«Бебию Корнелию Лонгу Младшему, легату — пропретору и похитителю молоденьких рабынь от придворного стихоплета и соучастника в деле похищения молоденьких рабынь, злостно промышляющего словесным разбоем и торгующего льстивой патокой Постумия Терттула.

Я долго боролся с искушением описать все, что произошло в Риме за те два месяца, что тебя нет в столице. Страх велик, Бебий, но и не высказать того, что думаешь, все равно что ходить со вспученным животом.

Случилось страшное, Бебий! Пишу тебе по следам грянувших событий. Письмо привезет доставит некий Акаст. По словам Клавдии, это верный человек, ведь мое послание ни в коем случае не должно попасть в чужие руки.

Что нас ждет, Бебий?

Рим залит кровью!

Я в растерянности!.. Берут всех подряд — и тех, кто клянется в верности цезарю, и тех, кто проклинает его, кто ходит по улицам, и кто отсиживается дома, кто еще способен спать по ночам, и кого мучает бессонница. Даже если я преувеличиваю, все равно понять, кто есть кто в проскрипционных списках невозможно. Здесь и ярые противники цезаря Сей Фусциан, Квинт Юний Рустик, здесь и ветеран — преторианец, когда-то лупивший розгами маленького Луция…

Но обо всем по порядку.

На восьмой день Римских игр, в канун сентябрьских ид, в проходе, ведущем в амфитеатр Флавиев (там, как тебе известно, темно даже в самый солнечный день) некий безумец по имени Квинтиан подстерег цезаря и попытался вонзить ему в грудь кинжал.

Я присутствовал при этом дерзком нападении, шел сзади в толпе сопровождающей цезаря, рядом с Летом. Все произошло внезапно. Из сумеречной полутьмы неожиданно выступила фигура — в тот момент, увлеченный разговором с Квинтом, я не обратил на нее внимания, тем более не разобрал лица. Следом мое внимание привлек резкий и громкий выкрик. Голос у злоумышленника дрожал. В дальнейшем выяснилось, что преступник — юноша из патрицианской семьи, поклонник древних героев и, прежде всего, Юния Брута и Кассия Лонгина — убийц Юлия Цезаря. По правде говоря, Бебий, эти витающие в облаках, мечтающие о республике молокососы ни на что не годятся. Вот и этот — возомнил о себе невесть что! Может, вообразил, что является спасителем Рима? В любом случае вместо того, чтобы дерзко и решительно сотворить свое гнусное дело, он предъявил нашему повелителю кинжал и выкрикнул:

— Это посылает тебе сенат!

Луций в тот момент остался один — он вышел вперед, оставив свиту за спиной, так как через несколько шагов должен был выйти к свету, к зрителям, заполнившим огромную чашу амфитеатра. Трибуны были забиты до предела. После победы над слоном, которую в Ежедневных ведомостях я провозгласил «первым подвигом воплощенного Геракла», за что был награжден весомой премией, позволившей мне расплатиться с долгами и купить маленький домик поблизости от твоей виллы на Целии, — граждане валом валили на подобные представления.

Что это я все о пустяках! Поверь, Бебий, пишу, а сам проливаю слезы и никак не могу понять, то ли радуюсь, то ли печалюсь тому, что злоумышленник оказался глуп и, решив сразить Геркулеса, позорно провалил все дело. Но достаточно отступлений, признаний в собственной трусости, в оседлавшей душу немощи, с какой я гляжу на вынесенные на форум головы казненных друзей, официальное ниспровержение их статуй в Риме, Италии и в провинциях, валом покатившиеся конфискации, ссылки, в которые отправляют домочадцев участников заговора, их жен и детей. Горжусь тем, что мне удалось отстоять свою невесту, дочь Норбаны, которую твоя Клавдия сватала за императора и которая вдруг досталась мне. Представь, Бебий, она находит время учить меня хорошим манерам! Шлепает по рукам, когда я первым хватаю кусок. Она рыдает по казненным родителям и не забывает проверить мои рукописи, чтобы исправить грамматические ошибки! Эта девица не брезгует сесть за веретено или взять в руки иглу! Она была определена мне в Эвридики на том злополучном пиру, с которого все и началось.

Итак, этот несмышленыш выступил вперед и, показав цезарю кинжал, объявил:

— Это тебе посылает сенат!

— Что? — спросил немного озадаченный Луций.

Злоумышленник смешался и, вместо того чтобы вонзить кинжал, он, крайне удивленный вопросом цезаря, отступил назад и повторил дурацкую фразу. Так бездарно был упущен удобный момент избавить нас от Коммода, ведь когда до цезаря дошло, с каким намерением Квинтиан поджидает его в проходе, наш богоравный Геркулес задрожал от страха и впал в оцепенение. Злоумышленник и жертва несколько мгновений стояли друг против друга. Ни опешивший Квинтиан не мог тронуться с места — видно, припоминал следующую историческую фразу, какая заставит тирана до конца осознать всю мерзость своих преступлений; ни наш Геркулес не пытался спастись бегством или, по крайней мере, скрутить негодяя.

Первым пришел в себя цезарь. Он жалобно вскрикнул и, пригнувшись, бросился в толпу, пытаясь загородиться от убийцы телами тех, кто составлял его свиту. Так бывает с красавчиками! Стоит опасности обрушиться внезапно, они теряют голову.

Первым опомнился Тигидий Переннис, во время прохождения арочного прохода оттеснивший от императора громадину Вирдумария. Трибун выхватил меч, бросился на преступника и ударил его рукоятью по голове. Тот сразу лишился чувств и подоспевший Вирдумарий скрутил ему руки. В их сторону бросился Лет, а стоявший рядом Дидий Юлиан и отец жены цезаря Криспин закричали так, что у меня заложило уши. А может, уши у меня заложило от собственного крика, так как все остальное я помню урывками, какими-то наплывами и частями. В чем уверен, так это в том, что я первый выскочил на свет, бросился к стенке, отделяющей арену от трибун, и завопил во весь голос.

— Стража! Стража! На помощь!!

Стоявшие поблизости в оцеплении преторианцы тут же отозвались на мой крик и бросился в проход, где пришедший в себя Коммод с остервенением бил ногами упавшего на каменный пол злоумышленника. При этом без конца выкрикивал — негодяй, негодяй!.. Гвардейцы обнажили мечи и бросились к преступнику, пытаясь заколоть Квинтиану, Тигидий остановил их (не знаю, на счастье для преступника или на горе). Более того, префект лагерей посмел наложить руки на Коммода — он перехватил его сзади за грудь и оттащил в сторону. При этом крикнул Вирдумарию, чтобы тот сохранил жизнь покушавшемуся.

Коммод попытался вырваться из объятий Перенниса, глаза у него стали совсем бешенные. Он уже готов был выкрикнуть: «Измена»! — как Тигидий сумел опрокинуть его на пол и, склонившись над императором, выкрикнул.

— Он нужен живой. Он был не один. Я видел тень!

Я лично никого, кроме Квинтиана, в проходе не видал, но попробуй теперь возразить Переннису. Он теперь настолько силен, что нет такого дела в государстве, которое не проходило бы через его руки. Император поручил ему расследовать все обстоятельства заговора, а в ту минуту Луций внезапно разрыдался и отчаянно закивал.

— Ты прав, Тигидий! Ты прав! Он был не один! Я тоже видал тень! Отыщи его сообщников, Тигидий. Приволоки их ко мне, развяжи языки, разбей их поганые головы, но я должен знать каждого, кто посмел хотя бы в мыслях пожелать мне смерти.

В пыточной, устроенной Домицианом в подвале дома Флавиев, Квинтиан сразу развязал язык и, обливаясь слезами, признался, что на безумный поступок его подбил некий Кодрат, сожительствующий с сестрой цезаря Аннией Луциллой. Кодрат был взят немедленно.

Хлипкая молодежь пошла теперь в Риме, Бебий! Где Муций Сцевола, который ради спасения родины сжег на огне свою левую руку! Где Катон, где братья Гракхи, где Бруты и Кассии! Кодрата не успели довести до застенка как он обосрался. Это его не спасло. Тигидий лично прижег ему факелом волосы на срамном месте, и тот тотчас начал давать показания. Заговорил быстро, чередуя речь с выкриками, что его обманули, его подбили, он не знал, он не думал, он обожает цезаря. Он присутствовал в амфитеатре, когда тот ниспроверг слона.

Тигидий облил водой низ его живота, приказал помыть зад — запах действительно был гнусный — и спокойно попросил.

— Не спеши, рассказывай все по порядку, а то писака, — он указал на меня, Бебий, ибо я вел протокол допроса, — не успевает записывать.

Затем посыпались вопросы. Как и когда родился преступный замысел? Кто первый подал мысль посягнуть на жизнь цезаря? Сколько человек участвуют в заговоре? Кого намечали в принцепсы, и все в том же духе.

Теперь о главном, Бебий. Каюсь, виновен. Что поделать, в каждом из нас сидит маленький Коммод, испытывающий наслаждение при виде мучений родственных нам существ. Каждый готов ради собственного интереса смолчать, когда следует сказать правду, вписать в список обвиняемых соседа — кому в такие времена придет в голову проверять его вину! Каждый готов поторопиться с доносом, ибо философское правило — если не окажешься первым, станешь мертвым — действует безотказно и не терпит опровержений. Каждому интересно под шумок присвоить чужое, тронуть невинную душу и посмотреть, как она будет выглядеть после того, как ее потопчут ногами. Выпрямит ли крылышки или погибнет искалеченная. Поверь, мои пороки не так страшны, как пороки Тигидия. Я виноват в преступной трусости — это скверно, это чрезвычайно скверно, но, надеюсь, раскаяние поможет загладить мою вину. Если нет, просто не знаю, что делать! Тигидий приказал беспрекословно вписывать в список заговорщиков тех, кого он будет называть, при этом строго — настрого запретил болтать об этом. Затем приказал быть при особе цезаря его верным товарищем. Если все исполнишь, как надо, пообещал он, станешь сенатором. Если вякнешь что-нибудь недозволенное, сам лишишься срама — и он указал на Кодрата, которого в ту минуту один из тюремщиков вопреки всем римским установлениям превращал в женщину.

Первыми на казнь были отправлены Норбана, Норбан и Паралий с десятком сенаторов, в том числе и Витрувий Секунд, ведавший императорской перепиской — все люди из ближайшего окружения Аннии Луциллы. Саму сестру сослали на Пандатерию.* (сноска: Маленький скалистый остров в Средиземном море, который римляне часто использовали как место ссылки. Входил в состав архипелага Скопули, куда входили также Сериф, Гиар, Аморг, Церцина. Самыми страшными считались как раз Пандатерия (к западу от Кум) и Планазия (между Корсикой и побережьем Этрурии). Сосланных на острова нередко умерщвляли там по тайному приказу императоров.) Затем убили префекта претория Таррутена Патерна — оказалось, что он знал о преступном умысле и специально не выставил в проходе охрану. Откровенно говоря, во всем этом заговоре больше необдуманности, детских обид и посрамленной безумной спеси, чем трезвого расчета, римской доблести и хитроумия. Во времена Марка первыми казнями, ссылкой Аннии все и обошлось бы, ведь даже куда более серьезный и страшный для власти заговор Авидия Кассия обошелся в пять трупов — предали смерти только тех, кого нельзя было помиловать. Но теперь другие времена. Теперь у нас режут десятками, зашивают в кожаные мешки, бросают в Тибр (такая участь постигла Витразина), душат в карцере, заставляют покончить с собой, даже распинают на кресте. Сотни сосланы в рудники и отданы в цирки для боев со зверями. Теперь у нас префектом Тигидий. Этот никому не дает спуску, особенно богатым, болтливым и робким. Кто-то откупается от него четвертью состояния, кто-то — половиной. Глядя, с какой радостью он взялся за дело, возникает глупая и назойливая мысль — а не его ли рук дело этот заговор? Хотя по зрелому размышлению следует признать, что Переннис чист — он слишком мелкая сошка для Рима, слишком беден, слишком недолго властвует здесь, чтобы успеть сплести сети и дергать за ниточки».

* * *

К середине октября накал расправ усилился. В этом месяце были убиты Сальвий Юлиан, его сын Валерий, отказавшийся стать любовником императора и тем самым сохранить известную в Риме фамилию, а также многие из их родственников и клиентов. Сальвия как одного из главных заговорщиков нарядили Каком* (сноска: Мифологический герой, пытавшийся украсть у Геркулеса стадо быков, которых тот добыл у трехголового великана Гериона. Геркулес отыскал стадо и во время схватки задушил коварного Кака). Известный борец Нарцисс на глазах у плебса якобы в схватке задушил старика и сбросил его тело в Тибр. Валерия растерзали в наряде египетского царя Бусириса. Кому-то из осужденных пришлось исполнить роль Атланта, кому-то Авгия, однако после того, как чернь начала высказывать недовольство — с каких пор свободных граждан, пусть даже и виновных в государственных преступлениях, убивают не по обычаю, а с издевкой, с недопустимым надругательством над честью римлянина, — этот маскарад был прекращен. По тайному указу были подвергнуты казни и дети, а также внуки Авидия Кассия.

К началу ноября сенатская оппозиция была вырублена под корень. Одним из последних в казавшемся бесконечным списке противников молодого цезаря оказался Уммидий Квадрат. В пятнадцатый день до декабрьских календ, когда в Риме выпал снег — неслыханное знамение, заставившее Коммода задуматься, не достаточно ли крови? — ему зашили рот и отрезали голову (не отрубили, а именно отрезали длинным, плохо заточенным кухонным ножом). Перед смертью дядя царя кричал — за что же вы меня убиваете? Я всегда обожал молодого цезаря!..

Сразу после расправы над Уммидием казни внезапно прекратились. Несмотря на все возражения вошедшего во вкус Перенниса, всем, ожидавшим смерть «преступникам», было объявлено прощение. Их отпустили по домам. Большинству было возвращено имущество. В городе это внезапное милосердие объясняли по — разному. Одни из тех, кто был близок ко двору, уверенно заявляли, что на прекращении репрессий настоял декурион спальников Клеандр, другие утверждали, что императора смягчила бывшая наложница Уммидия, некая Марция, о красоте которой ходили легенды, и которую — об этом еще помнили в Риме, — лет десять назад украли нынешние друзья цезаря Бебий Лонг и Квинт Лет.

Эта мера вызвало множество пересудов в столице, в основном положительных для цезаря, так как кровожадность и корыстолюбие Тигидия и его подручных стало вызывать отвращение даже у самых стойких приверженцев правителя. Скорее всего, Коммод не был бы Коммодом, если бы вовремя не уловил веяний момента и не приказал расследовать преступления нескольких своих вольноотпущенников, необыкновенно разжившихся на казнях, чтобы погасить нараставшее возмущение. Тигидий с прежним рвением взялся за своих прежних дружков, однако на этот раз поживиться уже единовластному префекту претория не удалось. Пришлось сдать в казну все до асса, даже приплатить свои, чтобы замять дело.

Казна получила от конфискаций невиданные ранее доходы. Во время декабрьских Сатурналий плебсу было роздано по семьсот пятьдесят сестерциев каждому. Новые владельцы особняков, вилл, плантаций и виноградников скоро освоились в своих новых владениях. Жизнь, казалось, вновь втекала в мирное, сонное русло. К Новому году город забыл о совершенных убийствах.

* * *

В тот же день, когда в подвале Карцера Уммидию резали горло, его наложницу Марцию, спрятанную Квадратом в одном из дальних загородных имений, ночью, пряча от посторонних глаз, доставили в Палатинский дворец.

Везли ее за плотно задернутыми занавесками, на вопросы не отвечали и насквозь промерзшая женщина — снег падал всю ночь — скоро свернулась клубочком в дорожной коляске, которой пользовался еще Марк Аврелий, и попыталась заснуть. Сил не было задумываться о том, что ждет ее впереди, Марция устала настолько, что даже страха не испытывала. После того как хозяина вырвали из постели и бросили в подвал Карцера, всю последнюю неделю она не могла сомкнуть глаз. Досаждали дворовые рабы Уммидия, решившие отплатить ненавистной «выскочке» за все те почести и преимущества, на которые не скупился Уммидий. За то, что жила как «госпожа». С особенным удовольствием Марцию терзали ее бывшие подруги по обслуживанию Уммидия. На вилле возле Карсиол тоже был свой «гарем», куда отправляли тех, в ком Уммидий разочаровался, но продавать не спешил. Марция была добрая женщина и никогда не досаждала прислужницам лишними просьбами, но кто знает, может, в том и состоял хитроумный замысел Уммидия, льнувшего к ней, как пес к сладкой косточке? Может, напоследок он решил отплатить ей за все те радости, которые испытывал, обладая ею? Кто теперь может объяснить, зачем в Карсиолах он приказал окружить ее самыми вздорными, самыми завистливыми слугами. При Уммидии они вели себя смирно. Конечно, следили за каждым шагом «красотки», доносили о каждом пустяке, но на виду были любезны и прилипчиво дружественны. Не стесняясь, восхищались «неувядающей» красотой «счастливицы, сумевшей взять в полон сердце хозяина», а за глаза называли ее презренной рабыней, «греческой сучкой, которая только и умеет что вилять задницей». После известия о казни хозяина прокуратор виллы и его прихвостни окончательно расслабились. На долю Марции досталось столько щипков и оскорблений, сколько она за все свои двадцать пять лет не видала. Домашние рабы не давали ей спать, гнали единственных доброжелателей из числа единоверцев, которых в усадьбе возле Карсиол, что по Валериевой дороге, было всего несколько человек. Далее легкого рукоприкладства и змеиных сочувствий, оскорблений и угроз не заходили. Даже прокуратор, все эти дни пускавший слюнки при виде «выскочки», отступил, когда Марция пригрозила ему — только дотронься и убью себя. Струсил! Сообразил, что Марция, являясь особо ценным имуществом, достанется кому-нибудь из влиятельных и знатных, а те всегда сумеют спросить с виновника за причиненный ущерб. Эта мысль еще сильнее разжигала ненависть к этой «лакированной п…» — здесь прокуратор выразился грубо, прямо в лицо, намекая, что именно половым органом Марция заслужила непомерные для рабыни почести.

— Чем заслужила, — ответила женщина негодяю, — тем и заслужила. На все воля божья.

Теперь в коляске, не зная будущего, не в силах заснуть Марция испытывала что-то похожее на отдых. Дивно было наслаждаться мирным поскрипыванием рессор, всхрапом коней, молчанием окружавших ее людей. Один, огромный, в военной форме — его называли Вирдумарием, — даже откровенно посочувствовал ей. Он приказал все разорванное — нижнюю тунику, шали, накидки — выбросить и одеться потеплее, в меха. Он раздобыл для нее много теплых шерстяных и шелковых одеял. Марция завернулась в них и, вспомнив, как Вирдумарий назвал ее «сестрой», чуть согрелась.

Скоро вновь начал досаждать холод. Уже почувствовав себя ледышкой, погрузилась в сон. Очнулась от потока тепла, согревшего грудь и спину. Марция резко села, откинула одеяла, огляделась. Сквозь занавешенные окна проступали пятна огней. Их было много. Наконец дверь открылась, и тот же германец молча, жестом пригласил «сестру» на выход. Марция не успела толком рассмотреть помещение. Какой-то огромный полутемный зал с колоннадой вдоль стен. «Брат» пригласил пленницу сесть в стоявший рядом с коляской паланкин. Она подчинилась — Марция всегда подчинялась, она не спорила, ее сила была в молчании и в умении смотреть. Точнее, в умении сражаться взглядом. Это искусство она освоила в совершенстве и, только поглядывая на Уммидия, доводила того до исступления. Римский патриций ползал перед ней на коленях, умолял — возьми все! Возьми золото, возьми состояние, возьми дом, виллы, только разреши дотронуться.

— Дотронься, — разрешала Марция.

Однажды, в самом начале, когда ее оторвали от Бебия, разлучили с ребенком, когда привезли и запели в холодной, гнусной, полной тараканов и мышей комнате, Уммидий ударил ее, — почему молчишь, рабыня! — потом грубо овладел ею, потом ни с того ни с сего начал объяснять, что его величие ослепительно, а влияние безгранично. Сам император, то есть Марк, вынужден считаться с ним, а она подлая тварь не восторгается. Лежит как деревяшка! Потом расплакался, начал каяться. Признался, что уродился таким, что язык его — враг его, что если бы не близость ко двору, он уехал бы из Италии. Взял бы в управление провинцию — Марк, тем более племянник ему не откажут, — и укатил бы подальше. С ней в обнимку.

Много чего наговорил, а ведь она ни о чем не спрашивала. Только смотрела. Ей самой было удивительно, что на мужчин можно смотреть по— разному, но в любом случае этот язык они понимают лучше всего. Даже самые тупоголовые и грубые, последние убийцы и насильники понимают этот язык лучше, чем охи, ахи, крики, вопли, рыдания, обвинения, мольбы о помощи, насмешки, оскорбления — мало ли какая гадость порой выскакивает изо рта! Это все шелуха. То ли дело взгляд. Глаза пронзают насквозь, и если даже не уберегут от дурного, смутят душу негодяя, напомнят о неизбежной расплате.

Луций Коммод встретил ее в покоях прежней императрицы Фаустины, занимавшей ближайшее к Тибру крыло в доме Тиберия. Паланкин внесли в малую гостиную, здесь были установлены жаровни, было тепло. Он сам откинул занавеску, пригласил Марцию выйти.

Та на корточках, не обращая внимания на отсутствие грациозности в позе, выкарабкалась наружу, встала, поежилась, огляделась.

В зале было светло, все лампы зажжены. В правой стене два окна, украшенных коринфскими пилястрами, между ними двухстворчатая дверь, ведущая на балкон. Пол мозаичный, на стенах картины, изображавшие семейные женские радости — прядение шерсти, приготовление сыров, уход за домашней птицей, работы в поле, жертвоприношение Юноне, Боне Дее и Флоре. На одной из картин, резанувшей по сердцу, была изображена детвора.

В глубине зала еще одна дверь. Она была закрыта, возле нее стояли трое мужчин. Лица двоих были знакомы Марции, но кто они, сразу вспомнить не смогла. Один бородатый, другой из вояк, третий — толстяк красивыми вьющимися локонами, по — видимому, раб. Уже знакомый Вирдумарий занял место у главного выхода, он был в доспехах, вооружен. Рядом с паланкином находился еще один мужчина. Он был молод, высок, рыжеволос, приятен лицом. Судя по лицам присутствующих, велик и знатен, и хоромы вокруг не чета Уммидиевым. Молодой человек произнес.

— Здесь ты будешь жить.

Марция присмотрелась к нему, в ее темно — голубых глазах родился интерес. Она спросила.

— Ты — цезарь?

— Да, — кивнул молодой человек. — Ты моя законная добыча. Я давно мечтал познакомиться с тобой, Марция. Знаешь, въявь ты еще прекрасней, чем на картинке.

— На какой картинке? — заинтересовалась Марция. — Я не помню, чтобы Уммидий кому-нибудь заказывал мой портрет.

Цезарь поморщился.

— Давай забудем об Уммидии. Навсегда. Это был дурной сон. Ты спала, Марция. Теперь проснулась, зачем вспоминать ночные кошмары?

— Я не вольна над памятью, хотя она у меня слабая. Так что это за картинка? На ней действительно изображена я?

Коммод жестом подозвал толстяка. Тот приблизился и протянул императору шкатулку. Император открыл ее и показал Марции.

Женщина взяла коробочку в руки и, прикусив нижнюю губу, долго, пристально вглядывалась в себя, шестнадцатилетнюю, свежую, без памяти влюбленную в Бебия. Беременную, счастливую… Лицо ее было спокойно, взгляд оставался ясным, улыбка легкой.

— Теперь я вспомнила, — она неожиданно засмеялась. — Эту шкатулку заказал у Поликтета Корнелий Лонг, мой прежний хозяин. К сожалению, мне тогда так и не довелось взглянуть на эту вещицу. Какая я была хорошенькая, правда? — она повернула в портрет в сторону Коммода.

Тот потупил взгляд.

— Сейчас ты еще лучше.

Марция искоса глянула на него, цезарь неожиданно и густо покраснел. Смешавшись, предложил.

— Может, хочешь отдохнуть с дороги?

— Да, но прежде объясни, что это за место?

— Это — императорский дворец. Здесь жила моя матушка Фаустина. Теперь здесь будешь жить ты.

— Если мне будет позволено выказать свое мнение, — тихо выговорила Марция, — я не хотела бы жить в покоях императрицы. Мне здесь не будет покоя.

— Не возражай мне! — повысил голос Коммод. — Я не терплю возражений! И не называй меня императором, меня зовут Луций, так и обращайся ко мне.

Он осторожно глянул на женщину и внезапно сбавил тон.

— Если, конечно, тебе здесь не нравится, можешь подыскать себе другое помещение. Сегодня переночуешь здесь, а завтра я прикажу Клеандру — это Клеандр, мой спальник и самый занудливый человек на свете. Он, правда, утверждает, что он бесконечно предан мне. Так вот завтра Клеандр покажет тебе дворец, и ты сама выберешь апартаменты. Но мне бы хотелось…

Он не договорил. Марция жестом заставила его замолчать, повернулась и поклонилась кудрявому, упитанному спальнику.

— Здравствуй, Клеандр.

Тот сначала растерялся, бросил испуганный взгляд в сторону императора и, не обнаружив опасности, промолвил.

— Приветствую тебя, Марция. Рад убедиться, что твоя красота вполне естественно соединена с умением разговаривать с людьми.

— У тебя есть жена, Клеандр?

Спальник окончательно смешался.

— Я — раб, Марция, — потом признался. — Есть. И дети есть, два мальчика.

— Это должно быть замечательно иметь детей. Я тоже хотела бы иметь ребенка…

— У тебя же есть мальчик, Марция! — воскликнул император.

— Есть, — охотно согласилась Марция. — Но для меня он умер. Мне никогда не позволяли встречаться с ним.

— Если ты желаешь, его доставят во дворец?..

— Не надо тревожить малыша. Он, наверное, уже подрос и все понимает.

— Я видел его, очень веселый и шумный мальчик.

— У Бебия? — спросила женщина.

— Ага, — кивнул император и неожиданно добавил. — Может, все-таки приказать, чтобы доставили маленького Луция? Мне бы хотелось сделать тебе подарок.

— Я же сказала, не надо тревожить малыша. Он хорошенький?

— Вылитая мать, — подал голос подошедший поближе Лет.

— Это ты, Квинт? Я узнала тебя. До меня дошли слухи, что ты женился?

— Да, Марция, а это Тертулл. Ты тоже должна помнить его, он был вместе с нами в ту ночь.

— Спасибо, Тертулл, за помощь. Тебя вернули из Африки? Помню, Уммидий долго возмущался, что молодой цезарь простил тебя. Ты простил его, Луций?

Коммод вполне по — плебейски почесал голову.

— Знаешь, цезарю не пристало врать, — сокрушенно признался император. — Простить-то я его простил, да только запретил писать стихи. Заставляю сочинять глупейшие отчеты. Он, вероятно, злится на меня, но что поделаешь, кто-то должен воспеть мое царствование. Нельзя пускать это дело на самотек. Так как насчет подарка?

— Знаешь, Луций, все случилось так неожиданно. Я в растерянности. Скажи, почему ты решил поселить меня здесь, в комнатах своей матушки?

— Здесь я впервые увидал твой портрет. Я тогда был мальчишкой. У Бебия в руках была шкатулка. Я выпросил ее посмотреть. И с тех пор меня не покидала мысль увидеть тебя. Я никому не признавался в этом странной для цезаря, а потом и правителя мечте. Знаешь, мне было как-то легче переносить побои, презрение, а порой и угрозы, когда я знал, зачем мне власть, и чем я должен заняться, чтобы ты открыла мне свое сердце. К сожалению, я ничего не знаю о тебе, но, глядя на тебя, не могу скрыть радость. Моя мечта оказалась пустым горшком по сравнению с прекрасной чашей, какую я вижу перед собой. Поверишь, когда я приказал привести тебя, места не мог найти. После смерти отца все как-то пошло кувырком, везде обман, подлость. Каждый стремится надуть меня, продать, урвать кусок и сбежать. Я боялся, что и ты — обман и не более чем глупое воспоминание. Я рад, Марция, что ошибся. У тебя потрясающие глаза. Темно — голубые… Ты пришлась мне по душе. Рассуждаешь здраво, совсем как матушка…Это дает надежду… Порой я не знаю удержу и становлюсь как безумный. Мне бывает страшно, кажется, все люди — мразь и управлять ими самая неблагодарная доля на свете.

Он опустил голову, некоторое время молчал, потом неожиданно подался вперед.

— Видишь, я все и выложил. Поверь, я умолял взять меня на дело. Я был крепок, ловок, сумел бы пролезть в самую узкую щель. Знала бы ты, как я плакал в ту ночь. Потом нередко пускал слезу, дергал себя за пальцы. Знаешь, со всей силы!..

Он принялся отчаянно дергать себя за пальцы. Марция мягко положила свою маленькую ладонь на его подрагивающие кулаки.

Тот успокоился. После короткой паузы Марция улыбнулась.

— Хорошо, я останусь здесь жить.

Коммод усмехнулся.

— Я собирался сделать тебе подарок, а, выходит, ты одарила меняю. Я рад, Марция…

В этот момент его внимание привлек шум возле входной двери. Двери распахнулись, и в зал стремительно вошел Переннис. Вирдумарий попытался преградить вход, однако префект претория с силой отпихнул его в сторону.

— Государь! Измена пустила такие глубокие корни по всей империи, что дух захватывает.

Император насторожился, переспросил.

— Что, и в провинциях тоже?

Переннис развел руками и сокрушенно кивнул.

— Да, господин. Муммий, сын Квадрата, признался, что подговаривал легионеров в Африке поднять мятеж.

Марция, не убирая ладонь с рук императора, спросила.

— Разве Муммий в Риме? Помнится, отец еще шесть лет назад отослал его с глаз долой в Тингитану, на край земли.

Переннис замер, насторожился, внимательнейшим образом оглядел неизвестную ему женщину.

Ничего не скажешь, красотка хоть куда. Такая кого хочешь лишит рассудка. Волосы темно — русые, глаза удивительно большие и зрачки какого-то неестественного, цепляющего за душу цвета. Прозрачная синь или темная голубизна. Сложена неплохо, будет пофигуристей Тимофеи. Новая пассия императора. Откуда она взялась? На всякий случай, лучше дать задний ход.

— Мне сообщили, что Муммий три дня как прибыл в Рим. Вероятно, рассчитывал успеть к началу заговора.

— Прости, Луций, — Марция обратилась к императору, — но мне трудно поверить, чтобы Муммий и Уммидий были заодно. Они ненавидели друг друга. Муммий верно явился в Рим за наследством? Он, как я слышала, твой родственник?

— Да, двоюродный брат, — отозвался помрачневший цезарь. Он помолчал, потом спросил, обращаясь к самому себе. — Кого он там, в Тингитане, мог подбивать на заговор? Там и войск регулярных нет.

— Луций, ты обещал сделать мне подарок?

— Да, конечно. Я никогда не отказываюсь от своих слов.

— Прости Муммия, даже если он по глупости и наговорил что-нибудь недозволенное.

Все замерли. Тертулл затаил дыхание — он сам был крайне заинтересован в помиловании, но попробуй только заикнись об этом. Многим было ясно — хватит, пора остановиться, иначе страна выйдет из-под контроля. Однако стоило только в самой осторожной форме заикнуться о приостановке казней, как на голову смельчака немедленно обрушивались громы и молнии. Коммод начинал язвить, потом, распаляясь, уже просто орал на столбенеющего перед ним придворного. А здесь какая-то рабыня. К изумлению присутствующих Коммод воскликнул.

— Марция, чтобы услужить тебе я готов простить всех моих врагов! Пусть завтра же их выпустят на свободу. Слышишь, Тигидий, всех, кто сидит в застенках!

— Но, государь! — воскликнул префект, — разумна ли эта мера? Геркулес никогда не прощал врагов.

— Но и страдал по всякому невинно убиенному гражданину. Вспомни кары, которые обрушили на него боги за убийство собственных детей, за гибель кентавра Хирона. Я не желаю терпеть смертные муки по твоей вине, Тигидий. Завтра я лично проверю, насколько виноват каждый из посаженных тобой под арест граждан.

— Это верное решение, Луций, — сказала женщина. — Но будь последователен, прикажи вернуть Муммию то, что ему причитается из наследства.

Клеандр, стоявший поблизости, пробурчал.

— В народе уже поговаривают, что кое-кто слишком нажился на этих казнях.

— Как ты сказал? — встрепенулся император. — Поговаривают?.. Тигидий, ты слышал? С утра жду тебя в судебном зале дома Домициана. Клеандр, тебе быть, и тебе, Эмилий Лет. Хотя ты, Квинт, оказывается, растяпа. Почему же ты упустил Матерна. Где Матерн? Почему не привез его голову?

— Он спрятался в лесах, — вступился за своего трибуна Переннис. — Его банда разгромлена, он уже никогда не сможет подняться.

— Хорошо, — согласился император, потом обратился к Марции. — Ты устала? Отдыхай. Я приду к тебе завтра.