10
На сеновале парко, душно. Сено впитало сырость непогоды, и густой травяной дух свивался с запахом гнильцы. Испарения плотно окутывали тело, туманом вползали в голову, смешивались с каплями пота на коже. Будто тоже хотели стать плотью и буйно, беспамятно любиться этой ночью.
Гавша утомленно отвалился на сено. Девка, тоже вся в испарине, слабо пошарила рукой — искала рубаху, не нашла, осталась лежать голая. Все равно темно. Подползла ближе к нему, ткнулась щекой в мохнатую подмышку. Сладко.
— А правду бают, что, пока все серебро не соберут, ты не уедешь?
— Еще чего, — проворчал разомлевший вирник. — Три лета, что ли, мне тут пропадать? Я князю служу. Седмицу побуду и уеду.
Девка всхлипнула, чуть было не заревела.
— Но-но, — остерег ее Гавша. — Сырости и так хватает.
— А завтра позовешь любиться? — она утерла нос.
— Позову, чего ж.
— Меня позовешь? — настаивала девка. — А не то, если толстую Радку кликнешь, я ей все косы повыдергаю. Видала, как она перед тобой боком ходила да очами зыркала.
— Обеих позову, — лениво отбрехался Гавша.
— Обеих? — изумилась девка и задумалась. — Как это — обеих? У тебя ведь один уд, не два?
— Так я вас по очереди.
Девка надолго умолкла, затем сказала:
— Все-таки я Радке волосья прорежу…
В хлеву за стенкой сеновала опять замычало и заблеяло. Стукнуло дверью.
— Хозяин балует, — прошептала девка, задрожав. — Стра-ашно! А ну как сюда выйдет?
— Какой хозяин? — Гавша спросил вполголоса, тоже прислушиваясь.
— Хлевинный дух. Он у нас теперь озорует. Скотину щекочет, кормиться ей не дает.
Гавша хотел посмеяться, но так и замер.
Из хлева сквозь жалобное мычанье и блеянье донеслось пение. «Буду славить тебя, Господи, всем сердцем моим, возвещать все чудеса Твои. Буду радоваться и торжествовать о Тебе…»
Гавша подскочил и припал к щели в стене. Сквозь нее пробивалась узкая полоска света от зажженной в хлеву свечи. Посреди коровьих и овечьих закутов, где беспокойно двигалась скотина, темнела коленопреклоненная фигура чернеца. Не того молодого дылды, что вздумал сегодня препираться с княжьим вирником, а старого, с проседью в бороде, дюжего и широкоплечего.
«Другого привел», — со злобой подумал Гавша о молодом. И тут узнал поющего монаха, которого видел однажды в хоромах князя Изяслава.
— Чего там? — подлезла к нему девка, заглядывая в щель.
Гавшу разобрало веселье.
— Сам Феодосий-игумен пожаловал к вашему хлевиннику. Вишь, поет ему.
Он с глухим урчаньем схватил девку поперек живота, будто враз оголодал, и кинул на сено. Набросился, стал терзать. Девка только попискивала.
Сладко и терпко любиться, когда за стенкой чернец, ничего не ведающий, распевающий свои молитвы, ни разу не испробовавший бабьего мягкого тела. Что за жизнь у монахов!
Гавша яростно перепахивал поле и уже готов был вновь засеять его. Он не почувствовал, как по спине что-то пробежало. Но услышал, как взвизгнула девка, выдираясь из-под него. Ощутил, как на голове шевелятся волосы.
Голосящая со страху девка бросилась, в чем мать родила, с сеновала во двор, побежала прочь, сверкая задней мякотью. Перед носом у Гавши заскакал серый комок, из которого торчали мохнатые лапы и будто бы свиное рыло. Гавша отмахнулся от него, попятился на карачках, уперся задом в стену. Торопливо перекрестился. Существо остановилось и, похоже, задумалось. Монах в хлеву пел псалом за псалмом, грозился именем Божьим.
Гавша вдруг, сам того не понимая, тихонько заскулил. Стал царапать ногтями деревянную стенку. Ему стало страшно тоскливо и одиноко, будто стоял на краю глубокого обрыва и ждал тычка в спину.
Серое существо ожило, задвигалось и убралось вон. Не через распахнутую дверь, а прямо сквозь стену.
Гавша нащупал рубаху и порты, очень медленно оделся. Руки дрожали, и ноги долго не попадали куда надо. Пояс не хотел застегиваться.
На всю жизнь после этого он возненавидел монахов…
…С рассветом Григорий на пару со смердьим холопом перевез мертвецов из лесу в село, к жилу посельского Прокши. Тиун долго не соглашался принимать убитых. Чужих заложных покойников, умерших плохой смертью, никому в селе не надобно было, хватало своих. Григорий с апостольской кротостью и великим терпением объяснял, что они не обратятся в упырей и не будут ни на кого нападать ночами. Прокша все равно не верил. Уложить трупы в холодную погребную клеть он позволил только после того, как монах пригрозил:
— Не стану искать головника! Собирайте серебро.
Умыв руки, помолившись и проглотив кусок хлеба, Григорий отправился в Киев. Феодосий ушел еще ночью, тихо, никого не обеспокоив, задав корма умирённым коровам и овцам. Скотина потянулась к еде, и никто больше не мучил ее. После полуночи, правда, по селу голышом бегала верезжащая девка, кричала, что видела упыря. Насилу ее угомонили, отвели в дом к отцу с матерью, а там уж девицу поучили уму-разуму.
До Киева Григорий в тот день не дошел. У самого плетня поскотины на краю села до него долетели брань и вопли. Во дворе местного знахаря набилась толпа смердов обоего пола. С крыльца силой стаскивали самого знахаря, нелюдимого мужика, жившего с немой женой. Григорий подошел ближе, послушал и заволновался. Сельские хотели устроить обряд испытания водой. Знахарю плевали в бороду, обвиняя в колдовстве.
— Он… он убил!
— А нам за него дикую виру плати!
— Женка у него ведьма… ишь ты, вытаращилась… глаз черный, ведьминский…
— Безъязыкой прикидывается… а сама в лягушку обернется и квакает…
Жена знахаря мертвой хваткой вцепилась в мужа, и ее тащили заодно с ним. Выволокли со двора, толпой пошли к речке. Григорий бегал вокруг и надрывался в крике, что языческие обычаи суть дьявольское искушение. Его оттирали, грубо толкали в бока и совсем не слушали. Потом к нему подошел ражий детина, ласковый мужик по имени Толбок, ростом не ниже, а в плечах вдвое шире. Взял Григория в объятия и повел в другую сторону.
— Ты б не мешал там, — попросил Толбок. — Чего уж. Ну кинут в воду. Ну поплывет, не утопнет. Вода колдунов не берет. А раз колдун, сам плати виру за убивство. Не наш он, не общинный. Пришлый откудова-то. И баба евойная оттудова же.
— А если не поплывет? — спросил Григорий, уже не пытаясь освободиться из медвежьих объятий Толбока.
— Тогда утопнет, — убежденно сказал смерд. — Ежели не вытянем. Водяному духу подарочек. Зато не колдун будет.
— Господи! — отчаянно воззвал Григорий к небу. — Помоги мне направить сих язычников на путь истины Твоей и отвратить их от бесовских треб!
Толбок привел его на свой двор, отворил амбарную клеть и втолкнул внутрь. Погремел снаружи засовом.
— Думаете бесов перехитрить? — Григорий колотился в дверь. — Они вас самих обдурят! Трудно ли им подержать невиновного на воде?
К реке, где собирались испытывать знахаря, меж тем пожаловали на конях княжьи отроки. Посмотрели. Мечник шевельнулся было всех разогнать, но Гавша остановил его:
— Заба-ава!
Знахарю, отпихнув немую женку, связали руки-ноги, положили в лодку-однодеревку. На весла сели двое мужиков, отплыли к середине. Речка была хоть и не широкая, зато быстрая, лодку сносило течением. Один смерд работал веслом, удерживая ее на стрежне, другой перекинул знахаря за борт.
На берегу затаили дыхание. Обездвиженное тело знахаря подхватило течение. Какое-то время он держался на поверхности.
— Ну я же говорил, — раздался довольный голос.
Потом стал тонуть. Голова ныряла и снова появлялась. Наконец исчезла совсем.
— Утоп…
Разочарование смердов было велико.
К месту, где в последний раз видели знахаря, изо всех сил гребли мужики в лодке. Один стащил с себя рубаху, прыгнул в воду. Скоро, однако, вынырнул, влез обратно, стуча зубами.
— Не наше-ол! — повестил он криком.
— Э-эх!.. Бабы, а ну отвернулись!
Толбок скинул лапти, рубаху и порты, пошел в реку. Долго не показывался из-под воды. Уже подумали, что и его схватил водяной дух, стали жалеть. Жена Толбокова наладилась было причитать. Но он вдруг выплыл, обвитый тиной, как русалка, белый, будто взаправдашний утопленник.
— Течением снесло, — объявил он. — Может, где и выплывет. Эй, бабы, чего вылупились?
— А на такой уд чего ж не поглядеть, Толбоша, — звонко ответила самая смелая, бултыхая монистом на шее и медными кольцами на висках.
— Я те погляжу, зараза! — взвилась Толбокова женка. — Я те так погляжу! Глаза вывалятся!
Толбок, поскакав поочередно на каждой ноге, влез в порты. Отпихнул жену, кинувшуюся с лаской, и пошел прочь.
— Ну так чего, — крикнул Гавша, — не колдун, что ли?
— Не-а, — сказали смерды и пошли в разные стороны по своим делам.
Княжьи отроки тоже потеряли интерес, ускакали.
Толбока нагнал посельский Прокша.
— Слышь, Толбоша, а женка-то немая утопилась.
— Сама?
Толбок сходу развернулся, задел плечом старосту, не успевшего отскочить.
— Сама. В камыши зашла и утопилась. Я видел. Там и плавает, зацепимшись.
— Плохо.
— Кто ж говорит, что хорошо.
Они посмотрели друг другу в глаза и поняли без слов.
— На кладбище ее нельзя.
— Этим летом на русальной неделе страсть сколько русалок повылезло. Я от одной едва отбился. В воду хотела затащить.
— Теперь еще одна прибавится… А какая тебе попалась? — заинтересовался Толбок.
— Старуха с космами и титьки каменные. Этими титьками и бодалась.
— А бывают молодые…
— Бывают… Я, Толбоша, во двор к себе боюсь идти.
— Пошто так?
— Клятый чернец подсунул мне в погреб мертвецов со священной елани. Пущай, говорит, полежат пока.
— Чернец? Ах ты…
— Эй, Толбоша! Ты куда? — кликнул посельский. — А русалку… тьфу ты, бабу утопленную вылавливать?..
…В амбаре, где сидел в заточении монах, было шумно. Толбок еще во двор не успел зайти, уже слышал, как во весь голос блажит чернец:
— Да обратится хула твоя на главу твою, лукавый бес. Отойди от меня, сатана. Не смущай мою душу, когда творю молитвы Господу моему. Проклят ты и вся противная сила твоя. Запрещает тебе Господь…
Толбок распахнул дверь. Посреди скарба — пахотных орудий, рыбачьих неводов, птичьих силков, тележных колес, конской и воловьей упряжи — стоял на коленях умолкший Григорий. Моргал от внезапного света.
— С кем разговаривал? — добродушно спросил смерд.
— С тем, кого вы ныне тешили.
Чернец поднялся с колен. Толбок ничего не понял, но согласился.
— Чем все закончилось? — спросил монах.
— Не вытянули. — Толбок пожал могучими плечами. — Я на дне его за коряжку подцепил, чтоб не всплыл.
— Для чего? — изумленно вопросил Григорий.
— Экий недогадливый. Чтоб еще восьмушку пуда не платить за мертвую голову. Нету тела, нет и головы.
Толбок показал щербатую улыбку.
