Вторую ночь подряд воеводе не давали спать. Подняли с ложа, наперебой принялись кричать в уши, как на сторожу, охранявшую волхвов, напал кметь из младших. Вылез из темноты и пошел махать мечом. Одному отроку сразу продырявил нутро, другой успел позвать подмогу, прежде чем захлебнулся кровью.

— С перепою? — осведомился воевода.

— Да какой там!

— Скрутили?

— А то! Как младеню в свивальник укутали.

Боярин влез в сапоги, завернулся в меховой мятель. Спустился в подклеть, куда сволокли буяна. Тот лежал связанный по рукам и ногам.

— Ну? — произнес воевода.

Гавша молчал.

— Людей сгубил зачем? — Боярин поддел его сапогом под ребра.

— С волхвами сдружиться хотел, — развязно доложил десятник Ратша.

— Кто надоумил тебя освобождать кудесников из ямы? — спросил воевода.

Гавша переместил на него взгляд, презрительно дернул длинным усом.

— Никто. Сам.

— Да вестимо кто, — загалдели отроки, сгрудившиеся в двери.

— Девка порченая, ведьмица давешняя.

— Намедни вечером пропадал где-то с конем. Вернулся без коня.

Гавша оскалился в их сторону.

— В тавлеи коня проиграл.

— Понятно, в какие тавлеи с рыжей бл… играл, — сказал десятник.

— Это правда? — спросил воевода.

Узник отвернулся к стенке.

— Мне такие дружинники не нужны, — заключил Янь Вышатич. — Твоя доля от полюдья пойдет родичам убитых отроков.

— Самого на расправу кровникам выдать, — подсказал Ратша.

— Погляжу, — с оттяжкой молвил воевода…

Весна обрушилась на студеное Белоозеро как ястреб на зайца. Снег таял стремительно, исходя густыми молочными туманами, обильно затопляя землю. К середине месяца березозола лед на озере истончился до прозрачности и опрокидывал в воду неосторожных. Леса наполнялись звоном ключей, ручьев и проток. В городе с нетерпением ждали, когда двинется Шексна. У пристаней спешно достругивали, конопатили и смолили последние лодьи, вязали к мачтам паруса. Едва у берега показалась открытая вода, суда стали спускать в реку. На них по сходням вкатывали бочки и бочонки, таскали короба, тюки, мешки. Двое посадничьих тиунов и воевода следили за погрузкой, вели счет и сличали с цифирью в берёстах. Ни одна бочка меда, ни один тюк с мехами не пропали бы без следа. Кмети тоже смотрели, чтоб ничего не ушло на сторону, не подмокло, не повредилось. От полюдья не только князь кормится — вся дружина. Считай, кроме княжьего и свое добро увозили в Чернигов.

Незадолго до отплытия в клети у воеводы, корпевшего над записями, объявился Душило. Сел на лавку, вытянул по обычаю ноги в громоздких сапогах и ушел в раздумья. Янь Вышатич сперва не беспокоил его, только взглядывал ненароком, отрываясь от подсчетов. Душило о нем как будто совсем забыл.

— Что невесел, храбр? — спросил наконец воевода. — Думы тяжкие?

— Они самые, — шумно вздохнул тот. — Вот думаю, боярин, как все непросто складывается… Был у меня брат крестовый, Даньшей звали. Погиб в позапрошлом годе от половецких кривых сабель. Гавша, брат его единокровный, у тебя под замком теперь сидит. Попа Тарасия я любил как отца родного. Убили попа. Сводный племянник Даньшин сделался твоим холопом. А его отца я чуть было не пустил по миру. Да может, и пустил. С прошлой весны не видал его. Такие невеселые у меня дела, боярин.

— Ну а жена твоя где?

— В Киеве моя Алена. Все глаза небось уже выплакала со скуки. Либо, чего доброго, по блядкам пошла.

— Напраслину не возводи на жену, пока доподлинно не узнал, — посоветовал воевода.

— Твоя правда, — согласился храбр. — Теперь скажи: что с Гавшей намерен сотворить? Он хоть и дурень, но не чужой мне. Выдашь родичам убитых на расправу?

— Не выдам. Кровный обычай — невежество и языческая лютость. Бог воздает каждому по делам его… До Чернигова довезу, а там князь определит ему наказание.

Немного успокоившись на счет Гавши, храбр озаботился другим:

— С волхвами что надумал делать?

— Если не переменят своих слов и не покаются, не помилую их.

— Отдай их мне.

— На что они тебе?

— Так ведь ты, боярин, покаяния ожидая, опять станешь их мучить?

— Стану, — подтвердил воевода, — пока не поймут, что не помогут им ложные боги.

— Ну а я по-быстрому сворочу им шеи, и дело с концом. Не люблю, когда живое мучают. Если, к примеру, животину терзают, могу прибить.

— Не отдам я тебе волхвов, Душило. Хочу, чтобы все увидели: обманные у них боги. Чтобы по всему краю молва об их лжи разошлась…

К назначенному дню дружина изготовилась в обратный путь. На Шексне от груженых, готовых плыть лодий не видно было воды. На веслах сидели смерды из окрестных сел, взятые в повоз. На каждую лодью пришлось меньше десятка кметей, отвечавших за сохранность груза. Впереди всех качалась на зыби лодья воеводы с княжьим трезубцем на свернутом парусе.

С утра в храмах отслужили молебен о добром плавании. Огнищанин Буня со светлым взором и слезой на щеке проводил дружину до реки. Двух волхвов, изрядно одичавших в яме и надрывно кашляющих, вели на веревке. Кмети недоумевали — для чего воеводе тащить их с собой? Только снедь расходовать.

У сходен Янь Вышатич приступил к волхвам с вопросом:

— Лгут вам боги?

— Не могут боги лгать, — собрав силы, ответили они.

Воевода велел принести два стальных рубля. Длинные бруски вставили волхвам в зубы, распялив рты, укрепили веревками. Затем подвели кудесников к лодке-однодеревке с дощатыми насаженными бортами. Одного привязали стоймя с наружной стороны правого борта, второго — с левой. Ногами они ушли в холодную воду, головы торчали над лодкой. Оба мычали, устрашившись, таращили очи и поджимали ноги.

Однодеревку с гребцами поставили во главе повоза, сцепив вервием с лодьей воеводы. Большой княжий повоз тронулся в путь.

Триста верст до впадения Шексны в Волгу одолели за седмицу. На ночь бросали якорные грузы, не заходя к берегу, чтобы не терять время. Чуть живых, заледеневших волхвов отвязывали, скудно кормили и сваливали на дно лодки. С утра снова крепили к бортам.

В устье реки повоз встал для роздыха. Лодьи сгрудились у берега. Смерды рубили дрова для костров, варили сыть. Кмети стреляли в лесу дичь, вышли на тощего после зимы медведя, трогать не стали. Воевода лежал в своем шатре. Размышлял.

К вечеру Янь Вышатич позвал храбра, разложил перед ним обширную харатью. На пергамене затейливо вились ниточки рек, крошечные теремки означали большие грады, частокол — малые крепостицы и погосты. Душило с неподдельным уважением воззрился на харатью. Воевода водил по ней заскорузлым пальцем.

— Повоз пойдет по Волге и Оке. Так хотя и дольше, зато с одним волоком. Ярославский посадник уже, думаю, отправил повоз, но все равно простоим там не менее седмицы. К устью Клязьмы подойдем еще дней через десять. Там буду ждать тебя пять ночей. Итого на все про все у тебя три седмицы с хвостом.

Храбр понимающе кивнул и спросил:

— На все про что?

— Ты пойдешь другой дорогой, — разъяснил воевода, — через Ростов по Которосли и через Суздаль по Нерли.

Он показал путь по извивам речных ниточек, переходящих одна в другую.

— Ростов и Суздаль стоят под рукой князя Всеволода. Вестей оттуда у меня нет. А хотелось бы знать, что деется там. Волхвы зимой взбаламутили смердов, убили ростовского епископа. До Переяславля далеко, из Ростова по зимнему пути гонцам туда ехать два с лишком месяца. Если Всеволод решил послать дружину, она придет только к лету. Понимаешь, к чему клоню?

— Ты говоришь, чтоб я пришел туда, посмотрел, свернул пару немытых шей…

— При нужде, — уточнил воевода.

— Ага, при ней. Я без нужды никого не трогаю.

— Тогда можно и больше. Если спросят, меня не поминай. Ты сам по себе. Вольный храбр.

— А если там все тихо?

— Тогда ты просто прогуляешься.

Храбр подумал.

— Ладно. Тряхну веретеном.

Немного взгрустнул.

— С Тарасием было б веселее…

Воевода налил ему в кружку меду.

— Поплывешь с утра на лодке, возьмешь гребцов, снеди, оружия сколько хочешь.

Душило допил мед и налил из корчаги еще.

— Да-а… Помню, позапрошлой зимой в Новгороде усмиряли мы с князем Глебом Святославичем одного волхва. Тоже, поганый, людей на уши поставил… Никого на свете нет вреднее волхвов, — подбил он итог и пошел из шатра.

В рассветном бледном тумане от берега отчалила однодеревка с четырьмя смердами-гребцами. В носу лодки, широко упершись ногами, заложив пальцы рук за пояс, стоял храбр. На корме под просмоленной дерюгой лежало оружие: два составных лука в налучьях, тулы со стрелами, два меча, большой топор и малый чекан, палица и булава, несколько сулиц, поясных и засапожных ножей. Смерды, увидев все это, заверили, что одна лодка не возьмет столько кметей.

— Сколько? — спросил Душило.

— Здесь на малую дружину, — ответили гребцы.

— Я и есть дружина, — без похвальбы сказал храбр.

Берег исчез в тумане. Река разливалась широко и спокойно. Грудь наполнялась сырым бодрящим воздухом. Душило приложил ладони к губам и вдруг закурлыкал по-журавлиному. Издалека, из-за разлитого в небе молока, ответил тихий, едва слышный клекот…

В устье Шексны решилась участь волхвов. Янь Вышатич добился от них немногого — лишь признания, что боги по каким-то своим причинам им не помогут.

— Знаем теперь — не оставишь ты нас живыми, боярин. Так нам боги говорят.

Воевода остался доволен и этим.

— Вот тут они не обманули, правду сказали. Хотя откуда им знать правду?

— Теперь мы от себя скажем, — встрепенулся волхв, прежде влачивший толстое брюхо, но потощавший от испытаний. Оба кудесника сидели на земле — отмороженные в ледяной воде ноги держали худо. — Если отпустишь нас, много добра тебе будет в жизни. Боги не поскупятся, и от нас дары примешь. Если же погубишь нас, не миновать тебе зла от людей и от богов. Для чего тебе наша смерть?

— Ваши боги ничего ни дать мне не могут, ни взять, — молвил боярин. — Смерть свою вы сами на себя навлекли душегубством и разбоем. Если отпущу вас, еще больше людей сгубите. Я же и виновен буду в этом перед Господом. А если исполню свой долг, то будет мне благо.

— Пришлой верой прикрываешь свою злобу, боярин! — проскрежетал желчный волхв.

— Вот тебе! — Янь Вышатич сунул ему в нос дулю. — Поступлю с вами не по моей вере, а по вашей. Эй, Лешко! — позвал он десятника. — Пусти клич, пускай смерды соберутся.

— Да чего их собирать, вон они рты разевают.

Десятка два гребцов стеклись послушать, как воевода срамит волхвов.

— Всех собери! — велел боярин.

— Все-ех? — с сомнением потянул Лешко и порысил исполнять приказ.

Гребцы с полутора десятков лодий, побросав дела, устремились на зов воеводы. Предстояло нечто необычное, и это подогревало их интерес.

Окруженный толпой смердов, Янь Вышатич показал на волхвов:

— У кого из вас они умертвили родню?

Смерды, набранные из белозерских и шекснинских погостов, вволю насмотрелись зимой на ворожбу с резней. Десятки голосов слились в общий гул.

— У меня сестру убили!

— Мать-старуху не пожалели!

— Старшую дочь от них не уберег. Как овцу прирезали.

Воевода поднял руку и перекричал всех:

— Мстите за своих!

Толпа отозвалась радостным кличем. Янь Вышатич, продираясь сквозь напиравших смердов, не оглядывался. Сзади кипела возня, воеводе блазнилось утробное звериное урчанье и чавканье.

То, что осталось от волхвов, смерды сволокли к лесу и подвесили на дубе, между небом и землей. Навечно привязанные к дереву, они не смогут уйти в подземный мир и стать вредными духами. Не сумеют и подняться в поднебесные пределы.

Следующим утром повоз отплыл к Ярославлю. С лодий смотрели на берег: как только люди ушли, к дубу с мертвецами подобрался медведь. Зверь с ворчаньем залез на дерево и стал обгрызать привязанные тела.