XXX. ИДОЛИЩЕ ПОГАНОЕ

Прибежало посольство в Корсунь, предстало пред ясные очи княжеские и поведало Володимиру волю императоров пресветлыих: крестись — тогда получишь и девицу и царство небесное. Дружинники, уже вкусившие в богатой Корсуни от греческих радостей жизни — Анастас не дремал — и поражённые роскошеством богатых эллинов, весьма дело одобрили. Были это всё люди молодые. Самому Володимиру шёл только двадцать шестой год.

И через немного времени понеслись русские ладьи через море в Царьград опять: согласен князь — присылайте попов и царевну. Попов было больше чем довольно и в Корсуни, но Володимир думал, что попы из самого Царьграда будут поосновательнее… Там, в огромном дворце императоров, начался плач и стенание великое: царевна Анна — сухощепая, с тёмной, сухой, вроде пергамента, кожей, с большими строгими и сухими глазами — принялась горевать.

— Яко в полон, — рече, — иду: лучи бы мне сде умерети. Язычники — пакость всякая, и грех, и смрад велик.

Но сам патриарх вразумлял её, глаголя, якоже и апостол вещавает:

— Иде же умножися грех, ту изобилует благодать…

Это было весьма убедительно. А братья, Василий и Константин, представляли августейшей сестре своей выгоды земного порядка: отказать ежели — возьмёт Царьград на щит и на копьё, и все на то же выйдет, а по-милому, по-хорошему — союзник Византии будет и прикроет её с полночи от других дикарей…

И с великими церемониями царевна Анна в тяжких золотых одеждах, более похожая на какого-то идола блистающего, вошла на изукрашенное судно, которое должно было доставить её в страны, покрытые «мраком киммерийским». Её сопровождали «пискуны многие и прозвутери», которые ехали для пышного присоединения молодого, но могущественного русского князя к единой истинной Церкви и для бракосочетания его с порфироносною царевной славной земли Греческой. Всё это были люди учёные, философы, «хитрые учению и с книгами по вся дни беседовавшие прилежно». К пышной свите царевны прицепился как-то и Берында, бывший свещегас. Он втихомолочку решил, что поколобродил он вполне достаточно, и принял священство и имя отца Варсонофия: так, думал он, будет важнее. Одёжа поповская прельщала его чрезвычайно, а в особенности величественная мятель, сиречь мантия, которую он не совсем по праву возложил на себя для пущей важности…

И когда Володимир у нарочито построенной пристани увидал впервые царевну, сердце его так и покатилось. Но делать было нечего: назвался груздем — полезай в кузов, как говорится. Сам он был одет в блестящий коч из скурлат-сукна, богато расшитый узорочьем, так что Боян даже песню сложил про наряд его княжеский:

А поверх коча накинута была на плечи епанча — корзно звали её на Руси — из аксамита. На ногах княжеских сапожки сафьянные были, а на голове шапка золотая, седым бобром рязанским отороченная. И с вежеством подал он своей «водимой» — так на Руси жена звалась законная — руку и среди великих криков и труб трубения свёл её на берег. И как глянула царевна заморская на румяного и весёлого князя русского, в глазах её мёртвых, стоячих, точно искра жизни на миг пробудилася, но сейчас же и потухла, и снова шла она среди ревущих толп точно идол какой сияющий и жуткий…

И скоро состоялось святое крещение Володимира, в котором наречён он был Василием. Соромно ему маленько было всё это, да что же поделаешь: значит, нужно так, судьба!.. А вслед за крещением состоялось и пышное бракосочетание и розовый, маслено сияющий, пышущий полнокровным веселием Володимир повёл при перекатных громах хоров вкруг налоя сухую, тёмную, точно мёртвую царевну. Итак, изнемогающая под тяжестью годов Византия обручена была на многие века молодой, бьющей жизнью Руси. И стоял сзади туча тучей с черным стягом великокняжеским Муромец, и блистала доспехами браными молодая дружина, и блистали святители, из Цареграда понаехавшие, своими ризами, и многие из присутствовавших ловкачей уверяли потом, что не знали они в эти минуты, где они были, «на земли или на небесах». Но взопрели опять все. Муромец хмур был: привезло ему посольство из Царьграда лук охотницкий, но суздалец только поглядел на него и так и эдак, бросил прочь да по привычке своей к срамословию и слово суздальское нехорошее припечатал: не ребёнок он в игрушки-то детинные играть!..

А потом загремел пир на весь мир. Меды стоялые, питьица медвяные и зелено вино быстро затуманили головы молодецкие, и за столом загремело веселье безудержное с речами присоленными, безо всякого стыдения, с хохотом раскатистым, с перезвоном чаш, и пением, и гудением, и плесканием, и плясанием, и спорами, и ссорами, и всяческим дружеством. А среди всего этого через край пенящегося веселия сидел холодный идол в парче золотой и горностаях и поводил холодными очам и семо и овамо…

— Лучи бы ей понявицу надеть, чем венец княжеский… — бродило вокруг столов. — Ишь сидит, сова заморская, надулась!.. А пёс с ей — пущай она глазищами-то хлопает! Налей, братики, ещё, горлышко промочить маленько… А главное, как наш князь обхождение-то с ней иметь будет: она по-нашему ни слова, а он по-еллински ничего… Ну, чего там: столкнуться… Ха-ха-ха… Наделали делов!..

И Боян, певец добрый, внук Велесов, с уже чуть побелевшей бородой, мигнул своим гуслярам молодым и вдруг, точно десять соколов спустил он на стаю лебединую, ударил но струнам яровчатым:

— Слава… — громом вешним, весёлым грянуло вокруг все.

залился Боян.

— Слава!.. — задрожало все вокруг.

— Маху дал: не Володимир он больше, а Василей…

— Ни хрена: валяй дальше!..

А она, чудо-юдо заморское, хошь бы бровью повела на веселье молодецкое. И у многих засосало в сердце: ох, уж не дали ли маху? Не лучше ли было бы остаться при старом, при дедовском?! И вспомнились молодые красотки святорусские, лебёдушки белые, и сознание, что промахнулись, окрепло. А когда поздней ночью при кликах, и звоне чаш, и рокоте струн, и мечей блистании повели молодых в опочивальню высокую, дружинники, глядя на потухшего Володимира, не могли сдержать смеху и прятались один за другого и подталкивали один другого локтем: убил бобра, нечего сказать!..

Отшумела свадьба, и начались дела великие, государские.

Первым делом молодого князя было дружинников своих молодых окрестить да воев. Какие, чтобы с князем нелюбья не было, крестились, а какие и упираться стали. Муромец только лапой своей медвежьей отмахнулся.

— Не замай! — сказал он. — Хошь креститься, крестись, а к другим не вязни. Отцы да деды не глупее нас были… Эх-ма!.. — тяжело вздохнул он.

Но так как большинство всё же крестилось и получило новые имена, то и ему молодятина для смеху имя новое дала: Илия.

— А, хошь горшком назови, только в печь не ставь… — равнодушно сказал он.

Под шумок крестился у попов грецких ещё раз и Ядрей-Федорок и получил на этот раз во святом крещении имя Михаил: теперь, по его мнению, все его расчёты с ненавистным Стратилатом были кончены. Он примирился с новой верой — кабы плоха была она, князь и бояре не приняли бы её, — но Стратилата отметал по-прежнему, и когда среди зимы стали было попы Стратилату праздновать, Михайла в церковь не пошёл да и других отговаривал и тем произвёл среди новокрещеных крестьян смуту немалую…

Вторым делом князя Володимира — имя Василия так к нему и не пристало — было построить в Корсуни церковь в память своего крещения: попы грецкие все в один голос говорили, что это необходимо надобно. И он начал возводить храм святой Софии, Премудрости Божией, и поставил черномазого и липкого Анастаса головой над всем делом этим. Премудрость Божию, однако, Володимир усваивал с трудом — недаром она премудростью, знать, и зовётся!.. Он много времени проводил теперь с попами, и они наставляли его, как и что. Даже поп римский прислал к нему послов, которые и принесли ему мощи святого Климента Римского, который был утоплен в каменоломнях Корсуни, сосланный сюда Траяном. В половине IX века их открыл тут проездом к хозарам философ Кирилл — в миру Константин, — «учитель словеном и болгаром, иже греческую грамоту на русскую преложи».

Третьим делом князя Володимира было так или эдак попов набрать, чтобы по всей Руси народ крестить: среди прозвутеров и пискупов приезжих не было и полдюжины, которые бы словенскую речь разумели, а с эллинским языком куда же на Руси сунешься? И стали пискупы попов изготовлять направо и налево — недаром говорится: абы люди, а поп буде. Не отвертелся и Ядрей-Федорок-Михайла. Он был крещён, грамотен и человек бывалый и смысленный. Сперва он упирался было, соромился, но отец Берында пригрозил ему гневом князя на сей земле и Господним — в веке будущем, и он согласился. Тем более, что и самому ему было лестно. И надели на него кафтан эдакий широкий, иматий прозывается, и гуменце в золотых кудрях его простригли, и шапку белую дали — все честь честью, как полагается. Правда, не был он по-хрестьянски женат, — «венчался вкруг ели, а черти пели», — хмуро сказал отец Берында, — но разбирать очень-то на первых порах не приходилось: как-нибудь там уладится дело…

И попы за всякой службой по церквам превозносили князя Володимира превыше небес. Один уверял паству свою, что князь «вжада святаго крещения, якоже жадает елень на источники водные», что он разжёгся примером своей бабки Ольги, мудрейшей из людей; другой торжественно уверял, что, заставив дружину свою и воев креститься, князь Володимир поднялся тем в чин равноапостольский, а третий, размахивая руками, медоточил:

— Како верова!.. Како разгореся в любовь Христову!.. Како взыска ты Христа!.. Не виде апостола, пришедша в землю твою и нищетою своею и наготою и гладом же и жаждою сердце твоё клоняще на смирение, не виде бес изгоняюща именем Христовым, болящии здравствующа, огня на хлад прелагаема, мёртвых встающа: сих всех не виде, како убо уверова? Дивное чудо!.. Иние цари и властеле, видеще си вся, бывающа от святых муж, не вероваша, но паче на страсти и муки предаша их. Ты же, о княже, о блаженниче, без всех сих притече ко Христу, токмо от благаго смысла и остроумия разумев, яко есть Бог один, Творец невидимым и видимым, небесным и земленым, и яко посла в мир спасения ради возлюбленнаго своего сына. И си помыслив, вниде в святую купель… И еже иним юродство мнится, тебе сила Божия вменися…

Володимир чувствовал себя весьма смущённым — мужик он был простой, — но всё же и лестно ему было: он и не подозревал, что он такой молодчинище!

— Да, да… — помавал главой отец Берында. — Ещё как под Корсунью рать стояла, князь все молился: «Господи Боже, — рече, — Владыко всех, сего у Тебя прошу: даси ми град, да прииму и — и да приведу людей хресьяны и попы на свою землю, да научат люди моя закону хрестьянскому…»

— Экое брехло!.. — бросил кто-то чубатый в толпе. — Он с дружиной о ту пору так намокал каждый день, что и языком не всегда ворочал. А он: хресьяны, попы!..

— Да и попишка-то сам тогда в Царьграде был… — поддержал со смехом другой. — Он с царевной только приехал…

Но многие умилялись…

Другие попики Еуангелие воям русским старательно проповедовали. В особенности отличался своим усердием пискуп отец Паул, который был из болгар и борзо по-русски говорить мог. И вот, надев ризы парчовые, а на голову шапку золотую в каменьях самоцветных, он, разводя руками среди благоухающих волн кадильных, советовал вшивым лапотникам воям:

— Не скрывайте соби сокровищ на земли, иде же тля тлить и татьё подкапывають, но скрывайте соби сокровище на небесах, идеже ни тля тлить, ни татьё крадуть…

Лапотники смущённо переглядывались, сконфуженно вздыхали и скребли и в затылках, и в пояснице. Но одобряли пискупа: гоже говорит, без запинки!..

В таких делах прошла вся зима. И вот снова дохнули родители из могилок дыханием своим тёплым, и понеслась из-за моря, из Ирия пресветлого, птица всякая тучами, и зацвела земля солнечная цветами лазоревыми. И как только спали вешние воды на седом Днепре, князь Володимир, по старому обычаю, дедовскому, заместо вена за царевну вернул императорам Корсунь, и с великим шумом начала русь собираться домой. Володимир взял с собой из Корсуни в поминки две капищи бронзовых да четыре бронзовых же коня: то-то его кияне дивиться будут!.. Анастас, перегруженный всякими делами и заботами, носился как на крыльях, но с земляками-корсунцами с глазу на глаз оставаться избегал. Конечно, собрался и он на Русь с князем…

И прошли ладьи изливы днепровские, и Олешье, миллионами радостных голосов звеневшее, и подошли к Хортице. Ещё за несколько вёрст до острова славного засосало под ложечкой и нахмурилась победоносная рать русская: да неужели же теперь пройти мимо, не воздав поклонения дубу старому, многоохватному, перед которым склоняли колена и отцы, и деды?! И как-то случилось так, что ладьи с попами корсунскими прошли Хортицу передом, а рать и князь позамешкались что-то и — в кругу из стрел пернатых склонили с особым усердием колена перед дубом величавым…

И, благополучно пройдя пороги, бурно звеневшие, вышли на широкое раздолье Днепра пресветлого. Трудно было грести против воды вешней, но не унывала рать: скоро и Киев!.. И гремели ладьи песнями молодецкими, и шёл по кустам пойменным щёкот славий в честь Ярилы, Леля светлого, и среди всей этой радости, в ладье, богато изукрашенной, плыла царевна иноземная, точно идол какой золотой, мёртвый, и поводила строгими очами своими, в которых не было радости, семо и овамо. И скушно было гребцам её так, что хоть бы глазоньки на свет белый не глядели, и частенько, метнув на неё косой взгляд, бормотали они сквозь зубы:

— У, идолище поганое!.. Пра, идолище…