Часть третья
Днепр и Византия
I
Прошли века после того, как первозванный апостол Христов посетил страны скифские и благословил их с киевских высот. Солнце истины еще не взошло над этими странами, но первые лучи его уже проникли в кромешную тьму язычества, царившего здесь.
В эпоху иконоборства из Византии, при таких гонителях почитателей икон, как Лев V Армянин, Михаил Заика, сын его Феофил, множество византийцев, оставив берега Босфора поселилось на северных берегах Понта Эвксинского и основало там много колоний с великолепными городами. Особенно много было таких колоний в Тавриде на берегах Эвксинского и Сурожского морей и среди них более других известна была Корсунь. Через эту колонию вела торговлю пушным товаром со славянами Византия, здесь же был опорный пункт византийского могущества в землях таинственной Скифии.
Благодаря поселениям византийцев сюда, в дикие скифские степи, проникли первые лучи света, а вместе с этим распространились и христианские истины в том виде, в каком они завещаны миру отцами вселенских соборов.
Поселившись на Таврическом полуострове и в самом устье Днепра, византийцы стали ближайшими соседями печенегов, бродивших в степях на правом берегу Днепра, и хазар, живших по Днепру слева, а выше их по великой южной славянской реке жили кроткие и добродушные поляне. Это была почва вполне способная к восприятию семян истины…
Поляне хотя и были язычниками, но не отличались фанатизмом и, как и вообще все славяне, и северные и южные, не считали своим врагом того, кто не молился вместе с ними Перуну… Они были веротерпимы и чужие верования так же свято уважали, как и свои.
Поэтому-то византийцы, склонные к религиозному аскетизму, часто уходили в необъятные леса поляны и жили там. Многие из них жили в селениях и городах Полянских, имели свои церкви и проповедовали слово Божие, приобретая немало учеников среди кротких обитателей этой страны.
Так засияли первые лучи света Христовой истины на тех высотах, которые благословил Апостол. На том самом месте, где некогда пророчествовал св. Андрей Первозванный и которое благословил, возник город. Это был Киев. «Мать городов русских», как он был назван потом.
В то время киевляне только что освободились из-под власти хозар, покоривших все приднепровские земли. Приднепровские славяне сдались им почти без борьбы и при этом, как рассказывает летопись, дали в виде дани «по мечу с дыма». Когда хозарские мудрецы увидели эту дань, они не могли скрыть своей печали.
— Что с вами? — спрашивал мудрецов хозарский коган.
— Горе нам, — отвечали они, покачивая своими седыми головами, — горе нам! Придет время, и мы будем данниками этих побежденных нами славянских племен.
— Почему?
— Есть этому самый верный признак: их мечи острые с обеих сторон, а наши имеют только одно лезвие.
Может быть, гордый коган и его приближенные только посмеялись над этим предсказанием, но пришло время и стряхнули с себя иго хозарское поляне и дулебы, суличи и северяне, радимичи, вятичи и древляне… помогли им в этом норманнские ярлы Аскольд и Дир, любимцы ильменского великого князя Рюрика, укрепившегося среди северного союза славян и решившего дать и Днепру с его родами свою единую правду.
Аскольд и Дир с дружиной были посланы Рюриком с Ильменя на Днепр в Киев; поручено им было великим князем присоединить южный славянский союз к северному.
Быстро пронесся среди приднёпровских родов слух, что и к ним идут норманны.
— Кто такие? С чем и зачем? — раздавались вопросы, взволновавшие обитателей Приднепровья.
— Зла мы им делать не будем, — говорили повсюду, — так и им нет нужды нам зло делать.
— Встретим с почетом и лаской, как гостей дорогих!
— Сами им навстречу выйдем и поклон отдадим!
Находились и другие.
— Что вы делать хотите — вспомните Ильмень! — говорили они.
— А что Ильмень?
— Да ведь они его кровью и огнем залили весь… Сколько людей погибло!
Но на это возражали:
— Так там сами были виноваты!.. На Ильмене-то буян на буяне. Вот они за зло злом и отплатили! А мы их добром встретим! Даже хорошо, что они сюда идут… Теснить нас стали ханы хозарские, так у варягов против них помощи попросить можно будет. Они люди ратные, к войне привычные, в этом деле могучие, может быть, и прогонять хозар…
Вступив в днепровский край, Аскольд и Дир сразу же изменили свои намерения. Из Новгорода выходили они с тем, чтобы присоединить Днепр к владениям русского князя, но чем дальше они отходили от Ильменя, тем больше менялись их планы.
— У Рюрика там и земли, и народу, и власти много, — говорил Аскольд Диру, — довольно с него!
— Братьев куда поближе да полегче послал, — поддерживал друга Дир, — а нам сюда идти походом велел!
— Так что же нам за охота для него стараться. Лучше постараемся для себя и его не обидим! Он будет конунгом ильменским, а мы станем владеть здешними местами.
— Тесно не будет: земли много! И ему, и нам места хватит.
Так и порешили между собой названые братья. Потому что они, не надеясь особенно на силу оружия — дружина их была невелика, — всеми силами старались привлечь к себе расположение миролюбивых племен добром.
И ярлы не ошиблись!..
На Днепре всюду принимали их как самых дорогих и желанных гостей. Да и сами витязи старались расположить к себе кротких киевлян. Они были добры, ласковы, их владычество скорее было полезно, чем тягостно.
Киевляне видели это.
— Вот вы говорили, — упрекали они противников варягов, — что от них нам ничего, кроме зла, ждать не приходится, что они на нас непременно смертным боем пойдут.
Ничего этого нет! И дома наши не сожжены, и кровь наша не льется.
— Погодите, увидите сами, — отвечали другие, но им уже никто в Приднепровье не верил.
Ярлов и их дружину принимали везде с большим почетом. Повсюду к ним обращались с одной только просьбой — избавить от хозарского ига.
— Здесь мы и останемся, — объявили Аскольд и Дир дружинникам, когда их ладьи подошли к столице Приднепровья. — Близка отсюда нам будет и Византия, и в руках наших будут и пороги все, и волок, а с ними вместе и конец великого пути «из варяг в греки».
Так и остались пришельцы с Севера княжить в Киеве.
Мирно зажили кроткие поляне под властью чуждых им властителей. Хозары были прогнаны. Споры и раздоры в родах затихли. Для всех так же, как на Ильмене, стала единая правда. И бедный, и богатый, и знатный старейшина, и самый захудалый из родичей знали, что в Киеве есть у кого отыскать справедливость.
Киев, как только установился мир и порядок, рос не по дням, а по часам.
Со всех сторон сходился теперь в него народ торговый. И от господина Великого Новгорода приходили сюда с товаром «гости» — гости степенные, важные. Часто появлялись суровые норманны из далекой Скандинавии, а с ними и разные люди приходили: видел теперь Киев и живых, вечно веселых франков, с восторгом рассказывающих про свою Лютецию, и огромных рыжеволосых бриттов, и степенных, невозмутимых тевтонов. Все они появлялись сюда с самыми разнообразными товарами, находя. Киев удобным местом для мены. Бывали в Киеве нередко и гости из таинственной и далекой Биармии. Являлись они туда с великолепными мехами и другими пушными товарами, да такими, что, кроме как от них, здесь, в Киеве, и достать нигде не было возможности. Но более всего понабиралось сюда хитрых, пронырливых византийцев, которые чувствовали, что тут им всегда нажива будет, что можно здесь выбрать самое лучшее из навезенных со всего края товаров. С ними приходили и сухощавые итальянцы, и персы, и люди из только что нарождавшегося тогда царства армянского. Появлялись здесь и черные люди с запасами слоновой кости, золотом, и драгоценными камнями. Страну свою они называли Эфиопией и говорили, что их владыки происходят от мудрого царя израильского Соломона.
Весь этот собиравшийся отовсюду люд был спокоен и за себя, и за свое имущество. Никого и никому, ни варяга, ни славянина, не дали бы в обиду князья киевские Аскольд с Диром.
Переменились князья, совсем переменились с того времени, как храбрые и беспечные, они вместе с Рюриком делали набеги то на землю франков, то на бриттов, то на пиктов, то на страны приильменские.
Так же оба они и отважны и храбры были, как и прежде, только молодость уходила от них, не манил их, как прежде в дни весны их жизни, шум битвы. Чудный край своими красотами заставил растаять лед вокруг скандинавских сердец и забыть чарующую прелесть Валгаллы. Они увлеклись благодатным покоем, отдались ему и жили теперь для счастья тех людей, которые вверили в их руки и свою судьбу, и свое спокойствие.
И киевляне понимали их.
— Ласковее князей наших искать — не найдешь! — говорили в Киеве.
— Что солнце они на небе!
— Вон на Ильмене не так! Там из их роду же князь, а, рассказывают, совсем другой. Забрал ильменцев в ежовые рукавицы и держит их — дохнуть не дает… Вот как!
— Так то на Ильмене!.. Там ежовые рукавицы нужны… Без них не обойдешься.
— Особенно с новгородцами…
— Верно! Ух, эти сорвиголовы! Таких буянов поискать еще.
— Мы вот не то: коли нам хорошо, так и живем мы мирно и смирно…
Так говорили на Днепре.
Но нет на земле полного счастья для людей.
Как ни счастливы были князья киевские Аскольд и Дир, а нет-нет да и защемит тоскою их сердце.
Вспоминалась им прежняя их жизнь… Слышался отдаленный шум битв, звук воинских рогов, звон мечей, стук секир о щиты… Они вспоминали Рулава.
Да, в светлой Валгалле охотится теперь старый воин за чудесным вепрем. Устав от охоты, пирует он в пышном чертоге Одина. Дивной красоты валькирии ласкают его там, а на земле скальды, в своих вдохновенных сагах восхваляя его, хранят в памяти потомства его славное имя…
А их имена никто не вспоминает да и не вспомнит… Скальды не сложат в честь их вдохновенной саги, ни одна мать не назовет их именем своих сыновей… Даже и имена их стали не те… Они забыты, забыты навсегда…
Они — воины старого Биорна… Валгалла не ждет их. Они забыли, что каждый норманн рожден для войны…
И грустно становилось витязям, когда такие мысли приходили к ним…
— Что нам делать? — спрашивали друг друга Аскольд и Дир.
— И дружина скучает… столько молодцев без дела сидят…
— Идем в поход!
— Куда?
В самом деле, куда? Не на Ильмень же! Там ведь свой, там великий Рюрик, там смелый Олоф с храброй дружиной.
— В Биармию идти?
— А где она? Ищи ее — не найдешь…
И все чаще и чаще обоим витязям приходила на память Византия…
II
Не одни князья подумывали о Византии…
Было в княжеской дружине много горячих голов, считавших, что «нет в мире лучше дел войны». Они не роптали на Аскольда и Дира за их бездействие открыто, но между собой в разговорах только и вели речь о близкой Византии…
Всем в Киеве от неезжих гостей прекрасно известно было, что в столице великой империи Востока скопились богатства целого мира, что народ там изнежен и беспечен, что оборона слаба, и потому-то манил к себе, как запретный плод, скучавшую княжескую дружину города св. Константина.
— Не узнать совсем наших конунгов! — говорили старые варяги, — куда их прежняя храбрость делась, совсем другими стали.
— Засиделись на одном месте… Аскольд обабился… Не до того…
— Так других послали бы… есть ведь кого… Мало ли здесь воинов…
— Еще бы! Вот Всеслав, даром что не норманн, а славянин — храбрее льва!
— Уйти бы от них самим.
— Мало нас здесь… Ничего не выйдет…
— И славяне пойдут за нами.
— Ну, те без князей, да Всеслава и шагу одного вперед не сделают.
— Пожалуй что так!
— А следовало бы! Мечи позазубрились, тетивы у луков поразвились…
— Поговорили бы с Аскольдом и с Диром.
— Так они и будут слушать!
— А что же? Хотя они и ярлы, а без нас ничего не значат.
— Да вот пир будет, тогда… Скальда Зигфрида попросим. Он усовестит.
Так и решено было среди варягов завести с князьями речь о набеге на Византию во время пира.
Любили оба витязя попировать время от времени среди своей дружины, именитых киевлян и почетных гостей. Созывались они ради этого случая в княжеские гридницы, уставленные столами, усаживались за них, и начинался пир.
Подавали на стол жареных кабанов, рыбу всякую, птиц, что поставляли к княжьему двору охотники из окрестных дубрав, а крепкий мед и вина фряжские на пиру рекой лились.
Во время пира выходил сначала скандинавский скальд с лютней, а после него славянский баян вещий с гуслями. Начинали они петь своими старческими голосами, каждый про свою старину, и, слушая скальда, забывали князья и тоску свою и горе, переносились в родимую страну, ее фиорды, и тоска как будто отходила от них на мгновение, чтобы потом явиться с новою силою, как только в княжем тереме замолкал шум веселого пира.
Не забывали новые князья и своего киевского народа.
Пока они пировали в гридницах, на теремном двору также шел пир для простого народа. Выкатывались из глубоких подвалов целые бочки крепкого пенного меда. Те пили мед и вино, похваливали да славословили князей своих любимых.
Вот и теперь на пир созваны были норманнские дружинники, знатные киевляне и почетные гости.
В эту пору в Киеве были одни только «гости» византийские. Они и явились на княжеское пиршество. Пятеро их было: Лаврентий Валлос, Ананий из Милета, Флорид Сабин и природные византийцы Алкивиад и Ульпиан.
Каждый из них уже по нескольку: раз бывал на княжеских пирах; они сами старались попадать на пиры, чтобы первыми узнавать все, что делается в княжеских гридницах.
Так и теперь они одними из первых явились на пир в княжеский терем.
Там уже все было готово к приему званых гостей. Кроме византийцев, по гриднице расхаживали несколько норманнских дружинников и славян-варягов, ожидавших появления князей.
— Ну что? — спросил сурового Руара его товарищ Ингелот, — решаемся ли мы напомнить конунгам, что не дело воинов сидеть, сложив руки?
— Я уже говорил тут кое с кем из товарищей… Они поддержат, и ты увидишь, как все это выйдет, — отвечал Руар.
— Самое важное, начать… напомнить… Вот на это кто решится…
— И это решено. Это принял на себя славный Зигфрид.
— Скальд?
— Да, он… Уж он сумеет… Зигфрид также скучает… Охоты да пиры притупили его вдохновение. Как он может воспевать героев, когда они по годам не видят обнаженного меча…
— Так, так… Стемид, ты слышал?
— Слышал, — подошел к ним третий дружинник, — на Византию?
— На Византию! На Византию! — раздались со всех сторон голоса.
Все сразу воодушевились, разговоры стали шумными, лица разгорелись, глаза заискрились.
Византийские гости, тревожно переглядывались.
— Это что, же? — шепнул Валлосу Алкивиад.
— Что? Покричат да перестанут! — пожал тот плечами.
— А если нет?
— Без князей они не пойдут, а те вряд ли решатся когда-либо напасть на нашего величественного Порфирогенета.
— Кто их знает! Вдруг придет в голову что-нибудь этакое этим грубым людям.
— Говорю тебе, что Аскольд и Дир не осмелятся тронуться, а если и эти с ума сойдут, то ведь мы здесь не просто так.
Громкие крики прервали этот разговор купцов. Из внутренних покоев терема показалось торжественное княжеское шествие.
Впереди шли по скандинавскому обычаю пажи, расстилавшие перед князьями богатый ковер; за ними, окруженные самыми близкими людьми из своей дружины, следовали киевские князья Аскольд и Дир. Рядом с ними шел высокий дружинник.
Все варяги, пришедшие с князьями на Днепр, были без бород с длинными, спускавшимися на грудь усами, бритые, с одним только пучком волос, закрученным на затылке. Этот же человек имел черную окладистую бороду и длинные, падавшие на плечи волосы.
Это был славянин Всеслав — любимец Аскольда и Дира, а вместе с тем и Рюрика, ушедший с ярлами на Днепр, чтобы быть поближе к Византии, где томился в плену его сын Изок.
Он, надеясь на освобождение сына, был страстным сторонником похода на Царьград и более чем другие негодовал на бездействие князей.
Князья заняли после обычного поясного поклона всем присутствующим главное «высокое» место за столом. Рядом с ними с одной стороны сели Всеслав, Любомир, Премысл, старейшины киевские, с другой — Руар, Ингелот, Ингвар, Стемид, — начальники варягов.
Аскольд, как старший, предложил присутствующим начать пир.
«Заходили чарочки по столикам». Сначала все молчали, принявшись за яства и запивая их крепким медом. Руар, Ингелот, Ингвар и Стемид, отставив блюда, переглядывались между собой. Потом все трое взглянули на своих князей.
А Аскольд и Дир сидели хмурые. Печать грусти явно лежала на их лицах. Видно, не заглушал их тоски шум пиршества.
— Конунги, скучно вам! — вдруг громко воскликнул Руар. — А вместе с вами скучно и нам. Далеко мы от нашей родины, так хотя бы в память ее не будем изменять ее обычаям.
— Разве вы не довольны пиром? — спросил Аскольд.
— Нет, на столах всего в изобилии, а разве забыл ты, что для норманна пир не в пир, если он не слышит вдохновенной песни скальда про дела и битвы былые?
— Да, пусть-ка споет Зигфрид, прошу тебя, Аскольд, — сказал Дир. — В самом деле, скучаем мы, а это немного напомнит нам покинутую нами далекую родину.
Аскольд, соглашаясь, кивнул головой.
— Зигфрид, Зигфрид! Спой нам, вдохновленный Ассами скальд! — закричали со всех сторон.
Аскольд в последнее время не очень охотно слушал скальда Зигфрида, отдавая предпочтение славянскому певцу.
По знаку обрадованного Дира в гридницу к пирующим введен был седой Зигфрид, скандинавский скальд, любимец светлого Бальдера.
Зигфрид вошел, высоко подняв голову. Его выцветшие от лет глаза на этот раз светились огоньком вдохновения. Таким Зигфрида давно уже не видели. Все при его появлении мгновенно затихли.
— Привет вам, витязи, привет вам, мужи Днепра и Скандинавии! — произнес Зигфрид, останавливаясь напротив князей. — Чего желаете вы от старого певца?
— Спой нам, Зигфрид, — сказал ему Дир.
Скальд тихо засмеялся.
— Спеть вы просите, а о чем? — заговорил он, повышая с каждым словом голос. — Где я почерпну вдохновение для моей песни? Разве слышу я шум битв, звон мечей? Разве вижу я теперь героев, жаждущих пройти через все пять сотен и сорок дверей Асгарда в светлую Валгаллу? Нет. Вместо героев — трусливые бабы, да и то не норманнские, а такие, каких наши воины видели разве только в одной Исландии…
— Молчи, старик! — гневно воскликнул Аскольд. — Тебе позвали петь и пой!
— Ты прав, конунг или князь, — уж не знаю, как теперь и называть тебя, — усмехнулся Зигфрид, — хорошо, я спою, но спою я только тебе да названому твоему брату…
Он с минуту помолчал и потом запел сначала тихо, но затем его старческий голос начал крепнуть и наконец стал таким же звонким, как голос юноши.
О родных скалах родимой Скандинавии пел он; о фиордах, откуда по всем морям, известным и еще неведомым, расходились легкие драхи смелых викингов. Пел он о славе берсекеров, об их отважных походах на бриттов, саксов, франков, вспомнил об Олофе Тригвасоне, мудром смелом Гастингсе, перед которым трепетала Сицилия, потом запел о чертоге Одина — светлой Валгалле, о тех неземных наслаждениях, которые ждут там души павших в бою воинов и вдруг, глядя в упор на Аскольда, запел:
Презренен, кто для сладкой лени
Забыл звон копий и мечей!
Валгаллы светлой, дивной сени
Не жаждет взор его очей.
Пусть он умрет — чертог Одина
Пред ними хоть будет налицо,
Не выйдут боги встретить сына
С веселой песней на крыльцо…
А на земле — клеймо презренья
На память жалкого падет,
И полный всяк пренебреженья
Его лишь трусом назовет!
О боги светлые! К чему же
Ему не прялку дали — меч?
Что толку в трусе подлом — муже,
Забывшем шум и славу сеч!..
— О, замолчи, молю тебя, замолчи, Зигфрид! — прервал скальда, вскакивая, Аскольд. — Ты разрываешь душу мою…
— Почему я должен молчать, славный прежде витязь? — гордо спросил Аскольда Зигфрид. — И с каких это пор норманны прерывают песнь своего скальда, заставляют его умолкнуть, когда светлый Бальдер, певец Ассов, вдохновил его?
— Я знаю, что ты хочешь сказать… Ведь мне все понятно! — проговорил растерявшийся Аскольд. — Все, все вы здесь против меня… Вам не нравится спокойная жизнь, вы стремитесь к кровопролитию и грабежу.
— Подожди, конунг! — перебил его Руар. — Как решаешься ты пред лицом своих дружинников говорить о грабеже? Не к наживе стремимся мы, а к светлой Валгалле, к тому, чтобы в потомстве не были покрыты позором наши имена. Об этом и пел Зигфрид. Вспомни, кто ты! Да разве мы для этого подняли вас обоих на щит, разве для того мы избрали вас своими вождями, чтобы мечи наши ржавели, секиры притуплялись, а щиты покрывала плесень? Нет, нам таких конунгов не нужно… В самом деле они рождены для прялки, а не для меча…
— Но что же вы хотите от нас? — воскликнул Дир, видя, что его друг не в состоянии от гнева и стыда выговорить даже слова.
— Чего мы хотим?
— Да, чего?
— Чтобы вы вели нас!..
— Куда?
— На Византию!
— На Византию, на Византию! Все пойдем! — загремели по гриднице голоса. — Вы должны повести нас, а иначе мы прогоним вас…
— Слышишь? — шепнул Ульпиан Валлосу.
— Да, но мы не допустим этого! — отвечал, улыбаясь, тот.
— Это будет трудно!
— Но не неисполнимо… Поверь мне, как бы они ни храбрились, а без Аскольда и Дира ни в какой поход они не пойдут… Но послушаем, что скажет князь…
— Знаем мы ваши желания, друзья, — несколько дрожащим от волнения голосом заговорил Аскольд, — и готовы исполнить вашу просьбу!
Крики восторга огласили гридницу.
— Только дайте обдумать нам все, — продолжал князь, — и, клянусь Перуном и Одином, и громящим Тором, мы исполним вашу просьбу?
После ухода Аскольда и Дира гридница начала быстро пустеть.
Первыми поспешили уйти византийские гости. Все, что они здесь видели и слышали, было для них так неожиданно, так поразило их, что они боялись теперь за себя больше, чем за родину…
За ними удалилась часть норманнской дружины и киевлян.
В гриднице остались только Руар, Игелот, Стемид, Ингвар, скальд Зигфрид и Всеслав.
— Честь тебе великая, вдохновенный скальд, что ты своей дивной песнью разбудил уснувшие сердца наших ярлов, — говорил Руар, пожимая руку Зигфриду.
— Мною руководил светлый Бальдер — ему честь и хвала! — с улыбкой отвечал тот.
— Но все-таки твоими, а ничьими иными устами говорил он с Аскольдом!
— Долг скальда было сделать то, что сделано мною. Но не будем говорить об этом!.. Итак, ваше желание исполнено, витязи!
— И мое также! Спасибо тебе, норманнский баян! — вдруг сказал Всеслав.
— И твое, славянин? — с удивлением воскликнул Зигфрид.
— Да, и мое!
— Но это не похоже на кроткий нрав ваших людей.
— Может быть! Но не забывайте, что я — славянин только по рождению… Лучшие годы провел я в вашей стране, там я оставил все славянское и вернулся на родину с вами настоящим варягом.
— Это мы знаем, ты всегда был храбрецом.
— Благодарю! Византию же я ненавижу! Ненавижу всеми силами своей души, будь проклята она! И если только боги будут ко мне милостивы, в крови ее детей я утоплю свою ненависть… О, скорее бы поход…
— Ты, Всеслав? Ты ненавидишь Византию? Ты хочешь мстить ей? За что? Что она тебе сделала? — раздался вдруг грустный голос.
Все обернулись. У двери стоял незаметно вошедший в гридницу князь Дир.
— Скажи же, Всеслав, за что ты ненавидишь Византию? — повторил он.
— За что? Ты хочешь знать, княже? — сверкая глазами, воскликнул тот. — Так вот за что! Византийцы у меня отняли сына.
— Это мы знаем…
— Так разве не обязан я найти его? Я для этого хочу пойти на Византию.
— Но Византия велика.
— Все равно! Я найду его, хотя бы для этого мне пришлось пройти всю ее от края до края. — О княже, умоляю тебя, уговори Аскольда повести нас… Клянусь Перуном, я соберу славян, и мы все пойдем за вами.
Дир молчал.
— Что же ты молчишь, княже? — спросил Всеслав. — Или тебя не трогают горе и печаль твоих соратников!
— Оставь, Всеслав, — промолвил Дир, — ведь, ты знаешь, мы оба любим тебя!
— Что мне ваша любовь! — грубо проговорил Всеслав. — Я сам знатнейший из приднепровских старейшин! Если у варягов смелости не хватит и вы будете сидеть сложа руки, я подниму славян и пойду на Византию с ними. Ведь не для пиров да охот не только норманны, но и мы — славяне — избрали вас своими князьями… Эх, если бы был между ними Рюрик.
Дир нахмурился.
— Что же было бы? — с раздражением спросил Дир.
— Быстрым соколом полетел бы он к берегу, кинул бы клич и поняли бы все, что не баба заспанная, а князь у них!
— Молчи, несчастный! — яростно крикнул Дир, хватаясь за меч.
— Зачем молчать? Я говорю, что следует, а ты напрасно за меч хватаешься!.. Прялки он у тебя в руках не стоит!
Схватка была неизбежна, но вдруг раздался громкий голос Аскольда.
— Слушайте! — сказал князь. — Вы все здесь говорите о походе на Византию, но что принесет нам этот поход?
— Потешимся!
— Только! А сколько из нас не вернутся?
— Валгалла ждет храбрых!
— Это так, но что мы выиграем? Зачем нам Византия?
— Олоф бы не так рассуждал, — послышался голос Рулава.
— То Олоф… Он не умеет думать… Нам доверился весь этот край, мы должны оберегать его, а не гнаться за неизвестным…
— Но ты конунг наш!
— Хорошо, что же из этого?
— Ты должен нас вести к славе!
— Вы хотите Византии?
— Да!
— Будь по-вашему! Хотя бы на горе вам!
Едва он произнес эти слова, как все кинулись целовать его, и стены княжеские потрясли громкие крики:
— На Византию! На Византию!
III
Могло показаться необыкновенною дерзостью то, что жалкая кучка варягов, будь она даже подкреплена славянами, осмеливалась думать о нападении на великолепную столицу великой Восточной римской империи, владычествовавшей над полумиром.
Дерзкое намерение киевских варягов имело шансы на успех. Константинополь достиг высшей степени своего великолепия, а вместе с тем и слабости благодаря бесчисленным переворотам, при которых то и дело менялись правители.
Редко кто из императоров занимал престол по праву наследства. Их называли Порфирогенетами, то есть рожденные в порфире.
Таким Порфирогенетом был Михаил III, внук Михаила Заики, сын императора Феофила, сначала страстного гонителя иконопочитания, потом под влиянием своей благочестивой супруги Феодоры и патриарха Мефодия раскаивавшегося в своих еретических заблуждениях.
Его сыну Михаилу народ дал еще одно прозвище — «пьяница». Оно было дано Михаилу за его пристрастие к оргиям.
После отца Михаил остался в четырехлетием возрасте, и управление перешло к матери малолетнего императора, благочестивой императрице Феодоре, при которой был совет из трех высших византийских чиновников с братом Феодоры Вардасом во главе.
Несмотря на постоянные заботы благочестивой Феодоры о воспитании сына, руководство которым было поручено его дяде Вардасу, Михаил оказался человеком совершенно неспособным к правлению, слабохарактерным и развращенным.
Известно, например, что он не раз, подражая Нерону, выступал на ипподроме, к великому смущению Всего народа, простым возничим.
Личного участия в делах управления он почти не принимал, предоставляя его матери и дяде. Управление Феодоры ознаменовалось прежде всего восстановлением иконопочитания, установлен был и праздник Торжества Православия.
В это время сарацины все более и более распространяли свою власть в Сицилии, и византийцы могли удержать в своих руках только восточную часть острова с Таорминой и Сиракузами. Борьба с арабами на восточной границе и морской поход против арабских пиратов, занявших остров Крит, окончились неудачей.
Когда Михаил возмужал, то решил прежде всего избавиться от опеки своей матери. Вскоре после войны с Борисом болгарским, закончившейся мирным договором, Михаил низверг свою мать и, объявив себя новым Нероном, не последовал ему только в одном: Феодора была не убита, а заключена в монастырь, где и окончила свою жизнь. Ее место занял Вардас, к которому и перешло все управление. Вардас был выдающимся политиком своего времени, но низложение им патриарха Игнатия и то гонение, которому он подверг этого великого мужа, причисленного церковью к лику святых, с возведением на его место Фотия, повело к распре с папой Николаем I, имевшей своим последствием разделение церквей. В последовавшей затем борьбе с болгарами Византии посчастливилось. Был заключен почетный мир, и болгарский царь Борис последовал примеру Ростислава моравского, обратившегося к Михаилу с просьбой прислать к нему вероучителей христианства, что и было сделано, после чего он принял крещение. Между тем на Востоке борьба продолжалась. Союзниками магометан были павликиане. Византийский полководец Лев успешно боролся с арабами, но походы самого Михаила всегда оканчивались неудачами. Победы брата Вардаса, однако, обеспечили Византии спокойствие на Востоке. Но вскоре после этого над ней разразилась неожиданная гроза в виде нашествия норманнов, пришедших в Византию из Скифии.
Вступив на престол, Михаил Порфирогенет объявил, что он будет править, «как Нерон», но историк замечает по этому поводу: «Нерон по крайней мере любил музыку и поэзию, Михаил — одних коней и распутство».
Кроме Вардаса и Фотия, одной из самых замечательных личностей в царствование Михаила, был Василий Македонянин.
Македонский пастух, приведенный волею судьбы из гор своей родины в пышную столицу Византии, трон которой он впоследствии занял, вполне оправдал поговорку о необходимости родиться счастливым.
Он смог обратить на себя внимание Михаила и стать его любимцем. Вардас доверял ему и даже любил его, видя талант этого человека.
Василия нередко видели на форуме среди простолюдинов. Он чутко прислушивался к их разговорам, старался узнавать их нужды и очень часто поражал народ разумными распоряжениями, соответствовавшими его желаниям.
Так он прокладывал себе путь к византийскому престолу.
Однажды вечером, когда спал дневной зной, Василий в платье простого византийца отправился на форум Константинополя, желая узнать, что говорит чернь.
Когда он пришел туда, то около колонны Константина увидел толпу народа. Василий протискался вперед и увидел сидевшего у подножия колонны старика, с жаром рассказывавшего что-то своим слушателям.
Старик этот по имени Сила был ходячей летописью Византии. Он был так стар, что даже позабыл год своего рождения, но прекрасно помнил все, что касалось родного ему города.
— Велик и славен город Константина, — говорил старик. — Господь, единый вершитель всех судеб земных, хранит его… Вот слушайте, что расскажу я вам о временах от вас отдаленных, но вместе с тем и близких… Язычество и иконоборство сильно еще было в народе. Великий Константин умер, его слабые сыновья не сумели продолжить его святое дело, и отступник Иулиан встал на защиту язычества, но Галилеянин победил его и Иулиан пал на поле битвы, признав Его… Крест восторжествовал, и народ стал считать себя под его защитой. Но нравы народа развратились, и при восторжествовавшей вере во Христа Новый Рим стал по духу равен старому Риму, и вот всемогущий Господь, чтобы возвратить заблудший народ на путь спасения, послал ему кару… страшную, ужасную кару… развилась в Византии болезнь, неведомая страшная болезнь. Народ умирал, и в каждом доме был покойник. Новый Рим превратился в город мертвых, а те, кто оставался живым, сидели в своих домах, не смея выйти из них.
Старик рассказывал о чуме, не один раз посещавшей Византию и особенно сильной в VI веке.
— Постой, старик! — раздался из толпы голос, — была чума и прошла! Теперь византийцам следует бояться другого бича, пожалуй, не менее ужасного!
Все обернулись к говорившему.
Это был мореход, с суровым, загоревшим от зноя и морских ветров лицом.
— Что ты хочешь этим сказать? — раздались в толпе тревожные вопросы.
— А то, что нам грозит новая беда!.. Я только что вернулся с Днепра из земель славянских, и знайте, что в Киеве варяго-россы, осевшие там, готовят на вас теперь набег!..
Василий увидел, какое впечатление произвели на толпу эти слова. Нужно было расспросить моряка, что затевается там на берегах Днепра, у этих проклятых варяго-россов. До сих пор все было спокойно, никаких слухов о набеге этих варваров не было.
Василий подошел к моряку и, положив ему руку на плечо, спросил:
— Друг, откуда ты знаешь, что Византии грозит беда?
— Знаю! Я недавно оттуда…
— С Днепра?
— Да!
— И что же?
— Там собрались и варяги, и норманны, и славяне… Они требуют от своих князей, чтобы те вели их на Византию.
— И что же Аскольд и Дир?
— Разве они могут что-нибудь сделать! Все теперь в Киеве кричат только одно: «На Византию! На Византию!»
— Так ты думаешь, это серьезно?
— А это уж как кто думает!.. Опасность известная — не опасность: к ней можно всегда приготовиться, а если пренебречь ею и она нагрянет нежданно, каждый должен пенять на себя самого…
— А ты философ! Как твое имя?
— А на что тебе оно?
— Я люблю беседовать с умными людьми!
— Раз так, то ты можешь узнать, меня зовут Андреем из Крита.
— Вот и хорошо, Андрей! Не пойдешь ли ты со мной? Я угощу тебя вином.
— Отчего же? Я свободен!
— Так идем! А вам нечего пугаться. Идите по домам. Бог милостив, и не такие грозы мы видели.
— Это правда! — раздались в толпе восклицания…
Настроение толпы изменилось.
Василий Македонянин, угадав это, поспешил воспользоваться впечатлением, произведенным его словами, и увел моряка.
— Вот что, Андрей! — начал Василий, когда они отошли от форума, — не знаком ли ты с кем-нибудь, кто знал бы больше подробностей?
— Есть у меня такие… Только вряд ли они с тобой будут говорить!..
— Почему?
— Да ведь ты простолюдин…
Василий улыбнулся.
— А что же у тебя за знатные люди такие?
— Хотя бы хозяин мой — Валлос!
— А, знаю, он купец!
— Он, он!
— Так что же ему известно?
— Все!
— Ну уж и все?!
— Он был на пиру у этих киевских князей.
— Но отчего же твой хозяин не явился сразу рассказать, что он видел на Днепре?
— Когда ему! Он спешит поскорее распродать свои товары, а то потом, когда узнают, что готовится набег варваров, покупать не будут!
Македонянин поморщился при этих словах моряка.
Андрей, не замечая задумчивости своего спутника, продолжал болтать.
Василий заметил шедший им навстречу отряд императорской гвардии.
— Вот что, Андрей, — сказал он, — ты говоришь, что твой хозяин Валлос занят теперь своими товарами? Так не возьмешься ли ты сходить к нему и сказать, чтобы он поспешил во дворец императора?
— Во дворец! К императору!
— Да, ты скажи ему, что его немедленно требует к себе Василий по прозванию Македонянин.
В это время проходивший мимо отряд гвардейцев поравнялся с ними.
— Именем императора! — воскликнул Василий.
Начальник отряда узнал его и почтительно склонился перед ним.
— Вот, видите этого человека? — указывая гвардейцам на Андрея, сказал Македонянин, — идите за ним и приведите купца Валлоса, которого он вам покажет, ко мне… Захватите и прибывших с ним с Днепра его товарищей.
— Исполню все по твоему повелению, владыка, — наклоняя голову, ответил солдат.
Андрей изумленно глядел то на солдат, то на своего спутника.
— Да кто же ты такой? — едва придя в себя от изумления, воскликнул он.
Василий улыбнулся.
— Иди, мой друг, и ничего не бойся! Я обещаю тебе, что за свое сообщение ты получишь награду.
Возвратившись во дворец, Василий прошел на половину дяди императора Вардаса, недавно еще полновластного владыки великолепной Византии и всех покорных ей стран.
Но болезнь не боялась того, кто был для Византии большей грозой, чем ее новый «Нерон» — Михаил Порфирогенет. Она приковывала теперь старика к постели.
Больной от души обрадовался приходу своего любимца — Василия.
В ловком Македонянине Вардас видел именно такого человека, какой необходим был для негласной опеки над Михаилом.
Вместе с тем старик был уверен, что Василий не возьмет власть в свои руки, пока будет жив он, и, стало быть, Вардас до конца своих дней останется тем же, чем он был при жизни неограниченным владыкой Византии.
Василий нравился Вардасу и своими личными качествами. Он не был так лукав, коварен, льстив и так труслив, как другие приближенные Порфирогенета. В его речах и суждениях был виден редкий природный ум; меткие замечания его вызывали восторг в старом политике, и он начинал от души желать, чтобы после него власть перешла в руки этого Македонянина.
При появлении Василия лицо больного озарилось довольной улыбкой.
— Будь здоров, могущественнейший! — приветствовал его вошедший.
— Это ты, Василий! Какое уже здоровье, смерть витает надо мной. Что скажешь?
— Есть вести, и даже много вестей, но не скажу, что они были отрадные…
— Ты пугаешь меня…
— Пока еще я ничего не могу сказать точно… Но скажи, могущественный, как ты прикажешь поступить, если Византии будет грозить нападение варваров?
— Каких? Опять алланы? болгары?
— Ты знаешь, мудрейший, что от них не осталось и следа…
— Тогда кто же?
— За морем в Скифии поселились норманны, их называют варяго-россами…
На лице старого Вардаса отразилось сильное волнение.
— Они! — воскликнул он, — вот то, чего я боялся более всего.
— Так ты, мудрейший, имел этих варваров в виду?
— Давно я знаю о них! Что перед ними алланы, болгары, венгры, персы…
— Почему?
— Вот почему!.. Веришь ли ты мне, Василий? Что такое наши враги? Все народы, изведавшие сперва меч и иго римлян, а потом уже наслаждения, которые давал Рим. Они сильны, свободны, могущественны, но в жилах каждого из них уже течет яд Рима… яд наслаждения жизнью. Они уже видели разврат римской жизни, и его прелесть кажется им очаровательною. Она все еще влечет их. В этом их разложение. Они ничтожны, потому что корень их давно уже подточен Римом. Если бы даже франки или аллеманы тронулись на нас, я бы только смеялся… Но теперь я боюсь…
— Но почему же? — переспросил Василий.
— Потому что, имея во главе своей жалкую кучку чужеземных храбрецов, на нас поднимаются славяне… Ты знаешь ли этот народ? Нет? Это девственный народ. Он не знает ни лжи, ни обмана. И врагу, и другу он смело глядит в глаза. Никто не посмеет его ни в чем упрекнуть. Наше счастье, что у этого народа не было единого вождя, появился теперь он — и дрожит Византия…
Вардас замолчал. Молчал и Василий.
Ему Византия не была так близка и родна, но все-таки он теперь страшился близкой грозной опасности.
— Но что же теперь делать?
— Я не знаю, пока мы все-таки не знаем, что угрожает нам, — наконец сказал Вардас. — Ты говоришь, что распорядился привести купцов?
— Да, мудрейший, они уже ожидают здесь.
— Поди же и поговори с этими людьми, принесшими известие, а потом мы решим, как отвратить гнев Божий от нашей родины.
Василий поспешил пойти к ожидавшим его купцам.
Теперь это был уже не тот скромный, простой в обращении человек, который так дружески беседовал на форуме с подгулявшим Андреем. Теперь это был гордый, бесстрастный правитель, правая рука императора, человек, привыкший к беспрекословному повиновению.
Перед купцами был совсем другой человек. Они упали на колени, лишь только Василий появился перед ними в этом роскошном покое.
— Встаньте и слушайте! — внушительно и медленно заговорил Василий, — который здесь из вас Лаврентий Валлос?
— Прости, несравненный, это я! — выступил вперед дрожавший от страха купец.
— Ты?
Василий Македонянин устремил на него свой долгий, испытующий взгляд.
— Ты достоин смерти! — наконец, после молчания, проговорил он.
— Прости, прости, могущественнейший! — залепетал купец, — в чем повинен я?
— Грошовые собственные выгоды ты предпочел благу Византии, твоей родины, — сказал Василий. — Император знает все. Он разгневан. Разве мог он думать, что среди византийцев найдутся подобные негодяи. Вы сейчас же будете казнены. Эй, стража!
Македонянин громко захлопал в ладоши, призывая стражу.
В дверях появилось несколько наемников-норманнов, обнаживших мечи и готовых исполнить все приказания своего властелина.
Купцы, обвиняя друг друга, кинулись на колени, умоляя о пощаде.
— Хорошо, — произнес Василий, — может быть, мне и удастся умолить за вас великого Порфирогенета. Но вы должны исправить свою вину.
— Мы сделаем все, все, уверяем тебя, все, что только можем…
— Не сомневаюсь! Рассказывайте все, что вам известно!
— О чем, могущественный?
— Вы еще спрашиваете? Что делается на Днепре? Да не утаивайте и не болтайте лишнего, иначе вам придется плохо!
— Что ты хочешь знать, великий?
— Император знает, что вы вернулись из стран славянских, а там затевается набег в пределы Византии. Вот вы и должны рассказать об этом. Правда ли, что киевские князья Аскольд и Дир, бывшие до сих пор нашими друзьями, хотят идти на нас войной?
— Да, великий!
— И вы это знаете верно?
— Мы сами были на том пиру, когда варяги потребовали похода.
— И что же князья?
— Они, великий, как ты знаешь, имеют самые миролюбивые намерения. Они против войны, но их только двое, а варягов много; к варягам примкнули и славяне…
Лаврентий Валлос от имени всех остальных передал Василию все, что было известно по поводу затеваемого киевскими варягами набега. Они в рассказе Валлоса чуть не силой заставляли своих миролюбивых князей предпринять этот набег…
— Но каковы эти князья по своему характеру? — спросил Василий Македонянин, выслушав рассказ купца.
— Аскольд и Дир очень кротки, и войне они предпочитают пиры и охоты.
— А другие славяне, что они? Ведь варяги — это пришельцы на Днепре.
— Сами по себе днепровские славяне, в особенности те, которые называют себя полянами, народ миролюбивый…
— Значит, они разделяют мнение этих князей — Аскольда и Дира?
— Если бы все в Киеве были в этом подобны им!
— Вместе с князьями на Днепр пришла буйная норманнская дружина. Эти люди совсем другого характера, чем обитатели Днепра. Они жаждут крови и грабежа, они спят и во сне видят одни набеги, куда и на кого — это им все равно. Вот эта-то дружина, как мы передавали тебе, великолепный, недовольна своими князьями, упрекает их в трусости и требует немедленного похода.
— И что же? Поход уже решен?
— Пока нет.
— Что же останавливает от набега этих дерзких варваров?
— Искреннее миролюбие их князей, как ты, великий, уже слышал.
— Тогда, может быть, все еще обойдется?
— Вряд ли. Аскольд миролюбив, Дир тоже, но они не рискнут идти одни против всех, а славянские старейшины, в особенности те, что находятся в Киеве, готовы следовать за норманнами. За собой они поведут и свои племена.
Василий задумался.
Он видел, что эти дрожащие от ужаса люди говорят правду.
— Скажите, — прервал молчание Македонянин, — вы бывали запросто у этих киевских князей?
— Да, в их палатах быть очень просто. Каждый имеет доступ к ним. Они выходят, беседуют со всеми, кто бы ни обращался к ним со своим делом, даже самым ничтожным.
— Это хорошо… Но пользуются ли они влиянием на свои дружины?
— О чем ты спрашиваешь, несравнимый?
— Я хочу знать, что было бы без них в Киеве?
— Трудно сказать. Вернее всего, пошли бы раздоры.
Больше Василий не стал расспрашивать. Он отдал начальнику стражи приказ держать под строгим присмотром купцов, а сам возвратился к Вардасу.
VI
Вардас с нетерпением ожидал возвращения Василия.
Старый политик, много лет правивший огромным государством, ясно видел, какая серьезная опасность надвигается на Византию.
Этот человек, несмотря на свою безусловную талантливость, несмотря на огромный ум, был сыном своего века, коварным и вероломным.
Пока Василий разговаривал с купцами, у Вардаса составился уже определенный план действий, план ужасный по своему вероломству, но по мнению старого интригана вполне верный для того, чтобы оградить Византию от нападения варяго-россов.
— Что говорят купцы? — спросил он у Василия, когда тот вернулся в его покои.
— Они подтвердили то, что тебе уже известно, всемудрый.
— Итак, гроза надвигается.
— Да!
— И ты не придумал, что могло бы отвратить ее?
— Увы, мудрейший… но я надеюсь, что твоя опытность, ум указали тебе средство…
— Мы ждали этого, — сказал Вардас, — но если это случится теперь, то это будет большим для Византии несчастьем. Мы переживаем очень тяжелое время. Михаил сошел с ума. Все войска находятся на границах Византии, где им приходится бороться с персами. Здесь у нас только разнузданная гвардия, которая хороша, чтобы укрощать разбушевавшуюся чернь на форуме, и ничего не стоит в открытом бою с могучим врагом.
— И прибавь, мудрейший, что у нас нет полководца, который мог бы бороться с варварами, — вставил Василий.
— Я уже говорил тебе, какие это варвары, — сказал Вардас, — это не болгары.
— Что же делать? Нельзя же допустить, чтобы погибла Византия.
— Византия не погибнет, — спокойно сказал Вардас, — до этого еще далеко. Только город св. Константина перенесет ужасное жестокое испытание. Оно и страшно.
— Чем же?
— Оно вызовет волнение в народе. Недовольство Михаилом растет и без того, а кто может знать, куда заведет нас волнение черни?.
— Да, это действительно опасно, — согласился с Вардасом Василий, — и, мудрейший, Византия ждет от тебя спасения…
— Я уже нашел выход.
— Действительно, у нас нет войск для отражения набега. Мы не можем вернуть с границ наши отряды — тогда персам легко будет вторгнуться в наши земли и мы подвергнемся нападению с двух сторон. Но если удержать варяго-россов от набега теперь, то после они встретились бы с вооруженными силами и были бы без труда отброшены.
— Но как это сделать?
— У них только два вождя!
— Знаю — Аскольд и Дир.
Если бы эти вожди умерли от какой-нибудь внезапной болезни или чего-нибудь подобного, россов некому было бы вести в набег…
— Так, так! Ты, может быть, и прав! Но среди норманнов все-таки останутся люди, которые могут заменить Аскольда и Дира.
— Не думаю. Этих князей любят славяне. Ведь они видят в них своих освободителей от хозар. Другие же норманны являются для них простыми воинами. Кроме того, у славян есть и свои именитые мужи, которые имеют более прав на княжение, чем пришельцы. Если не станет Аскольда и Дира, на Днепре среди покорных им племен начнутся волнения. Во всяком случае, опасность набега, может быть, хотя и не будет устранена совершенно, то отдалена на более или менее продолжительное время.
— Ты прав! — воскликнул Македонянин и прибавил: — Я согласен с тобой, но не будем скрывать, что это очень трудное дело.
— Отчего?
— Чья-либо смерть не в нашей воле…
Вардас усмехнулся.
— Видно, что ты не византиец, — произнес он. — Человек смертен, и никто не знает и знать не может откуда приходит смерть… Иногда же ей можно и помочь!..
Вардас совершенно спокойно развивал свой план.
Купцы между тем с замиранием сердца ожидали возвращения Василия.
— Сколько потребуют с нас? — шептались они между собой.
— Только бы не наших голов…
— Но за что же?
— Разве при дворе Михаила спрашивают за что?
Василий снова появился перед ними и обвел их испытующим взглядом.
— Слушайте вы! — заговорил он, складывая на груди руки. — Я уже говорил вам, что умирать человеку все равно где…
— Помилуй, могущественный! — завопили купцы, падая на колени перед ним.
— Встаньте и слушайте! Я передаю вам слово нашего могущественного и великого Порфирогенета, которого вы и тень не достойны лобызать. Вы немедленно отправитесь снова на Днепр, в Киев, и устроите так, чтобы эти варвары приняли вас в своем покое. Там вы поднесете им богатые дары от себя… Вот, что вы должны сделать.
— Великолепный, но нас там ждет смерть! — воскликнул Валлос.
— Умрете ли вы в Киеве, или в Константинополе, не все ли равно? Если же вы не умрете в Киеве, то спасете ваши головы… Может быть, вы родились под счастливой звездой… С вами отправится еще один человек, а чтобы вы не посмели убежать, то на вашем корабле будут моряки с военных судов…
— Мы готовы сделать по слову твоему… — отвечали купцы.
— Не сомневаюсь! — холодно ответил Василий.
Слухи о предстоящем набеге варваров распространились в народе с удивительной быстротой.
Перепуганный Михаил, от которого не сумели скрыть этого известия, поспешил уйти из Константинополя под предлогом необходимости быть с войсками на границах.
На другой же день после того, как Вардас совещался со своим наперсником, рано утром судно херсонских купцов вышло из гавани Константинополя.
Вместе с купцами на корабле был придворный врач Фока.
К Аскольду и Диру вместе с ним по морским волнам неслась сама смерть…
