Княжий двор в Берестовом устроился при великом князе Владимире Крестителе. Там, в своих хоромах, он и закрыл навеки глаза. При князе Ярославе терем перестроили и разузорили, поновили церковь Святых Апостолов. В этом храме каган заприметил и особо выделил здешнего священника, вдумчивого и красноречивого Илариона. Перевел его в Киев, поближе к себе, а там наперекор и назло грекам поставил митрополитом Руси.

Князь Изяслав Ярославич в Берестовое наезжал изредка. Бывал здесь по пути в Печерский монастырь или на апостольский праздник, когда в тутошнем храме служил архиерейскую службу митрополит Георгий.

Занявший его стол полоцкий Всеслав Берестовое вовсе не жаловал вниманием. Лишь в самом начале своего стольного киевского сидения прислал сюда собственного управителя, огнищного тиуна, но даже доходами от села не интересовался.

Княжий огнищанин зажил в Берестовом на широкую ногу. Смердов обдирал до нитки, налагая на них за что ни попадя многоразличные виры. Сам и судил смердьи дела, разжаловав прежнего княжого ябетника до простого кметя. Ездил на ловы с отроками в Кловский лес. Устраивал состязания дружины в стрельбе, метании сулиц и кулачном бою. Завел собственных песельников, скоморохов и кукольщиков, которым сам придумывал игралища.

Словом, жилось огнищанину в тихих загородных хоромах, по всему видать, скучно и требовалось занимать себя на всякий день разнообразными делами.

Звали его Гавша. Правда, теперь для важности он требовал присовокуплять к имени отчее прозвание — Иванич.

…Стол в княжьей палате ломился от яств. Нынче к обеду подали лебяжьи потроха, жареных тетеревов, поросят на вертелах, заячьи пупки в горшке и заливную зайчатину, лососьи и стерляжьи спинки, щуку на пару, осетровую уху, говяжьи языки, гусиные желудки, начиненные кашей с салом, пироги с грибами, с сигом и с яблоками, творожные блины, малиновый морс, квас на смородиновом листе, яблочную пастилу, груши в патоке, ставленые меды.

Гавша восседал во главе стола, на княжьем месте. Далее за обеими половинами длинного застолья жевали, чавкали, пили, рыгали и хохотали дружинные отроки. Посреди палаты бренчали бубенцами скоморохи в мягких остроконечных шапках, ходившие колесом вокруг двух кукольщиков. Те, задрав над головами рубахи с вшитыми понизу проволоками, оживляли кукол, насаженных на руки. Игралище представляло киевский мятеж и изгнание Изяслава. Главным победителем незадачливого князя был боярин Гавша Иванич. Он на все лады честил Изяслава, чем вызывал одобрительный смех и возгласы дружинников. Затем в руках у него появилась дубина, тут же начавшая охаживать князя по бокам и по голове. «Ой! Ой! Ой! — верещала кукла Изяслава. — Помогите! Убивают! Где мои верные бояре?» — «Разбежались твои верные бояре, — пробасила кукла Гавши Иванича. — Один я остался, до смерти будешь помнить мою верность!» В конце игралища над рубахами кукольщиков появился тряпично-деревянный князь Всеслав. Он посмеялся над бежавшим врагом, а потом щедро наградил боярина Гавшу Иванича золотом и селами, принял его в совет княжих мужей и женил на своей дочке.

Гавша, ковырявший ногтем в зубах, остался доволен представлением. Рассеянный взгляд его упал на юного, безусого отрока, сидевшего в конце стола. Имя отрока было Лютобор, слишком грозное для белолицего, кудрявого юнца с пухлыми губами и простодушным взором. Лет ему исполнилось пятнадцать. Гавша уже перевел его в гриди — сторожить свой покой, — чтоб всегда иметь на глазах. Но пока не решался подступить к отроку ближе и поговорить накоротке. Софийский комит Левкий Полихроний научил Гавшу многим новым и интересным вещам. Теперь Гавша Иванич желал опробовать науку комита на отроке с девичьими глазами.

Это было непросто. Требовалась осторожность. Неизвестно, как отнесется к такому учению отрок, неплохо владеющий, между прочим, мечом. Гавша живо помнил собственную ненависть к исаврянину, вспыхнувшую в единый миг в ту самую ночь, когда комит показал ему все, что умел. Сотника спасло тогда то, что работать мечом он умеет не хуже, а Гавша был во хмелю. Две седмицы после того он мечтал только о том, чтобы подстеречь где-нибудь комита и зарезать, как свинью. Случая не представилось. Через три седмицы он пришел к Левкию и попросил повторить.

Лютобор заметил его взгляд, ставший ищущим и жадным. Гавша не отвел глаза. Отрок смотрел в ответ прямым и ясным взором, слегка хмурясь, чтобы придать себе мужественный вид. Гавша усмехнулся и решил сегодня же ночью позвать юнца для разговора.

В палату вошел холоп и объявил, что пришел чернец, желает увидеться с княжьим ябетником.

— Какой еще чернец? — поперхнулся куском мяса Гавша. — Скажи гридям, чтоб гнали в шею.

— Говорит, он — игумен Федосий, — добавил холоп.

Гавша задумался. Он видел Феодосия всего два раза, и последнюю встречу, в мокшанском амбаре, запомнил на всю жизнь. От этих воспоминаний его до сих пор пробирала дрожь, наваливалась страшная тоска.

Чернец этот, по его мнению, был противный человечишко, всюду встревавший и всем досаждавший. Даже князь Изяслав его почему-то терпел и слушал. Но на то он и Изяслав, на то его и погнали из Киева. Всеславу до монахов дела не было. Однако кто знает, что у Феодосия на уме в этот раз и не дойдет ли он до князя с какой-нибудь своей досадой. И вдруг та досада окажется неприятной для Гавши?

— Пускай ждет, — махнул он поросячьей костью. — Не в терему, а во дворе. Не переломится, чай.

Дружинники согласно загудели. Только в чистом, словно девичьем, лице Лютобора Гавша увидел сомнение. Это разозлило его.

— Эй, отрок, — крикнул он через стол, — твое белое личико полно печали, как у красной девицы, которую отдают замуж. Может, тебе не в дружину надо, а в девическую?

Давно захмелевшие кмети буйно захохотали. Некоторые попадали с лавки или опрокинули на себя мед. Лютобор, залившись маковым цветом, вскочил.

— Ну, ну, гневный какой, — усмехнулся Гавша. — Я пошутил.

Отроки, сидевшие с Лютобором, смеясь, утихомирили его, усадили обратно. Скоморохи, прерывавшие свои кривлянья и звон бубенцов, снова пошли в пляс, завели скороговорки. Двое, в вывернутых наизнанку козлиных шкурах, с бородами-мочалами, бодались прицепленными на лбы рогами.

У Гавши веселье пропало. Он допил мед, отодвинул кружку и смотрел на скоморохов, не слыша их. Наконец ему надоело. Он запустил серебряным блюдом с обглоданными костями в дверь палаты. Кости разлетелись и попадали на головы дружинников. Блюдо, грохнув о дубовую дверь, долго дребезжало на полу. Кто-то из отроков заметил плохое настроение огнищанина и замолк. Остальные продолжали шуметь.

— Зови сюда монаха, — крикнул Гавша холопу. — Послушаем, что он нам споет.

Явился дворовый челядин и сказал, что чернец в палату не пойдет, а разговор с ябетником хочет иметь в отдельной горнице.

Гавша на миг онемел от наглости нищего чернеца. Однако пришлось встать и пойти мимо весело орущих и уже примеривающихся к драке отроков.

Он спустился вниз по скрипучим ступеням и зашел в первую подвернувшуюся клеть, сел на лавку, крытую пестрым сарацинским ковром.

— Мир дому сему, — войдя, сказал монах.

— И тебе, чернец, — сквозь зубы ответил Гавша, не предлагая сесть.

— Ты ли будешь здешний ябетник? — спросил Феодосий.

— Я — огнищный тиун и суд в селе правлю сам. Что тебе надо от меня?

— Неправый суд твой, тиун, сельские смерды жалуются на тебя.

— Кому? Тебе? — Гавша не скрывал презрения.

— Мне. А через меня — Богу, творящему высший суд над миром. Зачем обидел Прилукову вдову с детьми? Для чего Бога гневишь, отдавая малых отроковиц в скоморошье замужество? Закон рушишь, тиун. Не можешь ты отобрать у вдовы и детей их имение.

— А кто мне помешает? — ухмыльнулся Гавша.

— Я, — кротко сказал Феодосий. — Бог услышит мою молитву и удержит твою руку. А если и впредь не переменишь своего суда, то отринет тебя Господь. Преложи суд на милость, тиун! Не отбирай у вдовы последнего.

Игумен говорил негромко, но внушительно. Вроде бы и грозил нестрашно, а Гавше отчего-то стало неуютно. Будто холодом в окно потянуло.

— И не подумаю, — отчеканил он. — Поди прочь, монах. Меня от твоих угроз в сон клонит.

— Гляди, — предупредил Феодосий, — смерть ходит близко, уже почти держит тебя в объятьях. Не покаешься — погибнешь и телом, и душой.

Он ушел, накинув на голову клобук. Гавша вернулся в палату, где пировали, и хотел выпить меду, но вдруг чрево скрутило резью. Он откинулся на спинку скамьи и схватился за брюхо.

— Что, Гавша Иванич, съел чего не того? — участливо спросили отроки, из тех, которые еще могли что-то замечать вокруг.

Драки между дружинниками не случилось, либо ее скоро замяли и запили медом. Потому некоторые отроки устроились спать прямо за столом. Скучно все же без славного боя.

Выпучив глаза, Гавша корчился от боли, судорожно рвал с шеи гривну. Резью обожгло все внутренности, съеденное и выпитое подошло к глотке. Он наклонился и изверг все на пол. Получилось много. Темная кислятина разливалась по половицам. Резь стала слабее, но все равно в брюхе словно царапали тупым гвоздем.

Отроки взяли его, положили на лавку у стены и сгрудились вокруг. Стали совещаться.

— Медом его отпоить. Мед от всех хворей годен.

— Захлебнется он твоим медом. Вишь, как его корчит. Недоблевал он. Еще надо.

— Бабу-шептунью кликнуть бы. Это его волосатик схватил. Нечистый дух.

— Эк его крючит, будто травленный. Помирает прямо…

Услыхав это, Гавша и впрямь едва не помер от страха. Смерть показалась такой близкой, будто баба рядом на ложе — жар от ее тела забивает все прочие мысли и чувства. Из последних сил он выдавил:

— Монаха… сюда… вернуть! Скорее!..

Послали двух отроков за чернецом. Далеко он не ушел, успел дошагать лишь до околицы села. Отроки налетели с криками, хотели силой посадить его на круп коня, но Феодосий не дался. Дошел своими ногами и не очень-то поспешал, невзирая на понуждения кметей.

Игумен приблизился к лавке, на которой страдал огнищанин, и молча остановился.

— Гавша Иванич, а Гавша Иванич! — окликнули его отроки. — Доставили чернеца. Чего с ним делать-то?

Огнищанин уставил помутневшие от боли глаза на Феодосия. Тот стоял с наклоненной головой и перебирал деревянные бусины четок.

— Твоя взяла, монах, — прохрипел Гавша. — Скажи Богу — согласен я. Забери… смерть мою.

— Оставишь имение Прилуковой вдове и ее детям? — спросил Феодосий.

— Оставлю… Пальцем не трону. Клянусь.

Игумен покосился на мокрую горку извергнутого Гавшиным нутром.

— Многовато, — покачал он головой. — Сунь два пальца в глотку и очисти чрево. Да больше не ешь столько, не то и вправду помрешь.

— Ну, а я говорил! — возгласил кто-то из отроков.

— И помни свои слова, тиун, — сказал Феодосий, уходя.

…К вечеру Гавша совсем оправился, хотя и ослабел от извержений утробы. За свои мучения он велел гридям наказать холопа-повара — растянуть его на телеге и бить плетью. О согласии не трогать вдову и ее девок огнищанин уже жалел. Но переступить через клятву все же не решился. Феодосий-игумен был колдун, его слушалась нечисть и сама смерть. В этом у Гавши не осталось сомнений. А с колдуном лучше не спорить.

Поднявшись с ложа, он кликнул холопа, переменил рубаху и порты, плеснул водой в лицо. Вышел в сени, прогулялся до гридницы. Трое гридей на азарт играли в тавлеи — бросали кости и считали очки. Азартом была портомойная девка Солошка. Проигравшие должны были умыкнуть ее из бабьей челядни и доставить победителю на потребу. Гавша не прочь был к ним присоединиться и добыть девку для себя, но вспомнил об отроке с маковым румянцем на гладких щеках. Он спросил гридей, где Лютобор.

— А леший его знает. Днем еще ушел, — не отрываясь от игры, ответил один из гридей.

— Куда ушел? — недовольно поинтересовался Гавша.

— Да с монахом тем, — сказал другой. — Чернец его будто о чем попросил. Проводить, что ли, там.

Гавша рассвирепел. Он сгреб упавшие кости и швырнул на пол.

— Вы что, белены объелись?! Вы на службе у князя или у чертовых монахов? В холопы чернецу продались?

Гриди растеряно моргали.

— Да мы-то что, Гавша Иванич… Это Лютобор… малой он еще, соображает плохо. Верно, на ночь в монастыре остался.

Гавша с проклятьем выпрыгнул из гридницы и вернулся в изложню. Погнал прочь холопа, приготовившего ложе, упал на мягкие покрывала.

— Ненавижу монахов! — глухо прорычал он.

…Утром в сенях он увидел мнущегося, немного взволнованного Лютобора.

— Гавша Иванич, я…

— Уйди прочь, — злобно толкнул его огнищанин. — Испортил все…

Отрок недоуменно смотрел ему в спину.