В месяц травень, во второй день, Изяслав Ярославич и польский князь Болеслав с пятью сотнями ляшских дружинников подошли к Золотым воротам Киева. Солнце блистало так, что на позлащенный купол Благовещенской надвратной церкви невозможно было поднять глаз. Болеслав, прежде не видавший стольного града Руси, счел это добрым знаком — Киев встречал его золотом. «Этот город должен мне много золота», — довольный собой и своей судьбой, размышлял польский князь.

Изяслав первым ступил под своды Великих ворот. Стража кланялась и приветствовала его. За воротами, вдоль широкой улицы до самой Святой Софии толпились горожане: бояре и прочая дружинная чадь на конях, попы и дьяконы с хоругвями, житьи люди, купцы, ремесленники, рабы, чернецы. Сперва орали славу и здравицу князю, после кланялись. Изяслав искал в их лицах вину, стыд и раскаяние, а находил лишь смущение. Но все равно поверил в их искренность. Его встречали с добрыми чаяниями. А как иначе — хуже того, что натворил Мстислав, быть уже не могло. Изяслав не одобрил действия сына, прослышав о резне, однако посчитал, что киевский люд наказан по заслугам. Впредь они не решатся поднять руку на своего князя. А чтобы и в головы им не могло прийти такое, надо будет, думал Изяслав, перегнать торг и вече с Подола ближе к Горе. Так спокойнее.

У Болеслава Казимировича были иные мысли. Из вражды всегда можно извлечь много золота. Нестроения и смуты на Руси — прибыль для польской казны, и совсем не лишняя. При князе Ярославе Русь возвеличилась, отстроилась и обогатела, породнилась с королевскими домами многих стран. Польша же после мятежей и войн развалилась на клочья, к чему тяжелую руку приложил и русский каган. Только при прежнем князе Казимире, прозванном Восстановителем, она начала отвоевывать свои земли у соседей. А ведь Болеслав Первый перед смертью успел возложить себе на голову королевский венец — но уже не смог передать его по наследству. Чтобы вернуть Польше корону и могущество, нужно много золота. Русь безобразно огромна и неприлично богата. Время от времени ей следует помогать беднеть, а лучше — нищать. Славянская держава должна быть только одна — Великая Польша. Русь, пошедшая вслед за греками в ересь, непокорная папскому престолу, пускай убирается к чертям. К счастью, под боком у нее греются степняки. Они не дадут ей спокойно жировать. Однако и христианнейшим князьям и королям не должно оставаться безучастными. Этот вопрос нужно будет поднять при встрече с римским папой. И, конечно, с германским императором Генрихом Четвертым. Если бы этот Генрих соизволил образумиться и перестал считать Польшу своим вассалом… О, из равноправного союза Священной империи и Великой Польши могли бы произрасти сладостные плоды! В тени такого союза раскидистое дерево Руси, вполне вероятно, немного бы усохло, лишилось бы нескольких толстых ветвей… В конце концов, Генрих состоит в дальнем родстве с Изяславом. И кажется, не прочь взять за себя дочку кого-нибудь из русских князей. Почему бы ему не проявить и более прямой интерес к Руси?

— Твой народ, князь, кажется, счастлив встречать тебя, — с улыбкой кивнул Болеслав. — С трудом верится, что эти же люди изгнали тебя.

— Мне тоже не хочется в это верить, — ерзнул в седле Изяслав.

Болеслав продолжал улыбаться и разглядывать киевский люд. Жена его отца тоже была родом отсюда — дочь князя Владимира Крестителя. Но она не сумела привить сыну добрых чувств к своим соплеменникам. Не признававшие власти римского понтифика, русы оставались для него высокомерными варварами. Великий князь киевский не должен ладить со своим народом. А также с младшими, подколенными князьями. Болеслав был намерен приложить все усилия, чтобы подданные Изяслава снова вызверились на него. Сделать это тем проще, что можно одним махом убить двух жирных зайцев. Киевское княжество следует ограбить, выжать из здешних людишек столько золота, сколько душа попросит. Изяслав, хотя и старше, не посмеет перечить, он — как пучок длинных перьев в навершии шлема, которые ветер гнет в любую сторону. И если русы не обозлятся в конце концов на своего князя, Болеслав был готов съесть на обед тот самый пучок перьев.

Пир во всех княжьих теремах, на Горе и против Софии, гудел три дня. Отзвуки его проникали даже в темную яму под срубом на заднем дворе, с одним щелястым окошком и глухо заколоченной дверцей.

— Пирует князь, — в десятый или двадцатый раз вздыхал Душило. — Тарасий… Слышь, Тарасий?.. Да ты где, отче?

— Здесь я, где мне еще быть, — смиренно, в молитвенном настрое отвечал иерей.

Когда поп Тарасий прибежал на Подол, прознал там, что храбра уволокли дружинники. Он бросился на Гору и не успокоился, пока не сыскал место его заточения. Затем вновь встревожился. Душило не отвечал, а злорадные кмети на княжьем дворе рассказали, что бросили его в поруб прямо так, с торчащими в тулове стрелами. Тарасий ненадолго ушел, потом вернулся с сумой через плечо и попросил заточить его в тот же поруб. Кмети охотно исполнили просьбу.

В суме оказались кремень и огниво, малая церковная лампадка, много ветоши и сосуд с целебной мазью. Тарасий ловко извлек наконечники стрел из плоти храбра, прижег раны накаленным в пламени железным огнивом, смазал и крепко перевязал. Рог на лбу трогать не стал — невелик ущерб голове. Душило пошел на поправку и стал укорять Тарасия в недогадливости:

— Если б ты принес в своей суме маленького бычка… Что толку, что ты меня вылечил? Мы же околеем тут с голоду.

Кормили их хуже некуда.

— Как думаешь, Тарасий, станет Изяслав ублажать ляхов?

— Чего ж не станет? Они его друзья, а их князь ему родич.

— Ну, значит, плохо дело.

Снаружи раздались голоса. Душило прислушался.

— Никак сюда идут?

Застучали топоры, отдирая заколоченную дверь поруба. Напоследок сильно хряснуло, грохнуло, и дверь отвалилась. В ослепившем обоих просвете обозначилась голова.

— Эй, Душило! Ты живой тут еще?

— Князь!!! — радостно взревел храбр.

Князь сморщился и поковырял в ухе.

— Гляди, Тарасий, сам Изяслав Ярославич пришел меня освобождать. Знать, не забыл!

— Забудешь тебя, ага, — проворчал князь. Он был навеселе, стоял некрепко и говорил громко. — Как нужда приспеет, так Душила не дождешься — он, видишь ли, в порубе сидит-посиживает. Ну что, не насиделся еще? И чего это ты весь перемотанный?

— Так раненый же я. Чуть не помер, если б не поп Тарасий.

— Вот буйная голова! — князь всплеснул руками, но тут же снова ухватился за ободверину. — Он и в порубе найдет, как сослужить мне дурацкую службу. Ты пошто меня все время в печаль повергаешь, Душило?

— Прости, князь, не со зла, — повинился храбр.

В яму опустилась лестница.

— Ну вылазь, что ли, — дозволил Изяслав. — И попа прихвати. Чего ему тут куковать.

Выбравшись на волю, от яркого света Душило вдруг ослабел. Сел в траву, взялся за поврежденное плечо. Тарасий к нему — снял повязку, стал наново втирать мазь.

— А я-то хотел тебя на рать отправить, — разочарованно молвил князь. — Мстислава посылаю воевать Полоцк. Возьмет — будет там княжить. Всеславу изгоем быть на Руси.

— Постой-ка, князь. Тебе Мстислав ничего про меня не рассказывал? — догадался Душило.

— Ничего не хочу слышать, — быстро сказал Изяслав и закрыл ладонями уши. — Твой разбойный норов у меня уже вот где.

Он постучал себе по загривку и сел на землю рядом с храбром.

— А Мстислав Изяславич, — Душило попытался подойти с другого конца, — согласен?

— Княжить в Полоцке? А то как же!

— Да нет — меня в свою дружину взять. Мы тут с ним немножко поссорились.

— У тебя, Душило, голова в яме сыростью пропиталась? — осерчал Изяслав. — Как он может быть не согласен с отцовой волей?

Князь немного подумал.

— А если и своевольничает когда, так я за это не в ответе. Понятно?

— Ага, — кивнул Душило.

— Понятно, — подтвердил поп Тарасий. Он закончил перевязывать рану и отошел в сторону.

— Ну так, — князь потрогал пальцем плечо храбра, — когда исцелеешь?

— Да хоть…

— Через две седмицы, не раньше, — встрял Тарасий.

— Ну вот всегда так, — пожаловался князь. — Ну что за люди!

Душило укоризненно поглядел на попа.

— Да я, князь…

— Ничего не хочу слышать, — грустил Изяслав Ярославич. — Тебе нет оправдания. Мой сын пойдет на Полоцк без тебя. Если с ним что случится… если в битве его некому будет закрыть… если рядом не окажется верного человека… Словом, ты меня понял, Душило.

— Я тебя понял, князь.

Изяслав Ярославич подставил лицо солнцу и зажмурился.

— Смерды уж землю пашут, — блаженно выдохнул он. — Ярилки скоро. Ты, Душило, любишь ярилки?

— Чего их любить, — буркнул храбр. — У меня жена есть. Это молодь пущай с девками по житу катается.

— А я так и теперь люблю подглядеть, как бабы нагишом огород сеют, — признался Изяслав.

— Эх, князь… Седина в бороду… — молвил поп Тарасий.

— Не на исповеди, отче, — укоротил его Изяслав. Но мечтательность у князя пропала. Он прислушался к удалым воплям, что долетали из хором. — Казну-то мою чернь растащила, — вдруг сказал он. — Болеславу платить нечем. Он еще не знает про это. Что мне делать, Душило?

— А с боярами покумекай, князь. Я тебе не советчик.

— Кумекал. Не помогло.

Душило сосредоточился. Свел на переносице брови. Подергал себя за чуб.

— Ну тогда… тогда… А пошли их, князь… — Тут он произнес нечистое слово, обладавшее грубой силой земляных стихий. Такие слова дозволялось употреблять только старшей дружине и лишь в особых случаях. Если его произносил кто из младших кметей, старшие мужи могли искупать смельчака в выгребной яме либо посадить голым задом на лед, дабы остудил ятра. Если оно вылетало из глотки простолюдина, тот мог лишиться какой-либо части тела.

Изяслав Ярославич, расхохотавшись, упал в траву.

— Я… я… наверно… так и сделаю, Душило. — Он побагровел от смеха и велел двум кметям, стоявшим поодаль, поднять его. Уходя, показал храбру кулак: — Две седмицы. Более не дам.

Проводив князя взглядом, Душило спросил Тарасия:

— Ты что меня на одр укладываешь, отче? Еще бы сказал, что я помираю.

— А ты думаешь, князь Мстислав будет рад увидеть тебя? Когда ты сидел в порубе, он не заботился о твоем здравии.

— Ну да, распахнет объятия и облобызает, — хмыкнул Душило. — Да мне-то что с того? Слыхал, что князь сказал? Он меня к Мстиславу вроде дядьки определил. Так что я теперь за Мстиславово здоровье отвечаю… а не он за мое.

— Поостыть немного ему все же не мешает.

Душило поднялся и вдохнул полной грудью теплый ветер, пахнущий молодой зеленью.

— А что, Тарасий, не погулять ли нам? Не одним же ляхам веселье. Две седмицы у меня есть.

— Погуляй, Душило. А мне перед отъездом надо с печерскими иноками о духовных делах побеседовать.

— Ты куда-то собираешься, Тарасий? Что ж мне ни словом не обмолвился?

— Так ведь мы будто в Полоцк идем.

— Мы?.. А-а, ну да. Погоди, тебе туда зачем?

— Ну, Душило, — улыбнулся поп Тарасий, — сам подумай — если не мы, то кто? Людей на Руси беречь надо. Мстислав же их, как гнилую солому, в огонь бросает.

Душило просветлел лицом и крепко обнял друга.

— Хорошо ты сказал, Тарасий. Если не мы, то кто?

У старого священника хрустнули кости, но он стерпел.