В то время, когда Захарья выезжал со своего двора в Киеве, чтобы идти в Печерскую обитель, трое Ярославичей с сыновьями и боярами уже входили в монастырские ворота. Утренняя служба едва успела кончиться, Феодосий еще не снял священническую ризу. В церковь вбежал молодой инок и стал возбужденно размахивать руками, живописуя княжье нашествие.

Феодосий отечески одернул его:

— Не маши дланями, будто скоморох на пиру. Прижми к груди и ходи всегда так, если не занят работой.

Напуганный небывалым событием монашек сложил крестообразно руки на груди, будто собрался к причастию, и замер столбом.

Игумен аккуратно снял с себя церковное облачение, сложил в ризнице, вышел из алтаря.

— Отомри! — улыбнулся он в сторону инока.

Тот поспешил следом за настоятелем и, выйдя из церкви, удрал подальше, с глаз долой.

Знатное многолюдство одних чернецов собрало посреди монастырского двора и заставило бродить без дела, как бы по достойной причине. Других, напротив, разогнало по кельям и вложило им в руки четки, а в уста — усиленную молитву от греха и соблазна. Только самые стойкие и опытные не побросали работу, да послушники не осмелились оставить назначенные им труды.

Узнав, с чем пожаловали князья, Феодосий наотрез отказался выполнить их просьбу.

— Не у меня просите, — покачал он головой. — Я лишь худой раб и исполняю повеления нашего отца и учителя, блаженного Антония. Вся братия подтвердит вам это.

— Сие мне известно, — ответил князь Изяслав. — Известно также, что блаженный Антоний много лет назад затворился в пещере. Как мы пройдем к нему, Феодосий?

— Ради любви он покинет ненадолго свою пещеру, как делает иногда ради нас, грешных. Впрочем, я сам попрошу его об этом.

Игумен пошел впереди, за ним стройным порядком двинулись князья и бояре. Идти было шагов триста. Монастырь, милостью князя Изяслава, подарившего землю, привольно растянулся вдоль Днепра. Нынешняя пещера Антония была не та, в которой он когда-то поселился, положив начало обители. В той, прежней, теперь хоронили умерших братий, а вход в нее был недалеко от церкви. Когда монастырь вышел из-под земли к солнцу и стали в нем умножаться чернецы, Антоний ископал себе другую пещеру, подальше, так как любил уединенность и молчание. Вот уж лет семь, оставив руководство иноками, он жил в подземном затворе. Но по-прежнему к нему ходили за наставлением в самых важных делах.

Князь Изяслав хорошо помнил блаженного старца. Как не помнить, если сам же грозился когда-то выгнать Антония из киевской земли. Шутка ли, монахи любимого боярина довели до белого каления. Тот аж захворал, три седмицы не мог сесть на коня! Потом-то все уладилось, и вышло как нельзя лучше, но кто ж тогда мог это знать?

И все равно к Антонию Изяслав Ярославич любви не испытывал. Игумен Феодосий — совсем иное дело. Феодосий пока, слава Богу, не нашел способа уязвить чем-либо киевского князя и ввести во грех, сиречь во гнев. Напротив, благорастворение воздухов в обители при Феодосии было таковым, что князь испытывал здесь особые чувства. Он с удовольствием ощущал себя добрым христианином, исполненным любви и смирения, и ничто не могло поколебать его в этом. Было только непонятно, куда все это девается, когда ворота обители остаются позади и вновь одолевают княжеские заботы. Не возить же всюду с собой отца игумена!..

По дороге к пещере Антония от старших незаметно отстали отроки — княжич Владимир Всеволодич и Георгий-варяг. Подземный монах им был неинтересен. Наверняка какое-то немытое страшилище, которое и говорить-то разучилось.

Феодосий недолго пробыл под землей. Вылез и подержал дощатую дверку, прикрывавшую вход в пещеру на пологом склоне холма. За ним следом из затвора выбрался старец, с длинной седой бородой, в низко надвинутом на глаза клобуке. Монашья схима была слегка замарана сухой землей, особенно на коленях, в бороде тоже запутались крупинки.

— Вот, отче Антоний, благослови пришедших к тебе.

Сказав это, Феодосий поклонился земным поклоном учителю и зашагал прочь.

— Поздорову ли будешь, Антоний? — поприветствовали старца князья.

К их удивлению, смрадного запаха от старика, похоронившего себя заживо, не ощущалось.

— И вам Бог в помощь, — неожиданно гулким для молчальника голосом ответил блаженный.

— Благословишь ли нас и русские дружины на битву с сыроядцами, отверженными Господом? — спросил Изяслав.

— Благословить нетрудно, — молвил старец. — Да знаете ли, что ждет вас?

— Сеча с вражьей ордой, — удивляясь вопросу, сказал Изяслав. — Для чего спрашиваешь?

— А для того, что вижу: не ведаешь ты, князь киевский, отчего Бог ныне казнит тебя своим гневом.

Изяслав шатнулся, как от удара по щеке. Младшие Ярославичи переглянулись, бояре, напротив, не шелохнулись — внимали старательно.

— Меня? Что ты такое говоришь, чернец?! Опомнись, старик!

— Я-то в твердой памяти, князь. Тебе бы самому в себя прийти, душу свою в Божьей бане отмыть. — Антоний вдруг вознес руку на обнаженную голову Изяслава и неожиданно мягко произнес: — Ну ничего, будет у тебя для этого срок.

— Так что нас ждет, поведай, блаженный старче! — попросил Святослав. — Сказал аз, скажи и буки.

— Что ж, скажу без утайки. Ждет вас поражение, — печально проговорил Антоний. — Войско ваше погибнет и расточится. Враги по земле русской разойдутся и рассядутся, не встретив отпора.

— Не будет этого! — сердито воскликнул Святослав. — Не родился еще тот хищный степняк, который завоюет русскую землю!

— Правду ты сказал, князь, — тихо произнес Антоний, опустив голову. Лица его совсем не стало видно из-под клобука — только борода развевалась.

Князья подавленно молчали. Воеводы тяжко задумались. В верхушках деревьев на холме шумел буйный ветер, сбрасывал шишки и ветки.

Антоний поднял руку и осенил всех единым крестом.

— Мир вам, люди Божьи, да пребудет с вами Господь.

Киевский князь словно очнулся, спросил громко и яростно:

— На смерть благословляешь, Антоний?

— Нет, князь, на терпение благословляю. Ступайте с миром.

Старец поклонился и пошел к пещере. Князья и воеводы уходили один за другим, будто кто-то невидимый поочередно, друг за дружкой, пробуждал их от гнетущей задумчивости.

Наконец остался один переяславский боярин Симон, медноволосый варяг с бледной кожей, которую не брало даже полуденное солнце. Посмотрев вслед ушедшим, он вдруг бросился к пещере, распахнул дверцу и, сильно согнувшись, полез внутрь.

— Антоний! Отче Антоний! Где ты?! — взывал он.

Дверца закрылась. Варяг ничего не видел впотьмах и метался от стены к стене с вытянутыми руками. Пещера расширялась, земля под ногами уходила вниз, и через несколько шагов можно было стоять в полный рост.

— Здесь я, — ответил спокойный голос Антония.

— Где? — спросил Симон и тут же увидел монаха — в темноте плыло его светящееся лицо.

Старец взял варяга за руку. Симон вцепился в него и упал на колени.

— Отче! — взмолился боярин. — Не хочу погибать! Убереги твоими молитвами от беды меня и дружину мою! Сын у меня, Георгий, отрок… со мной на рать пойдет. Спаси его, отче!

— О чадо! — вздохнул Антоний, хотя Симон, муж благородный и решительный, давно уже не был чадом. — Многие из вас падут от меча. И когда побежите от врагов, они будут топтать вас копытами коней и наносить вам раны, вы будете тонуть в реке. Ты же спасешься. Когда подойдет твой срок, тебя похоронят в церкви, которую построят здесь… Знаешь ли ты об этом?

Варяг не видел глаз Антония, но чувствовал, что они пронзают его насквозь. Неожиданно он ощутил глубокое спокойствие.

— Ей-богу знаю, — удивленно сказал он. — Я слышал это давным-давно… А Георгий? — спохватился он. — Что будет с ним?

— Я помолюсь о твоем сыне, чадо, — ответил старец. — Иди с Богом.

Симон догадался, что монах перекрестил его. Он поднялся и побрел к выходу. Сердце варяга колола тревога.

…Феодосия уже не было на виду. Захарья сел на телегу и сказал Гуньке:

— Езжай. Да помедленней. Пускай князья подальше ускачут.

Несда устроился рядом с отцом. Когда за ними закрылись монастырские ворота, спросил:

— Какой он, Феодосий?

Захарья долго молчал, прежде чем ответить.

— Этот монах знает больше, чем говорит. Так мне показалось.

— Что он тебе сказал? — Несду мучило любопытство.

— Ничего особенного… О тебе зачем-то спрашивал. Чудной старик. С виду ласковый, а внутри — стальная жердь. Нет, не то… — Захарья подумал. — Внутри у него будто меч без ножен.

Несда удивился. Затем стал размышлять о том, как отец мог увидеть или почувствовать этот меч внутри Феодосия, если был с ним так недолго и сказали-то они, наверное, лишь по нескольку фраз. Тут же ему припомнилась картинка: Захарья сидит на лавке и из обычной деревяшки вырезает чудо-конька со звездой во лбу и аккуратно расчесанной гривой. Или узорит прялку — выводит на ней райских птиц, неведомых зверей — китоврасов, катанье на санях, плясанье девушек. Если талант в руках, значит, и в сердце тоже. А если сердце способно в чурбаке разглядеть живого конька или пускай даже страшного зверя коркодила, оно и в человеке рассмотрит такое, чего другому никогда не увидеть и не понять.

— А кого он этим мечом?.. — вырвалось у Несды.

— Края-то острые, — подумав, сказал Захарья, — себя ими режет. А виду не подает. Чудной…

— Феодосий — святой… — пробормотал Несда.

Что-то в его голосе заставило Захарью пристально посмотреть на сына.

— Ну все, хватит об этом монахе, — резко бросил он. — Кто это с тобой там разговаривал? Из боярских детей?

— Рыжий — то варяг, Георгий. А другой — сын переяславского князя. Этот Владимир — внук византийского кесаря Константина Мономаха!

Несда презирал себя за хвастовство, когда оно случалось, но не мог удержаться. Захарья присвистнул, что делал вообще редко.

— Да сдались нам эти грецкие косари, — вставил слово Гунька, которому опять надоело молчать.

— А ну зашей себе рот веревочкой! — прикрикнул на него Захарья. И сыну: — О чем они с тобой говорили?

Несда коротко описал беседу: о мече святого Бориса и капище на Лысой горе. О том, что ночью задуман туда поход, — ни намеком.

— Был бы ты способен к ратному делу, — грезя, вздохнул Захарья, — мог бы в дружину молодого княжича зачислиться. Вместе бы мужали и навыкам обучались. Там, глядишь, и в бояре бы при Владимире вышел.

— Я еще мал, а он уже муж, — самоуничижительно промямлил Несда.

— Ты уже не мальчик! — жестко сказал отец. — Тебе двенадцать. В этом возрасте отроки становятся воинами и идут вместе со старшими на войну… если, конечно, они умеют держать в руках оружие…

Захарья вдруг понял, что злится на сына вместо себя самого и умолк.

— Ладно, чего там. — Он примирительно обнял Несду. — В купцах тоже неплохо живется. Я в твоих годах сидел уже на весле и плавал из Ростова до самого Хвалынского моря.

Но сын был не согласен с ним.

— Я хочу переписывать книги, — с тихим упрямством молвил он.

Захарья недоуменно отнял руку.

— Что ты хочешь делать?

— Хочу быть переписчиком книг, — твердо повторил Несда. Немного подумав, все же сделал уступку: — Потом когда-нибудь заведу собственную книжню и книжную лавку в торгу.

Захарья схватился за голову.

— Совсем с ума соскочил! Еще раз услышу такое, сниму с тебя порты и отдеру плеткой на виду у всех! Ты меня понял?!

Несда молчал. Захарья взял его за ухо и покрутил.

— Отвечай!

— Понял, отец! — сморщившись от боли, выдавил отрок.

Ухо отпустили на свободу. Несда спрыгнул с телеги и пошел сзади, вне досягаемости родителя. Глотая обидные слезы, он заставил себя подумать об игумене Феодосии. Вот кому угроза отхлестанного зада уж точно не была бы помехой! Внутренний меч режет, верно, побольнее плетки. Интересно, говорил ли Феодосий своему отцу, что собирается надеть рясу? И как тот поступил?

Только теперь Несда всерьез задумался о собственном будущем.