21
После праздничной службы в Святой Софии Несда засел в книжне, разбирал творение Григория Богослова на греческом и о делах крамольной черни ничего не знал. После полудня в книжню пришел монах-переписчик, стал вздыхать и обильно креститься.
— Пошто сокрушаешься, отче? — спросил Несда, оторвавшись от книги.
— Грехи наши тяжкие. Выглянь-ка в оконце, все и узришь.
Несда открыл створ большого полукруглого окна и высунулся наружу, под игручий ветер. Напротив митрополичьего двора, через Софийскую улицу, княжьи отроки пускали стрелы в горожан, мятущихся у Ярославовых хором.
— Зачем там убивают людей, отче? — взволновался Несда.
— Князь бежал из Киева от ярости простолюдья. Читал ведь ты: где труп, там соберутся орлы. — И объяснил проще: — Разбой в городе. Татьба с душегубством. Господи, заступи, помилуй, спаси и сохрани нас, многогрешных.
— Князь бежал? — У Несды округлились глаза. — Кто же теперь будет княжить?
— Полоцкого Всеслава-язычника на стол посадили, — сетовал монах. — Ты от окошка-то отойди. Книжную мудрость впитывай лучше, отрок разумный. А деяниями века сего голову не забивай.
— Да как же не забивать, отче? — удивился Несда. — В деяниях человеческих тоже мудрость.
— Это откуда ты взял? — опешил чернец.
— В византийских хронографах всяким деяниям уделено место, отче, и великим, и малым, и высоким, и низким. Господь через всякое дело рук человеческих с людьми говорит. Только эту мудрость труднее понять, чем книжную, в писаниях святых отцов раскрытую.
— Ишь ты, мудрец. — Монах расправил морщины на лбу. — А ну скажи, какая мудрость в разбое черного люда?
Несда насупился.
— Не ведаю, отче, мал еще разумом и всего не знаю. А какая ни то все же есть.
— А я тебе отвечу какая, не мудрствуя лукаво. По грехам нашим безумие и ярость нас постигают. Ум помрачается и страсти пылают. Пошло-то все с веча, а в толпе, где всяк рад глотку драть и к другим пустозвонам уши поворачивать, дьяволу веселье и раздолье!
— С веча пошло? — переспросил Несда, вспомнив, что Захарья с утра поехал на Подол, где собиралось вече. В нем шевельнулась тревога за родителя.
— Ты куда это? — Монах всплеснул руками. — Куда побёг-то?
Несда уже несся сломя голову по гульбищу и по лестнице вниз.
— Ах ты, Господи! — рассердился чернец. — И этот туда же! А казался разумным отроком. И ходить по-человечески будто уже разучились, все бегом да вприпрыжку!
Несда примчался к коновязям, где ждал дядька Изот.
— Хвала богам, наконец-то! — заворчал, как всегда, кормилец, отвязывая коней. — Такие страсти в городе, а мы тут торчим, как привязанные. Того и гляди сюда окаянные полезут!
Господское чадо без разговоров влезло в седло.
— Едем, дядька. Быстрее!
— Впервые слышу разумные слова, — пробурчал пестун, взбираясь на свою кобылу.
Дома Захарьи не оказалось. Мачеха, тяжело носившая огромный живот, велела девкам накрывать на стол, но глаза ее, устремленные к Несде, говорили совсем иное. Он понял ее немую мольбу, да и сам не смог бы усидеть за столом. Старшим в доме в отсутствие отца был он, больше некому. Перехватив в поварне краюху хлеба, Несда оседлал коня и выехал за ворота. Дядьке Изоту строго-настрого приказал остаться дома. Однако кормильцу, когда-то обмывавшему его в корыте, приказы чада, особо глупые, были нипочем. Дядькина кобыла потрусила следом.
Несда не имел представления, куда направить коня. На Подол? Там, верно, никого не осталось, все убежали в верхний город — буянить и грабить. К княжьему терему у Софии, где стрелки выцеливали из луков беснующихся людей? Он был уверен, что отца среди них нет. На Гору? Да, на Гору. Там свергли одного князя и прославили другого. Главное происходило там. Значит, и искать Захарью надо там.
Он поскакал к Софийским воротам, избегая больших улиц. Наглухо запертые боярские усадьбы Ярославова города казались помрачневшими, тревожно притихшими. Над частоколами то и дело возникали головы дворских отроков в шлемах. Кмети настороженно озирали окрестности, смурными взглядами окидывали Несду и кормильца. Дядька Изот, завидев очередную рожу над тыном, бурчал под нос:
— Ну что вылупился, дурья башка? Дите на коне не видал?
От Софийских ворот мостовая вела прямиком к Брячиславову двору. Здесь, напротив, веселились: ворота нараспашку, во дворе смеются дружинники. От них к Несде прилетело слово «тысяцкий», презрительное и злорадное. Дядька Изот уловил больше:
— Слыхал? Усадьбу Косняча обмазали навозом.
Несда повернул коня к хоромам тысяцкого. По дороге встречались хмельные от меда и разбоя простолюдины, вооруженные топорами и брюхатые, бережно несшие оттопыренные чрева с награбленным добром. Мятежные толпы рассыпались на множество осколков, и теперь по городу в одиночку ходили опасные зверолюди.
На двор Косняча черни проникнуть не удалось. Отроки у боярина были лютые, как цепные псы, из луков положили не один десяток горожан. До трупов никому не было дела, мертвые лежали там, где настигла смерть. В воздухе стоял острый запах конского навоза, которым чернь разукрасила в отместку частокол.
— Боги святы! — бормотал кормилец, вглядываясь в лица мертвых.
Несда в безмолвном ужасе объезжал трупы стороной. Захарьи среди них он не нашел.
Оставался Бабин торг. Во рву под мостом, который вел на главную площадь Горы, тоже лежали мертвецы. Задавленные простолюдины, зарубленные дружинники Изяслава, растерзанные княжьи холопы. Их таскали сюда с площади и из разграбленных хором.
Въехав на Бабин торг, Несда остановился. Куда дальше — не представлял. Что если отец вернулся уже домой?
— Возвращаться надо, — опасливо вертя головой, сказал дядька Изот. — Не ровен час прибьют… полоцкие волкодлаки. Им теперича горы по плечу.
Несда упрямо дернул повод. Конь послушно направился к Десятинной церкви. Спешившись, отрок велел дядьке:
— Коней привяжи тут, сам ступай со мной. Там безопасней.
— Ну уж нет, — кормилец тоже был упрям на свой лад, — тут останусь. Уведут коней, как я хозяину в глаза глядеть буду?
В церкви было сумрачно, несмотря на огромные прорези в купольных барабанах. Мигали красными огоньками лампады возле мозаичных и писанных яркими красками ликов. Плиты под ногами с затейливыми узорами казались входящему в храм цветущим лугом, над которым летают шмели, стрекозы и бабочки. Десятинная церковь не превосходила Святую Софию по красоте убранства. Но для Несды она была милее, как мил сердцу бывает… да хоть бы и старый, ворчливый, несговорчивый кормилец, готовый ходить за чадом до конца жизни, даже если чадо выросло и само знает, где лежат утиральники.
В первом каменном храме Руси покоились останки великого кагана Владимира и его святой бабки княгини Ольги. Оба гроба не были под спудом, стояли на виду в боковом нефе. В иное время к гробу Ольги выстраивался хвост из благочестивых христиан, киевских и пришлых, паломничающих, желающих приобщиться к святости княгини, ощутить губами тепло камня, хранившего нетленное тело. Ольга — первая от Руси, кто вошел в Царство Небесное. Она примирила Русь с Богом, просияла как месяц в ночи и как жемчуг в грязи. Она была зарей перед рассветом, и сыны русские не перестанут ее восхвалять и к ней взывать.
Однако нынче Киеву не до святости.
Перед алтарем был воздвигнут к празднику большой крест с написанным красками распятым Христом. Несда облобызал его и постоял, вслушиваясь в тишину храма. Потом приблизился к белым шиферным гробам с резными крестами и узорами. Отбил земной поклон кагану Владимиру. Крестителя Руси когда-нибудь тоже прославят в лике святых. Похвалу князю писали и митрополит Иларион, и монах Иаков, книжник Святой Софии. Творение Илариона Несда знал наизусть. Эти строки сами ложились на душу, рождали восторг и преклонение перед деяниями великого князя:
Ты правдой облачен, крепостью препоясан,
истиной обвит, смыслом венчан,
и милостыней, как ожерельем
и убранством златым, красуешься.
Ты стал, о честная глава, нагим — одеждой.
Ты стал алчущим — кормитель.
Ты стал жаждущей утробе — прохладой.
Ты стал вдовицам — помощник.
Ты стал странникам — пристанищем.
Ты стал бездомным — кровом.
Ты стал обиженным — заступником,
бедным — обогащением.
За эти благие дела и иные
воздаяние приемлешь на небесах…
У второго гроба Несда опустился на колени, поцеловал край и от всего сердца попросил:
— Спаси молитвами твоими, святая благоверная княгиня Ольга, град твой от всякой пагубы, останови беззаконие, творящееся в нем ныне!
Ему очень хотелось увидеть оконце в боковине гроба. Говорили, будто оно открывается не всем, а только тому, кого выберет сама княгиня. Через то окошко можно зреть лицо святой. Прочие же видят лишь голый камень. Однажды, год назад, ему почудилось, что проступают очертания квадратного оконца, но тут отрока оттерли от гроба нетерпеливые паломники, и он ничего не увидел.
Так же грубо помешали теперь. В церкви появились два полоцких дружинника, широко встали посреди. Громко проорали:
— Эй, кто тут есть?
— Выходи, поп, поговорим!
Позади них, в притворе, объявился хмурый дядька Изот, готовый, если что, защищать хозяйское чадо. Для того и носил на поясе меч, а в сапоге нож.
Несда затаился за гробом, выглядывал одним глазом. Из боковых врат алтаря и вправду вышел поп — отец Никифор. Время было к вечерне, священство готовилось служить.
— Ну, где твой Бог? — спросили полочане. — Этот, что ли?
Они подошли к кресту и потыкали в Христа пальцами.
Поп Никифор потемнел лицом.
— Как дерзаете, нехристи?! — загремел он.
— А что такое?
Дружинники сделали невинные глаза. На шейных гривнах у них болтались молоточки варяжского бога-громовержца.
— В храм Божий входить с оружием кто позволил?!
Поп был немаленьких размеров и наседал на кметей, как медведь на горе-охотника — вот-вот сомнет.
— Но-но! — храбрились полочане, слегка отступив. — Кто нынче князь в Киеве, слыхал небось? Теперь у вас будут другие боги — наши. Все твое золото, поп, пойдет на них. Где хранишь золотишко, показывай!
— Пускай ваш князь сам придет за ним, — сказал отец Никифор. — Тогда ему и двух седмиц не просидеть на киевском столе.
— Кто же это его прогонит? — кривлялись полоцкие. — Неужто киевская чернь? Да она только и ждет, чтоб требы Велесу творить.
— Бог его прогонит и князья Ярославичи.
— Вот этот? — глумливо спросил дружинник, выхватил меч и ударил по Христу. Клинок оставил зарубку в том же месте Божьей плоти, куда попал копьем римский сотник.
Несда вздрогнул и в страхе смотрел на рану. Ему показалось, что нарисованная кровь сделалась настоящей.
— Изыди, сатана! — возгремел голос Никифора.
Поп, страшный, как смерть, наступал на дружинника, не видя клинка, острием упершегося ему в грудь.
— Ну, мы еще вернемся, — миролюбиво пообещал кметь, — когда утихнешь.
Полоцкие зашагали к выходу. Дядька Изот посторонился, потом стал искать глазами Несду.
Поп Никифор со стуком рухнул перед крестом на колени и, обняв его, так стоял.
