Захарья еще с вечера распорядился нагрузить телегу бочонками с медом и с деревянным лампадным маслом да мешками пшена, чтобы с утра не болела об этом голова.

О другом она теперь болела постоянно. Десяти дней не прошло, как от пристаней в устье Почайны отчалили три Захарьевых лодьи и поплыли вниз по Днепру, к греческому Корсуню. Большие лодьи везли товар: собольи, куньи, горностаевые, бобровые, беличьи, лисьи меха, медвежьи, волчьи, рысьи шкуры-полсти, плотные скатки льняного полотна, тяжелые круги воска, бочки меда, рыбий зуб и поднепровский янтарь.

На лодьях кроме кормчего и нанятых гребцов плыла стор ожа, набранная из киевских и пришлых вольных кметей. Таких в любом граде Руси вдосталь. Не успел прибиться к княжьей либо боярской дружине — сам ищи себе хлеб, подряжайся к купцам и ходи с ними по всей земле, от Студеного до Хвалынского моря. Захарья заранее присматривал сторожей для своего обоза: киевские вольнонаемные мужи всегда на виду и всегда шумны. Со всеми успел сговориться, сошелся в цене, как вдруг на тебе. Десяток нанятых им кметей тысяцкий Косняч посадил в поруб вместе с полоцкими дружинниками. Еще четверых порубили у Брячиславова двора. И нужно было им слушать волхвов на торжище! В последний день Захарье и Даньше пришлось впопыхах рядиться с первыми встречными бродягами, у которых на поясе болтался меч.

Захарья и сам бы повел обоз на Корсунь, но Даньша для этого подходил лучше: знал греческую речь. Некогда игумен княжьего Дмитровского монастыря Варлаам плавал в Царьград и на Святую землю. Князь Изяслав послал с ним для сопровождения малую дружину. В том отряде и состоял Даньша и за год паломничества наторел в грецкой молви. А что с греками надо держать ухо востро, не то живо вокруг пальца обведут, это Захарья хорошо понимал. С ромейскими купцами в Киеве он торговался до хрипоты и все равно не досчитывался прибытка.

Вскоре от пристаней на Почайне должен был отойти другой обоз во главе с самим Захарьей — до Новгорода. Но все мысли его сейчас были об ином. Через седмицу после отплытия Даньши Киев облетела весть о половцах. Сердце у Захарьи будто в ледяную воду прыгнуло. Лодьи, верно, добрались уже до Псела. Может, и далее — до Ворсклы. Лакомый кусок для степняков. А не удастся пограбить, так спалят обоз, им чужого не жалко — зажгут стрелы и пустят на реку. Захарья потерял сон и покой.

Сам бы он не додумался. Подсказал Несда, богомольная голова. Надоумил пойти к печерским монахам и просить у них молитв. Они, мол, ближе к Богу. Когда-то Захарья тоже молился Христу, внимал епископу Леонтию в Ростове. Да все давно позабылось, и не было другого Леонтия, чтобы напомнить.

Он долго сидел на лавке, задумчиво стругал чурбачок, игрушку для дочки. Резное дело Захарья любил. Иногда так деревяшку изузорит — загляденье. Но в этот раз не дострогал, бросил и пошел на двор. Велел грузить телегу — в монастырь везти дары-поминки. Авось поможет монашья молитва. Попутно еще вот что придумал: после монастыря пойти на Лысую гору, принести жертву старым богам. Одно другому не помеха, так решил.

Со двора выехали не рано, чтоб монахи успели отслужить все, что у них по утрам служится. Захарья шел с одного боку телеги, Несда с другого, конем правил холоп Гунька. Купец поднарядился: атласная синяя рубаха с бархатными зарукавьями, порты из английского сукна, наборный серебряный пояс, вотола с искусной застежкой у шеи, сапоги светлой кожи, шапка из тафты с куньей оторочкой. Меч пристегивать не стал — не монахов же им пугать. Несде тоже сурово велел снять свою холстину и одеться как подобает купецкому отпрыску. Сын подумал и неожиданно легко согласился. В Печерском монастыре он ни разу не бывал, но слышал об этой обители давно и много. Поездка к чудотворным монахам была для отрока праздником.

За версту от Феодосьева монастыря, в Берестовом, узрели суету. По селу слонялись, пешком и на конях, княжьи кмети. Иные, поснимав рубахи, для упражнения рубились на мечах. Прочие задирали шутками девок и гоняли с поручениями холопов.

— Князь, что ли, пожаловал? — вслух подумал Захарья.

— Тысяцкий ополченскую рать собирает, — ни к селу, ни к городу высказался Гунька, которому надоело молчать.

— Знамо, плохо дело, — омрачился купец.

— Куманы, слышно, к Супою подходят, — сообщил холоп. — Силища несметная!

— Отец, могут ли половцы осадить Киев? — спросил Несда.

— Осадить-то могут. Сто лет назад, при княгине Ольге, осаживали. Да и тогда не взяли, а теперь и подавно. Не по зубам им станет Ярославов град.

Захарья говорил рассеянно, мысли его были далеко, с тремя лодьями, плывущими мимо вражьей орды.

На дороге от Берестового до монастыря часто попадались дружинники, едущие в одну и другую сторону. А то и вовсе — коней пустят щипать траву, сами под кустом на расстеленном мятле лежат, млеют. По небу ходят тучи, но надоевшим дождем не сыплет, и то хорошо.

Захарья на дружинников смотрел с пристрастием. В юности сам хотел стать кметем, надеть на шею воинскую гривну. Не сумел. Теперь и сын оказался бездарным к воинской храбрости. Княжьи отроки, словно чуя эту робость к оружию, на купца с его телегой поглядывали свысока. Презрительно ухмылялись, свистом и криком вытесняли с дороги. Захарья ужимался и тайком стыдился.

Когда показался монастырский тын, он бы вздохнул свободней, да не тут-то было. У ворот толпилась целая орава конных и спешенных гридей. С появлением купецкой телеги они показали к ней интерес. Остановили и потребовали:

— А ну поворачивай назад.

— Да я же… — Захарья растерянно оглянулся на Несду. — С дарами… для черноризцев.

— Неча тут шляться, когда князья благословляются.

— Князья? — убито пробормотал Захарья.

— Тебе, купецкая рожа, чего здесь надобно?

Несда вдруг догадался, что дружинники всего лишь смеются над ними.

— Мы к игумену Феодосию, он нас ждет, — громко заявил он. От смелого вранья кровь бросилась в лицо.

— Так прям и ждет?

— Занят Феодосий, пошли прочь.

— А пока он занят, мы с братом экономом дело справим. Поминки у нас — вот: мед, деревянное масло и пшено. Если не привезем все это сегодня, игумен Феодосий осерчает, — упоенно врал Несда. — Масло у монахов кончилось, нечем лампады заправлять. И князей угощать нечем — последний мед вчера доскребли.

Захарья униженно молчал.

— Ну, — чуть присмирели гриди, — если так… Заплати мыто и проезжай.

— Какое мыто, вы что, ополоумели? — Захарья от изумления охрабрел.

— Я те дам щас — ополоумели! — пригрозил один из отроков, для виду хватаясь за меч.

— Ладно, — смеялись другие, — пущай проезжает. Не то обидится еще, князю нажалуется. Ишь ты, вырядился, купчина. Чернецов нарядом не удивишь, у них у самих знатные одёжи — дранина да рванина.

Монастырский привратник, слышавший весь разговор, распахнул ворота для телеги.

— Прости, Господи, нас, грешных, — вздохнул он.

— Как бы нам с игуменом Феодосием повидаться? — смущенно спросил его Захарья, входя в обитель.

— Так у блаженного Антония все, — сказал чернец, — отец игумен и князья, и воеводы ихние. Обождать надо. А о брате Анастасе там узнайте у кого ни то. — Привратник махнул рукой на монастырское хозяйство. — На месте его никогда не сыщешь.

— Анастас — это кто такой? — еще больше растерялся Захарья.

— Как кто? — удивился чернец, прикрывая ворота за телегой. — Брат эконом. Ключник по-нашему. А я думал, знаете.

В глубине монастыря высилась небольшая бревенчатая церковь. Налево от нее не слишком ровными рядами стояли монашьи жила — кельи. По другую сторону — подсобные клети: поварня, хлебня, трапезная, мыльня, житный амбар и прочее. В клетях и между клетями видны были чернецы, исполняющие послушание на разных работах. Братия рубила дрова, молола жито, копалась в огороде, носила воду. Захарья велел Гуньке править коня туда. У проходившего монашка с мешком на спине спросил о брате Анастасе.

— А вон он.

Брат эконом оказался здоровым коренастым мужиком с рыжей окладистой бородой и связкой ключей на веревочной подпояске.

Узнав суть дела, эконом обрадовался. Тут же снарядил двух чернецов разгружать телегу, а сам пустился в многословный рассказ, желая и Захарью порадовать:

— Завтра у нас праздник Рождества Святой Богородицы, и как на грех вылили вчера последнюю каплю масла. Стал я думать, чем заливать в праздник лампады, и решил добыть масло из льняного семени. Испросил благословения у отца игумена, да и сделал как задумал. А как собрался наливать масло в лампады, вижу: в сосуде мышь утопилась. И когда только успела! Побежал я к отцу Феодосию: так, мол, и так, уж с каким стараньем накрывал корчагу, а все равно этот гад проник и масло осквернил! Отец игумен мне и говорит: сие божественная воля. Маловеры мы, говорит. Нам, брат, следовало возложить надежду на Бога, который может дать все, что потребно, а не так, говорит, как мы, потеряв веру, делать то, чего не следует. И из святого Матфея слова привел: птицы небесные не сеют и не жнут, и в житницы не собирают, а Господь их питает. Так и мы, чернецы Божьи, должны. Ступай, говорит, вылей свое масло, подождем немного и помолимся. Бог подаст нам деревянного масла с избытком. Так и сбылось слово отца нашего Феодосия! — с широкой улыбкой заключил брат эконом.

— Что ж, и мед у вас кончился?

Захарья беспокойно глядел на Несду, будто опасался, что и мед в самом деле вчера доскребли.

— Мед? — озабоченно переспросил ключник. — Не-ет, меду еще оставалось немного. Дня на два.

— Угу, — сказал Захарья. — А как бы мне с настоятелем словом перемолвится? Долго ль его ждать надо?

— Зачем ждать? — удивился брат Анастасий. — В келье он. Пойдем.

Захарья повернулся к сыну:

— Стой здесь.

Гуньке же велел напоить коня.

Несда сел на опустевшую телегу и стал гадать, где сейчас находятся князья и насколько велик блаженный Антоний, у которого они благословляются. Верно, большой святости и мудрости монах. Только почему о нем ничего не слышно в Киеве? Про Феодосия, напротив, знают все, даже при владычном дворе о нем отзываются. По-всякому, правда: кто с почтением, кто с досадой, кто с ругательными насмешками. Иные говорили, что печерский игумен силен в словопрении и самих греческих хитрословесников способен заткнуть за пояс. Другие считали, что Феодосий большой гордец и монастырь свой ставит так, чтобы было в укор и осуждение всем прочим, живущим в миру. Прочие поносили его за то, что всегда сует нос не в свое дело. А некоторые утверждали, что в Феодосии пребывает Святой Дух.

— Видел ли ты заплаты на рясе игумена? Я хорошо его рассмотрел. Лоскут на лоскуте. И это настоятель почитаемой обители! Любой смерд лучше одет. Такие ветхие ризы я только на огородных пугалах видал.

По соседству от телеги очутились два отрока, возрастом ненамного старше Несды — лет пятнадцати. Одеты были богато — в бархат и парчу-аксамит, с золотой и серебряной вышивкой. У того, что ростом повыше и телом покрепче, с кудрявыми волосами и пригожим лицом, вместо гривны на толстой шейной цепи висел крупный оберег-змеевик из золота.

— Зря смеешься, Георгий, — ответил он. — Вот увидишь, Феодосия прославят в святых, когда он отдаст Богу душу. На что хочешь поспорим.

— На твой меч! — весело предложил насмешник, отрок с огненно-рыжими волосами.

— Зачем тебе мой меч? У тебя и свой не хуже.

— На тот меч, который ты привез из Ростова. Согласен?

— Меч святого князя Бориса? Хитрец ты, Георгий. Нет, на эту вещь я не спорю. Она моя до самой смерти.

— Да ведь этот меч неказист, и вряд ли ты возьмешь его в битву. Для чего он тебе?

— То память о моем родиче, погибшем ради Христа, — гордо ответил обладатель змеевика. — Этот меч — мой оберег, он будет хранить меня от всякого зла. Особенно его должна бояться нечисть.

— Нечисть? Ну, это трудно проверить… О, придумал! Что если испытать его на волхвах? Волхвы могут считаться нечистью?

— М-м, не думаю. Все же они смертные.

— Но они служат языческим богам, а эти боги и есть нечисть.

— Пожалуй, ты прав… Надо испытать меч. Знаешь что… Нужно пойти на капище и поймать волхва, когда он начнет свое колдовство.

— Ага, он тебя этим колдовством по голове и шарахнет. Чего ему стоит…

— А меч на что? Вот и испытаем.

— Ну да, а вдруг не подействует?

— Подействует, — убежденно сказал хозяин змеевика. — Эй, ты!

Несда не сразу понял, что обращаются к нему.

— Эй, малый!

— Да он, кажется, глухой.

Несда повернулся к отрокам.

— Ты из Киева?

Он кивнул.

— Ты что, еще и немой? Отвечай князю, — прикрикнул на него тот, кого звали Георгием.

— Я из Киева, — послушно сказал Несда и спросил высокого: — А ты правда князь?

Князю в торжественных выездах положено быть в плаще-корзне. А у этого на плечах дружинный мятель, хотя и непростой — бархатный, обильно расшитый узорами.

— Правда. Мой отец — переяславский князь Всеволод Ярославич. А твой отец кто?

— Купец… Так это ты сын греческой принцессы Мономаховны? — Несда ощутил жгучее любопытство. — И где ты княжишь?

— Прежде в Ростове. Теперь в Смоленске.

— А я родился в Ростове, — живо поделился Несда. — Там померла моя мать. Епископ Леонтий крестит там язычников. Я помню его до сих пор, хотя был тогда в детском возрасте.

Исчерпав запас дружелюбных словес, он умолк.

Княжич Мономах пропустил все это мимо ушей и нетерпеливо спросил:

— Какое у вас тут недавно завелось капище? Про него говорят несусветные глупости.

— Да это на Лысой горе. Там ворожат полоцкие волхвы.

— А я слышал, будто туда каждую ночь прибегает в волчьем облике сам князь Всеслав, — сообщил рыжий Георгий.

— Это сказки, — заявил Мономах. — Ты, Георгий, варяг и потому веришь в подобные россказни. Все варяги легковерны.

— Давай проверим, — вспыхнул Георгий и оттого стал казаться еще более огненным.

— Ты знаешь путь туда? — спросил княжич Несду. — Проведешь нас? Но только ночью!

— Проведу, — с запинкой ответил Несда и тут же вспомнил: — Городские ворота ночью заперты.

— Ах да! — поморщился княжич. — А где находятся подземные градские дыры, ты, вестимо, не знаешь.

— Не знаю.

— Придется выйти за город на закате. Где ты будешь нас ждать?

— У Копыревских ворот. Оттуда ближе всего.

— Где такие ворота?

— Улицей направо от Жидовских.

— Договорились. Коня не бери, Георгий возьмет для тебя дружинного. Смотри, не обмани, купец!

В монастыре вдруг стало шумно и людно. Из дальнего конца обители, широко раскинувшейся на склоне холма, явилось целое шествие. Впереди шли князья Ярославичи в богатых золотошвейных корзнах с златокованой фибулой на правом плече и с меховой опушкой. У младшего Всеволода, женатого на греческой принцессе, корзно вышито на византийский манер кругами с орлами внутри. Все трое не молодые, но и не старые. Только у Изяслава, самого высокого и обильного телом, волосы, видные из-под шапки, тронуты серебром. Подле них выступали старшие сыновья — хмурый, с будто бы рубленым лицом и колючими глазами Мстислав Изяславич, статный, румяный, улыбчивый Глеб Святославич. Вокруг князей важно вышагивали бояре — киевский воевода Перенег Мстишич, тысяцкий Косняч, переяславский Никифор Жирятич по прозвищу Кыянин и черниговский Янь Вышатич. Позади всех брели трое смиренных иноков с опущенными взглядами.

Несда соскользнул с телеги и во все глаза рассматривал невиданное собрание. От келий навстречу князьям не торопясь шел монах, ничем от прочих не отличавшийся, разве что ряса на нем была еще более убогой, похожей на лохмотья. В летах он был почтенных, но годы и монашья келья не сгорбили прямую спину, не согнули широкие плечи, в которых чувствовалась былая сила. Верно, в молодости мог и дикого тура уложить ударом кулака, восхищенно подумал Несда о монахе.

За чернецом, сильно отстав, шагал Захарья. Купцу было неловко, что взгляды, направленные на монаха, достались и ему. Пытаясь стать незаметным, он заспешил в сторону, к телеге.

— Спаси вас Христос, князья земли Русской, и вас, бояре благочестивые, — негромко произнес монах, подходя ближе к собранию.

— Что же ты не спросишь, отче Феодосий, что нам напророчил Антоний? — неприветливо осведомился князь Изяслав.

Несда невольно схватил подошедшего отца за руку:

— Это игумен Феодосий!

Мономах и Георгий заторопились присоединиться к остальным.

— Что бы ни было, на все воля Божья, — кротко ответил игумен.

— Он пообещал нам поражение и погибель!

— Уста блаженного Антония не произносят ложного свидетельства, — сказал Феодосий. — Смирись, благоверный князь.

Но возмущенной душе Изяслава было не до смирения.

— Благослови нас ты, отче, — не попросил, а повелел он, — и пообещай, что будешь молиться о нашей победе над погаными половцами.

Игумен без прекословий подошел к каждому, начав с Изяслава, и перекрестил с краткой молитвой. А воеводе Яню Вышатичу с улыбкой прибавил:

— Не говорил ли я тебе, боярин, что скоро вновь увидимся?

— Говорил, отче, — улыбнулся в ответ воевода, хоть и тяжело было у него на душе из-за Антониева предсказания.

— А ты не хмурься. Помнишь, что еще говорил тебе, — верь и будь мужествен.

— Хорошо, отче, — благодарно отмолвил Янь Вышатич. — Утвердил ты меня тогда, и ныне не поколеблюсь.

Последним благословение Феодосия принял подоспевший боярин князя Всеволода варяг Симон. На его лице было странное выражение: будто смешались нераздельно счастье и несчастье.

— Что сказал тебе Антоний? — спросил Всеволод.

— Прости, князь, — с легким поклоном ответил боярин, — его слова были столь удивительны, что я не смею их повторить.

Изяслав первым пошел к воротам монастыря, где ждали отроки с конями. За ним потянулись остальные. Князь Святослав несколько раз оборачивался на игумена и чему-то улыбался.

— Он так и не пообещал, что будет молиться об их победе, — прошептал Несда. — Почему?