Мстислав Изяславич провел первую после изгнания ночь в Киеве в мрачном предвкушении. Он не смог заснуть ни на час, ходил по княжьему терему и всюду зажигал свечи. Ему мерещились орущие глотки киевской черни, выкрикивающей имя полоцкого князя. Завтра он заткнет эти глотки навсегда. Мятежная толпа, живущая в его воображении более полугода, рассеется как дым…

Изяслав шел на Киев с пятью сотнями ляхов. Польский князь не сомневался, что киевские люди откроют им ворота и безропотно соберут все то золото, которое он выторговал у великого князя в обмен на согласие не идти на стольный град войной. Изяслав такой уверенности не испытывал. Для надежности он выслал вперед сына с горсткой своих дружинников. В дороге горстка разрослась до двух сотен — Мстислав забирал кметей у волостелей градов, встречавшихся по пути.

Киев князю поклонился, но за смирением градских людей Мстиславу чудилась настороженность и готовность снова, при случае, предать. Он выслушал радостные речи митрополита Георгия, а затем заперся в тереме на Горе. Дружина, напрасно ждавшая богатого пира, скучала, князь же допрашивал ключников, сколько добра пропало из казны и хором во время буйства черни.

С рассветом Мстислав повел кметей на Подол.

Спустившись по Боричеву взвозу, он поделил дружину пополам. Одну часть во главе с чудином Тукы послал на другой край Подола. Со своей половиной занял ближайшую улицу. Встречный люд и холопы в страхе разбегались. Кто не испугался, того хватали и пинками заталкивали во двор, куда въехал князь. Здесь пойманных сгоняли в кучу дожидаться своей очереди. Баб и девок Мстислав велел не трогать — не до них.

Хозяина дома выдрали из-под одеяла — горазд был дрыхнуть. Оказался лавочником, но сам в лавке не сидел, а нанимал рядовича, да по селам и весям рассылал наемных коробейников, тем и наживал добро. Его бабу с девкой-холопкой оттерли в сени, самого в исподних портах поставили перед князем.

Мстислав, утвердившись на широкой лавке, задавал вопросы.

— Кричал ли на вече поносные слова против князя Изяслава?

Лавочник невнятно мычал и мотал головой. Ему кулаком поправляли память и речь.

— Не кричал, ей-богу, ничего не кричал! — захлебывался людин и сучил ногами. Двое кметей держали его, не давали упасть.

— Врешь, — спокойно говорил Мстислав. — Звал ли горожан освободить из поруба полоцкого Всеслава и был ли сам в том деле?

— Не был, не был, никуда не звал, — плакал лавочник. — Смилуйся, князь, не губи…

— Опять врешь. Я твою рожу запомнил тогда среди прочих на княжьем дворе.

Мстислав лукавил, этого простолюдина в его воспоминаниях не было. Но память ненадежна, а рассудок говорил князю: эта рожа или другая — не имеет значения. Бунтовала вся чернь, всей и отвечать.

— Смилуй… кня-а-а… а-а…

В сенях за дверью билась и вопила дурным голосом хозяйская женка.

— Эй, там, заткните ее, — раздраженно крикнул Мстислав.

Бабу с глухой возней уволокли.

— Кто ходил освобождать Всеслава, называй по именам, — сказал князь лавочнику.

Тот обвис на руках кметей и ронял на пол кровь.

— Поромон-плотник с Оболони…

— Еще!

— Не зна…а-а…

Его кинули лицом об стену.

— Кривой Ждан из Гончаров… Некрас Кобылий Хвост… Ганьша-древодел с Мокрой улицы…

Назвав десяток имен, людин поднял на князя мутный взгляд.

— Что створишь с нами, князь? — вопросил он, дрожа и голосом, и рыхлым телом.

— А как сам думаешь? — заинтересовался Мстислав.

Лавочник закричал и судорожно забился, как птица в силках.

Князь сделал знак отрокам. Кметь постарше вынул из сапога нож и воткнул в людина.

Тело выкинули на двор. Взамен убитого привели одного из тех, кого похватали на улице.

— Звать как?

На Мстислава глянули злые, упрямые молодые глаза.

— Колчек. Знаю, о чем спрашивать будешь, князь. Только я ничего не видел.

— Что ж так? Пьян был? С бабой тешился?

— Не пьян и не с бабой, а все равно не видел. Нечего мне сказать тебе.

— Ну, нечего, так нечего, — не стал возражать князь и велел кметям: — Выньте-ка ему глаза. Все равно он ими ничего не видит, зачем они ему.

Молодца повалили на пол, насели на руки и на грудь. Он орал и вертел головой, нож в руке дружинника несколько раз полоснул по лицу. Наконец лезвие вошло куда надо. Вопли сменились воем, затем жалобным скулежом.

Обмякшего парубка протащили по полу и скинули с крыльца в лопухи.

— Давай следующего, — велел князь. — Да принесите мне подстилку мягкую.

Так и пошло дело. Скоро в лопухах лежал не один мертвец, и по двору со стоном ползал на ощупь не один безглазый людин. Выли бабы, раздирая на себе волосы.

Мстислав размял ноги, сел на коня и поехал с дружиной к следующему двору. Весть о расправе разнеслась далеко, все ворота были глухо заперты. Кмети с коней прыгали через тын и, махнув раз-другой мечом для острастки домочадцев, отворяли въезд. Князь с мрачно горящими глазами вступал во двор. В дома людинов уже не заходил и с коня не слезал. Допрашивал быстро, говорил отрывисто, запоминал сказанные по доброй воле и вырванные битьем имена. Кто долго упирался, тех приказывал убить или ослепить — смотря по расположению. Когда обнаруживал знакомое по злой памяти лицо, люто усмехался и велел убивать с мучением. Тело оттаскивали в общую кучу на вечевой площади у Торга. То же было с теми, на кого указали прежде допрошенные. Некраса Кобыльего Хвоста, Ганьшу-древодела и прочих ходивших освобождать Всеслава князь не томил допросами. С холодным удовлетворением он смотрел, как они, крича от боли, расстаются с жизнью. Это была справедливая плата за полгода позорного изгнания, за то, что чернь посчитала Всеслава более достойным киевского стола, чем его отец.

С другого края Подола чудин Тукы действовал без затей. Кто не нравился ему, тех убивал, иной раз самолично. Прочих не особенно трогал. «Надо кого-то и на развод оставить», — сказал чудин своим отрокам, чтоб не увлекались. Кмети были не киевские, и им стало интересно пробовать острым металлом на прочность стольноградский люд.

Резня продолжалась мало не до полудня. Обе половины Мстиславовой дружины медленно подбирались одна к другой, оставляя позади страх, отупение и горе.

Выехав с очередного окропленного кровью двора, князь вдруг узрел впереди препятствие. Посреди улицы сидел на коне дружинник — брови под шапкой насуплены, за спиной меч. Чуть в стороне от него стоял седовласый поп в скуфейке, тоже не с лаской в глазах.

— Не довольно ли, князь? — хмуро произнес дружинник.

— Душило? — удивился Мстислав, придержав коня. — Откуда ты? Чего тебе надо?

— Не люблю, когда напрасно льют кровь, — сказал храбр. — Погневался, и будет, князь. От крови нынче Днепр станет красным.

— То мое дело, а не твое, — ответил князь с досадой. — Давно ли ты из поруба выбрался, Душило? Снова туда захотел?

— А это, князь, как раз мое дело. Не по правде творишь, Мстислав Изяславич. Не по Русской правде. Сперва следует на суде вину каждого рассмотреть, а потом уж наказание назначать. Ты же всех, как псов, режешь, без разбору. А может, и без вины.

— У всех у них единая вина, — злобно выкрикнул Мстислав. — Разбой против княжьей власти. За разбой с душегубством и режу как псов.

— Не на месте разбоя ты людей хватаешь, — упорствовал Душило, — потому сначала веди на княж двор и там суди.

— Да и то размыслить, — подал голос поп Тарасий, — нет у тебя в Киеве, Мстислав Изяславич, власти суда. Не ты здесь княжишь, а отец твой.

— Это кто такой? — неприятно изумившись, посмотрел на него князь.

— Поп Лихой Упырь, — не без гордости назвал Тарасия храбр.

Кмети Мстислава, напряженно слушавшие разговор, развеселились.

— Ну, коли Лихой, так еще и не то сказать может, — заухмылялись.

— Закройте глотки! — цыкнул на них князь.

— Могу, вестимо, — согласился с дружиной поп Тарасий. — Ты, Мстислав Изяславич, оттого нынче лютуешь, что свой позор забыть не в силах, когда новгородское ополчение бросил и от Всеслава бежал. Полоцкому князю того простить не можешь и тех, кто его на киевский стол сажал, в свои личные враги зачислил.

Мстислав долго не думал.

— А ну возьмите-ка его, — велел он отрокам, страшно потемнев лицом.

Несколько кметей спешились и, задорно хмыкая, направились к попу с веселым именем. Душило перебросил ногу через голову коня и тяжело спрыгнул наземь.

— Тарасия в обиду не дам, — покачал он головой, обращаясь к князю. Затем повернулся к попу и тихо, чтоб никто не слышал, молвил: — Умерил бы ты свою лихость, отче, да держал бы язык за зубами. Неровен час взбеленится князюшка. Я-то в порубе уже посидел, а тебе каково там будет?

— Не волнуйся, Душило, он уже взбеленился, — успокоил его Тарасий вполголоса. — Хуже не станет.

Отроки, вынув мечи, всё же мялись и оглядывались на князя. Вид могучего, как столетний дуб, и решительно настроенного храбра вселял в них неуверенность.

— Отзови своих молодцев назад, князь, — почти мирно попросил Душило и предупредил: — Покалечу ведь. А может, убью.

Он занес руку за спину, взялся за рукоять меча.

Мстислав молчал. Долго. Его конь беспокойно переступал с ноги на ногу и тряс головой — крепко натянутые удила рвали ему губы. Наконец князь решил.

— Чтоб тебе попасть к черту волосатому в нору, Душило, — мрачно выругался он, разворачивая коня.

Спешенные отроки, с облегчением попрятав мечи, вскочили в седла. Дружина вслед за князем повернула в обратную сторону, поехала мимо уже залитых кровью дворов. Душило и Тарасий настороженно смотрели, куда повернет Мстислав.

— Не убедил я его, — вздохнул храбр.

— И я тоже, — печалился поп.

— Если б я умел так ловко сплетать словеса, как ты, отче… — грустно сказал Душило.

— Если бы я не был иереем и мог взять в руки оружие… — задумался Тарасий.

— Веретеном трясти, само собой, легше, — подытожил храбр.

Тут он громко стукнул себя по лбу.

— У него ведь не один Подол на уме, а, Тарасий? После и в другие концы пойдет, если не утихомирится?

— Запах крови распаляет демонов, присосавшихся к человечьей душе, — по-ученому подтвердил поп. — С другой стороны, кто может знать, где остановится человек, где положит предел своим грехам? Один лишь Господь ведает.

— Не годится, — помотал головой Душило, — слишком далеко идти спрашивать. Давай так, отче. Я тут останусь, пригляжу за князем. А ты беги в Копырев конец, найди двор купца Захарьи Ростовчанина. Упреди их, ежели еще не знают… хотя это вряд ли. Весь Киев уже на ноздрях стоит… Да накажи, чтоб попрятались где ни то. Строго накажи, со внушением, как ты умеешь. Понятно тебе, Тарасий?

— Чего ж непонятного. Мальчонку я помню. Башковитый малец. Видать, не в родителя удался, ежели купцу теперь надо прятаться от княжьей ярости?

— Тарасий, — сказал храбр, — ты лучше меня знаешь, что бесы любому могут в душу нагадить. За Всеслава пол-Киева орало… — Он подумал. — А Захарье я должен. Много. Пускай скроется на время.

— Будь осторожен, Душило, — наказал ему поп, подбирая полы рясы для скорой ходьбы. — Помни: блаженны миротворцы, а не душегубцы.

Он скрылся в проулке меж дворами

— Поучи, сынок, батьку, как детей делать, — усмехнулся вслед ему Душило, взобрался на коня и поехал наперерез князю коротким путем, узкой и непролазной от грязи тропкой между рядами тына.

Мстислав, подустав под бременем гнева, ехал медленно. Он тупил взор в холку коня и не спешил направлять кметей в еще не тронутые дворы. Близко была уже вечевая площадь. Не видя, он слышал ее — запах крови, похожий на запах железа, перебивал все прочие. Жадное карканье ворон, вой баб и детей разносились далеко по Подолу. Мстиславу захотелось увидеть плод своей ярости — выросшую на площади за полдня гору мертвецов. Возможно, зрелище сполна насытит его душу сладким медом мести, ублажит и, наконец, умиротворит. Если же нет… Князь улыбнулся половиной рта. Есть еще Гончары, Кожемяки, есть Копырев конец. Там тоже много бунтовавшего люда. И все они сейчас, как крысы, пытаются попрятаться, в страхе бегают, суетятся. Эх, ворота бы градские закрыть, подумал Мстислав, да людей мало…

— Угомонись, князь, — вдруг услышал он.

Душило произнес это почти кротко, насколько его зычная глотка могла быть дружна с кротостью.

— Угомонись лучше ты, — с угрозой сказал князь, сверкнув очами. — Я в своем праве!

— И я в своем.

— В каком — твоем? — не понял Мстислав.

— Я служу киевскому князю, а значит, и Киеву. Служу — значит, и защищаю.

— Не защищаешь, а покрываешь! — прорычал князь.

— Да хоть бы и так, — пожал плечами Душило. — Слыхал, как в книгах: любовь всех покрывает… э-э… ну то есть прощает. Или как там… Эх, попа-то нет. В общем, когда Тарасий вернется, он тебе скажет, князь, как это называется. А пока его нет, я тебя дальше не пущу. Так и знай.

Три десятка Мстиславовых кметей по знаку князя стали подбираться на конях к храбру, думая окружить. Но улица была неширока, и они мешали друг другу.

— Ну, ну, дети, — участливо сказал им Душило и спрыгнул с седла, — так вам легше будет?

Он потрепал своего коня по морде, прислонился к его боку спиной и навязал повод себе на пояс. Потом вытянул из ножен меч — половина косой сажени в длину, клинок шире ладони.

— Ну подходи, кто желает.

— Уйди с дороги, Душило, и я оставлю тебе жизнь, — крикнул Мстислав.

— Не могу, князь. Твои кмети подумают, что я испугался их детских мечей.

— Я запрещу им так думать. Все в Киеве знают твою силу и храбрость, Душило. — Мстислав явно лукавил. — Даже бояре тебе завидуют.

— Если б кто из них был сейчас вместо меня, я бы ему не позавидовал.

— Тогда уйди! — разозлился Мстислав.

— Уйди первым, князь. Возвращайся на Гору.

— Эй, какого беса вы там стоите! — взъярился князь на дружинников. — Достаньте мне его!

Полтора десятка отроков спешились, ощетинились мечами и пошли полукругом на храбра. Одним ударом он отвел их клинки и вторым несильно подрезал сразу трех кметей. Они с криками откатились назад, их место тут же заняли другие.

— У меня ножик длиннее, — на всякий случай предупредил Душило. — Если кто не заметил.

— Зато руки мы тебе подкоротим, — пропыхтел один из отроков, самый отчаянный. — Да и голова у тебя, видать, лишняя для тулова.

— Поменьше разговаривай, целее будешь, — посоветовал ему храбр и отсек наглецу левую кисть. — Ну вот, я же сказал.

Отрок взвыл и выронил меч, схватившись за культю. Его оттерли назад. Несмотря на свою массивность, Душило двигался легко, как пчела на цветке, — уклонялся, приседал, выгибался, внезапно делал выпад и сразу уходил в сторону. Упали еще четверо, один — замертво. Злоба теснила дружинников, они сходились все ближе и все больше мешали сами себе.

Двое догадались обойти коня и убили его. Когда жеребец упал на передние колени, Душило разрубил повод и перепрыгнул через седло. Догадливые кмети не успели воспользоваться своей хитростью, он свалил их одним ударом на двоих.

— Коня-то за что?! — укорил Душило отроков.

Кмети, переводя дух, подались немного назад, рассредоточились. Крайние стали заходить ему в спину. Душило отступил на шаг, сделал ложный выпад вбок и оказался возле тына.

— Утомились? — спросил он, будто заботливый дядька-пестун. — Упражняетесь мало. И кто вас только бою учит?

Едва договорив, он почувствовал резкую боль в левом боку. Душило опустил удивленный взгляд и увидел стрелу.

— Ты откуда же прилетела, стервь такая? — он попытался вытащить ее.

В плечо, под ключицу вонзилась вторая стрела.

— А, так вот это кто! — Душило увидел на другом конце улицы чудина Тукы с его половиной дружины. — И за что меня Изяславовы бояре не любят? — пожаловался он.

Чудин наложил на тетиву третью стрелу и стал целиться. Но с выстрелом опоздал. В голове у храбра полыхнула молния, просыпав искры. Он осоловело оглянулся, пошатнулся и плавно осел наземь. В тын гулко воткнулась стрела.

Один из отроков деловито наматывал ремень кистеня на цевьё. В конец ремня была вплетена свинцовая гиря. Прочие, обступив храбра, тыкали в него остриями мечей. Они были злы, но с полумертвым врагом сражаться все же неинтересно.

— Живой? — подъехал Мстислав.

— Что с ним сдеется, с эдакой тушей?

На лбу у храбра стремительно рос и наливался багрянцем рог.

— Вяжите его и везите на Гору, — распорядился князь. — Там киньте в поруб.

Половины дружины соединились. Чудин Тукы приблизился к Мстиславу.

— Хорошо я сделал, князь? Душило совсем разбуянился. Но я не хотел его убить. Ты не давал мне такого повеления.

— Хорошо, Тукы, хорошо, — похвалил его Мстислав.

— Куда теперь идем — в Гончарный яр? — спросил чудин, уставив на князя блекло-бесцветные преданные глаза.

Мстислав развернул коня. Ему расхотелось ехать на вечевую площадь и смотреть в мертвые лица тех, кого стаскивали туда для позора и зрелища.

— Я устал и доволен свершившимся, — сказал он. — Киевская чернь запомнит этот день. А нас на Горе ждет богатый пир. Вы заслужили доброе угощение, мои храбрые вои!

Кмети одобрительно зашумели, славя князя.

После ухода дружины улицы Подола огласились стенаньями и призывами к богам. Люди требовали у владык неба, земли и подземья отмщения жестокому князю за эту бойню.

Разбирая на вечевой площади и развозя по дворам тела убитых, насчитали их ровно семьдесят. Без счету остались умертвленные, которых не сволакивали к Торгу, и те, у кого забрали глаза.

Киевский люд проклял князя Мстислава и с того дня ожидал исполнения своего проклятия.