Снаружи, за окном, вой пурги и стынь, а внутри хорошо. Светец лижет красным языком полумглу, озаряет лик Христов. Тихо поет резак, разделывая пергамен на листы заданной меры. Приятно пахнет недавно выработанная телячья кожа. Изредка прошепчет прочтенная и переворачиваемая страница. У глухой печки, свернувшись клубком, дремлет с открытым глазом кот-мышелов. Воздух бодрящ и свеж — печка едва теплится. Игумен не велит расходовать много дров на книжню, книгам угар ни к чему.

Зима лютует напоследок, чтоб хорошенько припугнуть людей и наконец уползти в дальнюю берлогу.

Скоро монах-книжарь накинет вотолу и пойдет во двор, стучать в било. На призыв в книжню потекут чернецы, кто бы чем ни был до того занят. Книжное послушание в обители из числа главных. Кто-то просто читает — насыщается словом, у кого рука легкая и твердая — тот переписывает наново с прежних списков. Есть особое послушание тем, кто навычен в художестве, — украшать книги тонкой затейливой росписью: червлеными и мелкотравчатыми узорами, пестрыми буквицами, дивными райскими птицами.

Сдувая со лба налипшую прядь — взопрел от усердия, Несда режет пергамен. Вчера привезли от кожевника сработанный заказ — три тяжелых свертки, в каждой по десятку больших листов. Нынче с утра книжарь расписал, какой меры сколько нужно нарезать листов для больших напрестольников, поменьше — для апракосов и отцов Церкви, еще меньше, в четь, — для прочих книг. Послушника никто не торопит, он сам себе положил срок — закончить к завтрашнему дню.

В монастырь он пришел на зимний солнцеворот, к Рождеству. Воевода отправил с ним двух служивших на дворе отроков. Несда привел их в Копырев конец, к отцову дому. Постучался в ворота. Но за воротами оказались совсем незнакомые люди. Холопы не могли взять в толк, о чем он спрашивает. Позвали хозяина — плешивого, с рыжей бородой. Тот вникать вовсе не захотел, распорядился выставить Несду вон со двора. Тогда отроки вынули из-под плащей топорики. Рыжебородый присмирел и поведал: дом он купил по случаю, прежние хозяева выехали задолго до того. Где их искать — про то спросить у ветра в поле. Несда окинул грустным взглядом дом и подобрал в куче мусора возле тына деревянного Баскиного конька, над которым когда-то потрудились умелые руки Захарьи. Теперь этот конек скакал на оконце книжни.

Книжарь Иларион подошел, постоял, глядя на послушника. Хмыкнул одобрительно. Завел разговор:

— Нынче к литургии Изяславова княгиня была. Жена мудрая, каких мало.

— Отчего же мало? — пропыхтел Несда, ворочая непочатую свертку пергамена. — Много есть мудрых и смысленных жен.

— Тебе-то откель знать, юнош? — поинтересовался Иларион. — Много ль жен видал?

— Видал немного, а в книгах писано. — Несда раскатал по полу свертку. — И про жен библейских, и про цариц византийских: Елену, мать Константинову, и Феодору, супругу Юстиниана, и прочих. А о княгине киевской Ольге не слыхал разве, брат Иларион? И от франков же приходили лестные слухи об Анне, Ярославовой дочери… А что ж Изяславова княгиня?

Несда опомнился и смутился, что поучает старшего. Иларион пронзил его взглядом.

— Горделив ты, отрок. Отчего думаешь, что все это мне неизвестно?

Послушник зарделся и потупил очи.

— Прости, отче!

— Ну, будет, будет. — Иларион тронул его за плечо. — Какой я тебе отче?

— Так про княгиню… — робко напомнил Несда, снова берясь за резак.

— После обедни с отцом Никоном беседу имела, — охотно продолжил книжарь. — При Святой Софии давно известно, что наш Никон взял на себя труд великий и неведомый — пишет хронограф, какой и грекам не снился. А из Софии и на княжьем дворе про то узнали. Княгиня уж не впервой приезжает. Свои виды у нее.

— Какие виды?

Резак тихо хрустел, прорезая на коже ровные линии.

— Никон мне сказывал — княгиня хочет своего мужа покрепче утвердить на киевском столе. Правду ведь говорят — что писано пером, то не вырубишь топором. Коли есть Изяслав старший и великий князь, никто не сможет того впредь забыть и оспорить. Книга все подлинно скажет.

— Княгиня мудра, — согласился Несда. — Но кто оспорит, к примеру, силу меча?

Иларион вздохнул и перекрестился.

— Никто как Бог. Он дает власть кому хочет, поставляет и князя, и кесаря. Захочет — поставит праведного, захочет — отнимет праведного и поставит властеля жестокосердного… Однако празден разговор. Пора созывать братию.

Книжарь прихватил вотолу и спустился по лесенке. Во дворе ожило медное било, перекрикивая ветер. Легкий, рассыпчатый звон его монахи никогда не путали с ударами церковного била, звавшего к службе в храм.

Несда любил это время, когда книжня, раз в седмицу, наполнялась чернецами, Иларион назначал каждому свой урок и тщательно записывал, кому что выдано. А нынешний день вышел к тому же особым. Когда очередь монахов стала редеть, в книжню пришел Никон. Постоял в сторонке, подождал, пока освободится книжарь, и спросил чистых листов пергамена да заодно чернил. Иларион сам налил ему из сосуда чернила, а Несда бухнул на скамью весомую стопу пергамена. Вдруг, схватив руку старого книжника, послушник приник к ней горячими устами.

— Ты что это?!

Никон вырвал руку и нахмурился.

— Знаю твою святость, отче, — хрипло молвил Несда.

— Не пори чепуху, отрок, — внушительным, гулким и раскатистым голосом произнес книжник. Повернулся к Илариону: — Замечаю, что сей послушник, где бы ни увидел меня, пожирает очами, будто похотливец непристойную девицу. В чем корень сего явления?

— Он в обители недавно, отче, а о тебе наслышан как о великом книжнике, вот и пялит очи.

— Прилежен к книгам? — обратился Никон к Несде.

— Весьма, — ответил за послушника книжарь. — К игумену Феодосию пришел с письмом от черниговского воеводы Яня Вышатича. Боярин отписал об отроке похвально.

— Знавал я отца воеводы, слепого Вышату. — Никон присел на лавку и внимательней оглядел Несду. — В Тьмутаракани с ним часто беседовал и много познал от него о новгородских давно минувших делах. Зело утешительны были для меня те беседы. — Это уже не к послушнику было обращено, а к Илариону.

— Чем мог утешить тебя княжий дружинник, отче? — усомнился книжарь. — Он ведь кроме храбрского искусства и боярских забот поди не ведает ничего.

— Не скажи, брат Иларион. Я и сам из киевского боярства вышел, не знаешь? Княжья дружина многое хранит в своих воинских песнях. Обо всем помнит.

— Ну уж обо всем?

— По крайности помнит, что земля Русская пошла не от греков и начало ее восходит далее крещения княгини Ольги в Константинополе. А что нам пытаются привить греки? Что только с царей Василия и Константина, крестивших Русь, началась у нас жизнь, а до того была тьма египетская! Хорошо ли это, брат Иларион?

— Про то не одни греки говорят, но и киевские книжники, составлявшие при кагане Ярославе сказания о русских князьях.

— Верно. Говорят. Я же скажу и иное. Мой летописец все в себя принял — и язычество, и христианство. Ибо следует помнить, сколь трудов приложили князья-язычники, желая прославить и усилить Русь. И сколь лучше это вышло у Владимира Крестителя.

Никон порывисто развернулся к Несде.

— Ты что скажешь?

— Если низко стояла Русь в поганстве, — дрожащим от волнения голосом заговорил послушник, — тем дивнее чудо преображения ее во Христе и выше подвиг возвеличения среди христианских стран. О язычестве не можно забывать…

— Забудешь о нем, — вдруг с усмешкой оборвал его Никон. — Выйди за ограду, оно тебе в рожу плюнет.

Несда заторопился обнаружить перед книжником свои познания:

— В Новгороде в харатьях писано, будто первым на Руси княжил варяг Рюрик, от которого пошли все нынешние князья. А Киев первым помнит князя Кия, который ходил к Царьграду и принял от греческого царя великие почести. Чья же память вернее, отче? Откуда пошла и как возникла Русская земля?

— Новгородские предания о князе Рюрике я слышал от Вышаты и внес в летописец, — кивнул Никон и спросил, еще пристальнее всматриваясь в лицо послушника с клочковатой растительностью на подбородке: — Сколько тебе лет, юнош?

— Семнадцать исполнилось.

— Я живу на Руси втрое дольше, а ответа на твой вопрос не знаю.

Никон снова обратился к Илариону:

— Отпусти, брат, отрока со мной до кельи, поможет донести пергамен.

Несда вновь упал на колени и приложился лбом о половицу.

— Ну что опять? — уже недовольно воскликнул Никон.

Послушник поднялся и объяснил:

— Ростовский и Суздальский епископ Леонтий велел передавать тебе, отче, поклон от него.

Оба монаха переглянулись, а затем сурово воззрились на послушника.

— Как дерзаешь глумиться над памятью святителя, мученически убиенного? — вопросил Никон. — Леонтий три года как лежит в могиле, о том были верные известия из Ростова.

— Я не глумлюсь, — вытаращился Несда. — То правда. Той зимой я был в Ростовской земле с черниговской дружиной. Заплутал в лесу… Батька Леонтий меня вывел.

— Во плоти? — хором спросили чернецы, снова поглядевшись друг на друга.

Несда повесил голову.

— Он сказал, что рад своему убиению.

Книжню заполнила чуткая тишина, от которой проснулся кот. Полосатый мышелов оттянул зад, поцарапал передним лапами пол, косо посмотрел на людей и пошел добывать ужин.

Глядя на кота, поднялся и Никон.

— Ну, бери пергамен и гряди за мной, юнош. Донесешь ли?

— Невелика тяжесть, отче. — Несда накинул свиту и взвалил на плечо сложенную пополам стопу листов. — Вот была тяжесть, когда меня воевода с мешком, полным репы, гонял по двору до седьмого пота!

— Для чего он сие делал? — спросил книжник, спускаясь по лестнице.

— К монашьей рясе готовил.

— Умен воевода, — пророкотал Никон, — не поспоришь.

— Отче! — воззвал к нему Несда, выйдя на крыльцо под ветер. — Дашь ли заглянуть в твой летописец?

Никон, не оглядываясь, отвечал:

— Поспешай медленно, отрок. Не то ткнешься носом в землю.