Книга: России верные сыны
Назад: 48
Дальше: 50

49

Можайский стоял у окна и глядел на площадь перед Гофбургом, на кареты, подъезжавшие к парадному входу под балдахином, украшенным позументом и золотым двуглавым орлом.
Он стоял так уже долго. На его глазах сменился караул австрийских гренадер. Церемония развода караула под звуки флейт и барабанов немного развлекла его. В Вене даже развод караула выглядел балетной сценой. Офицер играл шпагой, выкидывал ногу, как танцовщик, на радость зевакам, глядевшим из-за ограды. Но и это развлечение скоро кончилось.
Можайский старался угадать, зачем его так поспешно доставили во дворец. Кирилл Брозин, знакомый флигель-адъютант, всю дорогу болтал про новогодний бал; ничего путного от него нельзя было добиться.
Можайский числился в подчинении у Нессельроде, он нисколько не удивился бы, если бы был вызван к статс-секретарю. Но тогда его повезли бы на Балплац, а не в Гофбург. Зачем он понадобился, что его ожидает? Новые странствия, — хорошо, если бы послали в Петербург. Можно сделать крюк в полтораста верст, а потом из Новгорода сломя голову скакать в столицу, по своему маршруту.
От скуки он стал разглядывать убранство аванзала, тяжелую, пышную роскошь. В простенке висел портрет Пия VI — память о пребывании его святейшества в Вене, в гостях у императора Иосифа II. Он приметил латинскую надпись над портретом, попробовал прочитать, но, услышав звон шпор и быстрые шаги, обернулся и увидел графа Ожаровского.
Можайскому всегда нравился пожилой, еще красивый, сохранивший свежесть лица и молодую походку генерал-адъютант.
Ожаровского хвалили за боевую отвагу, безудержную храбрость, но втихомолку подсмеивались над невежеством, которое он проявлял в стратегии. С его именем связывали историю Дрисского военного лагеря — бессмысленной затеи прусского стратега Фуля, которая могла оказаться ловушкой для русской армии в 1812 году.
В молодости Ожаровский был горяч и своенравен, дважды терпел опалу при Павле I. В приказе было сказано: «За вторичные продерзости исключить из службы с лишением чинов и посажением в крепость». Впрочем, на второй день Павел отменил приказ.
Можайскому ранее случалось видеть Ожаровского, сопровождавшего царя во всех поездках; приятно было видеть его приветливую улыбку и юношеский блеск глаз.
Теперь он казался суровым и озабоченным. Он шел прямо на Можайского и, остановившись в двух шагах, отрывисто сказал:
— Шпагу!
Можайский похолодел. Пальцы не слушались его; отстегивая шпагу, он едва не уронил ее к ногам Ожаровского. Губы непроизвольно произнесли:
— За что же?
— Узнаете после, — так же отрывисто сказал Ожаровский.
Он было повернулся к выходу, но медлил. Ему, видимо, было неприятно взять шпагу у боевого офицера, — ведь в молодые годы ему самому приходилось бывать под арестом, правда, за легкие проступки, которые можно извинить молодостью.
— Господин гвардии капитан, — с укором сказал он, — можно ли так вести себя? Вы причинили огорчение государю. И без того столько забот, а тут — вы…
— Но в чем же моя вина? — едва выговорил Можайский.
— Как? Дерзкое буянство, побои, нанесенные курьеру австрийского придворного канцлера, господину Крауту, вы не считаете виной?
«Вот оно что!» — подумал Можайский и с горячностью сказал:
— Граф, если бы вы знали обстоятельства, если б вы знали…
— Знаю одно, — нахмурившись, сказал Ожаровский, — знаю, что государь страшно разгневан, что он пообещал князю Меттерниху строго наказать виновного…
— Пусть так, но об одном прошу вас, граф, прошу как воина. Здесь нет нашей гауптвахты, арестованных отсылают на австрийскую… Ради моих ран, ради этого креста не отсылайте меня на австрийскую гауптвахту. Не могу снести такого унижения — и из-за кого? Из-за наглеца и шпиона!
— Тише, господин капитан…
Что-то дрогнуло в голосе Ожаровского. Ему под пятьдесят, но ведь и он был горяч в молодые годы. Он поглядел на глубокий шрам над виском офицера и отвернулся. Но что он мог сделать, когда Меттерних представил все это дело как личное оскорбление, нанесенное ему, австрийскому придворному, государственному канцлеру?
Ожаровский переложил шпагу в правую руку и тихо сказал:
— Ожидайте меня здесь. Ждать придется долго.
И, круто повернувшись, ушел, закрыв за собой дверь.
Вихрь мыслей пронесся в мозгу у Можайского. Он сознавал всю безнадежность своего положения. Сейчас, когда отношения между союзниками стали почти враждебными, история с побоями, которые Можайский нанес мерзкому Крауту, была совсем некстати. Что могло ожидать Можайского? Крепость или ссылка в отдаленный гарнизон, где-нибудь в прикаспийских степях, где, кроме спившегося коменданта, нет ни единого живого человека, с которым можно перемолвиться живым словом.
Друзья — Тургеневы, Владимир Раевский, безрассудный и милый сердцу Слепцов… Никого из них он больше не увидит.
Не увидит он и ту, которую, казалось, только так счастливо нашел.
О память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной,
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальней…

Ему уже мерещились казематы Петропавловской крепости, перезвон курантов, плеск невских волн. Что ж, там побывали и не такие люди — Ермолов и Платов ели казенный хлеб в крепости. Но угодить в крепость из-за шпиона, наушника-иезуита!
Он снова уставился в окно и бездумно глядел на обычную суету — на скороходов, перебегавших через площадь, толпу зевак за оградой. Промелькнула придворная карета с ливрейными лакеями на запятках. Она остановилась у парадного подъезда; тотчас же послышался глухой барабанный бой.
Караульная рота, выбежав с ружьями, выстроилась на площади; офицер салютовал шпагой. Из кареты показалась фигурка в шляпе с перьями и в длинной зеленой шинели с капюшоном. Капюшон был откинут на плечи, и Можайский узнал Меттерниха. Мелкими шажками он вбежал в подъезд.
Вошел Кирилл Брозин. В глазах у него было любопытство; он спросил, не хочет ли Можайский отобедать с ним или подкрепиться стаканом вина и бисквитами. Можайский подумал: «Это заботы Ожаровского», — и поблагодарил — ему ничего не нужно. Брозин ушел, как бы обидевшись.
Можайский сел в кресло, откинул голову и сидел неподвижно до тех пор, пока не стемнело; на площади зажгли фонари и смоляные бочки. Вошел дворцовый лакей и поставил на камин зажженный канделябр. Вокруг была мертвая тишина. Пий VI смотрел с портрета с умильной улыбкой.
…В то время, когда Можайский в тоске ожидал своей участи, в покоях императора Александра происходила бурная сцена.
Меттерннх, бледный, с дрожащими губами, стоял перед Александром. Царь был в бешенстве; с ним случился припадок гнева, похожий на те припадки, которые приводили в ужас приближенных его отца — Павла. В двух шагах от Александра стоял растерянный и тоже бледный Ожаровский; пожалуй, в первый раз за многие годы он видел Александра в таком гневе.
— Вы изволили сказать моему другу, королю прусскому, что я согласен оставить на престоле саксонском их жалкого короля? Извольте отвечать! — с искаженным от ярости лицом кричал Александр. — Вы лжец!
— Государь, смею напомнить вам, что оскорбление нанесено вами не мне, а моему императору…
Никому еще не приходилось видеть такое смущение, почти отчаяние, в лице Меттерниха.
— Вы лжец! — задыхаясь, повторил Александр. — Извольте удалиться. Я понимаю интриги ваши, господин канцлер! Ссорить меня с моими лучшими друзьями! Это низость!
— Государь, когда б вы были не венценосец…
— Молчите! — обращаясь к Меттерниху, сказал Ожаровский. — Опомнитесь, государь! — он произнес эти слова, умоляюще протянув руки к Александру. — Разве нет другого языка, на котором император может говорить с канцлером?
Наступило молчание. Александр повернулся спиной к Меттерниху и, тяжело дыша, вытер лицо платком; рука его дрожала.
— Идите, князь, — шептал, взяв за обе руки Меттерниха, Ожаровский.
Поклонившись спине императора, Меттерних вышел.
Когда Ожаровский, проводив Меттерниха, воротился, он застал Александра все в том же припадке гнева.
Александр так долго разыгрывал нежную дружбу с королем прусским, что, в конце концов, сам поверил в нее. Он дал слово прусскому королю, что будет поддерживать притязания Пруссии на Саксонию, — и вдруг Меттерних осмелился сказать прусскому королю, что русский император склонен оставить на престоле короля Саксонского (вина которого была в том, что он слишком долго верил в звезду Наполеона).
— Благодарю вас, мой друг, — сказал Александр Ожаровскому, — вы остановили меня вовремя… Мы решим иначе этот спор, мы решим его, как бывало в средние века!
Александр взял со стола перчатку и бросил ее на пол.
— Не понимаю, государь, — запинаясь, сказал Ожаровский. — Может ли это быть…
— Поединок! Почему бы нет? Разве батюшка мой не говорил однажды — хорошо было бы, если государи решали взаимные несогласия по примеру древних рыцарей на поединке.
— Так ведь это была только шутка, подхваченная иностранными ведомостями.
— Отец шутить не любил… Меттерних представляет здесь на конгрессе особу императора Франца. Я пошлю вызов князю Меттерниху!
— Вызов? — повторил Ожаровский, не веря ушам.
Он в изумлении глядел на Александра. Тот улыбался, улыбка была странно самодовольная. Видимо, Александру нравилась эта мысль. Всю жизнь он разыгрывал рыцаря, он им покажет, что значит истинный рыцарь без страха и упрека! Он поглядел на себя в зеркало, — глаза блестели, на щеках играл румянец, он понравился себе.
— Но, государь… — пролепетал Ожаровский.
— Мы будем драться, как дворянин с дворянином. Я первый дворянин моей страны, разве я не должен показывать пример всему дворянству?
— Умоляю вас об одном, — собравшись с духом, заговорил Ожаровский, — не торопитесь, дайте мне немного времени, — я уверен в том, что князь не имел в мыслях поссорить вас с его величеством королем…
Генерал театрально упал на одно колено, зная, что этот жест понравится Александру:
— Мы видели ваше мужество, государь, мы видели вас на полях сражений, но подумайте об отечестве…
Александр молчал. Припадок гнева утомил его. Он почувствовал легкую усталость и аппетит.
— Мы нынче обедаем у Разумовского, — сказал он. — Поединок! Это решено. — Но в голосе его уже не было прежней уверенности.
Ожаровский давно не переживал такой ночи. Он помчался на Балплац, но Меттерних был у императора Франца. Он дождался Меттерниха. Канцлер был в смущении. По городу ползли странные слухи. Говорили о дуэли, русский император будто бы послал вызов князю Меттерниху. Император Франц огорчен. Лорд Кэстльри не верил своим ушам. От Меттерниха Ожаровский поехал к Разумовскому. Он понимал, что Александр и Меттерних уже остыли и нужно найти компромисс в «рыцарском духе». В конце концов компромисс нашли. В десять утра князь Меттерних будет в Гофбурге и привезет письмо императора Франца. Тонкость и ловкость Ожаровского явились во всем блеске. Он ненавидел Меттерниха, ему было приятно видеть канцлера в смятении.
К десяти утра все было кончено. Вена успокоилась. Поединка не будет. Впрочем, Талейран и не верил в поединок. Однако, думал он, как бы там ни было, трещина между союзниками ширится, и это к лучшему.
В десять часов утра Ожаровский вспомнил об арестованном офицере. Можайский провел всю ночь в комнате дежурного флигель-адъютанта.
— Государь, — вздыхая, сказал Ожаровский, — мы забыли о несчастном молодом человеке. Он все еще здесь и ждет своей участи.
Александр был в дурном настроении. Теперь, когда наступило некоторое спокойствие, он жалел о том, что поединок не состоялся. Какой эффектный эпизод для историков — поединок русского венценосца и австрийского канцлера!
— Тот, что побил в Копенгагене, не то писца, не то лакея, — улыбаясь, сказал Ожаровский. — Канцлер в большой обиде.
— Ермоловцы — драчуны и буяны!..
— Однако, государь, гвардии капитан Можайский проучил оскорбителя, назвавшего его рабом…
— Бабка моя, императрица Екатерина, отменила самое слово «раб», — нахмурившись, сказал Александр. — Офицер — слуга императора, а не раб…
— Данилевский рассказывал мне, что Можайский заступился за солдата-инвалида и девушку.
— Офицера отпустить. Постарше его и повыше чином порой теряют голову.
Александр язвительно улыбнулся. Какая мысль! Меттерних требовал строжайшего наказания для этого офицерика. Офицерик побил его фактотума. Оставить офицера при себе, повысить офицера! Это будет маленькая и приятная месть.
Ожаровский вошел в комнату дежурного флигель-адъютанта, держа в руке шпагу Можайского. Можайский дремал, положив голову на руки и опираясь локтями о стол.
— Проснитесь, капитан, — весело сказал Ожаровский. — Вот ваша шпага. У вас была дурная ночь, зато вы дождались прекрасного утра. Отправляйтесь домой и помните, что на новогоднем балу в ратуше вы удостоены чести быть в свите государя.
Когда Можайский вышел на площадь перед Гофбургом, он глубоко вдохнул холодный, влажный воздух. Он точно возвращался к жизни после глубокого обморока. Солнце, свежий ветер, музыка, — барабан и флейта… Была или не была томительная ночь в Гофбурге?
Назад: 48
Дальше: 50