Ко времени Пунических войн и особенно в последовавшие за ними полтора-два столетия в жизни Рима произошли коренные перемены, отразившиеся и на дальнейшем развитии его религии. Продолжалось заимствование богов у всей, теперь объединенной Римом Италии, шла дальнейшая кристаллизация пантеона, уточнение функций и индивидуальности божеств, полное или частичное забвение одних и рост популярности других. К последним принадлежали те, которые были наиболее тесно связаны с политической значимостью Рима (Капитолийская троица, Марс), с определенными социальными слоями и профессиональными группами (Церера и Либер — сперва с плебсом, затем с земледельцами, Меркурий, Нептун, Геркулес — с торговцами, Минерва — с ремесленниками, Ферония и Диана на Авентине — с отпущенниками и рабами), с исконными римскими институтами — фамилией, пагами, соседствами, наконец с надеждами отдельных граждан на помощь в болезнях и вообще в трудных случаях жизни (Фортуна, Фаты, тот же Геркулес, Аполлон, позже Эскулап, отождествленная с Гигнеей Добрая богиня, ведавшая целебными травами, хранившимися в ее храме, богини родовспомогательницы). С другой стороны, глохнет такой, например, важный некогда культ, как культ Квирина, что, возможно, было связано с упадком древних комиций, а затем и народного ополчения, а также со значительным расширением числа римских граждан, уже перестававших ощущать себя как некое единое целое. Конечно, могли действовать и некие случайные, неизвестные нам факторы.

Немалое значение имело н то обстоятельство, что в рассматриваемый период Рим, а также, хотя и в меньшей степени, наиболее крупные из созданных им колоний и муниципий из земледельческих центров превратились в города с достаточно пестрым составом населения. Пестрота эта была обусловлена, с одной стороны, аккумуляцией в городах, в первую очередь в Риме, людей разной этнической и статусной принадлежности, не входивших в состав городского гражданства, т. е. гражданской общины. Например, многие из представителей римской интеллигенции того времени, внесшие значительный вклад в римскую культуру и вращавшиеся в высших кругах, не имели римского гражданства или были вольноотпущенниками. Они могли активно участвовать в жизни общины, воспринимать римские традиции, но все же некоторые исконные архаические традиции римской гражданской общины оставались им чужды… С другой стороны, чем далее, тем более усиливалась социальная пестрота городского населения. Углублялось имущественное расслоение и, если не юридически, то фактически, социальное неравенство. Общество становилось многослойным, а растущее разделение труда вызвало к жизни появление групп людей разных профессий, которыми занимались не только-свободнорожденные, но и отпущенники и рабы, получавшие известную долю самостоятельности и отрывавшиеся от своих фамилий. Разница в социальном положении неизбежно порождала разницу в идеологии, тем более что социальные конфликты принимали все более острый характер… С массовым переселением крестьян в города рвались общинные связи, теряли свое исключительное значение культы, связанные с земледельческими работами, сменой сезонов, природными явлениями и окружающей природой. Божествам, обитавшим в лесах, на лугах, в полях, деревьях, колосьях, подававшим голос в шуме листьев и источников, не оставалось места на улицах Рима. Так начинался сперва еще не очень заметный процесс модификации религии, порожденной господством общинных отношений и постоянным непосредственным общением с природой, полной от нее зависимостью. Боги у горожанина и крестьянина оставались общими, но отношение к ним, их интерпретация постепенно становятся разными. Так, Варрон в своем трактате о сельском хозяйстве (Varr. De re rus., I, 1, 4), советуя призвать 12 главных богов — dii consentes, оговаривает, что то должны быть не городские боги, a те, которые более всего важны для земледельца: Юпитер (небо), Теллус (земля), Солнце и Луна, ведающие временем производства сельскохозяйственных работ, Церера и Либер, дающие пищу и питье, Робиго и Флора, хранящие зерно и охраняющие его цветение. Минерва и Венера, дающие оливки и овощи, Лимфы (аналогичные Нимфам) — богини источников и Счастливый исход — Bonus Eventus, ибо без воды и удачи весь труд земледельца окажется тщетным. Городские жители чтили тех же богов, но в ином их качестве, с иными основными функциями.

Наконец, в рассматриваемый период Рим выходит на широкую международную арену, вступает в военные конфликты и дипломатические отношения с странами более древней культуры. Несмотря на огромное военное превосходство Рима, а также наличие проримских группировок в покоряемых странах, римлян все же в основном считали «варварами», и более проницательные римские государственные деятели достаточно быстро поняли невыгодность такой ситуации, а следовательно, и необходимость обосновать свое «законное» место среди тогдашних «великих держав». Отсюда имевшие агитационное значение написанные по-гречески истории Рима, где восхвалялись римские добродетели, увлечение греческой культурой, заимствование греческих мифов, ритуалов, отождествление римских богов с греческими, организация театральных представлений по греческим образцам, возросшее стремление связать происхождение римлян и италиков с греками и троянцами, доказать тождество греческих и римских институтов, в том числе и религиозных. Даже такой элллинофоб, как Катон, производил своих родных сабинян от лакедемонянина Саба, а древнейшее население Италии — аборигенов — считал греками, прибывшими в Италию задолго до Троянской войны, из-за чего римляне следовали лакедемонским нравам, а сабиняне были чрезвычайно твердыми и суровыми (Serv. Aen., VIII, 638; Dion. Halic, I, 11).

Эти тенденции принимали многообразные формы, сталкивались с оппозицией в различных слоях общества, с исконными римскими установлениями, в какой-то мере приспосабливались к ним или приспосабливали их к себе. В значительной мере их распространение, в частности распространение греческой философии, иногда прямо противоречившей традиционной римской религии, облегчалось уже упоминавшимся отсутствием в последней какой-либо обязательной догмы при непременном участии гражданина в отправлении культа богов своих общин. Так складывался некий странный для современного человека феномен, когда римлянин, не веривший ни в богов, ни в дивинацию, мог добросовестно выполнять обязанности жреца и даже великого понтифика, авгура, гаруспика, не видя в этом никакого противоречия.

Вместе с тем по мере все новых завоеваний Рима, стоивших народу огромных жертв (например, завоевание одного только Пиренейского полуострова длилось 200 лет и потребовало такого количества солдат, что некоторые исследователи видели в испанских войнах одну из важных причин упадка италийского крестьянства), развивался и обогащался все новыми подробностями «римский миф». Войнам, обусловливавшимся социально-экономическими причинами, требовалось дать и какое-то идеологическое обоснование. Оно черпалось в «римском мифе» о провиденциальной, намеченной богами миссии Рима, впоследствии выраженной в знаменитых словах Вергилия о предназначении римского народа править миром, усмирять дерзких и щадить покорных. Возможно, что если из тех начатков мифологии, которые, как мы пытались показать, существовали в древнейшем Риме, не развилась мифология, соответствующая более высоким стадиям развития классового общества, то объяснялось это не скудостью воображения и неспособностью к мифотворчеству и даже не тем, что римляне позаимствовали в готовом виде мифологию греческую, а именно тем, что все их творческие силы обратились на разработку мифа, в наибольшей степени отвечавшего их потребностям. В римской civitas, бывшей источником и высшей санкцией по существу безрелигиозных этических норм, никакая теогония и основанная на творческом акте божества космогония не могли бы послужить той цели, которой служил «римский миф». А творческие силы любого, еще находящегося на подъеме «социального организма» неизбежно и неизменно направляются по тому пути, который в наибольшей мере обеспечивает его функционирование и развитие.

Немалое значение имело и то обстоятельство, что рассматриваемый период был заполнен многочисленными бурными событиями: бесконечными внешними войнами, среди которых была и потрясшая до основания Италию II Пуническая война, разнообразными внутренними конфликтами, то более или менее латентными, то разгоравшимися в восстания и гражданские войны. Гибель и разорение одних, обогащение и возвышение других, всеобщая неуверенность в завтрашнем дне, казни и насилия, затрагивавшие не только отдельных лиц, но целые города и народы, появление у власти попиравших все привычные нормы и традиции «сильных личностей» — все это ломало исконные представления, наносило удар вере в «нравы предков», порождало в различных слоях общества панику, лихорадочные искания какой-то надежды и веры.

В плане религиозном римляне, как уже упоминалось, не оказывали никакого давления на покоренные области. Напротив, те, по чьему приказу проводилось новое размежевание земли, всегда предписывали «с величайшей религиозностью» сохранять священные места, священные, рощи, оставляя их на том же положении, на котором они были раньше, а захватившему их предъявлять иск (Sehr. Rom. Feldm., Bd. I, S. 89; 120; Serv. Aen., XI, 316 со ссылкой на Требация). Сохранялись, хотя и под наблюдением понтификов, старые формы организации культа. Так, в Ларине продолжали существовать «рабы Марса», сравниваемые Цицероном с «рабами Венеры» (иеродулами) в Сицилии (Cic. Pro Cluent., 15), хотя иеродулия вообще была чужда Риму. По свидетельству Дионисия Галикарнасского (I, 21), стремившегося, как впоследствии Плутарх, сблизить римские и греческие обычаи, в Фалериях в якобы построенном еще пеласгами храме Юноны (как и в храме Геры в Аргосе) богине были посвящены служившие ей, украшавшие и умащивавшие ее статую женщины, а девушки — канефоры — славили во время священнодействии богиню священными гимнами. На севере Италии Минерве был посвящен сальтус Кабардиак вместе с населявшими его людьми, тогда как римские законы посвящать богам землю запрещали. В Транспаданской области еще при Империи сохранялись не только кельто-лигурийские культы, но и их жрецы, носившие кельтские наименования маниснавиев и гуттуатеров.

Но тем не менее не по принуждению, а в силу неуклонного процесса романизации Италии римские божества, римские формы культа становились абсолютно господствующими, что облегчалось близостью, а часто и идентичностью римского и италийского пантеона и ритуалов. Локальные божества, например для территории марсов Весуна, Весуна Эриния, Эринис Отец, Пурцифер, Ангития, засвидетельствованы лишь в надписях III в. до н. э., и только Ангития, имевшая в посвященной ей роще чтимое святилище и отождествленная с Медеей, известна из надписей и авторов времен Империи. В том же районе архаические, сохранившие местную транскрипцию имен богов надписи были посвящены Аполлону, Гераклу Иовию (т. е. сыну Юпитера), Здоровью — Salus, Победе — Victoria, Гераклу Победителю, богам Новенсидам, по толкованию Ц. Леттэ и С. д'Амато, имевшим здесь связь с авгуриями, широко практиковавшимися марсами. Впоследствии в области марсов надписи посвящаются лишь общераспространенным богам. В Пренесте, славившейся, как уже упоминалось, своим храмом Фортуны Примигении, от первой половины III в. до н. э. найдены посвящения Фортуне, Гераклу, Гераклу и Салюс, Аполлону от магистров разных коллегий (CIL, I, 59–62). В Пизавре ко второй половине III в. до н. э. относятся посвящения Диане, Феронии. Юноне Царице от матрон города и от них же Матери Матуте, богам Новенсидам (CIL, I, 375–379). К тому же времени относятся посвящения Гераклу Иовию с территории вестинов (Ibid., 394), Фортуне и Маворсу (т. е. Марсу) из Тускула (Ibid., 48–49). Найденные в различных местах Италии принадлежавшие храмам сосуды второй половины III в. до н. э. носят имена божеств Эквптас (персонифицированное понятие естественной справедливости и равенства перед законом), Эскулапа, Беллоны, Минервы, Салюс, Венеры, Юноны, Весты (Ibid., 439, 442, 444, 447, 450–452, 455). Как видим, даже в те отдаленные времена римские и общеиталийские божества господствуют повсеместно.

С другой стороны, в Риме продолжалось установление культов италийских богов, частично для римлян новых, например Вортумна — этрусского или сабинского бога перемен в природе, намерениях людей и т. п., Феронии, именно тогда получившей в Риме культ. Усложнялся образ Фортуны, Юноны и самого Юпитера. Значение последнего как верховного бога Рима все возрастало. Ему посвящали благодарственные надписи зависевшие от Рима города и народы. Так, в 84 г. до н. э. ликийцы по случаю освобождения их от податей поставили в Капитолийском храме статую Рима и сделанную по-гречески и по-латыни надпись: «За возвращение общине ликийцев большей свободы Юпитеру Капитолийскому и римскому народу ради его доблести, благорасположения, благодеяний, оказанных всем ликийцам» (Ibid., 725). Сходные надписи были поставлены лаодикийцами и эфесцами (Ibid., 727, 728).

Унификацию и стабилизацию римского пантеона не подрывало и осуществлявшееся государством по тем или иным причинам, подкрепленным повелениями оракула и Сивиллиных книг, заимствование богов чужестранных, относившихся к так называемым sacra peregrina. Таковыми были: отождествленный с римским Диспатером греческий Плутон, или Орк, в честь которого вместе с его супругой Прозерпиной были в 249 г. до н. э. для избавления от эпидемии чумы учреждены очистительные, справлявшиеся ночью Секулярные, т. е. повторяемые каждые сто лет, игры; Асклепий — Эскулап, бог врачевания из Эпидавра, быстро приобретший широкую популярность; близкая Астарте сицилийская Венера Эруцина (от горы Эрике, на которой помещался ее знаменитый храм), получившая храм во время I Пунической войны; Великая Мать богов Кибела, почитавшаяся на горе Иде в виде черного камня, — по велению Сивиллиных книг ее с великой торжественностью привезли во время II Пунической войны в Рим из Пергама отчасти для того, чтобы лишний раз подчеркнуть родство Рима с Троей, отчасти — чтобы заручиться помощью могущественного божества в тяжелое для Рима время.

Новые боги как бы принимались в общину римских богов, как перегрины принимались, получая римское гражданство, в римскую гражданскую общину на условии подчинения обязательным для граждан законам и установлениям. Они получали храмы, жрецов, посвященные им празднества, но из их культа исключались элементы, противоречившие римским «добрым нравам», предполагавшим сдержанность, серьезность и строгость поведения. Вместе с тем римлянам дозволялось принимать посвящения в такие освященные временем и авторитетом греков мистерии как Элевсинские и Самофракийские, связанные с мало известным нам культом «Великих богов» — Кабиров. Судя по надписям, к этим мистериям приобщались римские граждане из самых разных слоев от высших магистратов до вольноотпущенников. Существовала версия, что Кабиры — это таинственные, привезенные Энеем из Трои Пенаты и что почитавшие Кабиров самофракийцы поэтому родственны римлянам (Serv. Aen., I, 379; II, 325, III, 12), а также, что Тарквиний Древний, якобы сын коринфянина Демарата, был посвящен в Самофракийские мистерии, знал, что Пенаты — это равнозначные эфиру — Юпитер, воздуху — Юнона и земле — Теллус, и он построил им общий храм, присоединив к ним Меркурия, бога речи (Ibid., II, 296). Пенаты, как мы видели, были одной из главных святынь Рима, так что участие граждан в Самофракийских мистериях не выводило их за рамки почитания богов римской общины.

Во время II Пунической войны потребовались напряжение всех сил народа и его максимальная сплоченность, включая даже рабов, самые сильные н молодые из которых после Канн были отпущены на волю и взяты в армию. Соответственно религиозные церемонии приобрели более массовый и колоритный характер. Устраивались лектистернии — пиры для богов, статуи которых по парам помещались на ложах для трапезы, суппликации — моления, сопровождавшиеся торжественными шествиями, хорами с большим числом участников; собирались пожертвования с того или иного круга лиц для приношения тому или иному божеству, например с отпущенниц для дара Феронии, с матрон — для Юноны. Реформированы были по образцу греческих Кроний Сатурналии, превратившиеся в веселый карнавал, когда рабы в память о «золотом веке» Сатурна пировали вместе с господами и пользовались дозволенной карнавалом свободой, жители же города высыпали на улицу с зажженными светильниками, обменивались подарками. Были восстановлены п. видимо, тоже реформированы забытые было игры в честь Флоры — Флоралии, ставшие веселым праздником плебса. Вместе с тем крайняя опасность положения заставила прибегнуть к давно уже не практиковавшимся человеческим жертвоприношениям. Трижды на форуме были зарыты живыми в землю пары мужчин и женщин из греков и галлов, замурованы живыми две весталки, якобы нарушившие обет целомудрия. Эти акты тем более свидетельствовали об общей растерянности, что даже древний обычай убивать пленников на похоронах знатного человека в жертву его Манам был еще в 265 г. до н. э. по инициативе наследников одного из Юниев Брутов заменен поединками между пленниками, что и послужило истоком перенесенных затем в цирк гладиаторских игр.

Те же бедствия войн способствовали тому, что возросло внимание ко всяким предзнаменованиям, к попыткам узнать волю богов, руководствоваться ею, добиться от богов милости. Предзнаменования могли быть самыми разными: удар молнии, гром, каменный или кровавый дождь, рождение у людей и животных двуголовых или как-то иначе изуродованных детенышей, появление в городе волков или в храмах мышей, появление на небе комет, двух солнц, двух лун, пота на статуях богов, вещие сны, увиденные каким-нибудь римлянином и доложенные им сенату, услышанные кем-то вещие голоса, произнесенные «одержимыми» пророчества или просто случайно сказанные кем-то слова. Все подобные события доводились до сведения сената, решавшего, стоит ли им придавать значение, а если стоит, то что следует предпринять: проконсультироваться с Сивиллиными книгами, какому богу и какие принести жертвы устроить новые или повторить старые игры.

Возросло значение авгуров и гаруспиков. Высшие магистраты и полководцы должны были прибегать к ауспициям перед любым важным делом. Пренебрежением к ауспициям объясняли неудачу Клавдия, проигравшего морское сражение в I Пуническую войну, а также поражение и гибель в битве при Тразименском озере Фламиний.

Частные лица прибегали к разным оракулам, гаданиям по табличкам в храме Фортуны, хранившимся в изготовленном по совету гаруспиков ящике из маслины, чудесным образом источавшем мед (Cic. De div., II, 41). Сохранились некоторые написанные на табличках в прозе или древним сатурнийским стихом ответы гадающим (CIL, I, 1129, 2173–2189). Некоторые из них довольно туманны и, видимо, требовали дополнительного толкования, например: «Верь, что вряд ли можно выпрямить то, что было сделано кривым», «Да не станет истина фальшью из-за фальшивого судьи», «Из неверного не делается верное, если ты умен, бойся», «Этот конь прекрасен, но ты на нем ехать не можешь»; другие более ясны: «Ты веришь в то, что говорят, но это не так, не будь дураком», «Люди лжецы, не верь им», «Проси охотно и радостно и будешь вечно рад тому, что получишь», «Теперь ты просишь моего совета, когда уже слишком поздно» и т. и.

Римская религия приспосабливалась к новым требованиям, к условиям большого города, жителям которого были понятнее торжественные и красочные формы культа, чем скромные сельские обряды. Несмотря на часто приписываемый ей сухой формализм, римская религия, не отступая от своих основ, осваивала то новое, что подсказывалось обстоятельствами, и не теряла власть над умами граждан. Полибий, описывая римские институты и обычаи, особенно отмечал религиозность римлян, пронизывавшую всю их общественную и частную жизнь, с наивностью просвещенного эллина объяснял такую приверженность богам сознательной политикой государства, стремлением держать в повиновении толпу (VI, 56, 8—12). На деле консервации основ римской религии и приверженности к ней граждан способствовало сохранение, несмотря на эволюцию общественного строя, породивших ее общин — фамильных, соседских и самой гражданской общины. С развитием рабства и ослаблением или полным исчезновением патриархальных отношений между рабами и господами, рабы (в первую очередь сельские) отстранялись от участия в каких-либо культах, кроме культа Ларов, но зато последний, как мы видели, приобретал все большее значение. Паги Италии, хотя они приписывались к городам, сохраняли элементы общинного устройства и свои культы. То же относится к селам и в еще большей мере к соседствам с их компитальными культами. Наконец, италийские города и сам Рим, несмотря на все изменения, еще не утратили характера гражданских общин в той мере, в какой это могло бы оказать решающее влияние на идеологию их граждан. А развитие «римского мифа» способствовало консолидации гражданства, его сплочению вокруг культа своих богов.

Появлялись новые рассказы о поданных богами знаках их стремления возвеличить Рим. Рассказывали, что при Сервии Туллии некий сабинянин, владевший необычайной красоты коровой, получил предсказание, что тот, кто принесет ее в жертву Диане, обеспечит своему племени власть над Италией. Узнав об этом предсказании, Сервий Туллий хитростью овладел коровой, принес ее в жертву Диане в храме на Авентине и поместил там ее рога. Когда царица Дидона основывала цитадель Карфагена, при рытье фундамента были выкопаны головы быка и коня, предвещавшие городу богатство и военную мощь, но когда воздвигался Капитолийский храм, была найдена человеческая голова, знаменовавшая будущую власть Рима над миром (Serv. Aen., I, 443, 446; VIII, 345). Когда при основании того же Капитолийского храма божествам, уже раньше имевшим там свои святилища, было предложено избрать себе другие жилища, все они согласились уступить место Юпитеру, кроме богини юности — Ювентас и бога границ — Термина, что знаменовало вечную юность и безграничное расширение границ Рима. Римские боги, в отличие от греческих, редко вмешивались в происходившие события, но в особенно важных случаях они приходили Риму на помощь. Так, никому неизвестный голос раздался на Авентине перед нашествием галлов, предсказал его и посоветовал укрепить степы города.

Множились видимо, и рассказы о героических деяниях «предков» во имя Рима. II хотя сам Рим, как dea Roma, получил культ значительно позже, при Империи, он и теперь воспринимался как некая целостность, столь непосредственно связанная с пекущимися о его величии богами, что и сам представлялся высшей святыней. II если не самому Риму, то римской Fides уже во II в. до н. э. строили храмы и приносили жертвы покоренные или союзные с Римом народы (первым проявлением было сооружение римской Fides храма городом Локры на Юге Италии в 204 г. до н. э.), что подготовляло обожествление самого Рима в масштабе всей римской державы.

Перед верой, порожденной «римским мифом», далеко на задний план отступал интерес к некогда, может быть, существовавшим примитивным мифам о создании космоса, людей, строении мира и т. п. Дальнейшего развития и усложнения они не могли получить. Не могли развиться и известные в другие обществах (в частности в Греции) мифы о родоначальниках знатных родов и основателях городов. Объединение Италии под властью Рима сделало их историю его историей, и самостоятельное мифотворчество италийских племен и городов заглохло. Ведь даже столь развитая мифология, как этрусская, оставалась известной лишь немногим ученым антикварам. Что же касается знатных родов, то, хотя Фабии претендовали на происхождение от Геркулеса, a Юлии от Венеры (возможно, что божественных прародителей могли называть и другие патрицианские роды), это не привело к формированию соответствующей мифологии. Геркулес, Венера и другие боги оказались связанными в первую очередь с самим Римом. Как мы можем заключить из полибиевского описания похорон знатного римлянина (VI, 53), в которых участвовали сородичи покойного, одевавшие маски его предков, хранившиеся в доме, в похвальных речах покойному и его прародителям превозносились их заслуги перед римским народом без всякого намека на их божественное происхождение, возможно, некогда приписывавшееся viri fortes. Как уже упоминалось, все умершие главы фамилий становились богами для своих детей и потомков — dii parentes, по, так сказать, в общем порядке. Предки знатных родов отличались лишь тем, что больше послужили Риму и имели потому право на больший почет — honor. Как и во всех остальных отношениях, мощное воздействие «римского мифа» вытеснило начатки мифов о Героях.

Какое значение в истории римской религии имело знакомство с религией греческой? Думается, оно несколько преувеличено, если речь идет обо всем римском народе, a не об отдельных его слоях. Проникновение в Рим греческой мифологии связано в немалой степени со стремлением связать древнейшую историю Рима и Италии с греческой. Отсюда популярность и предания об Энее, и об основателях городов Италии, греках и троянцах, о коринфском происхождении царя Тарквиния Древнего, отец которого бежал в Этрурию от тирании Кипсела, об аркадцах, поселившихся на Палатине с царем Евандром, о посещении Евандра сперва Гераклом, а затем вступившим с ним в союз Энеем, о первом царе аборигенов Италии Авентине, бывшем сыном Геракла (Serv. Aen., VII, 657), о происхождении царя Латина от связи Одиссея и Кирки (Ibid., VII, 47), о пребывании Медеи в стране марсийского племени маррубиев, которых она научила средству против змей, за что они и обожествили ее под именем Ангитии (Ibid., VII, 750), об учреждении коллегии салиев аркадцем или троянцем по имени Саос (или Салий) в честь самофракийских богов (Ibid., VIII, 285). Как и когда складывались эти предания, имели ли они в основе какое-то историческое зерно, заимствовались ли они у этрусков или греков, можно только гадать, поскольку сколько-нибудь достоверный материал отсутствует. Допустимо только предположить, что процесс был двусторонний: сблизить раннюю римскую историю с греческой старались не только римляне, но по мере роста мощи Рима и греки, как то видно на примере Дионисия Галикарнасского, часто ссылавшегося на своих предшественников для доказательства греческого происхождения италийских племен, городов, различных римских институтов, в том числе и религиозных. Ту же линию впоследствии продолжал Плутарх, особенно в сочинениях «Римские вопросы» и «Греческие вопросы».

Очень большое значение имело включение в III в. до н. э. в состав игр театральных представлений, вскоре приобретших огромную популярность. Истоки их не совсем ясны, и в данном случае вопрос этот не столь важен. Решающим было то обстоятельство, что на первое место выдвинулись трагедии и комедии, написанные по греческим образцам, с греческими персонажами, а следовательно, и с греческими богами, называвшимися именами римских богов, что быстро привело к их отождествлению. Боги фигурировали и в комедиях — наиболее яркий пример «Амфитрион» Плавта, где главными персонажами были Юпитер (Зевс) и Меркурий (Гермес). Но в основном римляне знакомились с греческой мифологией благодаря трагедиям, построенным целиком на греческих мифах. Первый римский драматург Ливий Андроник, уроженец Тарента, сперва раб, затем отпущенник, начал знакомить с греческой мифологией римскую публику с перевода «Одиссеи», где он свободно именует Муз Каменами, Зевса, сына Кроноса, Юпитером, сыном Сатурна, греческую Мойру — Мортой, Миемозипу — Монетой (один из эпитетов Юноны). Младший современник Ливия Андроника — Невий, участник I Пунической войны, которую он описал в поэме, начинавшейся с путешествия Энея в Италию. Несмотря на свой римский охранительный патриотизм, близкий к катоновскому, он не отказывался ни от сочинения трагедий на греческие темы, ни от отождествления римских и греческих богов. Муз он называет дочерями Юпитера, Посейдона — Нептуном, Деметру — Церерой, Диониса — Либером, Дионисии — Либералиями, Афину — Минервой, Ареса — Марсом, Мавортием, Гефеста — Вулканом.

Родившийся в проникнутой греческой культурой Калабрии, но поселившийся в Риме, и вращавшийся там в самых высших кругах Энний, в своих произведениях наряду с, видимо, очень детальным изложением римской традиции о первых царях, о таких полузабытых богах, как Волтурн, Палатуа, Фурина, Фалацер, о Горациях и Куриациях, о Дециях Мусах, подробно останавливается на генеалогии Энея (по его версии, деда Ромула и Рема), на истории Трои, с его точки зрения оставшейся непобежденной, ибо «не побежден тот, кто себя таковым не признает» (Serv. Aen., XI, 307), называет древний Лаций страной Кроноса-Сатурна, сына Неба-Урана, отца Зевса-Юпитера и Геры-Юионы. По примеру греческих поэтов он заставляет Юпитера для решения вопроса об апофеозе Ромула созвать на совет главных богов: Юнону, Весту, Минерву, Цереру, Диану, Марса, Меркурия, Нептуна, Вулкана и Аполлона, соответствующих двенадцати олимпийцам. Возможно, он одним из первых в Риме четко сформулировал положение о Юпитере, как «отце богов и людей», a также воспроизвел образ смеющегося Юпитера, благодаря смеху которого смеются и успокаиваются стихии.

Во II в. до н. э. трагедии писал происходивший из среды вольноотпущенников Акций, особенно ценившийся римлянами. Судя по дошедшим до пас отрывкам из написанных на греческие темы трагедий Ливия Андроника, Невия, Энния и Акция, мы видим, что они ознакомили римскую публику практически со всеми греческими мифами и их персонажами. И, видимо, она привыкла к отождествлению греческих богов с римскими со всеми их супружескими и родственными связями. Образы богов, однако, обогащались и усложнялись. Так, Церера, по аналогии с Деметрой, стала потерявшей и в горе искавшей свою дочь матерью (как уже говорилось, на перекрестках в день праздника богини имитировались ее скорбные стопы) и изобретательницей земледелия и законов, поскольку они потребовались людям, когда они стали вести более цивилизованный образ жизни (отсюда ее обычный эпитет légiféra. — Serv. Aen., IV, 58), и покровительницей городов, поскольку при основании города его границы опахивали плугом, что придавало святость будущим городским стенам. Покровителями городов сделались также Либер (по созвучию его имени с термином «свободный город» — civitas libéra) и Аполлон, как строитель стен Трои. Меркурий стал вестником богов, посредником между богами и людьми, богом речи, изобретателем разных наук и искусств, что позволило отождествить его, как мы видели, с кельтским Лугом, а впоследствии — с египетским Тотом и связать с ним ряд религиозно-философских спекуляций.

Несомненно и влияние иконографии греческих богов на римских, и греческой мифологии на римскую литературу. Особенно ярко это проявилось в эпоху расцвета римской литературы, когда писатели и поэты свободно пользовались образами и ситуациями греческих мифов и посвящали их обработке свои произведения (например, «Метаморфозы» и «Героиды» Овидия). Но вряд ли можно считать, что знакомство с греческой религией и мифологией существенно повлияло на глубинные основы римской религии, на «римский миф» и на верования широких масс. Варрон делил представление о богах на три вида: мифический, наиболее пригодный для театра и поэтов; физический, ведущий к познанию мира и нужный философам, исследующим природу богов, и гражданский — civile, нужный городу и обязательный для граждан, которые под руководством жрецов должны знать, как, когда и каким образом следует почитать тех или иных богов. По всей видимости, влияние Греции более сказалось на первых двух видах, чем на третьем и самом важном, поскольку он определял умонастроение народа.

В последнее время было подвергнуто критике прежде господствовавшее представление о популярности чужеземных культов в народных массах Рима в последние века Республики. Представление это не подтверждается данными эпиграфики, становящимися более обильными с конца II в. до н. э. Мы видим, что свободнорожденные разных рангов и отпущенники, а также городские рабы, более свободно участвовавшие в общих культах, чем рабы сельские, посвящали надписи и дары все тем же привычным богам: Аполлону, Геркулесу, Юпитеру, Юноне, Виктории, Здоровью — Valotudo, Минерве, Диане, Марсу, Фортуне, Либеру, Доброй Богине, Феронии, Меркурию. Из вновь принятых греческих богов встречается только Асклепий — Эскулап, естественно, призывавшийся надеявшимися на исцеление и за него благодарившими. Стандартны были и эпитафии того времени. Они перечисляли заслуги перед римским народом, если были высечены на гробницах видных лиц, или простые добродетели покойных «маленьких людей», выражали скорбь родных и друзей. Лишь крайне редко встречаются намеки на возможность какого-то загробного существования и на его связь с земным. Например, в эпитафии отпущенницы Альбин Аргулы высказано пожелание, чтобы кости ее пребывали в покое, «если что-либо сознают те, кто внизу» — sapiunt inferi (CIL, VI, 11357); в одной сильно фрагментированной эпитафии ребенка содержатся какие-то неясные намеки на милость к нему небесных богов и богов Манов (Ibid., I, 1223); в эпитафии Эльвии Примы из Беневента она сообщает, что была любимой женой Кадма Сократа, а теперь пребывает вечно с Дитом у вод Стикса (Ibid., 1732). Только к концу I в. до н. э. распространяется обычай посвящать гробницу богам Манам (по формуле dis Manibus sacrum), аналогичным богам находящихся под землей предков (inferum parentum), которым, например, была посвящена гробница отпущенницы Октавии Филомузы из Капуи, с тем чтобы ее никто не повредил (Ibid., 1596). Так, видимо, еще очень смутно, начинает зарождаться не идея связи всего мира живых с миром умерших предков, а мысль об индивидуальной душе, вступающей в сонм других душ, обитающих под землей. Между тем, как известно, в Греции героизация, т. е. апофеоз и ничем не выдававшихся при жизни покойных распространяется уже с III в. до н. э.

Показательно также, что, хотя многие посвятительные надписи богам сделаны отдельными лицами, приносившими богам дары из полученной ими добычи или прибыли, в благодарность за исцеление, освобождение из рабства или от опасности, за благополучие свое и своих близких, религия все же оставалась тесно связанной с тем или иным коллективом. Некоторые такие коллективы — села, паги, фамилии — сохранялись от старых времен. Совместные их посвящения богу-покровителю весьма часты. Вместе с тем благодаря значительной мобильности населения формировался слой людей, не причастных к каким-нибудь традиционным sacra. Если они были римскими гражданами, они были причастны к священнодействиям римской civitas, но те были слишком массовыми, чтобы пронизывать и организовывать частную жизнь людей в той мере, в какой это могли осуществлять sacra сравнительно небольших, тесно связанных повседневной общей деятельностью, общими заботами общин. Их были призваны заменить коллегии, создававшиеся в то время в большом числе по инициативе государства, городов, частных лиц. Они организовывались или по принципу соседств — городские поквартальные коллегии, отправлявшие компитальный культ, или по принципу профессиональному — коллегии ремесленников, имевшие своих богов покровителей, или коллегии, создававшиеся специально для обслуживания культа того или иного божества. В отношении последнего они также выступали как общины.

Все коллегии имели своих выборных магистров и министров, в обязанности которых входило на деньги, собранные с членов коллегии или, возможно, иногда полученные из городской казны, организовывать включавшиеся в sacra мероприятия: жертвоприношения от имени коллегии, совместные трапезы, игры, сооружение алтарей, святилищ, мест для собраний коллегиатов. Уже в одной сильно фрагментированной надписи конца III в. до н. э. из Пренесте упоминаются магистры неизвестной коллегии, принесшие дар Аполлону (CIL, I, 59). Постепенно число таких надписей растет. В Риме, во II в. до н. э. осуществили какое-то не названное мероприятие три магистра (один из них отпущенник) из двух пагов и квартала Сульпиция (Ibid., 1581). К 90–60 годам до н. э. относятся найденные в Минтурнах списки, содержащие около 300 имей (в каждом списке по 12) магистров и министров, большей частью из рабов и отпущенников, участвовавших под руководством дуумвиров в культах Меркурия Счастливого, Надежды, Цереры, Ларов, Венеры. Они принесли дары богам, устраивали сценические игры.

Аналогичные надписи того же времени известны и из других городов.

Иногда для совместных посвящений объединялись люди, и не составлявшие коллегию. Таким образом, и в меняющихся условиях сохранялся принцип, согласно которому всякий коллектив объединялся культом, a культ предпочтительно осуществлялся коллективом, что не исключало, однако, личной инициативы верующих. Коллегии, сведения о которых гораздо многочисленнее для эпохи Империи, нередко именовали себя фамилиями и принимали общие, как бы фамильные имена — например, коллегия Снмплициев, известная в Риме, Остин и Нумидии (CIL, VIII, 3324; XIV, 4548 20b, An. ep., 1933, № 57); коллегиаты называли себя братьями и сестрами, глав коллегии — отцами и матерями, что подтверждает их генетическую связь с традиционными коллективами.

Часто высказывалось предположение, что государственный характер римской религии обусловливал ее сухость, формализм, переставший удовлетворять возросшие духовные запросы, почему люди стали искать новые формы общения с божеством, общения непосредственного, личного, мистического, и что эта тенденция вызывала репрессии со стороны государства, впервые в наиболее яркой форме проявившиеся в знаменитом деле о вакханалиях. Вряд ли с этим можно полностью согласиться. Коллективный, общинный характер римской религии был не чем-то навязанным извне, а порождался всей, обусловленной рядом исторических причин, организацией общества и его идеологией. Принадлежность к той или иной исконной общине или ее суррогату была для тогдашнего человека не бременем, а первым условием его бытия. Первичность гражданской общины как высшего единства и вторичность множественности ее сочленов никогда не ставились под сомнение до полного разложения основ античного общества. А следовательно, естественным было и участие и культе органически связанных с нею богов, что не исключало личного обращения к божеству. К нему с самых отдаленных времен римляне апеллировали во всех своих мелких и крупных нуждах. Достаточно красочными и впечатляющими были старые и новые праздники и священнодействия; не было недостатка в лицах, считавших себя «исполненными божества», и они не только не преследовались, но с их пророчествами считались. Не встречало противодействия участие римлян в Элевсинских и Самофракийских мистериях. В I в. до н. э., правда, делались некоторые, вызванные скорее политическими, чем религиозными, соображениями, попытки уничтожить самовольно сооружавшиеся в Риме святилища египетских богов, но в конце концов и пх адептов оставили в покое. Ни о каком ограничивавшем духовные потребности нажиме сверху в это время говорить не приходится. Единственное, что пресекалось, это участие в обрядах, не соответствовавших «добрым нравам», как видно на примере культов Кибелы, Венеры Эруцины, Ma — Беллоны.

О вакханалиях мы знаем из двух источников — рассказа Ливия (Liv., XXXIX, 8—19) и найденной в Бруттни бронзовой таблицы с надписью от 186 г. до н. э., содержащей изложение сенатусконсульта о мерах против вакханалий (CIL, I, 681). Судя по Ливию, тайные церемонии в честь Вакха были занесены неким греком в Этрурию, оттуда распространились по Италии и Риму. Сперва в них участвовали только женщины и собрания происходили редко. Затем одна происходившая и» Кампании жрица приобщила к ним своего сына, после чего в вакханалиях стали участвовать и мужчины. Собрания участились и приняли характер сопровождавшихся развратом и человеческими жертвоприношениями оргий, а участники, числом до 7000, узнавали друг друга но всяким тайным знакам и объединялись для совершения разных преступлений. Дело раскрылось благодаря доносу, один из консулов произвел тщательное расследование и доложил о вскрытых фактах народу и сенату, принявшему закон о запрещении вакханалий и преследовании их участников. Речь, произнесенная консулом в народном собрании в той форме, как ее воспроизвел Ливий, возможно, вдохновлена некоторыми мерами Августа но очищению «религии предков» от чужеземных влияний. Но главный упор делался на нарушение добрых нравов, развращающее влияние на женщин и юношей — будущих воинов.

Что касается надписи, то из нее мы узнаем, что сенатусконсульт распространялся и на римских граждан, и на италиков, что запрещалось кому-либо иметь помещение для вакханалий без разрешения городского претора и сената. Такая же процедура требовалась для разрешения посещать вакханалии мужчине. Мужчинам запрещалось быть жрецами, магистрами, вакхантам — иметь общую казну, давать друг другу клятвы (conjurasse — термин, применявшийся к тайным заговорам), приносить совместные обеты, совершать sacra втайне за городом, без дозволения претора и сената. Такое же разрешение требовалось для участия в sacra более пяти человек — двух мужчин и трех женщин. Нарушившие постановления подвергались уголовному преследованию. Места собраний вакхантов в течение 10 дней после получения постановления сената должны были быть разрушены, за исключением тех случаев, когда в них помещалось что-либо издавна священное. Как мы видим, сенатусконсульт составлен в гораздо более мягких тонах, чем можно было бы предположить на основании Ливия.

Культ Вакха — Диониса (отождествлявшегося с Либером) с его праздником, во время которого творились «веселые непристойности» (раскачивался сделанный из цветов фалл, иногда его возили в торжественной процессии на повозке, водворяли з храм и увенчивали самой целомудренной матроной; допускалась, как и во время Флоралий, известная сексуальная свобода), не запрещался. Он только вводился в определенные рамки, чтобы не страдали «добрые нравы» и не создавались тайные организации заговорщиков — опасность, пугавшая римское правительство во все века его существования. Проявление какой-то религиозной нетерпимости в деле о вакханалиях вряд ли можно усмотреть. Также и участники вакханалий вряд ли были движимы неудовлетворенностью общепринятыми верованиями и потребностью найти новые формы общения с божеством или даже недовольством существующим строем. Скорее потрясения, пережитые во время и непосредственно после войны с Ганнибалом, вызывали у какой-то (притом небольшой) части людей стремление найти забвение в дионисовском оргиазме, стремление, порождавшее во все века истории явления, сходные с вакханалиями. На римскую религию вакханалии, видимо, никакого влияния не оказали. Возможно только, что они форсировали стремление правительства найти формы объединения людей, оторвавшихся от своих естественных общин, в новые коллективы, группировавшиеся вокруг традиционных богов и традиционных форм культа.

Первые трещины в системе римской религии стали появляться не в результате проникновения чужеземных культов, а в результате новой позиции той части знати, которая была известна как филэллины. Не вдаваясь в сложные перипетии тогдашних конфликтов, напомним только, что среди филэллинов значительно усилились аристократические тенденции и появились зачатки если не культа Героя, «сильной личности», то чрезвычайное к ней почтение, доходящее до признания ее богоизбранности. Подобные тенденции, явно противоречившие «римскому мифу», стали заметны после II Пунической войны, когда особенно горячие поклонники Сципиона Африканского стали намекать на его божественное происхождение и особую близость к богам (Aul. Gell., VII, 1). В I в. до н. э. на особое покровительство богов, предназначивших им стать «спасителями Рима», уже открыто претендовали Марий, Сулла, Цезарь, Антоний, Октавиан. Аристократической направленности кружка Сципиона оказалась весьма созвучна широко распространенная в Сицилии и Южной Италии философия пифагорейства, смешавшаяся с орфизмом. Помимо политических идей, она содержала учение о светилах и их влиянии на события в мире, о гармонии сфер, о бессмертии души, переселении душ, об изначальной избранности души человека, предназкаченного стать правителем, о мудрости и знании как необходимой предпосылке постижения божества и мира. Среди римских пифагорейцев распространилась версия, согласно которой учеником Пифагора был царь Нума, и получили хождение книги, якобы выкопанные из его гробницы и содержавшие изложение его философии. Возможно, что пифагорейство повлияло даже на официальную религию, поскольку, по свидетельству Сервия, в понтификальных книгах говорилось, что небесные боги любят нечетные, подземные — четные числа; эта идея развивалась пифагорейцами, считавшими, что нечетное, неделимое и ограниченное число бессмертно, четное же, делимое и безграничное — смертно (Serv. Bucol, V, 65; VIII, 75). Новое течение встретило противодействие в проникнутой охранительным духом части сената, и в 181 г. до н. э. «книги Нумы» были сожжены.

Мера эта, естественно, не положила конца тяге верхов к эллинской философии, а вместе с нею пришло и скептическое отношение к религии народа. Энний переводит «священную историю» писавшего в конце IV — начале III в. до н. э. Евгемера, который доказывал, что все боги — это некогда жившие цари или выдающиеся лица, обожествленные потомками. Судя по сохранившимся отрывкам Энния, Евгемер полагал, что первыми верховными правителями были Уран (Небо) и его братья. После смерти Уран был погребен в р. Авлации. Началась борьба за власть между женившимся на Опс (одна из римских богинь земли, отождествленная с Реей) Сатурном и его братом Титаном. Их мать Веста и сестры Церера и Опс советовали Сатурну не уступать, н Титан, сознавая свое бессилие, покорился с условием, что Сатурн будет убивать своих сыновей, дабы впоследствии власть перешла к детям Титана. Но когда родились близнецы Юнона и Юпитер, Опс тайком передала мальчика на воспитание Весте. Таким же образом были спрятаны Нептун и Диспатер — Плутон. Узнав об этом, Титан со своими сыновьями захватил и заточил Сатурна и Опс. Когда Юпитер вырос, он с помощью критян освободил родителей, разбил Титанов и возвратился на Крит. Сатурн, узнав от оракула, что Юпитер может его убить, попытался уничтожить его хитростью, что привело к войне и поражению Сатурна, бежавшего в Италию. Пан отвел Юпитера на высокую гору; увидев оттуда надмировой эфир, Юпитер назвал его в честь деда Небом, поставил ему алтарь и стал приносить жертвы. Затем он отдал Нептуну море, а сам поселился на Олимпе, куда люди приходили к нему судиться о спорных вещах и показывали ему полезные свои изобретения. Он первым научил людей законам и обычаям и запретил есть человеческое мясо. Юпитер обходил разные земли, заключая дружбу с царями и вождями, приказывая в память о ней воздвигать себе святилища. Так он и себе обеспечил божеские почести н увековечил имена свонх друзей, связав их с культом.

Он обошел землю пять раз, распределив власть между своими родными, и сделал для людей много хорошего, чем и заслужил бессмертную славу. В старости он вернулся на Крит, расстался с жизнью и ушел к богам. Его сыновья, Куреты, похоронили его на Крите, в Кноссе, основанном Вестой, и на его могиле имеется древняя надпись, гласящая: «Юпитер, сын Сатурна» (Warmington, v. I, p. 414–429).

В общем в произведении Энния не было ничего такого, что могло бы особенно шокировать римлян, уже привыкших к тому, что такие их боги, как Пик, Фавн, Юпитер Латиарис и другие, одновременно были и древними царями, а Ромул, Геркулес, Вакх жили на земле как люди и удостоились апофеоза. Но все же Энний пошел далее, прокладывая путь и рационалистическому толкованию религии и вместе с тем обожествлению великих людей. Не говоря уже о Сципионе, Пакувий в пьесе, посвященной Павлу Эмилию и его победе над Персеем в 168 г. до н. э., вкладывает в уста Павла Эмилия обращение к Юпитеру как к своему предку (Aul. Gel., IX, 14, 9). Но в произведениях поэтов и драматургов попадались заимствованные из греческой философии рассуждения, которые могли бы значительно сильнее повлиять на верования зрителей и читателей. Так, Пакувий ссылается на одних философов, считающих Фортуну безумной и слепой, не отличающей достойных от недостойных, и на других, вовсе отрицающих Фортуну, ибо всем правит смелость и дерзость (Warmington, v. II, p. 318); y Энния Телемах говорит, что он верит в богов на небесах, но о человеческом роде боги не заботятся, так как в противном случае хорошим было бы хорошо, а плохим плохо, чего на деле нет (I, р. 338). Акций вкладывает в уста Антигоны слова: боги уже не управляют миром, и верховный царь богов не заботится о человеческих делах (Ibid., р. 370), а в уста Менелая слова: я не верю авгурам, обогащающим словами чужие уши, чтобы обогатить золотом свои дома (Ibid., р. 358). Сообщались также такие максимы, как то, что человек состоит из тела и души (Lucill. Fragm., XXVI, 676—7), что мы познаем духом (animo), a наслаждаемся душой (anima) и что без духа душа слаба (Warmington, v. II, p. 420). Энний, переводивший сицилийского драматурга Эпихарма, заимствовал у него изречение, гласящее, что человек получает свой разум от огня солнца, а самое солнце — целиком разум (Ibid., р. 412). Тот же Энний, исходя из стоической доктрины о едином боге, имена которого варьируются в соответствии с его отдельными функциями и делами, заставляет Юпитера обращаться к богам со словами: «небожители, мои члены, боги, которых создала наша власть, разделив обязанности» (Ibid., р. 450).

Сатирик Луцилий, принадлежавший к кружку Сципиона Эмилиана, написал, вероятно, с одобрения своих высоких покровителей сатиру «Совет богов», где, судя по отрывкам, пародировал тему, столь обычную в эпосе. Боги собираются на совет, чтобы решить, как уничтожить роскошь в Риме и покарать главного виновника Корнелия Лентула Лупа (принцепса сената 131 г. до н. э.). Выступая в совете, боги говорят о негодных и позорных трактирщиках, о зрелищах со всякими чудесами, упрекают Аполлона за его пророчества и склонность к танцам и, не зная, что предпринять, думают обратиться к уже находящемуся в царстве мертвых философу Карнеаду и т. д.

Кое-что из подобных идей, возможно, проникало в сознание зрителей театральных представлений и читателей поэтов, но скорее можно говорить не о прямом влиянии греческой религии и мифологии на римскую, а об опосредствованном, через эллинистическую философию, влиянии, шедшем от верхов к низам. В полной мере оно стало сказываться в последний век Республики, когда философия стала известна всякому претендовавшему на образованность римлянину, а отсутствие обязательной религиозной догмы давало возможность выступать с любыми теориями. Разрыв между «религией философов» и «гражданской религией» значительно углубился.

Наиболее наглядное подтверждение тому нам дают философские сочинения Цицерона, особенно его трактаты «О природе богов», «О предвидении» и «О законах». Первый трактат он начинает с сетования на огромное количество мнений о богах и на нерешенность наиболее кардинального вопроса: правят ли боги миром или не вмешиваются в его дела? Если принять последнее, то уничтожатся религия, культ и наступят великие пертурбации во всей жизни и полное смятение, так как исчезнут связующие человеческое общество добродетели. Затем по очереди представители разных философских школ излагают свою точку зрения.

Первым получает слово эпикуреец Веллей. Он подвергает сомнению учение о боге как создателе мира, сформированного для пользы человека, поскольку большинство людей очень несчастны. Сам мир не обладает ни божественностью, ни душой, ни разумом, ни вечностью, ибо раз созданное состоит из частей, а значит, обречено на распад и гибель. Не лучше, чем бредни поэтов о приключениях богов, теории стоиков, признающих единый божественный ум и дух природы, проникающий во все ее части и связывающий их роковой силой неизбежного будущего. Стоики толкуют отдельные проявления этой силы как богов: Юпитер — это, по их мнению, эфир или воздух, и он же сила неизбежного закона вечной необходимости того, что есть и что будет; Нептун — часть мира, составляющая море, и т. д. Эпикур отрицал акт творения, но считал, что боги существуют, поскольку сама природа сообщила нам мысль об их существовании, но именно эта мысль показывает, что боги вечны, блаженны, а следовательно, и бесстрастны, не могут любить и ненавидеть людей и вмешиваться в их дела, так как деятельность несовместима с блаженством. Боги антропоморфны, поскольку форма человека наиболее совершенна, но они не познаваемы чувствами. Это образы, сообщающие нашему уму идею существ бессмертных и блаженных. Их следует не бояться, a чтить за их совершенство.

Оппонентом выступает великий понтифик Котта. В силу своего сапа он считает, что публично нельзя отрицать существования богов и следует соблюдать все предписанные обществом религиозные церемонии, которые исчезнут, если стать на точку зрения эпикурейцев. Но среди друзей он готов признаться, что его одолевают сомнения. Всеобщая вера в богов еще не доказывает их бытия, так как нам неизвестно мнение всех народов, да и среди известных нам людей было и есть немало безбожников и святотатцев. Что касается человеческого облика богов, то он придан им или мудрецами, считавшими, что так легче будет воздействовать на умы невежд, или потому, что люди, как и всякие животные, считают себя самыми прекрасными, или потому, что поэты, скульпторы, художники изображали богов подобными людям, потакая человеческому суеверию. Эпикурейцы считают, что уничтожают суеверия, но последовательнее их это делают безбожники, утверждающие, что богов выдумали умные люди для пользы республики, дабы тех, кого не заставляет разум исполнять свой долг, заставила религия.

Затем от имени стоиков слово берет Бальб. Видя упорядоченность н красоту мира, говорит он, нельзя не признать, что им управляет божество, великий и благотворный ум, Юпитер, отец богов и людей, управитель и устроитель всех вещей, чтимый всеми народами. Нельзя представить себе, что слаженный во всех своих частях, разумно устроенный мир мог возникнуть случайно из комбинации атомов, как не могли бы случайно разбросанные буквы сложиться в «Анналы» Энния. Боги часто являются людям, помогают, уведомляют о событиях. Они заботятся обо всех, но некоторых выделяют особо. Все великие люди были исполнены божеского вдохновения. Рим превосходит всех своей религией и культом богов, своим уважением к ауспициям, дававшим им победы, хотя теперь из-за небрежения знати наука авгуров приходит в упадок. Подаваемые богами знаки — явное доказательство их бытия; если знаки толкуются неправильно, виноваты не боги, а люди. Весь космос проникнут разумом, а поэтому и он, и все его части — боги. Боги и те, кто оказал людям наибольшие услуги — Геракл, Диоскуры, Эскулап, Ромул-Квирин, Либер. Боги — это все, что полезно людям, все необходимые людям добродетели. В именах богов и в мифах таится глубокий смысл. Юпитер, это помогающий — hivans Pater, он — эфир, свет, небо, бросающий молнии и гремящий; Юнона — воздух, соединяющийся с эфиром; Нептун — вода, море; Земля соединена с отцом Дитом, имя которого происходит от dives — богатый, так как земля богаче всего; Солнце — Sol, т. е. единственный, величайший; Диана — Луна, она помогает при родах, наступающих через 9 лунных месяцев. Людям следует отбросить суеверия, воздавать богам культ целомудренно и благочестиво, быть не суеверными, а религиозными (разница между суеверием и религией определялась как разница между боязнью богов и почитанием их). Следует верить, что мир управляется провидением богов, а не стоящей над богами роковой неизбежностью, так как выше их нет ничего. Мир — это общая республика богов и людей, которой правят боги, а потому у них тот же общий принцип (ratio), что и у человеческого рода, та же истина, тот же закон, те же добродетели, перешедшие от них к людям.

Затем снова следует речь Котты, в уста которого Цицерон, во многом следовавший Новой академии, вкладывает собственные мысли. Котта снова повторяет, что, исполняя свои жреческие обязанности, он ни в чем не отступает от завещанного предками и его предшественниками, наиболее знаменитыми великими понтификами. Только чтя установления Ромула и Нумы, смог Рим достигнуть своего величия. Здесь не нужны никакие доводы разума. Другое дело, когда о религии берется рассуждать философ. Критики разума доводы Бальба не выдерживают. Регулярность движений в мире и сам мир — дело не богов, а естественных причин, иначе следовало бы признать, что боги регулируют и приступы лихорадки. Ничто вечное, неизменное, неделимое существовать не может. Если стоики признают богом мир, то зачем им еще другие боги, ничем не отличающиеся от богов невежд, которых бесконечное множество, особенно если причислить к ним и почитаемых варварами крокодилов, кошек, быков, коней и т. п. Мнения о богах многочисленны и разноречивы. Имеется три Юпитера с их сыновьями, в разном числе и разного происхождения Музы, много Меркуриев, Аполлонов, Эскулапов, Дионисов, Диан, Венер, a также Гераклов, так что неясно, какой из них стал богом, если вообще вообразить, что богом может стать умерший человек. Нелепы попытки стоиков объяснить природу богов, толкуя их имена, и столь же нелепы обожествления понятий, особенно Ума, поскольку сплошь да рядом наделенные умом люди используют его для злодеяний. И почему, наконец, если боги заботятся о людях, они допускают, чтобы злые благоденствовали, а хорошие бедствовали?

В трактате «О предвидении» беседа идет между братом Цицерона Квинтом, защищающим с позиций стоиков возможность узнать разными способами волю богов, и самим Цицероном, который, хотя и сам был авгуром, отвергает и высмеивает все виды предвидения (дивинации). Квинт приводит разные примеры из истории греков и римлян, ссылается на наблюдавших звезды вавилонян, анналы которых насчитывают 47 тыс. лет. Возможность дивинации Квинт объясняет тем, что все в мире совершается через посредство Фатума, т. е. через ряд и серию причин, порождающих одна другую, а следовательно, не случается ничего такого, что не должно было бы случиться, поскольку все в своей природе содержит вызвавшую его причину. Если бы он был человеком, способным охватить связь всех причин, он бы никогда не обманывался. Но такую силу имеет лишь бог, человек же может только наблюдать за тем, какая причина вызывает какое следствие, пытаться по разным признакам вывести будущее из настоящего, в котором оно уже содержится как растение в семени. Ошибки в данном случае столь же не опровергают науку дивинации, сколь ошибки врача не опровергают медицину. Вместе с тем Квинт обрушивается на самозванных авгуров «из страны марсов», сельских гаруспиков и астрологов, промышляющих у цирка, толкователей снов, предсказателей из числа поклонников Исиды, как на шарлатанов, не причастных к божественному искусству дивинации.

Свои возражения Цицерон начинает с того, что будущее часто зависит не от какой-то закономерности, а от случайности, от Фортуны, a не от всеопределяющего Фатума. А если бы таковой и был, то будущее тем более незачем знать, поскольку его нельзя изменить никакими усилиями. Нельзя дать разумное объяснение науке гаруспиков, и недаром Катон говорил, что не понимает, как один гаруспик может без смеха смотреть на другого. Ведь нелепо связывать всемогущую природу с внутренностями жертвенных животных, порядком, в котором падает зерно из клювов священных кур, с ударом молнии или каким-либо событием, не казавшимся бы нам чудесным, если бы мы знали его естественные причины, ибо вне естественных природных причин ничего быть не может. На такие происшествия не обращают внимания в мирное, спокойное время, но во время войн и опасностей они усиливают страх. Цицерон решается посягнуть даже на основу основ римской религии — на возводившиеся к Ромулу авгурии, признав, что древние ошибались во многом, однако не следует подрывать их авторитет, ибо это полезно для черни и для республики. Обычай, религию, науку авгуров следует чтить и карать тех, кто поступает вопреки им. Но нельзя не признать, что философ не может верить в науку о толковании полета птиц, так как не знает, откуда она взялась и на чем основывается. И уже чистым суеверием следует признать гадания по «жребиям», туманные Сивиллины оракулы, астрологию, толкование снов. Защищающие дивинацию исходят из того, что боги существуют, заботятся о людях, подают им знаки, что будущее предопределено и его полезно знать. Но все эти рассуждения строятся на цепи недоказанных положений, а значит, и не могут служить доказательствами. В них много нелепостей, и кажется, что и придумать уже невозможно ничего столь абсурдного, что ужо не было бы сказано каким-нибудь философом. Мудрый человек должен отбросить порожденные суевериями страхи, уважать вечную и прекрасную природу и хранить установления предков.

Так предстает Цицерон в качестве философа. Совсем или, во всяком случае, во многом иначе он писал, выступая как государственный деятель в трактате «О законах», когда формулирует религиозные обязанности граждан (II, 8—24). Из этого сочинения мы узнаем, что приближаться к богам следует с чистым духом и целомудренным телом, ибо чистота любезнее богам, чем богатство и роскошь, a поступающему по-иному отомстит сам бог. Никто не должен иметь и чтить частным образом богов новых или пришлых, если они не признаны официально (publice), ибо в противном случае произойдет смешение религий и появятся не руководимые жрецами, неизвестные sacra. Чтобы боги присутствовали не только в уме, но и в глазах, в городах должны быть святилища, а н полях священные рощи и места пребывания Ларов, поблизости от виллы, так как их религия завещана от предков и господам, и рабам. Пусть соблюдаются фамильные обряды, так как их установили в древности, когда боги были ближе к людям. Следует чтить и тех богов, которые всегда были на небесах, и тех, кого их заслуги привели на небеса — Геркулеса, Либера, Эскулапа, Диоскуров, Квирина, и тех, которые открывают человеку доступ на небеса — Разум, Мужество, Верность. Люди должны знать, что души всех бессмертны, a души людей доблестных и хороших (fortium bonorumque) божественны. Добродетели обожествлены и имеют храмы, дабы те, кто ими обладают, знали, что сами боги поместили добродетели в их сердца. Следует почитать и такие ожидаемые блага, как Здоровье, Почесть, Помощь, Победу, Надежду, ибо дух распрямляется в ожидании хорошего. Должно соблюдать праздники, когда свободные отдыхают от споров и тяжб, рабы — от трудов и работ. Жертвы надо приносить так, как это установлено. Каждый бог должен иметь жрецов, некоторые Фламинов, все — понтификов. Тех, кто не знает, как совершать частные и общественные sacra, поучают жрецы, так как это касается не только религии, но состояния государства (ad civitatis status pertinet), a народ всегда нуждается в авторитете республики и советах лучших. Жрецы должны быть двух родов: те, кто совершает sacra, и те, кто с одобрения сената и народа интерпретирует данные богами знамения.

И далее, оправдывая высший авторитет авгуров и превознося их заслуги перед Римом, Цицерон повторяет все приводившиеся Бальбом и Квинтом аргументы, столь остроумно им опровергавшиеся. Необходимой он объявляет здесь и этрусскую науку гаруспиков. Женщинам, заботясь об их нравственности, он считает нужным запретить участие в ночных священнодействиях, кроме совершающихся за парод (т. е. sacra Доброй Богини, совершавшиеся в доме высшего магистрата в отсутствие муж-чип), и принимать посвящения в мистерии (кроме греческих мистерий Цереры), по в тех формах, которые соблюдаются в Риме. Признает он также Элевсинские мистерии, возвышающие душу, обучающие жить счастливо и умирать с надеждой. Заключает он предписаниями, относящимися к наказанию святотатцев, кровосмесителей, клятвопреступников, а также к похоронам, трауру, очистительным жертвам, приносимым после смерти члена фамилии, словом, к «священному праву богов Манов». По словам Цицерона, все, что он изложил, уже содержалось в религии Нумы, так как наилучшая из республик, естественно, должна иметь наилучшие законы, почему они уже и содержались в обычаях предков. На деле, однако, отступления от ранней римской религии, насколько мы можем о ней судить, у Цицерона довольно значительны. Во-первых хо, что вырастало естественным путем из общинного уклада жизни, y Цицерона принимает характер чего-то принудительного, предписанного законом, заменившим обычай. И вряд ли могло быть иначе, когда многие из высших классов и интеллигенции уже не верили ни в богов, ни в дивинацию, ни в «обычаи предков» или давали им философские толкования, весьма далекие от «гражданской религии». Во-вторых, значительное место занимает чуждое древней религии и, видимо, религии народа понятие бессмертия души, связанное с открывающими душе путь на небо добродетелями. В-третьих, хотя Цицерон вслед за Катоном утверждал, что величие Рима создали не отдельные герои, а весь народ, он открывает путь к обожествлению героев, уже — начавшему возрождаться или наново утверждаться.

Особенно ярко эта тенденция проявилась в знаменитом «сне Сципиона», включенном в трактат «О республике» (De rep., VI, 3—21). Здесь Сципион Эмилиан рассказывает, как во сне ему явился Сципион Африканский [в другом месте того же трактата (III, 98) Цицерон говорит, что он среди людей был подобен Геркулесу среди богов] и предсказал ему его будущие победы, триумфы, исключительное положение в республике и открыл, что всем возвысившим свою родину и ее хранившим предназначено особое место на небе и вечное блаженство, так как покровители и хранители государства (civitas) присланы с неба и туда же возвращаются. Их настоящая жизнь начинается с освобождением от уз тела. Показав ему космос и разъяснив его устройство, движение управляемых богами планет и звезд, раскрыв значение «великого года» (периода, по истечении которого все светила возвращаются в исходное положение и повторяется все ранее бывшее), Сципион Африканский снова говорит о бессмертии души, не отличимой от бога, поскольку она правит телом, как бог космосом, и опять призывает Сципиона Эмилиана закалять свою душу великими делами и заботами о благе родины. Тогда его душа быстро и легко вознесется на небеса в противоположность душам людей, нарушающим божеские и человеческие законы, приверженных страстям: они, отделившись от тела, обречены бродить вблизи Земли множество веков. Как мы видим, здесь наградой за великие дела служит уже не только заслуженный почет, но и апофеоз или нечто весьма к нему близкое, что расходится с исконной римской религией.

Выше упоминалось, что на богоизбранность претендовали виднейшие политические деятели I в. до н. э. Покоренные Римом народы Восточного Средиземноморья, испокон века привыкшие к требовавшим божеских почестей правителям, учреждали культы и игры в честь и не столь могущественных, как Сулла или Цезарь, полководцев — Фламинина, Лукулла, Метелла. В Испании, где, как и в Галлии, издавна существовал культ умерших вождей и царей, славой избранника богов пользовался Серторий, якобы получивший от отождествлявшейся с Дианой местной богини всюду следовавшую за ним белую лань.

Обстановка гражданских войн, поиски какого-то выхода, надежды на лучшее, несомненно, способствовали и вере в богоизбранного вождя спасителя, и различным спекуляциям по поводу смены веков и возможного наступления нового «золотого века». Многие исследователи приписывают подобные «эсхатологические» и «мессианские» чаяния влиянию Востока и считают, что в первую очередь они были свойственны простому народу. Вряд ли с этим можно согласиться. Как мы видели, в свидетельствующих об умонастроении народа надписях никаких следов «восточной мистики» не обнаруживается. Напротив, в ряде случаев даже рабы и отпущенники, носившие явно восточные имена, обращались К традиционным римским богам, участвовали в обслуживавших их культ коллегиях. А самыми массовыми, демократичными, политически активными были коллегии компитальных Ларов, т. е. божеств, связанных с самыми основами римской жизни и римской религии. Попытки сената их запретить вызывали взрывы возмущения, а когда Клодий своей властью народного трибуна восстановил эти коллегии и справил Компиталии, он обрел множество новых сторонников среди городских рабов и плебеев. Правда, были среди низов поклонники египетских богов, хотя ничего более подробного мы о них не знаем; среди плебеев пользовались популярностью столь презираемые знатью маги, гадатели, астрологи, ходили какие-то оракулы, впоследствии собранные и сожженные Августом, но все это не свидетельствует о массовом увлечении учениями Востока. «Римский миф» еще достаточно прочно владел умами народных низов Рима. Их идеалами были в то время не какие-либо «спасители» восточного типа, a легендарные римские цари-народолюбцы, в первую очередь Сервий Туллий, ставший из рабов царем, и его возлюбленная Фортуна, по своему желанию унижавшая великих и возносившая униженных. Вероятно, не случайно Цезарь к двум древним коллегиям луперков прибавил коллегию Луперков Юлиев, в которую входили и его приверженцы из знати, и отпущенники. Цицерон высмеивал это мероприятие (Ad. Att., XII, 5), но оно должно было импонировать народу, связав Цезаря с Ромулом, который, согласно традиции, был луперком и, защищая народ, враждовал с сенатом. Не случайно также впоследствии существовал проект присвоить Августу имя Ромула-Квирина (Serv. Georg., III, 27). Пока народ боролся и надеялся победить, мистика и повышенный интерес к потустороннему не могли для него вытеснить реальные интересы и чаяния.

Увлечение такого рода предметами было свойственно именно знати, причем наиболее реакционной. Аппий Клавдий Пульхр занимался некромантией, вызывал с целью узнать будущее души умерших. Нигидий Фигул, прославившийся ученостью и непонятностью своих сочинений, был ярым приверженцем пифагорейства, этрусской и восточной сокровенной науки, в которых также искал возможность предугадать будущее. Возможно, что именно в это время в соответствующих кругах растет влияние этрусской религии, с которой прежде связана была главным образом наука гаруспиков и авгуров. Нигидий Фигул (или некто от его имени) публикует на греческом языке этрусский бронтоскопический календарь, содержавший основанные на ударах молнии и грома предсказания событий, долженствующих произойти в государстве. Распространяется пророчество этрусской нимфы Вегойи, в котором она призывает людей быть честными, обуздывать себя (disciplinam pone in corde tuo), не нарушать заветы Юпитера (первым размежевавшего землю), расширяя границы своих земель за счет участков других людей, ибо подобная практика повлечет за собой страшные наказания и для виновников, и для всего государства (Sehr. Rom. Feldm., Bd. I, S. 350). Пророчество Вегойи говорит, между прочим, об усилении людской жадности в текущем, восьмом веке, что было связано с этрусским учением о смене постепенно ухудшающихся веков, которая должна окончиться наступлением нового «золотого века».

Это учение, с которым связана и упоминаемая Цицероном в «Сне Сципиона» идея «великого года», приобрело широкое распространение. С ним связывались надежды на коренные перемены к лучшему, на «золотой век». Особенно ярко они отразились в знаменитой, но так и не нашедшей общепринятой интерпретации IV эклоге Вергилия, где наступление «золотого века» связывается с рождением некоего младенца, личность которого так и осталась неизвестной. В той же среде распространяется и увлечение новыми мистериями Диониса, сущность которых в общем тоже гадательна, но с которыми, видимо, связывались представления о том же «золотом веке» в результате нового пришествия Диониса, как спасителя человечества, а также о бессмертии души для посвященных. Антоний на Востоке выдавал себя за воплотившегося Диониса.

Римская религия в высших слоях общества приходила в упадок. Цицерон сетовал, что не соблюдаются, как должно, ауспиции и забывается наука авгуров. Варрон во введении к своему обширному труду «О вещах божественных» пишет, что многие боги и священнодействия оказались забытыми. Долгое время никто не хотел занимать связанную со многими табу должность фламина Юпитера. Незанятыми оставались и некоторые другие жреческие должности. Для знати, практически потерявшей связь со своими управляемыми виликами имениями и сельскими фамилиями и, тем более, с сельскими общинами мелких землевладельцев, занятой политическими интригами и борьбой за власть, смотревший на покоренные страны, как на свою вотчину, на их население — как на безгласный источник своего дохода, а на римский плебс — как на близкие рабам «подонки города» (Cic. Pro Flacco, 7–8; Pro Sest., 24–25), несмотря на все торжественные заявления о преданности «предкам», республике, civitas, Рим перестал быть гражданской общиной. А следовательно, теряла свой смысл и религия, сложившаяся на основе фамильных, сельских и гражданской общин. В глазах знати она все более превращалась в средство воздействия на народ, который должен был верить в установления и традиции, ей уже мало что говорившее. Сама же она искала духовную пищу в греческой философии, собранных из разных источников тайных учениях, колеблясь между полным атеизмом и слепой верой в предопределение, «Фатум», в божественных «Героев» и различные формы посмертного существования души.

Интерес к религии «предков» принял характер отчасти антикварный, отчасти связанный с попытками обосновать свое собственное кредо, что нашло яркое отражение в упомянутом трактате Варрона, дошедшем до нас в отрывках, сохранившихся у Сервия, Августина, Авла Геллий, Проба и др. Сам он как философ исходил из того, что бог это душа мира, им правящая, регулирующая его устройство и движение. Сам космос тоже божествен н разделен на небо, состоящее из эфира и воздуха, и землю, делящуюся на воду и почву. Все они полны душами, эфир и воздух — бессмертными, земля и вода — смертными. От высшего круга неба до сферы луны обитают эфирные души светил, между луной и началом облаков — воздушные души, их МОЖНО видеть не глазами, a духом: это Герои, Лары и Гении (Aug. De Civ. Dei, IV, 31; VII, 7). Не отвергая переселения душ, Варрон приводил мнение, что душа возвращается в тело через 440 лет, и считал полезным обожествление великих людей, так как если они верят, что они боги и дети богов, то с большим рвением трудятся на благо родины (Ibid., III, 4; XXII, 28). С точки зрения Варрона, религия наиболее чиста тогда, когда получена от природы, такова была религия древних римлян. Поэтому он утверждал, что в течение 170 лет с основания Рима они не строили храмов и не делали изображений богов, и культ их был естествен и близок истинной религии. Те же, кто стали делать изображения богов, поселили среди людей страх и заблуждение (Ibid., IV, 31).

Помимо Варрона, к толкованию древних обычаев, связанных с ними терминов н т. п. обращались и другие его современники: Л. Цинций, написавший книги о календаре, Сервий Сульпиций Руф, посвятивший книгу порядку отречения от священнодействий своего рода при переходе в другой род, Г. Требатий Теста, написавший 9 или 10 книг «О религии», консул 64 г. до н. э. Л. Юлий Цезарь и авгур М. Валерий Мессала Корвин, составившие книги об ауспициях, понтифик Л. Корнелии Бальб, писавший об ауспициях и понтификальных вопросах, Гранний Флакк Лициниан, автор книг об индигитаментах. Об их сочинениях нам практически ничего неизвестно. Но в трудах Варрона, очевидно, содержались те же противоречия, что у Цицерона: с одной стороны — собственное, мало что общего имевшее с традиционной религией философское мировоззрение, с другой — стремление привлечь внимание ко всем подробностям древних религиозных установлений, призвать к их исполнению, разъяснить то, что было уже забыто и во что автор уже не верил. Такое откровенное и никоим образом не утаиваемое противоречие — поскольку труды Цицерона и Варрона мог читать любой — представляется странным современному человеку, еще помнящему века религиозного догматизма и сопутствующего ему ханжества. Но дело, видимо, именно в том, что римская религия не знала догмы в нашем понимании. Участие в культе своего коллектива было делом в прямом смысле общественным, а эмоции, вера, мысли — делом личным. В этом смысле тогдашнее отношение к религии не отличалось от отношения римлян ко многим другим сторонам жизни. Так, раб и сын были обязаны повиноваться господину и отцу, гражданин — магистратам и законам, но никто не требовал, чтобы раб любил господина, сын — отца, гражданин — консула и сенат. Напротив, считалось естественным, что раб ненавидит господина, сын тяготится властью отца, а плебс враждует с сенатом. Религия, связывавшая человеческие коллективы, была органической частью порожденной ими римской системы ценностей, но она не была имманентной человеку силой, движущей его поступками, этикой, мировоззрением. Его моральный кодекс зиждился на «нравах предков», на «римском мифе», на сознании (в этом смысле, видимо, следует понимать термин consuentia), что свободнорожденный не должен поступать, как раб. Поворот наступил в эпоху Империи, когда попытки консервировать старую систему ценностей наткнулись на все более подрывавшие ее тенденции.