— Эй, тетерев, открывай ворота!

Словесное требование гриди дополняли ударами кулаков. Князь терпеливо ждал.

— Да говорю же, — в воротном окошечке возникла сперва путаная борода, затем спустился шишковатый нос, наконец, глянули глаза под мохнатыми бровями, — опосля обеду и до вечерни не велено никого пускать.

— Кем не велено?! — бесновались гриди. — Ты, подрясник затасканный, не видишь, что перед тобой князь киевский? Про свое «не велено» будешь толковать амбарным мышам! Отворяй, кому сказано!

— Игуменом Феодосием не велено, даже самого князя, — пролепетал монах-привратник. — Прости, князь-батюшка, не признал я тебя. Сейчас сбегаю, скажу о тебе.

Окошечко захлопнулось. Один из гридей ткнул в него кулаком и выломал, потом наклонился с коня и по-разбойному, с переливом, засвистел в дыру.

Изяслав ждал. Ему никогда еще не приходилось стоять перед запертыми воротами с обнаженной головой. Все это казалось князю происходящим не с ним, а с кем-то другим. Являть смирение было ошеломительно непривычно.

Привратник был или хром, или одышлив. За игуменом он бегал чересчур долго, и гриди успели соскучиться. Двое перелезли с коней через тын и отперли ворота монастыря.

— Пожалуй, князь.

Изяслав не трогался с места, пока к воротам скорым, размашистым шагом не подошел с посохом игумен Феодосий.

— Прости, князь. Привратник лишь исполнял свое послушание. Если бы он впустил тебя без моего дозволения, то сотворил бы своеволие. Душе монаха это тяжкий вред.

— Я не сержусь, Феодосий. — Изяслав спрыгнул с коня и вошел в обитель. — Мои молодцы побуянили, но и ты их прости. Им такое послушание, как у твоих чернецов, не снилось. Сам иногда с ними едва справляюсь.

Он слегка наклонился, принимая благословение от игумена.

— А неплохо бы, — Изяслав развеселился, — кабы твои иноки, Феодосий, поучили моих дружинников послушанию.

— Для чего позоришь нас, князь? — обиделись гриди.

— Ну вот! Я разве с вами разговариваю? Здесь будьте, — с острасткой велел он. — Чернецов не задирайте. Идем, отче, где тут у тебя можно без помех насладиться беседой?

— Слаще храма места нет, князь, — ответствовал игумен.

— А с другого конца ежели посмотреть, — рассуждал Изяслав, шагая с Феодосием к деревянной Успенской церкви и забавляясь собственной мыслью, — станут ли они служить мне после такого обучения? Не разучатся ли держать в руках оружие?

— Не тревожься, князь, — улыбнулся настоятель. — Господь не оставил монашество безоружным, и черноризцы не отвадят воинов от их ремесла. Напротив, вдохнут в них новые силы и побеждающий дух. Но это будет не на твоем и не на моем веку.

— Жаль. Я бы посмотрел.

Феодосий отворил дубовые двери храма и, войдя в притвор, трижды, с поясными поклонами перекрестился. Изяслав, не отставая от него, осенил себя крестом четырежды, а поклонов сделал два. Они сели на лавку под иконами. Феодосий положил посох возле себя, снял навязанные на руку четки.

В полумраке у образов блестели огоньки лампад. Под строгим отеческим взглядом Николы Чудотворца князь почувствовал себя словно дома. Вот так же, будто вскользь и мимо, а на деле весомо, с глубокой заботой на челе, смотрел на него великий каган Ярослав. До тех пор смотрел, пока Изяслав, посаженный в Новгороде, не решил сбросить с себя узы отцовой опеки и не стал мало-помалу идти вперекор. Своя воля всегда высоко летает, выше всех. Не с того ли своеволия и сам Ярослав начинал когда-то в том же Новгороде, ссорясь с собственным отцом, князем Владимиром? Иль это Новгород так способствует самовольству?

— Пришел я к тебе, Феодосий, чтобы сказать: не гневаюсь более ни на тебя, ни на Антония. Сотворим мир, отче, и станем, как прежде, жить в ладу.

— Отрадно слышать мне это, князь. Нынче же пошлю инока в Чернигов с вестью к отцу нашему блаженному Антонию.

— Постой. Не спеши. Антоний ведь по своей воле ушел? Его не засовывали в мешок и не связывали. Он мог отослать Святославовых кметей, но не захотел. Так ли?

— Князь Святослав весьма решителен, — уклончиво ответил Феодосий. — Не думаю, чтоб его кмети спрашивали у старца согласия.

— Предположим, спросили, — настаивал Изяслав. — Потому теперь Антоний должен спросить дозволения у меня, если хочет вернуться в свою обитель. А уж я волен дать на то согласие либо не дать.

— И к чему склоняется твоя воля, благоверный князь?

— Скорее не дать, — отрубил Изяслав.

— Твой гнев не остыл, — опечалился игумен, — и в твоем сердце побеждает вражда.

— Нет, Феодосий. В моем сердце нынче покой. Никакой брани. Довольно с меня. Потому я и пришел к тебе.

В голосе князя смешались благодушие и грусть.

— Твое сердце и разум подобны хоромам с четырьмя распахнутыми дверьми, — сказал Феодосий. — Кто хочет свободно заходит внутрь и выходит обратно, а ты не видишь этого. Но попробуй затворить двери. Тогда ты узришь, что снаружи стоят недобрые помыслы и воюют против тебя.

— Не одни только помыслы! — вдруг загорелся Изяслав. — Не хотел я того говорить, отче, но ты сам вынудил меня. Больше того, я не хотел тому верить. Однако пришлось поверить!

— Чему, князь? — спросил игумен, медленно скользя пальцами по деревянным четкам на коленях.

— Что не один Антоний предал меня, но и ты, Феодосий. А ведь в этой обители немало и моего вклада! И как же вы отплатили мне? — с горечью говорил Изяслав. — Переметнулись к Всеславу, забыв обо мне. Что ж, с изгнанным князем можно не считаться. А может быть, ты, отче, думал, что Всеслав — больший христолюбец, чем я? Ты мог так подумать? — допытывался он, стараясь заглянуть монаху в глаза.

— Я не думал так, князь. И не забывал о тебе.

— Тогда для чего ты приходил к Всеславу и благословлял его? Для чего сидел у него на пиру в Берестовом? Не иначе, хотел принудить его покаяться.

Изяслав натужно расхохотался. Затем сказал мрачно:

— Не верю тебе.

— Не знаю, князь, кто наговорил тебе такого обо мне. Но не из добрых побуждений он это сделал. И не мне он недруг, а тебе. В Берестовом я был, то правда, только не у полоцкого князя, а у его огнищанина. Всеслава же никогда не видел и не благословлял его. На литургии братия молитвенно поминала только тебя, благоверного великого князя киевского Изяслава Ярославича.

В объявшей их тишине был слышен хруст жуков-древоедов, ворочавшихся в бревенчатых стенах церкви.

— Что ж молчишь, князь?

— Не ведаю, чему верить. Тебе ли, лживым ли послухам?

— Вот ты и ответил себе, князь. Лживые послухи тебе наветничали, а ты не затворил пред ними двери своего сердца.

— Уф, — после паузы сказал князь, словно хорошо, до испарины на лбу, потрудился. — Ты снял камень с души моей, Феодосий.

Скрипнула наружная дверь, в притворе прошаркали чьи-то лапти. Вошедший старый монах поклонился князю, испросил благословения у игумена и поволочил ноги к алтарю. Феодосий поднялся.

— Постой, отче, — удержал его Изяслав. — Люблю я слушать поучения от тебя. Хочу еще насытиться беседой с тобой.

— Время вечерни, князь, — напомнил игумен. — Помолись вместе со всей честной братией, а после я охотно продолжу нашу беседу.

Феодосий ушел в алтарь облачаться для службы. Храм неторопливо наполнялся чернецами и послушниками. Скоро князь среди них стал незаметен, хотя и выдавался ростом.

Привычно отдавшись на волю псалмов, стихир и ектений, душа Изяслава, будто на лодье, качалась в зыби голосов певчих. Церковная служба была для него хорошим временем, чтобы как следует подумать. Тут в его мысли не вмешивались ни советные бояре, ни митрополит, ни Гертруда. Только здесь он был один на один с собой, и даже Господь не отвлекал его в эти часы от тягостных княжих дум.

В этот раз мысли князя прибило зыбью к берегу, на котором расположилась дружина ляхов во главе с Болеславом. Польский родич был вдвое младше, но Изяслав вовсе не чувствовал своего старшинства перед ним и немного опасался воинственности лядского князя. Тот гордо носил свое прозвище Смелый. Наделив его таким именем, ляхи приукрашивали заносчивость, беспощадность и жестокость своего правителя. Болеслав грезил короной и не собирался останавливаться ни перед чем, чтобы ощутить на своей голове вожделенный предмет. Какое место в его устремлениях было отведено Руси, Изяслав не ведал. Однако догадывался, что польский князь оказал ему военную помощь вовсе не из родственных чувств. Быть может, этим походом на Киев Болеслав желал показать прочим латынским странам, а в первую очередь римскому папе, что Польша достойна имени королевства. Или же это попытка усилиться за счет Руси. А может, все проще — польскому князю не хватает золота. А еще он наверняка не прочь прирезать к своим владениям часть русской земли. За примером далеко и ходить не надо — его прадед Болеслав Первый так и поступил. Пришел как союзник одного из князей, ушел как разбойник и завоеватель.

Нынче с утра Изяслава потревожил гонец, присланный польским князем. В грамоте Болеслав разражался грубой бранью и грозился на днях прийти в Киев. Так и написал: приду, мол, плюнуть в твои лживые глаза. Изяслава это покоробило. С ляхами он, конечно, обошелся не совсем по чести, но называть его лживым — чересчур. Всего лишь немного предусмотрительности и некоторого знания ляшских повадок. Чуть-чуть хитрости. И отцов завет — не губить землю Русскую.

А всего-то и было сделано — пять сотен ляхов развели небольшими отрядами по княжьим селам на прокорм. Села те стоят далеко друг от дружки, а гонцов, если таковых снаряжали, отлавливали на дорогах кмети Изяслава. Потому сообщения между отрядами не было, и поведать Болеславу, что с ними творилось, они не могли. Творилось же нехорошее.

Смерды отказывались кормить ляхов — сами траву жуют, амбары с прошлого лета пустуют, половину скота зимой прирезали. Ляхам все это нипочем, у них со смердами разговор короткий — булавой по шее либо мечом в брюхо. Девкам и бабам, коль попадутся, иное промеж ног. Поселяне терпеть не стали. Заткнули терпение за пояс, взяли топоры, рогатины, ножи и пошли бить ворога. Княжьи тиуны смотрели на это через пальцы и тайком подбадривали смердов. Избивали ляхов по ночам, трупы сволакивали в лес, чтоб не сразу все открылось. За несколько ночей от польского отряда оставалась горсть, и ту гнали из села со свистом. В иных селах хватало одной ночи. Уцелевших также вылавливали киевские дружинники и свозили под охрану в град Звижден.

Сам Болеслав со своим отрядом сидел в Желани. Город хоть и невеликий, но не бедный, ремесленный и купецкий, с широким посадом вокруг детинца. Тут ляхам было поспокойней. Градские люди, потужив, давали им прокорм и плату сверх того: двадцать гривен серебра с боярского двора, пятнадцать с купецкого и с сотских людей, по десять с прочих. Но и Болеславу большой воли не было. Вслед за ляхами киевский князь прислал в Желань воеводу Перенега Мстишича с малой дружиной. С виду для чести, на деле для присмотра, чтоб ляхи, известные разбойники, не баловали.

Но как ни старались, все же не доглядели. К Болеславу прорвался ляшский дружинник, в изодранном плаще и с выбитым глазом. Итогом сего явилась бранная грамота, посланная в Киев.

Отвечать взбешенному родичу Изяслав не стал. Молчание бывает велеречивее слов. А также доходчивей. Но позволить польскому князю пожаловать в Киев он не хотел. Чего доброго и впрямь наплюет в глаза. Пока за окошками терема разверзались небесные хляби, Изяслав собрал ближнюю дружину и поведал боярам свою думу. Княжи мужи рассмотрели его думу со всех сторон и приговорили: ляхов к стольному граду не пускать. К воеводе Перенегу отправить на усиление еще три сотни кметей. Уразумеет Болеслав намек — проводить его до польской границы с почетом. Не уразумеет, загорится ярым пылом — объяснить получше. Но хорошо бы сладить дело полюбовно.

— Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…

«Ныне отпущаю раба Твоего Болеслава с глаголом по миру…» Молитва князя была горячей и путаной. На него нахлынули сомнения — а получится ли полюбовно усмирить Болеславово ярое пыланье?

Вечерня завершилась. Монахи, кланяясь, потекли из храма. За окнами снова разливался дождь, колотил по лужам.

— Брат келарь! — игумен Феодосий окликнул одного из чернецов. — Скажи-ка на поварне, пусть приготовят трапезу для князя и его людей.

— Видишь, князь, — обратился он к Изяславу, — как раздождилось. Будто нарочно закрылся тебе путь из обители.

— А я и не хочу еще уезжать, Феодосий. — Князь сел на прежнее место. — Хорошо мне тут у тебя.

— Но мысли твои далеко отсюда, — усмехнулся игумен, садясь поблизости. — Хотел я, князь, рассказать тебе кое-что. Уж не гневайся на меня, убогого. На днях пришел из монастырского села Мокшани чернец Григорий, коего я поставил там управлять. Поведал он мне со страхом и печалью вот о чем. В село прибрела невесть откуда шайка лядских кметей. Стали они творить насилие и разбой среди белого дня. Сводили с дворов скотину, сдирали с женок серебряные украшения. Прочее непотребство совершали. К ночи же явились твои дружинные люди, князь. Пятеро их было. Ляхи к тому времени напробовались браги да меду, спали как убитые и сторожу не выставили. Твои кмети их сонных и перебили. Сельские, прознав о том, кинулись вытряхивать лядские тороки, забирать назад свое добро. А мертвых затащили в старый амбар и сожгли.

Феодосий замолчал.

— Для чего ты мне рассказал это, отче? — спросил Изяслав.

— Для чего? — задумался игумен, видя его спокойствие. — Да, пожалуй, ни для чего. Не ты ли, князь, повелел так поступать с ними?

— А хоть бы и я. Дак что с того?

— В другой раз не зови ляхов, князь, — кротко попросил Феодосий.

— В какой еще другой раз?!! — Изяслав подскочил на лавке, воззрившись на монаха. — Ополоумел ты, игумен, что грозишь мне? Либо знаешь то, что мне не ведомо? Говори, ну!

— Не знаю ничего, князь, — тихо вымолвил настоятель. — Ополоумел, верно. А все ж послушай меня, грешного, не зови больше ляхов на Русь. Беды от них много будет земле русской.

Снова в тиши храма проскрипела дверь. Перед Феодосием предстал ключник, виновато тупясь в пол.

— Отче, нету у нас меда для князя и людей его. Все бочонки пустые.

— Нисколько нету?

— Нисколько.

— Да нет, брат Анастас, ты, верно, недосмотрел, — мягко укорил его игумен. — Пойди погляди, вдруг да осталось сколько-нибудь.

Ключник тряхнул большой кудлатой головой.

— Только по молитве твоей, отче, еще раз посмотрю. А так и ходить нечего, ни капли не осталось.

Феодосий встал, взял в руку посох.

— По слову моему и во имя Господа ступай, брат Анастас, найди мед и подавай его на стол, сколько нужно будет князю и его слугам. И братии подай, пускай порадуются.

Ключник поклонился и ушел.

— Найдет? — весело спросил князь.

— А то как же, — улыбнулся Феодосий. — Ради тебя, князь, благословит его Бог. Погрядем и мы с тобой не спеша до трапезной.

Накинув на головы клобуки, они вышли из храма и побрели между луж к низкому бревенчатому срубу под плоской кровлей.

— Скажи-ка мне, отче, — вспомнил Изяслав, — не знал ли ты чернеца, который был некогда в плену в ляшской земле, немало пострадал там и был насильно оскоплен? Без малого лет сорок назад он, должно быть, вернулся на Русь, если до того не помер.

— Я не знал его, князь, — подумав, сказал Феодосий. — Но учитель мой блаженный Антоний знал этого праведного мужа. Его имя было Моисей Угрин. Он давно умер и погребен в наших пещерах.

— Не родня ли он тому Угрину, — изумился Изяслав, — по имени Георгий, который закрыл собой от убийц моего сродника святого князя Бориса?

— Он брат его, сумевший тогда же бежать от губителей. Он-то и поведал всем о смерти князя и коварстве Святополка Окаянного.

— Надо же, сколь тесен мир, Феодосий!

Стол для князя был накрыт посреди убогой, хотя и обширной, с земляным полом трапезной. Монахи, наскоро вкусив пищу, расходились. Изяславовы гриди расселись по скамьям и усмешливо озирались. Перед ними были выставлены горшки с рыбной похлебкой, просяной и чечевичной кашей, блюдо с хлебными лепешками, братины с киселем и медом. Князь поместился во главе стола и подле усадил игумена.

В княжьих хоромах трапезы не обходятся без песельников, гусляров либо скоморохов. Что за удовольствие еда без меда, а мед без веселья! Если тоска лежит на сердце или ненастье гложет душу, бренчанье гуслей и дуденье сопелей быстро сгонят с лица тучи, уймут кручину. Скоморохи заставят хохотать до упаду, песельники расскажут в своих песнях о походах и подвигах князей былых времен, об испытаниях и преодолениях, о покорстве судьбе или храбрых попытках обойти ее.

В монастырской трапезной всего этого нет. Гриди уныло черпают ложками уху, поглядывают на князя — какая блажь пришла Изяславу свет-Ярославичу кормиться у монахов? У себя в хоромах, что ли, разносолов не хватает? Дочерпав до дна горшки с похлебкой, гриди тянутся ложками к кашам.

— Вкусно? — спрашивает их с улыбкой Феодосий.

— Вкусно, отче! — за всех отвечает князь.

Гриди смущенно кивают. И впрямь вкусно. Облизывают ложки, пробуют мед. И тут уже никакой кислятины на лицах не остается. Ай да медок у чернецов! Слаще и мягче, чем в княжьих медушах.

— Тебе, Феодосий, известно, — с набитым ртом говорит Изяслав, — что терема мои полны всех благ и челядь исполняет все мои пожелания, приготовляет любые блюда, какие захочу. Но никогда я не едал таких вкусных яств, как у тебя нынче! Прошу, открой мне, отчего так сладка эта обычная пища? В чем здесь тайна?

— Никакой тайны нет, князь. Рассуди сам: что делают твои холопы, когда готовят яства?

— Варят, парят, жарят, — развел руками Изяслав.

— Это потом. А прежде того они бранятся, злобятся и ссорятся, за что не раз побиты бывают старшими. Злоба челяди и насмешки переходят в яства и отравляют их вкус. У нас все не так. Когда приходит время печь хлебы или что другое готовить, пекарь или повар идут ко мне и спрашивают благословение. После этого зажигают свечу от алтарной лампады и этим огнем растапливают печь. Также и в котел для варки добавляют немного святой воды. И все прочее делают благословясь.

— Отныне велю в моих поварнях блюсти благочиние, — решительно объявил князь.

Брат эконом, подававший на стол медвяное питье, прятал в рыжей бороде усмешку. Он-то знал, что мед нынче так сладок вовсе не от благочиния.

А от того, что бочки сначала были пустые и вдруг сами собой наполнились. Верно, этот мед в райских обителях пьют праведники. «И нам чуток перепало», — весело думал ключник. Впрочем, развеселился он недавно. А сперва так напугался, обнаружив полные бочки, что едва не грянулся без чувств об пол.