Корчма у Жидовских ворот за несколько лет приобрела себе постоянных гостей. Другой такой во всем городе не было, у сириянина Леона еще не нашлось подражателей. Здесь, вдалеке от старших, любили шуметь младшие княжьи дружинники, посиживали заезжие варяги и торговые греки, попивали зеленое винцо пришлые купчишки. Иудеи тоже захаживали, но только для того, чтобы в задних клетях перемолвиться неким словом с хозяином корчмы.

Веселья бывало много, бранной, драчливой потехи еще больше. Комит софийской стражи Левкий Полихроний и глазом не повел в сторону ввалившейся в корчму поздним временем шумной своры кметей. Не стал разбирать — княжие они или боярские, либо еще какие. Хмельные уже гуляки заняли большой дубовый стол посреди корчмы, скинули мечи на скамьи, потребовали еды и пития. Один, с обритой головой и длинным клоком на макушке, зацепил хозяина за рубаху на груди, подтянул к себе и пошептал в Леоново ухо с крестообразной серьгой. Сириянин расслабил в удивлении лицо, но тут же исправил оплошность и снова стал бесстрастным. Его слуги, два отрока неизвестного происхождения, уже метали на стол яства. Затем явились корчаги с медом, по глиняным кружкам заплескал янтарный напиток.

Их громогласного и полубессвязного разговора о дружинных делах Левкий не слушал. У комита были свои думы, отягчавшие голову так же сильно, как смесь вина и крепкой хлебной браги, которую сотворяют у себя в брюхе эти дикие русы. Исаврянин пятый вечер подряд убивал время в корчме не ради скуки. Комит ждал посланца из Константинополя. Этот человек должен был убедить Левкия, какого дьявола ему оставаться дальше на Руси, где все идет не так, как нужно. Пятый день посланец не объявлялся…

Сотник чувствовал себя уставшим. Семь лет, проведенные в Киеве, утомили его так, что порой в глазах от раздражения все вокруг становилось желтым, как кислейший лимон. Куда меньше болела бы голова, управляй Русью один архонт вместо целого выводка. Стоило ли тратить усилия, чтобы князь Изяслав оказался в изгнании, а на его место сел Святослав, которого точно так же прибрали к рукам печерские монахи? Теперь он и шагу не ступит без их благословения. Игумен Феодосий по нескольку раз в месяц ходит к князю в палатий на Горе. И Святослав паломничает в монастырь, любуется строительством каменной церкви. Младшего Всеволода, богомольца и нищелюбца, в расчет вовсе не стоит принимать. Женил сына на английской принцессе, учит ее язык и доволен жизнью.

Во всем виноват Феодосий-чернец. Нужно было устранить его еще в Вышгороде, да не выпало случая.

Нет, от Ярославичей толку никакого. Надо брать в оборот младшую поросль — безместных княжичей, обделенных судьбой потомков князя Ярослава. Вот в ком кровь бурлит, требует своего…

Если бы Левкий не был так занят мыслями, он давно бы присмотрелся к крикливым кметям, рассевшимся посреди корчмы. Ему бы показалось странным, что пьют они много, опустошили и разбили не одну корчагу, но хмеля в них прибавилось совсем чуть-чуть. А если бы исаврянин внимательно посмотрел кому-нибудь из них в глаза, то встретил бы совершенно трезвый и холодный взгляд. В корчагах, которые таскал гулякам Леон, был не мед, а белый квас.

Комит не сразу понял, что попал на язык к дружинной своре. Когда услышал их пьяные замечания и тупоумные насмешки варваров, решил не обращать внимания. Налил еще вина и стал медленно цедить его.

— Эй, грек! Как тебе не тесно в таких узких портах? Небось жмут ятра-то?

— Да у него ятра с яйцо воробьиное! Чего там жать!

— А я слыхал, иные греки себе обрезают, как жиды. Совсем чуть-чуть остается.

— Зачем они так делают, Петрята? — заинтересовались прочие.

— У них от этого голос делается писклявым, как у дурной бабы, и лицо голое — волос совсем не растет. Ихним женкам, видать, нравится.

— Не женкам, а мужам, — коротко заметил кметь с варяжскими косами в светлых волосах.

— Каким таким мужам, Якун?

— Как, вы не знаете, что такое аргр? — возмущенно рыкнул варяг.

— Да откуда нам знать такую срамоту, Якша? — притворно недоумевали кмети.

— Аргр — это муж, которого употребляют как жену, — с суровым видом объяснил варяг. — У греков таких много.

— Ну и ну! — хохотали дружинники.

— Эй, грек! — крикнули Левкию. — Ты тоже аргр?

Комит не отвечал.

— Молчание — знак согласия.

— Вежливый человек отвечает на вопросы, когда ему задают их.

— Он невежлив.

— Он нас ни во что не ставит.

— Просто не уважает.

— У него и меч на поясе прицеплен для красы, как у девки звонкие подвески.

— Хозяин! Что за грецкий барашек у тебя тут сидит, в ус не дует?

— Так это же митрополичий комит Левкий Полихроний, — мрачным голосом объяснил Леон.

Ему вовсе не улыбалось в который раз выгребать во двор обломки скамей и сколачивать заново разбитые столы.

— Он не грек, а исаврянин, — добавил корчмарь.

— На одну рожу, — отмахнулись дружинники и переспросили: — Как ты сказал? Комит В Поле Хромый? Это он в битве, что ль, хромает? Знатное прозвание!

Левкий бросил на стол монеты, подхватил меч и молча пошел к выходу. На пороге мгновение задержался, но не обернулся. Дружинники, тоже расплатившись, с пьяной ленцой двинулись за ним. Леон облегченно выдохнул и стал пересчитывать щедрую плату.

Двор перед корчмой едва озаряли свет из окошек и ущербный месяц. Левкий стоял лицом к двери, откуда один за другим вывалились шестеро кметей. В руке был обнаженный меч.

— Ну, кто самый смелый?

— Ты нас не бойся, грек, — нагло сказал дружинник с клоком волос на бритой голове, — мы тебя не будем убивать. Мы тебя только немножко помнем.

— Попробуй, смерд. Обещаю, что каждый из вас расстанется если не с ятрами, то хотя бы с ушами.

— За смерда ты ответишь, — ощерился бритый, делая шаг.

Левкий перекинул меч в левую руку и тут же поймал его правой. Но это все, что ему удалось сделать. Сверху из темноты прилетела кожаная петля и жестко притянула его руки к бокам. Зарычав, Левкий дернулся. Тут же в затылок ему тяжело ударило, и софийский комит, сделав полуоборот, повалился на землю.

…Очнулся он в совершенной темноте. Попытался потрогать рвущий болью затылок, но обнаружил руки связанными сзади. Перекатившись на спину и уперев сапоги в стену, он стал ощупывать ногами пределы узилища. Оно оказалось невелико. Шепча проклятья, Левкий поднялся и задом к стене пошел искать дверь. Он понимал, что это бесполезное занятие, но сидеть на полу без дела, с полной вопросов головой было еще хуже.

Дверь нашлась сама — очертилась тонкой ниткой света, запаленного снаружи. Скрипнул засов, в узилище просунулся чадящий светильник и чья-то голова.

— Очухался? Ну жди теперь.

Дверь снова закрылась, отрезав свет. Левкий хотел, но не успел ничего спросить.

Когда и кому он перешел дорогу? Теперь уже ясно, что кмети были подосланные, и не шестеро, а больше. Но от необъяснимости всего остального у него заломило сильно сжатые зубы. Неужели попался?.. На чем? Кто мог его выдать? И в чем его могут обвинить? Он никогда не оставлял свидетелей. Отработавших свое исполнителей рано или поздно убирал…

На лбу Левкия выступил пот. Что если посланец, которого он безуспешно дожидался в корчме, перехвачен?

Нет, с чего бы русским быть столь прозорливыми. Они ни о чем не догадываются. Зачем им хватать обыкновенного царьградского купца? Это мания… За семь лет он, Левкий Полихроний, превратился в одержимого манией подозрительности.

Надо вести себя естественно — гневно и буйно. Буйство у русских в крови, оно не вызывает недоверия.

Комит встал спиной к двери и принялся дубасить в нее сапогом, орать первое, что приходило в голову.

Очередной удар попал в пустоту. Дверь распахнулась, на миг ослепив его ярким пламенем лампад. В клеть шагнул человек, хорошо известный Левкию. Такой не станет хватать людей и засовывать в темницу без веской причины. По спине комита прополз острый холодок.

Исаврянин вжался спиной в угол клети. В двери отрок поставил грубо сколоченную скамью, на которую опустился боярин. Кметь светил поверх его головы.

— Давно я хотел поговорить с тобой, комит Левкий Полихроний, — произнес воевода Янь Вышатич.

— Что же не пришел ко мне в гости, боярин? — с деланным раздражением спросил сотник. — Зачем подослал своих душегубов?

— В моей дружине нет душегубов, — возразил воевода. — А вот тебе, комит, человека без вины сгубить — что муху раздавить.

Губы Левкия дрогнули, словно в усмешке.

— Не помню, чтобы кого-то губил… Ах да, пять лет назад во время мятежа пустил кровь нескольким простолюдинам. Они возомнили, что если князь бежал, то можно грабить и митрополита. Но ведь они получили по вине?

— Я напомню тебе, — после короткого молчания сказал боярин. — Незадолго до того мятежа ты урядил двух холопов на убийство новгородского епископа. А потом и этих рабов нашли мертвыми. Немногим позднее ты убил на капище Лысой горы отрока, сына боярина князя Всеволода.

— Пустые слова, воевода, — глухо молвил Полихроний. — Я никого не подряжал и не убивал.

— Слова не пусты. У меня есть послух. Он слышал своими ушами и видел своими глазами. От него я и знаю о твоем душегубстве, комит.

— Знаешь? — Исаврянин хрипло рассмеялся. — Тогда почему не трубишь об этом перед князем, епископами и боярами? Почему не потребовал суда, на который привел бы своего послуха? Вместо этого подослал ко мне пьяных кметей, спрятал в подклети и пришел выпытывать у меня. Нет у тебя, боярин, никакого послуха. И чего ты хочешь от меня, не знаю.

— Я тоже не знаю, чего хочешь ты, Левкий Полихроний, — невозмутимо проговорил Янь Вышатич, — и для чего ты делаешь то, что делаешь. Знаю лишь, что иные ромеи не любят Русь и опасаются ее силы… Уверен, что и та грамота, за которую так ухватился князь Святослав, та, из-за которой он прогнал брата из Киева, изготовлена тобой.

— Может, и Всеслава полоцкого я посадил на киевский стол? — тонко, с извивом губ, усмехнулся Левкий. — Может, и половцев я навел на Русь? А может, солнце встает над твоей землей по мановению моей руки?

— Ты не Господь Бог, комит. — Янь Вышатич цепко и сумрачно смотрел на пленника. — Но и ты кое что можешь. Грамоту тебе не составило труда написать и переслать через третьи руки в Чернигов. Я расспрашивал боярина Твердилу, кто дал ему это письмо. Он знает лишь, что она пришла с митрополичьего двора, от человека, не пожелавшего назвать свое имя. Мои отроки по описанию искали среди софийской сотни дружинника, который доставил грамоту Твердиле. Но не нашли. Я знаю больше, чем Твердила, поэтому ты здесь, Левкий Полихроний.

— Если я помог Святославу стать великим князем киевским, веди меня к нему, — грубо, с вызовом потребовал Левкий. — Он наградит меня и пожалует новым чином.

— Я этого не сделаю, — с внезапной мягкостью сказал воевода. — Я хочу, чтобы тебя, комит, больше не было на Руси.

— Убьешь?

— Без суда не могу. И на суд тебя отдать не могу — вывернешься. Послух мой не от мира сего, на тебя говорить не станет. Остается одно.

— Что? — спросил Левкий, невольно подавшись вперед.

Боярин подумал.

— Пока сядешь у меня в яме. Потом решу, как с тобой быть. Или в Корсуне продать жидам… ведь ты, думаю, не христианин?.. Или будешь гнить в яме, пока Господь не приберет твою душу.

Подвижное, как у многих ромеев, лицо Левкия закаменело. Такой участи для себя он никогда и представить не мог. Сидеть в грязной вонючей яме, которую здесь называют тюрьмой, и дышать испражнениями — ему, некогда шагавшему по поливной глазури каменных полов императорского Палатия! Посвященному в тайны жизни и смерти, удостоенному видимого знака от истинного владыки мира!

— Лучше убей сразу, — с ненавистью сказал он.

— Нет.

Боярин встал. Отрок быстро убрал скамью.

— Я выберусь из твоей ямы, и тогда ты пожалеешь, что не убил меня!

— Поруб будет готов к утру.

Янь Вышатич вышел из клети, отрок запер дверь. Левкий до крови изжевал губу и с полустоном, полувоем опустился на пол.