые люди объяснили так: ведущее велит.

— А что оно такое, ведущее? — спросил Сегестий.

Император не ответил.

— А я знаю, — заявил германец. Голос его звучал удовлетворенно. — Это Христос.

* * *

Иероним, всю ночь проговоривший с Ариогезом, на следующий день прибился к солдатам Двенадцатого легиона. Там, рядом с шатром Гая Фрукта, ему соорудили солдатскую палатку, там же поставили на довольствие, туда время от времени захаживал Сегестий и другие единоверцы. Кто-то из легионных трибунов пожаловался командиру Молниеносного Осторию Плавту. Тот, зная о дружбе Лонга с императором и не зная об их разрыве, спросил совет у Пертинакса. Опытный полководец мудро рассудил, что не следует совать палец между мелющими жерновами, и посоветовал Плавту оставить свихнувшегося проповедника в покое. Видно, добавил он, у императора свои виды на него.